Текст книги "Кровавый скипетр"

Автор книги: Виктор Иутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Роман уже здесь?

– Едет, – отвечала сестра Феодосия, – с детишками едет…

Погладив сестру по плечу, Григорий с женой вступил в полутёмную горницу и увидел гроб, возле которого сидела рыдающая жена покойного и двое его сыновей – Иван и Василий[8]8
  Источники упоминают трёх сыновей Михаила Юрьевича Захарьина: Иван Большой, Василий и Иван Меньшой. Так как об Иванах Михайловичах не осталось какой-либо информации, кроме дат смерти, и оба они скончались достаточно рано, ради упрощённого изложения был умышленно назван один из них.


[Закрыть]. Дети у Михаила Юрьевича были поздними, старшему из них не исполнилось тогда и шестнадцати. У изголовья диакон тихо читал молитвы. Подступив ближе, Григорий заглянул в лицо брата. Он лежал жёлтый, костистый, строгий. Вдова обернулась и, увидев пришедшего, бросилась к нему, безутешно бормоча что-то несвязное. Диакон, продолжая читать, вскинул строгий, осуждающий взгляд и снова опустил глаза в книгу.

– Ну, полно, полно, дорогая, – утешал вдову Григорий, приобняв слегка, затем отпустил её, и вдова обнялась с его женой, после чего обе разревелись друг у друга в объятиях. Григорий подошёл к племянникам. Старший Ванята вскинул на дядю строгий взгляд – было видно, старается держаться, а Васюта сидел зарёванный, со сжатыми дрожащими губами. Григорий поцеловал каждого и встал у гроба, сложив на животе руки. Казалось, он ещё не до конца осознает и верит происходящему, казалось, не узнает в этом пожелтевшем строгом старике с длинной седой бородой своего брата, весёлого, решительного Мишку, который после смерти отца всю их семью держал в узде. Перед глазами беспощадно всплывали картинки из детства, которые никак не вязались с происходящим.

Григорий услышал за спиной неровные шаги, сопровождаемые стуком трости – прибыл Роман. Он тяжело ковылял, и каждый шаг отдавался острой болью во всём теле – это было видно по его вымученному бледному лицу и по болезненным чёрным кругам под глазами. Как и старший брат, Роман рано полысел, с недавних пор, как его отстранили от воеводства из-за неведомой болезни костей, он начал брить и бороду. С ним была его жена Ульяна, ещё красавица, чей стан не испортили пятикратные роды, а лицо её по-прежнему сохраняло молодую свежесть, хотя ей было уже за тридцать пять. Ульяна шла, утирая платочком глаза, затем с сочувствием обняла вдову и расцеловала её. Вслед за ней вошли все пятеро детей этой четы: Далмат, Данила, Анна, Никита и Анастасия. Далмат и Данила, одногодки, были самыми старшими среди потомства братьев Захарьиных, уже проступают в их взоре некая взрослость и осознание происходящего. Оттого они, поддержав сродных осиротевших братьев нужным словом, стоят у гроба и пристально глядят на покойного с печатью глубокой думы на лицах. Их младшие сёстры и брат Никитка не отходят от матери, как испуганные цыплята. Роман Юрьевич подошёл совсем близко к телу брата и оглядывал покойного скорбно и жадно, глаза его заблестели от слёз.

– И всё-таки он был из нас самым видным, – проговорил Роман Юрьевич сдавленно, и кадык на похудевшей шее, поднявшись вверх, опустился, – никто из нас так и не попал в думу, кроме него. Походы, воеводства – всё было. Но управлять державой – нет. А ему довелось.

Данила вскинул в сторону отца какой-то ревнивый взгляд. С трудом Роман Юрьевич нагнулся и поцеловал брата в холодный лоб. Григорий подавил вздох – сказанное Романом и его задело за живое. И понимал – пока среди властителей идёт грызня, пока государь мал, не выбраться им в думу. Ныне со смертью Мишки возможность эта пропала окончательно. Роман уже отстранён от службы и, глядишь, сам уже не жилец, судя по его нездоровому виду. И Григорий оглядел многочисленных племянников – хватает продолжателей семейного дела!

