Текст книги "Домохозяйки"

Автор книги: Виктор Лихоносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

В. Лихоносов
Домохозяйки

Весна в Сибири капризная. В начале мая после хороших дней зачастили дожди. С утра побрызгивало, иногда подсыхало, а ночыо раскалывался над крышами гром, тяжело шумело и плескалось под окнами. Ставни отяжелели, и Варя уж позабыла, когда и раскрывала их с улицы.

– Теперь зарядили на месяц, – ворчала она на дожди, счищая с ног грязь о порожек. – Чтоб вы прокисли, конца и краю нет. Пропадает все в огороде.

Она поскоблила галоши щепочкой, поставила ведро на то место, где капало, и скрылась в избе.

– Ва-аря!

Варя сунулась в окно, увидела проследившую по двору Мотьку Толстую, вышла ей навстречу.

– Я за нее.

– Принимай!

Мотька Толстая, меся грязь, топталась у крыльца.

– Дожди-то киснут, прям как прорвало.

– Не говори. По радио передавали – без осадков, а оно вон что.

– У них сроду ж так! На бобы разложат и гадают.

Она стянула кирзовые сапоги, тряхнула плащом и вошла следом за Варей.

– Ты бы не скидала, у меня все равно грязно, – сказала та.

В комнате же было прибрано, помыто, хотя и видно, что хозяйка еще не кончила стирку.

– Смотри-ка, чо творится! – не унималась Мотька Толстая. – Через дорогу перебежала – и насквозь.

– Дак оно льет-то.

Варя выхватила из духовки сковородку с картошкой, полила маслом капусту и села за стол. Сунув нога в Варины шлепанцы, Мотька Толстая сложила руки под грудью, молчала, но Варя чувствовала, что принесло ее неспроста, не терпится ей что-то рассказать.

– Садись со мной.

– Нет, спасибо, я только что ела. Ждала-ждала своего Васю, села сама, умолола полчугунка. Меню ему составила: «Все не ешь, жди меня». Хе-хе. Ты чо, стирать надумала, чо ли?

– Только растеяла, думала, состирну немножко. Намочила, ждала ж, что перестанет.

– Не-ет, еще на ночку оставит, тучки-то какие… Охо-хо-о, с дождями и жизнью такой.

Мотька глубоко вздохнула и полезла в карман фартука за флакончиком с нюхательным табаком.

– Чо вздыхаешь? Приболела?

– Да нет, тянусь пока. Сердце пошатывает. Вчера у Зайчихи свадьбу гуляли. Поверишь, едва-едва шесть стаканов выпила.

Варя засмеялась: ох и Мотька!

– Не могу, и все! Не как раньше.

Мотька Толстая хихикнула, сама удивляясь своей слабости, втянула носом табак и содрогнулась от его крепости.

– Меня тоже звали, – сказала Варя. – Я не пошла. Как раз обезденежела, без подарка идти неудобно. К вечеру раздобыла, да магазины уже закрылись, я и не пошла.

– Ты у меня учись! Я с гитарой пришла. Васю вперед послала, а сама после. Жених, говорю, я тебе гитару кладу! Будет тебе и на чем поиграть, и чем жену стукнуть при случае. Пошутила, побренчала и обратно унесла: гитара-то не моя. Я их так заговорила, что они про все забыли. Дай им бог еще такую Мотьку, они б пропали там без меня. Охо-хо-о, а голова болит.

– Может, моего попробуешь? Легче станет. У меня стоит с праздника.

Мотька повернулась к окну, обвела взглядом улицу, кого-то высмотрела там и успела обсудить и, подумав, что еще не скоро прийти ее Васе, согласилась:

– А то давай!

Женщина она была развеселая, по улице все для нее – кум да кума. Детей у них с Васей не было, воспитали они девочку умершей сестры, недавно выдали замуж в другой город и опять жили вдвоем.

Варя с первых же дней войны осталась без мужа, да так и до сих пор. Многие к ней сватались, но никого не приняла, жила помаленьку, до самой пенсии работала в школе уборщицей. Годы убавили, но не стерли ее красоты, а мягкость, добросердечность и открытость ко всем стали особенно заметны в ней. Мотька Толстая считалась ее задушевной подружкой, хотя иногда, даже не ссорясь, они переставали ходить друг к другу. По своей слабохарактерности Варя делилась с ней всеми переживаниями, а Мотька была вольная на язычок, женщина с хитрецой и между людей, то ли по зависти, то ли так, болтала лишнее. Правда, у Вари скоро отходило на сердце, и она всегда уступала первой.

