Текст книги "Рука-хлыст"

Автор книги: Виктор Каннинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Кэтрин снова подошла к кровати и встала так, что мне было видно ее. Она подняла голову, и я увидел ее улыбку, большие синие глаза, очаровательную морщинку на лбу, прямо под линией светлых волос.

– Милый, ты привидение?

– Если бы я мог проникнуть к тебе, ты бы сразу поняла, что нет.

Кэгрин покачала головой:

– Чтобы забраться сюда, нужно, наверное, сойти с ума.

– Может быть, но я все же здесь.

Она приложила к губам пальцы и послала мне воздушный поцелуй – Милый, я люблю тебя. Ради меня ты делаешь такие вещи!

Но почему?

– Я потом тебе объясню. А сейчас выслушай меня и...

– О! – Она вдруг прикрыла губы ладонью. – Ты долго смотрел на меня? Ты видел, как я шла в ванную голая?

– К несчастью, нет. А теперь слушай. Я должен тебя отсюда вытащить.

– Зачем? Мне здесь нравится.

– Дело в том, что ты не знаешь, что уготовлено для тебя или Лотти Беманс. Одну из вас собираются убить.

– Убить?!

Теперь она стала слушать меня серьезно. Понизив голос, я объяснил ей, как найти комнату с оружием, и сказал, что нужно вынуть ключ, торчащий по другую сторону двери. Она должна подняться, и там мы обсудим план бегства.

– Лотти пока ничего не говори. Как ты думаешь, сможешь найти эту комнату?

– Думаю, что да. Я постараюсь. – Ее голос чуть дрожал.

– Нужно сделать все сегодня вечером. Когда стемнеет.

Кэтрин кивнула, а затем спросила:

– А ты уверен насчет всего этого? Насчет этих ужасных вещей?

– Абсолютно и...

Меня прервал стук в дверь.

– Кэтрин! – крикнул женский голос.

Она взглянула наверх и жестом велела мне отойти, а затем послала еще один воздушный поцелуй.

А голос за дверью продолжал взывать:

– Кэтрин, Schlafst du?[23]23
  Ты спишь? (нем.).


[Закрыть]

Кэтрин подошла к двери. Я отпрянул от решетки и услышал:

– Nein, ich schlafe nicht, Zottie. Ich komme.[24]24
  Нет, я не сплю. Я сейчас приду (нем.).


[Закрыть]

Моих знаний немецкого хватило на то, чтобы понять, о чем они говорили; затем Лотти сказала:

– Das Fmhstuck ist fertig[25]25
  Завтрак готов (нем.).


[Закрыть].

А я принялся за свой завтрак: голубиные яйца и последний ломтик колбасы. Кэтрин справится. Вместе мы все сделаем как надо.

* * *

День тянулся так же медленно, как вода точит камень. Напряжение росло во мне до тех пор, пока я не почувствовал себя точно зверь, посаженный в клетку. Я все ходил и ходил кругами, не способный усидеть на месте хоть несколько минут.

В три часа дня я увидел Говарда Джонсона и герра Стебелсона. Я сидел с биноклем на крыше, осторожно оглядывая окрестности. Я осматривал дальний склон холма и в какой-то момент заметил высоко в горах, на прогалине, какое-то движение.

Из-за деревьев показались двое. Они начали карабкаться по склону. Дойдя до середины прогалины, остановились, повернулись и посмотрели на замок. Я безошибочно узнал герра Стебелсона, а затем увидел и Говарда Джонсона. Спрятавшись за край стенки, стал наблюдать за ними сквозь щели в парапете.

Осторожность не помешала. Оба достали бинокли и принялись наблюдать за замком. Они просидели на прогалине около получаса, а затем стали спускаться вниз и скоро исчезли из виду.

Не высовываясь, я спустился вниз и нырнул за дверь башенки. Хм, довольно интересное сочетание – Стебелсон и Говард Джонсон. Вполне возможно, что Стебелсон, уже не рассчитывая на помощь со стороны Кэтрин, продал всю информацию об озере Заферси компании Шпигеля. Все выглядело так, словно он просчитал расстояние до озера. Бог знает, сколько информации у него имелось. Может быть, много. Я надеялся, что у него хватит ума настоять на оплате вперед.

