Текст книги "Наполеон малый"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

VIII
Mens ajitat molem [27]27
  Мысль приводит в движение материю (лат.)


[Закрыть]

А в центре всего этого – он. Тот, о котором мы говорили. Человек без совести, человек, несущий гибель, покушающийся на цивилизацию, чтобы достичь власти; человек, который не гнушается никакими средствами, домогаясь какой-то отвратительной популярности не среди настоящих людей, а среди подонков, воздействуя на самые низменные инстинкты крестьянина и солдата, разжигая грубый эгоизм, скотские страсти, вожделение, алчность; нечто вроде Марата, ставшего принцем, но у Марата была великая цель, а у Луи Бонапарта – ничтожная; человек, который убивает, ссылает, изгоняет, отправляет на каторжные работы, вносит в проскрипционные списки, грабит, угрюмый человек со скованными движениями, со стеклянным взглядом, который посреди всех этих ужасов движется с отсутствующим видом, подобно какой-то зловещей сомнамбуле.

Вот как отзывались о Луи Бонапарте, то ли в осуждение ему, то ли желая ему польстить – ведь у таких странных личностей столь же странные льстецы: «Это диктатор, деспот, и только». Это вполне совпадает и с нашим мнением, но это еще не все. Диктатор был верховным правителем, Тит Ливий [28]28
  Кн. VII, гл. 31.


[Закрыть]и Цицерон [29]29
  De Republica, кн. I, гл. 40.


[Закрыть]называют его «Praetor maximus»; Сенека [30]30
  Ер., 108.


[Закрыть]называет его «Magister populi»; то, что он повелел, считалось повелением свыше. Тит Ливий [31]31
  Кн. III, гл. 5.


[Закрыть]говорит: pro numine observatum. [32]32
  Praetor maximus – верховный претор; magister populi – учитель народа; pro numine observatum – его почитали как бога (лат.).


[Закрыть]В те времена незрелой цивилизации далеко не все было предусмотрено древними законами, и потому забота о благе народа лежала на обязанности диктатора. Вот текст, который вызвал к жизни эту должность: «salus populi suprema lex esto». [33]33
  Благо народа – высший закон (лат.).


[Закрыть]Перед диктатором несли двадцать четыре секиры, символ его власти над жизнью и смертью. Он был вне закона, выше закона, но не смел коснуться закона. Диктатура была покровом, за которым закон оставался в неприкосновенности. Закон существовал до диктатора и оставался после него. Закон завладевал им, как только кончался срок диктатуры. Диктатор назначался на очень короткое время – на шесть месяцев, semestris dictatura, как говорит Тит Ливий. [34]34
  Кн. VI, гл. 1.


[Закрыть]Диктатор обычно слагал с себя полномочия до истечения срока, – словно эта огромная власть, даже добровольно дарованная ему народом, тяготила его, как угрызения совести. Цинциннат отказался от власти по прошествии недели. Диктатору запрещалось распоряжаться государственной казной без разрешения сената и выезжать из Италии. Он не смел сесть на коня без согласия народа. Он мог быть плебеем – Марций Рутил и Публий Филон были диктаторами. Иногда диктаторы назначались по какому-нибудь особому случаю – для проведения празднества в священные дни, для того, чтобы вбить священный гвоздь в стену храма Юпитера, а однажды – для назначения сената. В республиканском Риме было восемьдесят восемь диктаторов. Такая система чередования власти держалась на протяжении 153 лет, по римскому летосчислению с 552 года до 711-го. Началась она с Сервилия Гемина, в свое время диктатором был Сулла и, наконец, Цезарь. На Цезаре диктатура и закончилась. Цинциннат отказался от нее, а Цезарь связал себя с нею прочными узами. Цезарь был диктатором пять раз, в течение пяти лет, с 706 года по 711-й. Эта государственная должность была опасна и в конце концов поглотила свободу.