Варя налила ей стаканчик, сама отказалась. Мотька издалека сводила разговор к своему.

– Вот ож стояли давче на углу, – добралась она, наконец, до самого больного. – Устенька была, Мотька Черненькая и я. Что-то завелись о свадьбе. А Мотька Черненькая возьми и брякни: «Ты, кума Мотька, говорят, на свадьбе все вино вытаскала». А я и говорю: «Хватит болтать-то. Я таскала или нет, а вот Терентий твой, кума, сроду из соседей не вылазит, в чужой стакан заглядывает, все не нахлещется». – «Как твой Вася». – «Мой, говорю, Вася по чужим дворам рюмки не сшибает. Это твой, как пронюхает, где бражка, так и туда. Сам лишний раз не позовет к себе. Распознал, что у Вари завелось немножко, так он что ни вечер, то прется: то щипцы ему дай, то мясорубку, все выгадывает – может, поднесут! И подносили! А раз не поднесли – уж и Варя не та. Нет, говорю, так нельзя, кума, не по-соседски это. Тебе ли, говорю, в сплетни встревать, чужих обсуждать? На своих посмотри. А-а-а, говорю, какая ты красивая! Сама у сына в работницах, воспитывала, кормила, поила, а пришлось приболеть, недолю внучку не понянчила, и твой же сын, родное дите, высчитал с тебя пятнадцать рублей; из того, что обещал на подарок. Страм какой! Мотька Толстая тебе плохая стала. Пока ухаживала – хорошая была, а не угодила – и глазу не кажешь».

– Хватит бы вам уже ругаться, – посоветовала Варя. – Надо как-то мирить. Слово-полслова, и вы пошли – и уже цапаться! Ай, я так пе могу.

За окном кто-то хлопает мокрой калиткой, и по потолку пробегают две тени.

– Спрячь, кума, стаканы, – говорит Мотька Толстая. Она ставит их па подоконник, прикрывает занавеской.

– Обедаете? – опрашивает любопытная Устенька. – Здравствуйте!

За ней прикрывает дверь Мотька Черненькая, плотная, не в пример Устеньке, женщина с разросшимися мужскими черными бровями, породистым носом и маленькими глазками. Заметив Мотьку Толстую, чувствует неловкость, не надумает, как повести себя. Устенька и Мотька Черненькая подруги, и Мотька Толстая не рада, что они вместе: ей так и кажется, что они только что судачили о ней, и она уже готова наговорить им что попало.

– Ты подумай-ка! – заговаривает суетливая Устенька для начала, оставив подружку у порога, проходит вперед, мостится на стуле. – Дожди и дожди, поть они. Ой, грязи я тебе понанесла!

– Ладно уж, – говорит за Варю Мотька Толстая, не поднимая глаз. – Молодая, вымоет.

– Да хоть и так. Пенсионерка, делать-то нечего.

– Проходи, Моть, – приглашает Варя Мотьку Черненькую, – чо стала, ровно ругаться пришла.

– Да мы пойдем сейчас.

– У них там профсоюзное собрание на дому! – поддевает Мотька Толстая.

Замолчали. Мотька Толстая достала флакончик с табаком. Устенька хватилась рассматривать Варину обстановку, будто и не бывала у нее никогда.

– Ты чем сегодня занимаешься? – спросила ее Варя.

– Ничем. Так день прошел впустую. Встала, как paз ко мне из Ересной свои пришли. Поговорили, туда-сюда – время уже двенадцать. А тут и почту принесли. – Устенька вытащила платочек, прослезилась.

– Чо такое?

– Ой, не говори! – отчаянно махнула Устенька. – Сын у меня женился! Сдурела наша улица, один за другим. Не писал, не писал, а тут на тебе вот! «Мама, поздравь меня». Хоть бы спросил: мама, так и так, прошу благословения. Я бы, конечно, не отказала, пусть только хорошую выбирает, ему жить – не мне. Дорого то, что матери с отцом поклонился бы, ведь это из веку так идет. Посидела, поплакала, кума Мотька вот зашла. Пойдем, говорю, к Варе.