Наступил вечер. Стало темно. Я немного поел. Курил, пил и старался держаться подальше от эротической литературы. Потом сидел в тайном ходе, чуть приоткрыв его дверцу и дожидаясь, когда придет Кэтрин.

Она пришла в половине одиннадцатого. Я услышал, как в замке повернулся ключ, выскочил в коридор, дверь отворилась, и Кэтрин проскользнула внутрь. Она подняла руку, призывая меня к тишине, затем вставила ключ в замок и осторожно закрыла дверь. Повернулась и протянула ко мне руки.

Я словно очутился рядом с огромной ракетой, озаряющей темное небо внезапной вспышкой света. Светлые волосы, дымчатые синие глаза; простое коротенькое платье желтого цвета, позолоченные шлепанцы и загорелые голые руки, тянущиеся ко мне. Я обнял ее, поцеловал и прижал к себе. Потом мы сели на диванчик в гостиной. Я держал ее руки в своих руках, а она терлась щекой о мою шею и несла по-немецки разные милые глупости, которые не требовали перевода. Ее губы прижались к моим, и прошла, наверное, целая вечность, прежде чем я смог перейти к разговору.

Я поднялся и налил в два стакана бренди. Один передал Кэтрин:

– Мы попали в беду, и нам нужно бежать отсюда: тебе, Лотти и мне.

– Почему?

– Забудь о всяких «почему». Как? Вот что сейчас самое главное. За тобой наблюдают?

Кэтрин отхлебнула виски, чуть нахмурилась и сказала:

– Постоянно. В некоторые комнаты в доме нам не разрешают заходить. А ночью мы спим на третьем этаже и комнаты запирают до самого утра.

– Но как же ты сумела пройти сюда?

– Нам разрешают заходить на верхние этажи. Но не на нижние. Мне понадобилось ужасно много времени, чтобы найти это место.

– А почему вы тайно не можете спуститься вниз?

– Возле главной лестницы дверь. Ключ у Хессельтода. Он спит в комнате, которая находится рядом с этой дверью, и отпирает ее только утром.

– Вы не дружите с ним?

– Иногда, вечерами, мы поднимается к нему и болтаем.

Иногда мы выпиваем с ним. Он неплохой.

– Не могла бы ты подбросить в его стакан снотворное? Мы могли взять у него ключ.

– Да, да. Но не сегодня. Он уже спит. Завтра вечером.

Это было плохо. Еще один день, проведенный здесь, не сулил ничего хорошего. Но выбирать не приходилось.

– Милый, почему ты нахмурился?

– Потому что я не хочу ждать до завтра. Впрочем... – Я подошел к диванчику и сел рядом.

Кэтрин взяла меня за руки:

– Ничего не понимаю. Почему нам с Лотти угрожает опасность? Нам многое не позволяют, но они говорят, что объяснят все позже. Обещают, что в конце нас ждет что-то хорошее.

Пока она говорила, я окончательно решил, что на следующий день должно что-то произойти. Но выбора не было. Мы не могли сейчас спуститься вниз, разбудить Лотти, все ей объяснить и попытаться вытащить у Хессельтода ключ, пока он спит.

– Ладно, – вынужден был согласиться я, – все переносится на завтра.

– Но ты не ответил на мои вопросы, – настаивала Кэтрин. – Почему мы должны бежать отсюда?

– Здесь много вопросов и много ответов. Похоже, у нас уйма времени, так почему бы нам не начать с начала?

– Вот это то, что я хочу. Почему мне и Лотти угрожает опасность?

– Давай пока что забудем об этом. А поговорим вот о чем... – Я положил руки на плечи Кэтрин и взглянул ей прямо в глаза. – Я хочу услышать от тебя правду. И не притворяйся, как ты делала это раньше, потому что я не притворяюсь. Обещаешь?

Она наклонилась и легонько поцеловала меня.

– Обещаю.

– Итак. Во-первых, какие у тебя отношения со Стебелсоном? Что вас связывает?