Диктатор ли Бонапарт? Нет никаких оснований для того, чтобы не ответить на этот вопрос утвердительно. Praetor maximus – верховный главнокомандующий? Знамена склоняются перед ним. Magister populi – учитель народа? Спросите у пушек, расставленных по всем площадям. Pro numine observatum – равный богам? Спросите у Тролона. Бонапарт назначил сенат. Он учредил празднества. Он позаботился о «благоденствии общества». Он вбил священный гвоздь в стену Пантеона – и на этом гвозде повесил свой государственный переворот. Но он издает и отменяет законы по собственному произволу, он садится на коня без разрешения. А что касается полугодичного срока, то ему требуется времени побольше. Цезарю нужно было пять лет, этому вдвое больше. Оно и справедливо – Юлию Цезарю пять, а Луи Бонапарту десять, пропорция правильная.

От диктатора перейдем к деспоту. Это определение едва ли не принято самим Бонапартом

Здесь нам, пожалуй, придется говорить на языке Византии; он здесь более уместен. Деспот пришел на смену базилевсу. Сверх всех его полномочий, ему полагалось еще командовать пехотой и конницей – magister utriusque exercitus. [35]35
  Начальник обоих родов войска (лат.)


[Закрыть]Титул деспота создал император Алексей, прозванный Ангелом. Деспот был меньше, нежели император, но больше, чем себастократор или август, больше, чем цезарь.

Да так оно примерно и есть. Господин Бонапарт – деспот, если допустить, а это не так уж и трудно, что Маньян – цезарь, а Мопа – август.

Итак – деспот, диктатор. Весь этот блеск и шум, все это великолепнейшее могущество нисколько не противоречит тому, что в Париже иной раз происходят следующие забавные случаи, о которых очевидцы – честные обыватели – рассказывают вам с многозначительным видом. Идут по улице два человека и разговаривают о своих делах; один из них, по-видимому торговец, рассказывает о каком-то плуте, который его провел. «Экий негодяй! – говорит он. – Форменный жулик! Прощелыга!» Полицейский слышит последние слова, тотчас же подходит и останавливает их: «Вы говорите о президенте; я вас арестую!»

Собирается ли Луи Бонапарт стать императором?

Что за вопрос! Он властелин, кади, муфтий, бей, дей, судан, великий хан, великий лама, великий могол, великий дракон, двоюродный брат солнца, повелитель верующих, шах, царь, суфий и халиф. Париж уже не Париж, а Багдад, в коем имеется свой Джафар, именуемый Персиньи, и своя Шехеразада, которой каждое утро могут отрубить голову; зовут ее «Конститюсьонель». Бонапарт может распоряжаться всем, как ему вздумается, имуществами, семьями и каждой личностью в отдельности. Если французские граждане хотят познать всю бездну «правления», в которой они очутились, им стоит только задать себе несколько вопросов. Ты судья? Он сдирает с тебя мантию и тащит тебя в тюрьму. Ах, это сенат, Государственный совет, Законодательный корпус? Он хватает лопату, сгребает их, как кучу сора, в угол. Ты домовладелец? У тебя конфискуют твою дачу и дом со всеми дворами, конюшнями, садом и службами. Ты отец? Он отнимает у тебя дочь. Ты брат? Он забирает у тебя сестру. У тебя, буржуа, он отбирает жену. Ты прохожий, твое лицо чем-то не нравится ему – недолго думая, он всадит тебе пулю в лоб и пойдет домой. А дальше?

Если собрать все эти факты, что получится? Ровно ничего. Монсеньер принц-президент совершил вчера свою обычную прогулку по Елисейским Полям в коляске а ла Домон, запряженной четверкой лошадей, в сопровождении только одного адъютанта. Вот что будет написано в газетах.

Он стер повсюду надписи «Свобода, Равенство, Братство». И поступил правильно. Вы уже больше не свободны, французы, на вас надели смирительную рубашку, – и не равны, ибо солдафон теперь все, – и уже не братья, ибо междоусобная война назревает под этим зловещим затишьем осадного положения.

Император? А почему бы и нет? У него есть Мори, которого зовут Сибур, есть Фонтан, или «Faciunt asinos», [36]36
  «Делают ослов» (лат.). Здесь игра слов: имя «Фонтан» звучит как «font» (делают) «anes» (ослов).