– Радуйся, а ты плачешь, – подбодрила Варя.

– Передай ему, – сказала Мотька Толстая, – что я больше всех его свадьбы ожидала. Хотела, скажи, гитару подарить.

– Да уж приедут – соберу компанию. Лишь бы жили. Нонче ж молодые, знаешь, как живут. Загорится – не подумал, что она за человек, можно ли, нет с ней, вбухался и расписался. А через неделю кто куда. Я уж и сама думала: как выберет себе, так все денежки ухокаем на свадьбу, всех созовем. А оно вон как. У Зайчихи, видишь, как хорошо.

– Жених-то ничего? – спросила Варя. – Я и не видела. Они проходили как-то, я в окошко глянула в спину.

– Какая невеста, такой и жених, – оказала Мотька Толстая.

– Мне тоже не поглянулся, – согласилась Устенька. – Сидит, как немой ровно. Мой бы Витька…

– Твой бы и подраться успел, – сказала Мотька Толстая.

– Ты уж сиди, кума, не подковыривай!

– Да, детки, детки, – перебила их Варя, – ростишь, ростишь их, а они поднялись на ноги и улетели из твоего гнездышка.

– Бежит время.

– Моему уж до пенсии два года осталось. Кума, твой с какого года? – спросила Устенька Мотьку Толстую.

– С восьмого.

– Тоже немного.

– Хватит еще.

– Кто ж меня, Устенька, будить тогда возьмется? – сказала Варя. – То, смотришь, еще радио не говорит, а твой уже кричит под ставнями: «Варя, вставай, проспишь!»

– Все равно! Все равно и на пенсии не будет лежать. Да, а сегодня он у меня задержался. Станки новые пришли, работы много. Подумать только: весь завод на одни кнопки перейдет. Я спрашиваю: а чо ж людям тогда делать? В карты гулять? Найдут, говорит.

– Он у тебя как жук, – сказала Варя, – все-е копается. Встанешь зимой, смотришь: всем дорожки пооткидывает.

– Он у меня такой, – радуется Устенька. – Ом у меня и смолоду такой. И на фронте был, так, говорит, как передышка, не знаю, куда руки девать: хочется повертеть что-нибудь. Так он кисеты бойцам вязал! Он у меня такой.

– Да-а, – сказала все время молчавшая Мотька Черненькая, – а сегодня ведь Девятое мая. По радио передали: в Москве салют будет.

– Смотри-ка, как время прошло, – удивилась Устенька. – Скоро двадцать лет, а кажется, недавно война была.

– Недавно! – сказала Мотька Толстая. – Сталин уж десять лет как помер.

– Он в каком месяце помер? – спросила Варя.

– В марте, – ответила Мотька Толстая. – Пятого. Я почему хорошо помню: они с моей сестрой в один день. Хоронили – раскисло все…

Варя вздохнула.

– А я вот так сижу частенько, – сказала она, – и думаю: а чо, если мой Димитрий живой? Прислали тогда похоронную: «Пропал без вести». Мало ли их тогда присылали, было там время искать кого, когда что ни день, то слышишь по радио: «Вчера после долгих боев оставили…» И на другой день оставили… Кто-то же рассказывал, что вертаются наши помаленьку оттуда. Думаю, а может, и мой там? Попал в плен да так и застрял. Еще чего доброго женился на нерусской.

– Да нет, он бы сказался.

– Да нет, конечно, это уж я так. Как я его знаю, так мне кажется – он такой, что не стерпел бы. Где бы ни был, а обязательно послал бы весточку. Писал тогда: «Варя, проходил я через нашу деревню, где мы с тобой гуляли в молодости, всю спалили немцы, один тополь у нашего дома. Вот, дай бог, победим, свожу тебя на родину, давно ты там не была». Свозил.

– А кто и остался, – заметила Мотька Толстая.

– Ну, это уж не дай бог. Променять, как говорится, свою родину на чужую сторону. Это уж надо без сердца родиться. Как вон в песне раньше пели: «Мне родину, мне милую…»

– Мне рассказывала, – оживилась Устенька, шумно потягивая носом. – Все звать забываю, поть она… Соня ли, Тоня ли, поть она. Да еще… тьфу память, вокруг рота мотается – не могу вспомнить!