С минуту Кэтрин молчала, внимательно глядя на меня. Наконец ответила:

– Ну ладно. Стебелсон работает на герра Малакода. Тебе это известно. Малакода интересует мадам Вадарчи. Мадам Вадарчи подыскивает девушек моего возраста, светловолосых, спортивных и умных. Они должны быть чистокровными немками, чтобы несколько поколений их предков были немцами. Ты же понимаешь, таких девушек не так-то просто найти. Они обязательно должны быть еще и красивыми. А я красивая?

– О да. Но пожалуйста, не отвлекайся.

Она продолжила. Малакод и Стебелсон знают, кого ищет мадам Вадарчи. Стебелсон предложил Малакоду найти девушку и пообещал, что он подделает ее родословную, метрику, имена родителей и так далее, а затем привлечет к ней внимание мадам Вадарчи, так, чтобы та ничего не знала ни о нем, ни о Малакоде.

– В Кельне есть человек, друг Стебелсона, который занимался генеалогическими исследованиями для мадам Вадарчи.

Стебелсон заплатил ему, он составил мне бумаги, и они подсунули мадам Вадарчи мое имя. Она приехала в Англию и нашла меня в Брайтоне.

– Так ты была приманкой?

– Да.

– А потом они втянули в ту же игру меня. Они хотели, чтобы кто-то следил за тобой и узнал, что затеяла мадам Вадарчи и куда она направляется?

– Да.

– А Лотти Беманс?

– То же самое. Только ее выбрали до меня и без всякой подделки документов.

– Значит, ты не немка?

– Да. Мои родители умерли. Никто не знает о них. Поэтому тот человек и Стебелсон придумали семью и легенду.

– Итак, ты договорилась со Стебелсоном, что если за это время произойдет нечто такое, что может принести хорошую прибыль, то вы одурачите Малакода?

– Что-то в этом роде.

– Но ты как будто отказалась. Почему же?

– Потому что он хочет на мне жениться.

– Он?

– И я получу намного больше, чем может предложить мне Стебелсон.

– Он, – повторил я твердо. – Кто он?

– Алоис. Парень, которого ты видел в Венеции.

– А фамилия?

– Вадарчи. Они усыновили его.

– Но ты же должна понимать, почему здесь и Лотти. Он собирается выбрать между вами. Он может остановить свой выбор и на Лотти.

– Может быть, а может быть, и нет. В любом случае я могу продолжить работать со Стебелсоном.

– А что стоит за всем этим? Тебя и Лотти привезли сюда тайно. А тот большой ящик, свинцовый, который я видел на вилле Саббиони, видел, как его затаскивали в вертолет, ты летела вместе с ним. Ты должна знать, что это за ящик.

– Нет. Честно, нет. Они сказали, что мы скоро все узнаем. Но они взяли с нас клятву – с Лотти и меня, – что мы будем хранить все в тайне. И обещали, что обе получим большие деньги.

– Одна из вас может быть. Та, которую выберут. А вторую, независимо от того, в чем она клялась и чего ждала, они собираются убить и утопить в озере. Вот почему я должен вытащить вас отсюда как можно скорее!

– О нет! – Кэтрин вдруг вся задрожала.

– Вам нужно бежать отсюда. Здесь никто не найдет никакой выгоды – ни ты, ни я, ни Стебелсон, никто. Затевается что-то такое, что нам не по зубам. Что означает усиленная охрана замка? – Они обещали, что и это нам объяснят.

– И вы так спокойно к этому относитесь?

– А почему бы и нет? Они добры к нам. Может быть, это зачем-то нужно.

Я внимательно посмотрел на Кэтрин. Она обещала мне говорить правду. Кажется, она сдержала свое обещание. Но можно ли верить девушке, которая так самонадеянна? Какие мысли бродят в ее прелестной светловолосой головке?

– Ну а Лотти, что она обо всем этом думает?

– Она говорит, что ей страшно.

– А ты? Ты боишься?

– Я нет.

– Странно. Ты бросила Стебелсона еще в Венеции. Но ты позволяешь мне следовать за тобой по пятам. Почему, если ты думаешь, что выйдешь замуж за этого Алоиса?

Она ответила не сразу и молча улыбалась.