– Ничего, не мы, так они дело Михайлово продолжат, а там, глядишь, во главе думы стоять будем, – сказал он тихо. Сыновья Михаила и дети Романа стояли в этой полутёмной горнице. Конечно, никто не ведал, какая великая судьба ждёт их семью. И Данила, услышав изречение дяди, вновь посмотрел на большое широкое тело покойного и сказал себе тихо:

– Обещаю, дядя Михайло, я в думу попаду… И управлять всем буду. Богом клянусь, попаду! Ты только помогай мне…

* * *

В декабре из Москвы отправлялось посольство в Константинополь. Для султана во имя продления мира были приготовлены многочисленные дары, уже уложенные холопами в сани. Стоя на подворье в потасканной заячьей шубе и бобровой шапке, за этим молча наблюдал тот, кто и должен был всё это вручить султану – Фёдор Григорьевич Адашев. Это было его первое столь важное поручение. В важности сего дела никто не сомневался, всем было известно, что Турция, пока ещё ни разу не вступившая с русскими в прямую борьбу, натравливает на неё своих «вассалов» – татарские ханства. Во многом от турецкого султана зависел мир на южных рубежах государства.

«Мог ли я подумать о том ещё пять лет назад», – думал Фёдор Григорьевич и, вздохнув с волнением, поднял голову в сумрачное зимнее небо. Незнатный костромской дворянин, не видевший никогда ни богатства, ни славы, начинал службу сыном боярским с младых лет. И казалось, что до конца жизни придётся ему прозябать вот так, выступать с походами, спать с однополчанами в пропахшей потом и немытыми мужскими телами тесной избе, мёрзнуть холодными зимними ночами у костров, скакать бешено из одного города в другой с каким-либо важным поручением. Поначалу, когда молод был, всё это безумно нравилось, но с годами захотелось большего. А когда женился и родился первый сын – Алёшка, всё думалось, как из этого прозябания вырваться. И ведь смог, вырвался. Вскоре уже и великий князь Василий о нём узнал. Фёдор был счастлив, почуяв нутром, что это и есть его шанс! Но спустя немного времени Василий Иоаннович умер, и Адашев невольно решил, что всё для него потеряно. Не тут-то было! Рождение второго сына, Данилушки, не позволило ему сдаться! Помог тому, познакомился с тем, договорился там – и вот спустя три года он уже стольник при дворе, подносит мёд польским послам на приёме. Его уже знают при дворе как человека надёжного, и Фёдор грезит, что однажды пристроит своих сыновей ко двору, самому государю, например, одежду подавать!

– Готово всё, Фёдор Григорьевич! – доложил холоп, указывая на загруженные сани. – Завтра запряжём коней да тронемся в путь!

Последняя ночь дома перед отъездом в далёкий Константинополь. На дворе воспитатель сыновей Мефодий учил их, сидящих на крыльце, орудовать саблей. Что-то негромко объяснял им, а затем, развернувшись, рубанул установленный рядом на доске мешок с сеном.

– Мефодий, дай я, дай я! – запищал восторженно Данилушка, протягивая детскую пухленькую ручонку. Мефодий, крепкий, жилистый и высокий литвин, взятый ещё мальчишкой в плен отцом Адашева в походе на витебские земли в 1515 году. Он вырос хорошим воином, очень сблизился с Фёдором, ходил с ним в походы и теперь стал настоящим членом семьи. Перестав уже быть холопом, он всё же посвятил всю свою жизнь службе семье Адашевых, и теперь под его присмотром росли дети Фёдора.

– Ну, подержись, – протянул Мефодий Данилушке саблю, – токмо не порежься!

Данилушка саблю не удержал, пригнула она его к земле, но мальчик, упорствуя, поднял клинок и ударил по мешку, не причинив ему, конечно, никакого вреда. Алёшка усмехнулся, хотел было бросить в сторону брата обидную шутку, но, завидев подъезжающего отца, почтительно поднялся, сделавшись серьёзным. Опомнившийся Мефодий забрал у Данилки саблю и убрал её в прицепленные к поясу ножны.

– Здравствуй, Фёдор Григорьевич!

Адашев, слезая с коня, кивнул ему с улыбкой и, поглядев на детей, спросил:

– В училище-то[9]9
  Первые школы на Руси были основаны ещё в X веке при монастырях и назывались «училищами».


[Закрыть] ходили сегодня?