– Кто?

– Да хохлушка, возле базара живет, у нее еще сын на целине.

– Мару-у-уся!

– Во-во, Маруся! Насилу вспомнила, поть она… Так она рассказывала: мужик-то у нее нашелся!

– Да ну?

– Надо же…

– На Севере отбывал, – продолжала Устенька.

– По-одумай ты…

– Тоже, говорила, сколь пережила, а оказалось, что он и невиноватый. А сердце, говорит, все равно чуяло. Все, говорит, думала: не мог он погибнуть!

– Ну, а как же!

– Чо ж ты хочешь.

– Родные ведь…

– Вот и я, нет-нет да и разгадаюсь, – оказала Варя, – а может, и с моим так?

– Да! – не кончила своего Устенька. – Сердце, говорит, чуяло! И с тех пор, говорит, никаким цыганкам не верю!

– А то цыганки не врут! – сказала Мотька Толстая. – Я тебе ворожу, я ж все подряд брешу!

– Ты… Какая ты цыганка?

– Чо! Только что кожа не грязная.

– Ой, кума! Начала уже! – остановила ее Мотька Черненькая.

– А ты, кума, сиди, не фыркай! Я на тебя крепко обиделась.

– За что? – краснея спросила Мотька Черненькая. – Я уж и забыла.

– Забыла она.

– Ты ведь тоже хороша: лишнего не перемолчала.

– Мне простительно: я часто на свадьбах гуляю.

Все засмеялись.

– Магарыч с тебя, – сказала Мотька Толстая. – Без магарыча не мир.

– Я уж вам налью, – поспешила Варя, радуясь, что они заговорили. – Я купила на праздник, думаю, зайдет кто, выпьем за Димитрия. Давайте присаживайтесь, сегодня День Победы. Пусть им будет хорошо там, им не пришлось порадоваться, так нам хоть не ругаться. Лежит там и не знает, что о нем тут разговаривают, каждый год поминают.

Варя заплакала, а за ней и все заплакали. На минуту их как-то очень сблизило, и вое они подумали о своем горе, о прожитой жизни.

– Ну, давайте, – сказала Устенька. – Пусть уж дети наши не знают этого. Не дай бог. Давайте по всей.

– Ладно, Варя, – сказала Мотька Черненькая, вытирая слезы, – теперь уж не выплачешь. Брось плакать. Видно, нам с тобой суждено было.

– Да-й, обидно: у них с Устенькой мужики, а мы с тобой… Я так и перебивалась одна, у тебя хоть и второй, хоть и привыкла сама, да детям не нужен. А с другой стороны, какой-никакой он у тебя, а все же мужик, одна семья. Ты его не ругай зря, он еще ничего мужик.

Варя бы говорила еще долго, но ее прервала Устенька. выследившая кого-то в окне.

– Вон, вон пошли молодые! Из бани, чо ли…

– А ну-ка, ну-ка!

– Да не засти мне.

– Костюм на нем какой модный!

– Как у моего Васи.

– Твой Вася в довоенном ходит.

– И она…

– К его матери, видно, ходили.

– Кума Мотька! – вскрикнула Устенька. – Глянь, а это не твой там тащится?

– Где?

Мотька Черненькая, прилипая лбом к стеклу, с интересом стала искать по улице своего.

– Ах ты, распрости-и его… – заругалась она. – Опять, паразит, на рогах ползет! Еще не напился он, собака. Ну я ему сейчас дам! И на порог не пущу!

– Варь, – подтолкнула Устенька, – тяни его сюда, слышь? Выбеги.

Варя, сунув нога в галоши, вышла и закричала с крыльца.

– И куда только льют они эту заразу? – рассуждала Устенька. – И содют и содют, как в бочку! Ей-богу.

– И не отучить их, дьяволов, – добавила Мотька Черненькая. – Как напьется, прям лихотит, лихотит его. Ну, говорит, старушка, последний раз пил! Завтра – все! Кого там завтра! Проспится, а утром бродит, ровно чо потерял. «Старушка, что-то горит внутри, дай на чекушку». Ах ты, наказание еще! – Опять посмотрела она в окошко. – Хоть расходись.