– Потому что я люблю тебя – правда люблю. И хочу, чтобы ты был рядом.

– Но если ты выйдешь замуж за этого типа? Тогда как?

– У меня будет много денег. Я буду путешествовать. И мы сможем видеться друг с другом. Ты и я. Мы будем хорошо проводить время вместе.

– И ты думаешь, я соглашусь на такое?

– А почему бы и нет? Для меня лично не существует черного или белого. До самого последнего момента я не могу сказать ни «да», ни «нет». Как я могу сказать тебе, что буду делать завтра, если завтра еще не наступило? А у тебя разве не так?

Она сидела рядом со мной – прелестная красотка – и выкладывала мне свои философские воззрения, думая, что я одобрю их.

– Ради бога, ты что, никогда не думаешь ни о ком, кроме себя? Если ты выйдешь за Алоиса, Лотти утопят в озере! Теперь ты знаешь об этом. Ведь ты не сможешь удержать это в секрете как плату за замужество. Или сможешь?

Кэтрин сначала замялась, а затем покачала головой:

– Нет. Но я же ничего об этом не знала. И ты так сердито говоришь со мной.

– Да, но теперь-то ты знаешь. И я собираюсь вытащить вас отсюда. За всем этим стоит что-то очень большое и опасное.

Пойми ты наконец! Дело настолько серьезное, что даже Малакод, не считая, тратит собственные деньги на расследование, а службы безопасности, по крайней мере двух стран, – даже государственные деньги. Если все пойдет так, как они задумали, то на дне озера окажетесь вы обе – и ты, и Лотти. – Я встал.

Я был очень сердит, сердит потому, что боялся за нее и за Лотти, а еще меня разозлили слова Кэтрин, которая полагала, что я восторженно отнесусь к тому, что «мы будем хорошо проводить время вместе», если она выйдет замуж за этого Алоиса.

– Милый, мне нравится, когда ты сердишься.

Я приподнял ее, крепко держа за плечи:

– Начиная с того момента, как я увидел тебя На пристани, я думал, что точно знаю, что мне нужно. И теперь я собираюсь кое-что вбить в твою голову. Ты понимаешь?

Я слегка потряс ее за плечи. Кэтрин медленно кивнула, а я обнял ее и прижал к себе, и в этот самый момент донесся рев вертолета.

Казалось, словно в небесном царстве обрушились разом все балки, оконные стекла звенели так, будто вот-вот разлетятся на мелкие кусочки.

Я опустил Кэтрин, прошел через комнату и выключил маленькую настольную лампу. Подошел к окну и немного отодвинул занавеску.

Внизу, во дворе, фонари, стоящие вокруг бассейна, были зажжены и их свет направлен вверх. Огромная неуклюжая «стрекоза», повисев немного над бассейном, треща и кружась, мягко опустилась на площадку. В тот момент, когда вертолет коснулся земли, фонари погасли. Двигатели заглохли. К вертолету подбежали люди, вернее, их темные, неясные тени.

Стоя за моей спиной, Кэтрин сказала:

– На этом вертолете я сюда прилетела. И Лотти тоже. Находясь внутри, нельзя разглядеть, что творится снаружи, потому что все окна закрыты. Мы не знали, куда нас привезли, но догадались, что это где-то в Австрии или Германии. И еще нам сказали, что сегодня ночью состоится специальная конференция и чтобы мы не обращали внимания на шум вертолета.

– Специальная конференция?

Я тут же подумал о большом зале с покрытым бархатом саркофагом и приглушенным голубоватым освещением. Моя память была набита множеством обрывочных воспоминаний, точно воронье гнездо разным хламом, и я все же вспомнил ту книгу, которую читал, ведь человеческий мозг ни на миг не прекращает работы, тихонько и подсознательно постукивая шестеренками.

Алоис. Так это был Алоис? Да, я совершенно уверен в этом.

Я повернулся и взглянул на Кэтрин, решив, что все происходящее, пожалуй, слишком уж немыслимо, чтобы это можно было описать словами.