– Ходили, батюшка, – отвечал Алёша, выпрямившись перед отцом. Фёдор отдал подоспевшему холопу коня, кивнул и, обернувшись к Мефодию, спросил:

– Как учатся-то?

– Алёшка, почитай, самый грамотный среди своих! – гордо отвечал воспитатель. – Учитель назначил его старшим, будто с равным обращается! Он и читает, и наизусть уж много рассказывает…

– Про него я и так ведаю. А Данило как? – строго взглянул на младшего Фёдор. Данилка поник головой, насупился. Уже не раз ругал его учитель, даже розгами наказывал – не лежит у мальчика сердце к учёбе, больно задирист и ленив!

– Зато в ратном деле нет ему равных! – предугадав мысли Адашева, отвечал находчиво Мефодий, подмигнув Данилке.

– Ежели я их при дворе устроить смогу – на кой чёрт им это ратное дело? – раздражённо сказал Фёдор и пошёл в дом. Мефодий, стараясь выгородить младшего воспитанника, отвечал, следуя за Адашевым:

– Как это зачем? А вдруг – поход? Крепкая рука воина в государстве, почитай, всегда нужна!

– Не только крепкая рука важна в том же походе, но и светлый ум, и знания, коли воеводами станут! – напутствовал Адашев, отдавая холопке тёплую одежду, затем добавил, чуть помолчав: – Мефодий, меня долго, видать, не будет! Ты уж проследи за ними, спуску не давай, учёбу пущай не отвергают!

– Фёдор Григорьевич, так, может, мне с тобой лучше? Оно, глядишь, безопаснее будет!

Вышла супруга Адашева – кротко и молчаливо поглядела на него, будто тоже ожидала, что же ответит муж. Помолчав, он отрицательно замотал головой и сказал твёрдо:

– Со мною будут надёжные сопроводители, опытные воины! А твоё место здесь – за семьёй нашей и хозяйством приглядывать!

Мефодий согласно склонил голову.

– Я кликнула, на стол накрывают. Чай, перед дорогой последняя вечеря, – сказала тихо супруга.

Пока ели, старался не замечать взволнованного взора жены, не думать о предстоящей дороге. Фёдор глядел на сыновей, не уставая мыслить о том, как их устроить в жизни. Сейчас они сидят друг с другом, уткнувшись в блюда – оба кудрявые, светловолосые, со вздёрнутыми носиками, такие родные и любимые! Как же хочется, чтобы добились в жизни они большего, чем их отец! Лёшка бы в думе сидел, ибо учёным растёт, знает уже много больше своего родителя! Данилка бы воеводой стал, раз к ратному делу душа лежит!

– Ох, заметёт за ночь, – прервал неловкое за столом молчание Мефодий, поглядев в окно, за которым угрожающе гудел начавшийся буран.

– Заметёт, – отвечал всё ещё погруженный в свои мысли Фёдор, коему было не до пустых разговоров – в его мечтах оба сына в блистающих доспехах приносили России новые победы, зарабатывая себе и роду своему вечную славу…

Глава 7

Лето 1540 года

– Как посмели они! Как посмели! – крик Ивана Васильевича Шуйского из верхней горницы сопровождался грохотом разрушаемой утвари и звоном бьющейся посуды. Слуги и холопы пугливо втягивали головы в плечи, боясь попасть под горячую руку, прятались по углам. От шума расплакался внук князя, годовалый Ванята. Няньки, завернув его в пелена, торопливо уносили малыша в дальнюю горницу, покачивая на руках. Пётр Шуйский дождался, пока за дверью стихнет яростный вопль отца, и лишь затем вошёл. Задранные ковры были усеяны осколками посуды, обломками кресел, бумагами и перьями из растерзанных подушек. Серебряные подносы и кубки разбросаны тут и там. Иван Васильевич стоял красный, тяжело дышащий, лёгкий татарский кафтан сполз с костлявого левого плеча. Пётр твёрдо глядел на отца, молчал.

– Это крамола! Заговор против нашей власти! – прошипел Иван Васильевич. – Хотят Бельского видеть во главе государства! Ну что ж… посмотрим! Посмотрим…

Гнев Шуйского был вызван вестью о том, что митрополит Иоасаф с некоторыми боярами просили десятилетнего Иоанна помиловать сидящего в темнице Ивана Бельского и вновь ввести его в думу. Мальчик, конечно, великодушно согласился, и в тот же день князь был освобождён. Это означало одно – власти Шуйских они не хотели.