[Закрыть]если вам это больше по вкусу, которого теперь именуют Фортуль, есть Лаплас, который откликается на имя Леверье, но который не написал «Небесной механики». Он без труда найдет себе и Эменаров и Люс де Лансивалей. Его Пий VII – в Риме, в сутане Пия IX. Его зеленый мундир мы уже видели в Страсбурге. Его орла мы видели в Булони. Серый сюртук был на нем в Гаме. Арестантская куртка или сюртук – какая разница? Мадам де Сталь выходит после аудиенции, она написала «Лелию», он улыбается ей перед тем, как послать ее в ссылку. Вы скажете, что ему недостает эрцгерцогини? Подождите, скоро будет. «Tu, felix Austria, nube». [37]37
  «Ты, счастливая Австрия, надень фату» (лат.), то есть выходи замуж.


[Закрыть]Его Мюрата зовут Сент-Арно, его Талейрана – Морни, его герцога Энгиенского зовут Право.

Так чего же ему еще не хватает? Пустяка. Разве только Аустерлица и Маренго.

Можете быть спокойны, он император, про себя, втайне. В одно прекрасное утро он будет им при свете дня. Недостает только одной крохотной формальности: короновать в Соборе Парижской богоматери и возвести на престол его клятвопреступление. И тогда все станет на место! Перед вами откроется поистине императорское зрелище. Вот когда начнутся всякие неожиданности, сюрпризы, разные неслыханные словосочетания и сногсшибательные какофонии! Готовьтесь приветствовать нового принца Тролона, герцога Мопа, герцога Мимереля, маркиза Лебефа, барона Бароша! В шеренгу, царедворцы! Шляпы долой, сенаторы; конюшня настежь, монсеньер конь стал консулом. Позолотите овес для его высочества Инцитата.

И все это проглотят как ни в чем не бывало. Публика разинет рот до ушей и скушает все, что ей ни предложат. Раньше зевак пугали, что «ворона в рот влетит», теперь у нас, зазевавшись, незаметно проглотят целого кита.

Для меня, пишущего эти строки, империя уже существует. И я, не дожидаясь фарса сенатского решения и комедии плебисцита, посылаю Европе официальное извещение:

«Предательство Второго декабря разрешилось от бремени империей. Роженица и дитя чувствуют себя плохо».

IX
Всемогущество

Но забудем о Втором декабря, совершенном этим человеком, забудем о его происхождении и посмотрим, что собственно он представляет собою как политическая фигура. Будем судить его по его делам, совершенным за эти восемь месяцев, что он царствует. Положим на одну чашку весов могущество, которым он располагает, а на другую – его деяния. Что он может? Все! Что он сделал? Ничего. С такой властью в руках одаренный человек изменил бы лицо Франции, может быть всей Европы. Конечно, он не мог бы загладить преступления, с помощью коего он захватил эту власть, но он заставил бы забыть о нем. Материальными усовершенствованиями он мог бы заслонить от народа моральный упадок страны. И надо сказать, что для гениального диктатора это было бы не так уж трудно. За эти последние годы люди выдающегося ума разработали немало важных общественных проблем; оставалось только претворить их в жизнь на благо народа, что, несомненно, было бы встречено с величайшим удовлетворением. Луи Бонапарт прошел мимо этих проблем. Он не проявил к ним ни малейшего интереса, ни с одной из них не пожелал познакомиться. В Елисейском дворце он не нашел даже следов социалистических размышлений, которым он предавался в Гаме. Он добавил много новых преступлений к своему первому, в этом он был последователен. За исключением этих преступлений он не совершил ничего. Абсолютная власть – и абсолютное неумение что-либо предпринять. Он завладел Францией и не знает, что ему с ней делать. Право же, можно пожалеть этого евнуха, который никак не управится со свалившейся ему в руки неограниченной властью, со своим всемогуществом.