Глава 18
Прах искупления

Мы отправились на конференцию. Вдвоем с Кэтрин прошли по вентиляционному проходу к большой решетке, выходившей в главный зал. Кэтрин посмотрела сквозь решетку, а затем повернулась ко мне. Она хотела что-то сказать, но я прикрыл ей рот ладонью. Под куполом акустика была на редкость хорошей.

Согнувшись возле решетки, мы без труда услышали все.

Большая дверь в зале была заперта, и два охранника стояли на посту – по обе ее стороны, с автоматами наперевес. Черные рубашки тщательно выглажены, а ботинки сверкали, словом, жуткое зрелище, запечатленное в памяти от виденных старых документальных фильмов.

За то время, что меня здесь не было, в зале произошли изменения: между дверью и мраморной платформой в два ряда поставили позолоченные стулья. На самой платформе не было никаких признаков саркофага. Мрачноватый голубой свет, лившийся из-за тяжелых шелковых лент на куполе, придавал залу холодную, фантастическую атмосферу.

На платформе стояли профессор Вадарчи и Алоис Вадарчи. Профессор в обычном костюме, а Алоис одетый в ту же униформу, что и охранники. Правда, вместо автомата у него был кинжал с украшенной ручкой, засунутый за пояс. В руке он держал хлыст, тот самый, что я видел в комнате мадам Вадарчи.

На стульях сидели человек десять; среди них была и мадам Вадарчи, облаченная в черное шелковое платье. Она помахивала перед лицом своим веером. Остальные присутствующие в основном средних лет, лишь двоим было явно за шестьдесят.

Самым же молодым среди них оказался не кто иной, как Мэнстон. Одетый в добротный костюм из мягкого твида, он сидел с краю, поигрывая черным шелковым шнурком; в его глаз был вставлен монокль. Он слушал речь Алоиса и слегка кивал сам себе. Очевидно, он был здесь под именем сэра Альфреда Коддона. Я был уверен, что настоящего Коддона пока что держали в холодной камере с железными решетками. Мэнстон забрался в самый центр паутины. Но он не знал ее месторасположение на карте. Чете Вадарчи с помощью вертолета удалось сохранить это место в секрете. Рядом с Мэнстоном сидел тот самый старик с протезом, которого я видел в шале «Папагей». Он поставил трость между ног и, наклонившись вперед, слушал Алоиса, не сводя с него глаз. У Малакода была та же цель, что и у Сатклиффа, – иметь своего личного представителя в центре.

Что касается остальных, у них был вид самых обычных зажиточных людей, которые много лет назад научились работать по-настоящему и точно знают, как нужно решать сложные и деликатные вопросы устройства собственной жизни. Чтобы понять это, стоило только поглядеть на их добротную одежду, шелковые рубашки, блеск ботинок ручной работы, на то, как они сидят. Даже как они дышат. Они знают людей и умеют выбирать их, они знают, как заключать сделки и вести дела, им известно все о компромиссах и прибыли, о хороших, честных коммерческих убийствах и о том, как выкидывать все это из головы, когда они возвращаются в лоно семьи. У меня и в мыслях не возникло предположения, что они собрались здесь лишь затем, чтобы получить удовольствие от участия в собрании тайного общества и, будучи членами некоей гильдии, посмотреть на выполнение сложных ритуалов. Нет, они собрались здесь по делу. Они относились к тому типу людей, которые так часто использовали меня.

Я протянул руку и обнял Кэтрин. Пусть она будет поближе ко мне. Ее нужно вытащить отсюда и удержать навсегда, ну или, по крайней мере, на какое-то время.

Алоис говорил по-английски, но каждый раз, произнеся несколько фраз, повторял то же по-немецки, а затем – по-французски.

– Прежде вы все, а также десятки тех людей, которых нет сегодня с нами, были разъединены. Все вы – верные и влиятельные члены нашей партии. Не только немцы, но и представители других стран. Когда наступит решающий момент, ваша поддержка будет неоценимой. Вы – те, кто в прошлом, наблюдая за происходящими переменами, знали, как нужно изменять себя и свои интересы в соответствии с этими переменами. – Он прервал свою речь, повторил это на других языках, а затем продолжил:

– На определенной стадии развития партии не следует говорить напрямую, так, чтобы умные люди могли читать между строк. Но сегодня должно быть наконец сделано прямое и открытое заявление.