Сошлась она с ним после войны, когда уже окончательно убедилась, что муж ее не вернется. Прошли для нее все составы, отворожили цыганки, и больше надеяться было не на что. От первого мужа осталось у нее двое мальчишек и девочка. Новый пришел к ней без ничего: штаны да рубаха. Долго колебалась Мотька, советовалась с соседями, думала, как еще и дети к этому отнесутся. Первый раз он допоздна сидел у нее и молчал. Дети сумрачно столпились у печки, что-то подозревая.

– Ты куда снаряжаешься? – спрашивал в тот вечер муж свою Устеньку.

– Побегу ж, гляну на Мотиного жениха.

Нашла ей жениха Мотька Толстая. Он был щупленький, стеснительный и неразговорчивый. И Мотька Черненькая тоже не умела поговорить как следует, а в этот вечер и не рада была, что он пришел и сидит при детях. Выручила находчивая сватья Мотька Толстая. Посидели, поперебирали из пустого в порожнее, потом извинились, что не вовремя помешали. Мотька Толстая намекающе пошутила с порога и ушла с Устенькой. А они опять молчали.

Ребята легли спать, жених засобирался домой, оделся и уже на крыльце предложил сходиться (в темноте ему было легче сказать это).

– Дай мне обдумать, – сказала она. – Сходиться не на один день. А я не одна, у меня их еще трое. Я передам тогда через куму.

Через неделю он еще раз пришел, в кармане была поллитровка.

– Ребятишки мои не хочут, – сказала она на том же крыльце. – Не надо чужого отца – и все!

Пришлось вмешиваться Мотьке Толстой.

– Ох, сынки мои, – уговаривала она ребят. – Это по-первам только, а поживете – привыкнете: такой еще папка будет! Мать у вас такая молодая, красивая, чо ей теперь: сложить руки и помирать? Хороший был ваш папка, но что ж поделаешь, раз война проклятая. Не у вас одних. И у других есть чужие отцы – живут же. Вас обуть, одеть надо, выучить! А вы вон сядете за стол, галдите: «Мамк, я картошку без масла не буду есть!» А где она вам, прости господи, возьмет?

Мать стояла у печи и плакала.

– Чо они там понимают! Думают, все с неба им валится. А ты, мать, крутись одна. Встанешь – и то надо, и это надо, и на работу надо – везде одни руки.

– Вам отец нужен, а ей хозяин, – наталкивала их Мотька Толстая. – Вы подождите вот, вырастете, да своих щенят настряпаете, туго придется, – тогда узнаете, откуда оно все берется.

– Не хочут, не надо! Только пусть потом не жалуются, что не так воспитала.

Старший сын неделю молчал, а после, выбрав минуту, насмелился и сказал матери:

– Ну ты, мам, выходи, раз так. Только, как хочешь, а отцом мы его звать не будем.

И они сошлись. Постепенно новый отец привык к тому, что дети никак не называли его, но в компаниях постоянно жаловался: ему все-таки было обидно.

– О-о! – Поднял он руку, увидев в комнате Мотьку Толстую, которая обычно заступалась за него, если нападала жена. – Здорово, сестриська!

– Здорово, братка! А я, братка, тебя жду.

– Се так? – пьяный, он не все выговаривал.

– Горит все внутри.

– А се с ты не сказала, я б купил.

– Сам должен знать, – разыгрывала его она.

По пьянке Терентьич любил прихвастнуть и наобещать, а трезвый – забыть.

– Где тебя черти носили? – строго спросила жена.

– У друга борова колол, – соврал Терентьич.

– И оставался бы там! Жрать захотелось, небось, не покормили?

– Что ты, кума, на него напала? – защитила его Мотька Толстая. – Ну, выпил, подумаешь…

– Да ну его!

– А се ты, мать, раскипятилась? – кривил губы Терентьич.

– Се-се! – передразнила жена. – Ты у меня скоро насекаешься. Нажрался, и-и-и, не стыдно?

Была она строгая лишь на вид, кричала впустую. Терентьич за многие годы хорошо изучил ее отходчивый характер.

Он посмотрел на Варю, тайком мигнул ей: нет ли там по стаканчику?

– Мне не жалко, спрашивай у жены.