– Отец, уступи. По родовитости мы не хуже Бельских, ты по-прежнему останешься первым из бояр, – настаивал Пётр.

– Уступить? Уступить? – вскричал Иван Васильевич, пнув ногой в сафьяновом сапоге серебряный кувшин. – Не будет у нас власти теперь над великим князем! Иоасаф и Иван Бельский теперь станут его опекать и править всем! А мы, дай Бог, опалы избежим!

Замолчал и стал глазами искать, что бы ещё разбить. Но в горнице, кажется, не осталось ни одного целого предмета. Подняв с пола брошенный в порыве гнева кинжал, Шуйский остервенело всадил лезвие в перину и, зарычав, стал кромсать её, приговаривая:

– Иоасаф предал меня! Я сделал его владыкой! Я дал ему власть! И как он отблагодарил меня? Как?

Силы его иссякли, и он, уронив на пол кинжал, поднялся, опустошённый, прикрыл глаза ладонью, покачнулся. Пётр бросился к отцу, дабы поддержать его, на ходу поднял опрокинутое креслице и усадил Ивана Васильевича в него.

– Я поклялся брату своему, что не упущу власти, не дам слабины, – проговорил старший Шуйский тихо, затем глаза его снова налились гневом, и он выкрикнул. – Ноги моей не будет в Москве, пока Бельский будет во главе думы сидеть!

– Отец, может, потребуется время, чтобы собрать силы для борьбы с Бельским, – предложил Пётр, положив сильную руку на плечо отца. – Воспользуйся этим!

– Да, верно, – кивнул Иван Васильевич, по-прежнему глядя перед собой. – Уйду в тень. И Иоасаф, и Иван Бельский ещё почувствуют мою силу. Они теперь мои первые враги! Пусть!

Он вскочил с кресла, стал мерить горницу широкими шагами, бормоча что-то под нос. Затем встал, обернувшись к сыну:

– Вели писать грамоты всем родичам нашим, да пущай сказано будет в них, дабы с боярами совет не держали, к великому князю не ездили. Помни, сын, Шуйские всегда друг за друга держатся, спина к спине, плечом к плечу! Пущай пока порадуются, пущай! Мы подождём…

И сухое лицо Ивана Васильевича впервые озарило подобие улыбки.

* * *

Выйдя из темницы, Иван Бельский решил поддержать ослабленное многолетним заключением здоровье и уехал из Москвы с разрешения великого князя и с благословения митрополита. Он отправился в родительский терем, где его ждали супруга и сын. Туда же, узнав о счастливой вести, отправился Дмитрий – шесть лет не виделись!

Брат встретил его на пороге, постаревший, высохший и измождённый – щёки впали, глаза на похудевшем лице казались неимоверно большими, в остриженных уже волосах и бороде обильно проступала седина. Какое-то время они глядели друг на друга, и Иван взглядом своим будто говорил старшему брату: «Ну, вот, погляди, каким я стал…», и неимоверная злоба заклокотала в груди Дмитрия, злоба на покойную Елену и Семёна, сидевшего у крымского хана, на Шуйских. И после того братья крепко обнялись, и редкие, но искренние мужские слёзы катились из их глаз.

За столом, оставшись наедине, говорили о делах.

– Говорят, Новгород и Псков в кормление Андрею Шуйскому отданы, так он их подчистую ограбил, что там, кроме нищих, не осталось никого… И единства в думе нет, сплошные бесчинства! – Дмитрий говорил полушёпотом, наклонившись к брату.

– Надобно самим власть в руки брать, – отвечал Иван, опустив глаза.

– По знатности рода – да, но только с Шуйскими тягаться сложно!

– Шуйские озлоблены сейчас, заявили, что в Москву ездить не станут и в думе сидеть тоже. Враг я им, понимаешь… Но ход свой я уже сделал. Митрополит за меня, и рядом с государем верный мне человек…

Помолчав немного и двинув желваками, Иван спросил:

– Ты слышал о Семёне что-либо?

– Ведаю, что у крымского хана сидит! В почёте! Говаривали, что он через всю Европу ехал к турецкому султану и по приказу его отправился в Крым…

– Ох, Семён, – тяжело вздохнул Иван и, поджав губы, нервно почесал бороду.