У него был сильный голос и хорошее произношение, и, стоя там, он – молодой человек с блестящими светлыми волосами и голубоватыми отблесками на черной рубашке, похожими на капли жидкого металла, – выглядел весьма впечатляюще.

– "Suhne Partei" пока – я говорю это откровенно – ничто.

Это слишком слабая организация, не способная принести пользу.

На свете полно таких же точно организаций. Но у нашей партии особые задачи. Настал тот день, когда она обретет истинное рождение, истинную силу, которая поднимет людей в Европе, а затем и во всем мире. Никакая даже самая великая партия не сможет устоять на одной только логике. В ее основе должна лежать великая мечта, и людей должна ожидать прекрасная награда, и справиться с трудностями поможет дух и вера в мечту.

Он был умелый оратор, и слушатели впитывали каждое его слово.

– Вы все – представители разных стран, люди, которые имеют влияние в экономике, торговле, в индустрии, в правовых органах. Давайте будем честны, вы – те, кто управляет политиками, людьми, чья деятельность лишь на бумаге имеет отношение к государству, потому что вы и есть государство.

Когда вы покинете это место, вы унесете с собой тайное знание факта неизбежного развития. И вы, и я – мы все поклялись идти до конца к новой Европе. Мы редко собираемся на съезд, но с этого момента пути назад нет. У меня лишь одна мечта: чтобы моя страна заново воссоединилась, чтобы это было окончательное, свободное воссоединение. Скоро эта рука поднесет спичку к пороховой бочке, и с того момента вся моя жизнь будет посвящена только одному. – Он замолчал, подняв одну руку вверх.

– О чем это он? – прошептала Кэтрин у меня за спиной.

Я приложил губы к ее уху, поцеловал и так же шепотом ответил:

– Может, он хочет взорвать Берлинскую стену.

– А-а...

Я улыбнулся сам себе. Хорошенькое объяснение.

Алоис опустил руку, и заговорил Мэнстон:

– Никто из присутствующих, а я в этом уверен, не станет оспаривать то, что вы сказали. Но все мы видим и понимаем трудности дела. Поэтому считаю, что для более четкой организации нам нужны факты, которые мы примем без всяких сомнений. Хотя не исключаю, что и в этом случае будут предприняты попытки поставить их под сомнение.

Алоис резко ответил:

– Эти факты неоспоримы. Когда они будут представлены съезду, никто в Германии не усомнится в них.

– Так, может быть, вы их представите?

Не думаю, что Алоису понравилось подобное вмешательство. Ведь именно он был главным действующим лицом этого потрясающего спектакля. Он нахмурился. Затем, не произнеся ни слова, поднялся на ступеньку мраморной платформы.

Спрятавшийся неизвестно где режиссер понял его сигнал.

Черная мраморная плита, прикрывающая платформу, сдвинулась в сторону, и наверх поднялся задрапированный бархатом саркофаг. Я услышал, как Кэтрин удивленно вздохнула.

Спокойным, бесстрастным голосом Алоис произнес:

– Я должен сообщить вам, что я – сын Адольфа Гитлера.

Это совершенно потрясло Кэтрин. Она вцепилась мне в руку и изо всех сил сжала пальцы.

Остальные и глазом не моргнули. Много бы я дал за то, чтобы узнать, о чем сейчас думал Мэнстон. Его единственной реакцией было то, что он снял монокль и принялся неторопливо протирать его шелковым платком.

– Чей сын?

Это было сказано по-немецки, но не нуждалось в переводе, а голос пожилого человека, который задал его, был полностью лишен эмоций, как будто он задавал самый обычный вопрос. Эти люди, как и следовало ожидать, оказались большими упрямцами. Ведь каждый из них содержал конюшню, набитую скакунами промышленности или политики, и каждый прекрасно знал, на какую лошадь поставить, чтобы выиграть скачки.

– Мою мать звали Ева Браун. Прежде чем вы покинете это место, каждый получит отчет, составленный профессором Вадарчи, в котором будут изложены все факты и все фотокопии соответствующих документов и свидетельств, включая документ, написанный моим отцом и подписанный Евой Браун в присутствии двух свидетелей, которые оба сейчас живы, чьи показания также прилагаются. После того как мы разъедемся, эти документы будут опубликованы.