– Не давай, ну его к черту!

– А ты молси!

– Пошли домой.

– А кого мы там не видели? Я там не нужен.

– На-ачал уже, начал. Не нужен он.

– Сестриська! – обратился он к Мотьке Толстой. – Давай запоем.

– Давай, братка. Какую мы, братка, запоем?

– А вот эту.

 
Ка-ак на ре-еськ-е ма-ае-ей
Все гаре-ел ага-ане-ек.
Расцвета-али-и кудря-явы-ые-е…
 

– О, высоко, братка, взял.

– Подстраивайся, подстраивайся.

 
Ка-ак на ре-есь…
 

– Сестриська! – крикнул он плача.

– Чо, братка? Не дают, да? Выпить не дают? Ах, они, царя мать! Счас, братка, моей попробуем, у меня своего завода есть.

– И-ы-ых! – заскрипел Терентьич зубами. – Ребята меня не признают. Не почитают за отца. За кого ж я тут живу?

– А ты не обращай внимания. Они уже большие, у них своя семья на руках, зачем они тебе? Ум будет – чо-нибудь поймут, а нет ума – своего не вставишь. Воспитал, выкормил, живи теперь по-стариковски со своей Мотей. Чо, плохо разве она к тебе относится?

– Мотя – нисе не говорю. Моть, ты не ушла еще?

– Жду ж.

– Как я, сестриська, любил! Как я…

– Иди, иди, – уцепила его жена. – Пошел теперь жаловаться. Вое уже давно знают, сколько можно?

– Пусть поплачет, – моргнула Мотька Толстая. – Скачи, братка, это не я плачу, это вино плачет. А, братка, слышишь?

– Домой, домой!

– Мотя! Ты не лезь… не лезь… Сестриська, и я ее люблю. Хочешь, поцелую!

– Ой, беда с тобой, братка! Ее-то, я знаю, что поцелуешь. Ты меня поцелуй.

– Я к ней – не поверишь! – в одних кальсонах перешел. Скажи, Моть? Так ведь? Ну! А сейчас у нас? Все есть! Обуты, одеты. Я своих детей не знаю, я на фронт мобилизовался, они еще ма-аленькие были, один еще и не ходил даже. Так в оккупации и пропали.

– Ты уж рассказывал, братка.

– Да не мешай ему, – сказала Варя, – пусть человек выскажет, раз у него наболело. У каждого свое.

– Подожди, сестриська, Варя правильно говорит. Ка-ак я… эх… Жену убило, а детей развезли. Я и розыски посылал – нет.

– Ясно, братка, ясно…

– А се, ее ребята… а! Я неродный, я знаю, но дорого то, что они отцом назовут. Оно знаешь, как на сердце… когда своих нет.

– Хватит, братка. Зато люди тебя не осудят.

– Варь! – обернулся он. – Налей стаканчик.

– Пошли, пошли, – потянула жена. – Варь, не вздумай!

– Ух, старушка моя, – заулыбался Терентьич и полез целоваться. – Ты меня любишь?

– Какая там в пятьдесят лет любовь! – засмеялась жена. – Ты и выдумаешь.

– Мне тоже пятьдесят, а любить хочется. Я как молодой, – сказал он и тут же изобразил себя молодым.

Варя и Устенька улыбались.

– Пошли, пошли. Я тебя покормлю-ю, поспишь.

Терентьич согласился, обнял жену и в сенях опять запел:

 
Ка-ак на ре-есь-ке-е ма-ае-ей…
 

– Пошли, пошли, – засуетилась Устенька. – Мой тоже вот-вот с работы заявится. Хоть картошки поджарить.

– Ты уже управилась?

– О, нет еще. Варя, заходи ко мне.

– Я вечером забегу. Состирну и прибегу.

– Ага, забегай, Варя. И ты, кума.

– Мне Васе еще меню составлять, – сказала Мотька Толстая.

На улице стало светлей, переливалась на закате дождевая роса, далеко в центре города, за рекой, блестел купол оперного театра. Из репродуктора на новом базаре слышались последние известия.

– Посвежело, – сказала Варя за калиткой.

– Да. Теперь может, перестанет.

– Хоть бы…

Переговариваясь, они расходятся в стороны. Громко по улице разносятся их голоса.