– Ничего, повидаемся. Ещё. Убью! – Дмитрий со злости громко ударил кулаком по столу, да так, что чарки и блюда подпрыгнули.

– Остынь! – неожиданно жёстко сказал Иван. – Он брат наш, кровь наша, сын матери и отца, твоих и моих!

– А что из-за него наша семья перетерпела, забыл? Что ты в темнице сидел столько лет – ничего? – Дмитрия просто разрывало от гнева. – Каждому по заслугам его воздаётся! Да и какой он брат после того, что сделал? Чует сердце моё, сойдёмся мы однажды, да не за этим столом, а на поле брани по разные стороны! И тогда…

– Чтобы ни случилось, казнить его я тебе не позволю! – Иван был твёрд, непреклонен, и внутренней силой своей подавлял Дмитрия. – Я во главе думы встану, Шуйских прочь отстраню и после того позову его домой. Неужто откажет мне в том? Служить отныне не будет, женится, детей заведёт! Но будет жить на родной земле! И, самое главное – будет жить!

Дмитрий согласился с ним в глубине души, но упорство и обида не давали ему до конца простить Семёна. Запыхтел, раздувая ноздри, что-то обдумывая.

– О другом надобно думать пока, – остужал его Иван, – Как власть из лап Шуйских вырвать. Тут поддержка думы нужна…

– Чем помочь тебе, брат? – Дмитрий вглядывался в лицо Ивана, будто открывая его для себя заново – какой-то стержень внутренний и мудрость заставляли подчиняться ему.

– Делай, что делаешь. Возвращайся к войскам и обороняй государство. А мне… – Иван с усмешкой взглянул на руки свои, израненные оковами. – Силы только восстановить – и тогда…

Улыбка вдруг пропала с его губ, лик отвердел. Иван спрятал руки под стол и сказал решительно:

– Всему время своё…

С колокольни Ивана Великого открывался прекрасный вид на соборную площадь Кремля. Величественные Архангельский и Успенский соборы, сверкая золотом куполов, едва достигали той высоты, на которой под молчащими могучими колоколами стоял Иоанн. Ветер развевал его кудри, он жадно глядел на расстилавшийся пред ним вид. В руках великий князь держал щенка охотничьих псов-волкодавов, коего он стащил с псарни.

По площади ходили люди, маленькие, словно муравьи. Вот Архангельский собор, где покоятся его отец, дед, прадед, другие родичи, вот Успенский, где целовали крест все великие князья московские, начинавшие править державой. Трехкупольный Благовещенский собор казался отсюда игрушечным, а Грановитая палата больше походила на выбеленный сундук с тёмной крышкой. Далее, за вытоптанной Соборной площадью, виднелась зелень деревьев и трав, среди которых возвышались башни и верхушки кремлёвских стен. Линия Москвы-реки, блестя на солнце, проходила, казалось, аккурат под стенами, но далее, где стояли посадские дворы, от которых слышался отдалённый хозяйский шум инструментов и крик скотины, заворачивала влево.

Пухлый тёплый щенок затявкал, задёргался, захотев, видимо, есть. Иоанн, взяв щенка руками, ещё раз, выглянув, посмотрел вниз. Достаточно высоко. Интересно, во что превратится этот тёмный комок с виляющим хвостом, упав отсюда? На прошлой неделе мальчик нашёл ворону с перебитым крылом и потащил её к реке. Глядя на чёрную горланящую птицу, пытался представить, что птица сия – Иван Шуйский, опекун его, и твёрдыми, уверенными ударами острой палкой выколол ей глаза. Стиснув зубы, нанося ей удары за ударом, дробя птичью голову, отрок понимал, что ему нравится это. Иоанн не считал зазорным причинять боль беззащитным существам, ведь он рос среди крови и боли, что такое любовь и доброта он давно позабыл…

Щенок не издал ни звука, когда мальчик швырнул его вниз. Спустя три секунды безвольный комок, кувыркаясь в воздухе, достиг земли, но сверху не было слышно удара. Закусив губу, Иоанн бросился к лестнице, стал, сгорая от любопытства, стремительно спускаться. Но на выходе он увидел преградившего ему путь Фёдора Воронцова. Придворный, приветливо улыбаясь, поклонился великому князю, а Иоанн невольно испугался, думая, что сейчас о его жестоких играх доложат строгому Ивану Васильевичу Шуйскому – он до дрожи боялся своего опекуна.