Плешивый мужчина с черным галстуком с приколотой к нему булавкой с крупным жемчугом спросил:

– Когда и где вы родились?

– Бергхов, Оберзальцберг, шестнадцатого июня сорок второго года. Факт рождения держался в тайне. Меня назвали В честь моего деда, Алоиса Гитлера. Я был единственным ребенком, и мое рождение было узаконено браком моего отца с Евой Браун в сорок пятом году. По некоторым причинам государственного порядка, а также по политическим и прочим причинам, приведшим в итоге к падению Третьего рейха, что явно предвидел мой отец, о факте моего рождения и существования не было объявлено публично. Я находился под опекой профессора Вадарчи и воспитывался в его семье как его сын. Все неопровержимые доказательства изложены в документах. Если кто-то вздумает оспаривать их, то люди, чьи имена перечислены в документах и которые еще живы, готовы подтвердить этот факт.

Не будем забывать о том, что в сердцах наших людей жила и будет жить преданность Третьему рейху и к моему отцу, человеку, который стоял во главе его и который после своей смерти передал свою власть мне.

Мэнстон закинул ногу за ногу и тихо произнес:

– А он точно умер?

– Да.

– А Мартин Борман?

– Я не вправе отвечать на подобные вопросы. – Алоис заговорил неторопливо, осторожно. – К делу имеют отношение лишь два факта. Я сын моего отца, а мой отец – мертв. Что касается его смерти, то вам также будут предъявлены все соответствующие документы. Я не собираюсь в данный момент излагать их или обсуждать вескость свидетельств таких людей, как Генше, Линге, Роттенберг, Бауер или Менгершаузен, чьи имена знакомы вам, если вы, конечно, проявляли хоть какой-то интерес к последним дням бункера канцелярии рейха. Вы можете проверить все факты. Наибольшую важность представляют вопросы об идентификации и местонахождении тела моего отца. Единственными людьми, которые находились там в мае и июне сорок пятого года и могли установить эти факты, были русские. Позвольте напомнить вам, что в начале июня они первые заявили о том, что тело найдено и с точностью идентифицировано. Через несколько дней маршал Жуков напечатал в прессе описание последних дней канцелярии рейха, но на главный вопрос относительно тела и его местонахождения ответил:

"Обстоятельства представляются весьма загадочными. Мы не установили, что тело принадлежало именно Адольфу Гитлеру.

Я не могу сказать о его судьбе ничего определенного". Потом, в сентябре, русские открыто обвинили британцев в сокрытии моих родителей на территории их оккупационной зоны в Германии. А Сталин на Потсдамской конференции заявил, в частности американскому госсекретарю, о своей уверенности в том, что Гитлер жив и скрывается где-то в Испании или Аргентине.

С тех пор правительства и частные лица исследуют эту тайну.

Их цели просты и понятны. Ни одно государство не нашло тело Гитлера. Но все страны, которые сражались против Третьего рейха, хотели удостовериться в том, что он мертв. Они хотели, чтобы не осталось того, на основании чего можно было бы построить миф или легенду – ни реликвий, ничего, что доказывало бы, что он умер смертью солдата, от собственной руки, державшей оружие, а не просто сдался. Именно поэтому было заявлено, что он отравил себя как последний трус. Но я говорю – мой отец застрелился. – Алоис замолчал, тяжело переводя дыхание. И понятно почему – подобное представление нелегко дается. Внезапно он поднял руку, держащую хлыст, и продолжил:

– Поймите правильно – мой отец умер смертью солдата. Но он был тираном. Мы хотим, чтобы восстал не Третий рейх, а новая Германия, новая Европа. Со смертью моего отца кончилась тирания. Но после тирании идет искупление.