– Великий князь, – начал Федька Воронцов, – меня послали срочно за тобой. Ждут митрополит и глава думы Иван Бельский, милостью твоей вышедший из темницы.

– Что им нужно? – недовольно проворчал мальчик, ведь ему хотелось посмотреть на упавшего с колокольни щенка.

– Дела государственные не терпят отлагательств, государь! Разреши мне, Иоанн Васильевич, взять тебя за руку. Князья Бельские высоко стоят по происхождению, не ниже, чем Шуйские. Надобно принять! И митрополит ждёт тебя!

Мальчик безвольно протянул ладонь, и Воронцов, мягко взяв её, повёл великого князя за собой. Когда вышли они на площадь, Иоанн всё заглядывал туда, где виден был недвижный серый комок шерсти, вокруг которого растеклась тёмно-красная лужа. Конечно, Иоанн хотел подойти и глянуть поближе, но смутился присутствием придворного.

Иван Бельский и митрополит Иоасаф ждали Иоанна в его палатах. Митрополит, седобородый, в чёрной рясе, с белым куколем на голове, сидел в кресле, оперев обе костлявые руки на толстый посох из белого дерева. Бельский же, одетый в тёмный кафтан, стоял рядом, сложив руки за спину. Волосы причёсаны, широкий лоб обнажён, взгляд умных глаз твёрд и светел – почему-то с первого взгляда он вызвал у мальчика больше доверия, чем Шуйские. Иоасаф тяжело поднялся с кресла, склонил в приветствии голову, Бельский поклонился в пояс. Мальчик, как учила когда-то мама, послушно поцеловал руку владыки.

– Благодарю, государь, за милость твою, снявшую оковы с рук моих. Отныне стану служить тебе верой и правдой, – сказал Бельский мягко. Иоанн растерянно молчал, не зная, что сказать. Отвык он от такого обращения.

– Князь Иван Фёдорович отныне будет возглавлять Боярскую думу и станет первым твоим советником. – Иоасаф прервал неловкую тишину.

– А… Шуйские? – вырвалось само у мальчика.

– Князья Шуйские покинули государственный совет, – Митрополит расправил плечи и взглянул на Бельского. Князь, выдержав паузу, сказал:

– Первым делом, великий государь, хотел напомнить, что в немилости, в запертых покоях уже который год сидит твой сродный брат Владимир со своей матерью. Будет ли угодно вернуть принадлежавший им по праву старицкий удел?

– Да! – твёрдо ответил Иоанн. Желание помочь незнакомому ещё себе родственнику было почему-то очень явным. Страдая, он, видимо, не хотел, чтобы где-то ещё страдал какой-нибудь обделённый радостями жизни ребёнок. Митрополит, улыбаясь, согласно кивнул.

– Да будет так, великий государь. Лишишь ли ты страданий ещё одного родича своего? В Вологде сидит в оковах князь Дмитрий Андреевич Углицкий, сродный брат покойного батюшки твоего. Его заточение длится уже сорок восемь лет. Разреши, великий князь, снять с него оковы, кои носит он с десятилетнего возраста, и выйти ему на свободу!

Иоанн застыл. О родиче, который полвека сидит в заключении, он никогда, конечно, не слышал. Ещё одна жертва династической борьбы за единство России! Иван Великий, желая забрать Углич, велел арестовать сидевших там племянников Ивана и Дмитрия. Иван умер в темнице, а Дмитрий всё ещё жил, самим существованием своим пугая стоящих у власти. Иоанн невольно сравнил себя с ним. Ему сейчас тоже десять лет. А что, если и на него однажды наденут оковы, в которых суждено ему будет провести всю свою жизнь? Терпеть лишения, болезни, голод, тьму и холод. Господи, защити!

– Освободите, – неожиданно для самого себя нетвёрдым голосом сказал Иоанн.

– Теперь осталось вынести эти вопросы на думе, дабы бояре одобрили решение твоё, – вздохнул, улыбаясь, Иван Бельский, – благодарю, что выслушал и принял нас, государь!

– Милосердие уподоблено Господу, великий князь, – добавил Иоасаф и, покидая покои мальчика, перекрестил его.

На заседании думы вновь переполох. Во-первых, стало известно, что казанский хан идёт с походом на Москву, надобно было на заставах организовать оборону, а заодно и приготовить к тому же столицу. Во-вторых, освобождение всеми забытого Дмитрия Андреевича, по мнению бояр, бередило все устои власти, сложившиеся издавна, мол, не зря Иван Великий и Василий Третий, умнейшие правители, не освободили его, а нынешний государь «не ведает, что творит, ибо мал». Мальчику Владимиру же согласились вернуть отцов старицкий удел почти безоговорочно. А о судьбе Дмитрия Андреевича спорили вновь и вновь. В итоге, успокоившись и отдуваясь в пышных тяжёлых шубах, решили из темницы его не выпускать, но оковы, из уважения к преклонному возрасту узника, снять. Бельский, стиснув зубы, с отвращением подумал, что неплохо было бы на место несчастного старика посадить добрую половину сидевших в думной палате, если не всех.

– Ныне надобно обсудить оборону державы от казанцев, – молвил он, поняв, что дума решения своего уже не изменит…

Владимир с матерью Ефросиньей прибыли к Иоанну перед своим отъездом в Старицу, поблагодарить за милосердное решение. Так случилось их знакомство. Сидя в отцовском кресле, Иоанн внимательно глядел на семилетнего Владимира, светловолосого мальчика, с некоторым любопытством и даже трепетом взиравшего на сродного брата своего, коему в его раннем возрасте уже все кланяются. Ефросинья же, страшная, затянутая в чёрные одежды, поджав губы, злостно и тяжело смотрела на Иоанна, и он, почувствовав неприязнь тётки, немного даже испугался, совсем не понимая, отчего эта незнакомая тётка его ненавидит. Присутствие других бояр и митрополита заставило и её склонить голову, но ненависть в глазах княгини трудно было не заметить. Взяв сына за руку, она покидала покои великого князя, и Владимир, взяв в рот палец свободной руки, продолжал смотреть на Иоанна, и потом, улыбнувшись широко и искренне, помахал брату на прощание.

Так, Старицкое удельное княжество было возвращено семье Андрея Иоанновича, бояре легко согласились на это. Но интересно, чем мог им помешать полуслепой, дряхлый старик, неграмотный, едва умеющий писать и говорить, доживающий свой век в темнице? Имел бы он сторонников для борьбы за власть? Вёл бы он её вообще? Крайне сомнительно! Но тюремщик снял тяжёлые кандалы, и сродный брат Василия Третьего молча и безразлично поглядел ему вслед, когда тот вновь запирал за собой тяжёлую железную дверь. Длинные седые волосы и борода спутаны, руки страшно изувечены оковами. Лёжа у стены, Дмитрий Андреевич невнятно промычал что-то, непонятно к кому обращаясь. Полубезумный, он уже чувствовал скорое приближение смерти и оказался прав – спустя некоторое время Господь наконец избавил Дмитрия Андреевича от страданий, выждав время, видимо, для него, княжеского сына, дав ему возможность умереть хотя бы не закованным в позорные кандалы…

* * *

1541 год

Пятого июля из Перекопа огромное войско крымского хана Сахиб-Гирея вышло в поход на Москву. Чем дальше двигалась рать, тем более она росла – к ней по пути присоединялись отряды ногайцев, астраханцев, были ратники из Турции, Кафы, Азова. Лавина пеших и конных ратников в овчинах и мягких стёганых доспехах, гудя топотом тысяч ног и копыт, тонула в пыли. Едва ли не каждый – лучник, вооружённый, помимо прочего, саблей и пикой. Позади, возле обозов, с тяжёлым скрипом катили огромные турецкие пушки.

Семён Бельский, с выбритой головой и коротко постриженной бородой, въехав на курган, щурясь, глядел на это ужасающее зрелище. Он и сам был облачен в татарский кафтан, под которым виднелась кольчуга. Что-то внутри него клокотало от счастья – наконец он смог это сделать! Благодаря Семёну великая рать вышла в этот поход! Хан послушал его спустя столько времени!