Искупление всех людей. У них появляется потребность воссоединиться, обрести свой истинный удел, свое истинное величие, независимо от теперешнего их положения. Вот почему им и нужен миф, святая реликвия, которая бы напоминала о величии, предмет поклонения, в котором сосредоточены воспоминания о темном прошлом и из которого они будут черпать силы для построения прекрасного будущего. Заверяю вас, что я, воскресший сын Адольфа Гитлера, дам людям Германии предмет поклонения, который так им нужен, мертвого солдата тирании, и огонь угнетения обернется пеплом искупления. Я обещаю сделать это. И я это сделаю, потому что святые мощи здесь. Да, здесь находится тело моего отца! – Он сделал шаг в сторону и повернулся к саркофагу.

Я почувствовал, как рядом со мной дрожит Кэтрин, но от холода или от волнения, сказать не мог.

Невидимый режиссер снова принялся за дело, и бархатная ткань соскользнула с саркофага. Под ней оказался большой стеклянный ящик. И в этот момент внутри ящика зажглись лампы.

Он лежал там, на небольшом золотом ложе, одетый в военную форму.

Пригнувшись, мы наблюдали за происходящим. Сидящие в зале встали и по очереди, спокойно и неторопливо, словно согнувшись под тяжестью огромной невидимой ноши, которую они носили на своих плечах много-много лет, поднимались и подходили к саркофагу. Обходили его вокруг, а затем возвращались на место. Охранники по-прежнему стояли у дверей, не глядя ни на людей, ни на саркофаг, – солдаты на посту, удаленные от основных событий, но бдительные, верные отданному им приказу и ждущие следующего, который заставит их перейти к действиям.

Я вспомнил слова Малакода насчет политиков: «Целесообразность – вот единственный Бог, которого они знают». Съезд, который должен состояться в Мюнхене, подложит бомбу под стол каждого в мире кабинета. Вадарчи знал, о чем писал в «Пятне позора». «Искупление» почти ничем не отличалось от воинствующего крика «Смерть язычникам!». Я также понял, почему Мэнстон и тот человек с деревянной ногой стремились проникнуть в сердцевину этой организации, я понял, почему Говард Джонсон и фрау Шпигель шли по этому следу. Произошла утечка информации, но ни одна из служб безопасности не поверила бы другой. Все они хотели одного: чтобы предмет поклонения не был предъявлен. Все работали независимо друг от друга, из страха, что в последний момент те, кто захватят саркофаг, могут вспомнить о «целесообразности» и отказаться от уничтожения тела, а может быть, даже решат и впрямь преподнести его как святую реликвию ради какой-то внезапной политической выгоды. Малакод был евреем. Немецкий фашизм, партия «Искупление», неонацизм – все это отголоски существовавших на протяжении многих веков трагедий, и Малакод видел, какая опасность грозит его народу, и он руководствовался собственными соображениями, стремясь к уничтожению реликвии точно так же, как и остальные, но не доверяя никому из них.

Алоис заговорил снова. Теперь его все время прерывали вопросами, и он подробно рассказывал о том, как тело Гитлера было изъято из бункера, как тщательно запутывали след, о том, как тело забальзамировали и где хранили. Голоса звенели у меня в ушах. Я слушал как зачарованный, а потом подумал вдруг, что доказательства, представленные свидетелями, невозможно будет проверить.

Но две вещи я понял без всяких доказательств: что тело в гробу не было телом Гитлера, а Алоис не был его сыном. Кое-что понимаешь на инстинктивном уровне. Твой мозг сам высчитывает и забраковывает искусственное и плотно закрывается, не воспринимая уже чуждое прикосновение чего-то чересчур странного, точно морской анемон, когда в него ткнешь палочкой. Если поверил во все это, значит, трава голубая, а небо – зеленое, но никто пока что не отмечал ничего подобного.

Но все это не имело никакого значения. Профессор Вадарчи, я думаю, именно он, сделал все, чтобы эта фальшивка выглядела подлинной. Документы, выложенные рядком, тело какого-то неизвестного, может, одного из прежних двойников Гитлера, облаченное в униформу, – все это в красивой обертке было предъявлено Алоису очень давно, когда его голос только начал ломаться, а на груди появилась первая поросль.

Алоис действительно верил. Достаточно было понаблюдать за ним и послушать его речи. Это было подлинным произведением искусства. Мэнстон, ей-богу, сказал бы то же самое.