С тех пор как Сахиб-Гирей выкупил его у ногайцев, Семён жил при ханском дворе как гость, и честь такая ему была благодаря турецкому султану, оказывающему Бельскому покровительство. И с первых дней Семён звал хана в поход, но Сахиб медлил. Сначала вместе с турками он участвовал в походе на Молдавию – так миновал ещё год, затем пошёл на черкесов, а после Семён узнал, что хан вознамерился идти на Литву. Бросившись к крымскому повелителю, Семён жаркой речью призывал хана передумать, ибо «Литва – не враг Крыму», «Москва ваш общий враг, так сразите её вместе! Приготовь силы свои для похода в русские земли!».

Сахиб, прищурившись, разглядывал этого дерзкого московита, коего по указанию султана он выкупил у ногайцев, и теперь этот московит не удосуживается даже пасть на ковёр перед великим ханом. Однако Сахиб ничего ему не сказал, но Семён от своего неизменного верного слуги Булака узнал, что хан всё же передумал разорять Литву. Об этом Бельский спешил сообщить Сигизмунду, мол, «я – спаситель державы твоей», «твой верный слуга» и, самое главное, Семён и его призывал начать наступление на Москву одновременно с крымской ордой. Но этот авантюрист не знал, что после заключения перемирия ещё с Еленой Глинской Сигизмунд не желал больше войны с московитами, и потому отослал Бельскому кошель золотых монет «в благодарность», словно бросил собаке кость.

Конечно, Семён со временем узнал о смерти Елены и Телепнёва, которых он считал главными врагами своими, знал, что брат Иван наконец вышел из темницы, что Шуйские захватили власть в Москве. Но беглый князь не желал останавливаться на том. Кажется, он и сам всецело уже верил в то, что ему по праву принадлежит Рязанское княжество, что Москва – истинный противник, коего нужно сокрушить вместе со всем этим алчным боярством.

Вскоре начался поход казанцев на муромские земли под предводительством Сафа-Гирея, племянника Сахиба. Крымский хан взирал на это со стороны, не очень надеясь на успех хана Казани. Когда стало известно, что Дмитрий Бельский отогнал казанцев в степи, Семён почувствовал, как доверие придворных к нему падает, и он уже боялся, что Сахиб передумает. И тогда он прибегнул к хитрости, пустив слух, что русское воинство выдвинулось к Казани, значит, боронить державу некому – нет лучшего момента для наступления! И сработало – крымское войско выступило в поход…

Когда ночь медленно опускалась на степь, встали лагерем, и Бельский был приглашён в шатёр хана. Сахиб-Гирей в парчовом халате сидел полулёжа в подушках, тлеющие угли костра тускло освещали шатёр. Два воина с копьями стояли за спиной господина. Блики огней падали на суровое, каменное лицо хана. Он жестом пригласил Бельского сесть напротив себя. Слуга тихо принёс жареное мясо, сушёные фрукты и кумыс в чашках. Разговор начинался по-татарски.

– Узрел ты, что я держу слово своё? – Сахиб-Гирей говорил медленно, с хрипотцой. – Всё, как было обещано.

– Вижу, великий хан. – Семён в знак почёта склонил бритую голову. – Верю в нашу победу. Дни Москвы сочтены.

Сахиб-Гирей медленно поднёс ко рту чашу с кумысом и шумно отпил, не сводя глаз со своего собеседника.

– Твой брат Дмитрий поставлен во главе застав московитов! О том ведаешь?

– Ведаю, – твёрдо ответил Семён, хотя до этого в глубине души он надеялся, что не придётся биться против родного брата.

– Пощады не будет никому, ты и это ведаешь? – Лик хана был каменным и холодным. Бельский кивнул, силясь не отвести глаз – не дай бог, хан заметит в них хоть какую долю слабости! Сахиб вдруг вынул грамоту с печатью дома Бельских и протянул её Семёну.

– Видимо, тебе везли. Мои воины перехватили гонца…

Семён, изумившись, принял бумагу из рук хана. Судя по тому, что печать была не сломана, послание ещё никто не читал – хан до конца сохранял свою честь. Теперь же, не отрывая колючего взгляда чёрных степных глаз, он смотрел на Семёна, ожидая услышать о содержимом послания.

Писал брат Иван, звал в Москву, обещая, что никакого наказания для Семёна не будет, что по чести станет служить, земли получит, и всё это при одном условии – он должен отговорить хана от похода.