Конечно, наш диктатор волнуется, этого мы не будем скрывать, у него нет ни минуты покоя. Он с ужасом чувствует, как вокруг него сгущается мрак полного одиночества. Есть такие, что поют от страха перед темнотой, – а он суетится. Он неистовствует, вмешивается буквально во все, гоняется за какими-то прожектами; неспособный творить, он издает декреты – надо же как-нибудь замаскировать свое ничтожество. Это непрерывное толчение, – но, увы, это толчение воды в ступе. Конверсия государственных ценных бумаг? Какая и кому от этого выгода? Экономия в восемнадцать миллионов – допустим. Это то, что потеряли держатели ренты, – и то, что президент и сенат с их двумя дотациями положили себе в карман. Что от этого выиграла Франция? Нуль. Земельный банк? Никаких поступлений! Железные дороги? Сегодня их приказывают строить, завтра приказ отменяют. Везде и всюду та же история, что с рабочими поселками, – Луи Бонапарт подписывает, а платить не платит. Что же касается бюджета, согласованного под контролем слепых, заседающих в Государственном совете, и принятого немыми, заседающими в Законодательном корпусе, – под этим бюджетом разверзается пропасть. Единственное, что могло бы привести к неким результатам, – это экономия на армии: двести тысяч солдат могли бы остаться у себя дома и двести миллионов – уцелеть в государственной казне. Но попробуйте тронуть армию! Солдат, отпущенный на волю, был бы счастлив, но что скажет офицер? А ведь ублажают не солдат, а офицеров. И потом, должен же кто-нибудь охранять Париж, и Лион, и все прочие города! А попозже, когда мы станем императором, придется и повоевать с Европой. Видите, какая это пропасть! Если мы от финансовых вопросов перейдем к рассмотрению политических учреждений – ну, тут необонапартисты расцветут, тут они много всего натворили. Что же это за творения боже милостивый? Конституция в стиле Раврио, которой мы только что любовались, украшенная пальметтами и завитками, доставлена в Елисейский дворец вместе со старой рухлядью в грузовом фургоне; с нею вместе приехали обитый заново и позолоченный сенат-блюститель, Государственный совет 1806 года, подновленный и кое-где обшитый новым бордюром, ветхий Законодательный корпус, весь в заплатах, наспех отремонтированный, свежевыкрашенный, без Лене, но с Морни! Взамен свободы печати – надзор за общественными настроениями. Вместо личной свободы – департамент полиции. Все эти «учреждения», нами перечисленные, – не что иное, как просиженная мебель из салона времен Империи. Выбейте пыль, снимите паутину, опрыскайте все кровью французов – вот вам и получится «порядок» 1852 года! И этот-то хлам управляет Францией. Вот они, его творения! А где же здравый смысл? Где разум? Где правда? Все, что только было ценного в современных взглядах, отринуто, все разумные завоевания нашего века повергнуты в прах и растоптаны. Зато стали возможны любые нелепости. И эта дикая скачка через бессмыслицу вырвавшегося на свободу пошляка – вот все, что мы видим после Второго декабря.

Эти люди – преступник и его шайка – обладают громадной, абсолютной, безграничной властью, достаточной, как мы уже говорили, чтобы изменить лицо всей Европы. Они пользуются ею для собственного самоуслаждения. Развлекаться, богатеть – в этом весь их «социализм». Они остановили бюджет на большой дороге, взломали сундуки и набивают свою мошну золотом, на них хватит, тащи сколько влезет. Всем им положены двойные и тройные оклады – мы уже приводили цифры. Три министра, Тюрго (тут есть и свой Тюрго), Персиньи и Мопа, имеют каждый в личном распоряжении по миллиону из секретных фондов. Сенат имеет миллион, Государственный совет – полмиллиона, у офицеров Второго декабря – «наполеоновский месяц», иначе говоря, на них отпущены миллионы. Солдаты Второго декабря получили медали – на это тоже ухлопали миллионы. Мюрату нужны миллионы – он их получит! Какой-нибудь министр женится – скорее полмиллиона! Бонапарт – quia nominor Poleo [38]38
  Ибо имя мне – Полео (от греч. «много») (лат.).


[Закрыть]– получает двенадцать миллионов и еще четыре, итого шестнадцать миллионов. Миллионы, миллионы! Имя этому режиму Миллион! У Бонапарта триста кровных лошадей; фрукты и овощи он получает из национальных замков, из некогда принадлежавших королям парков и садов. Он просто захлебывается от всего этого изобилия; на днях он выразился так: «все мои кареты», подобно тому как Карл V говорил: «все мои Испании», а Петр Великий – «все мои России». Каждый день в Елисейском дворце идет пир горой – свадебный пир Камачо – день и ночь над праздничными кострами вертятся вертела, там потребляется в день, – и эти сведения печатаются, это бюллетени новой Империи, – 650 фунтов мяса. Скоро в Елисейском дворце будет 149 кухонь, как в Шенбруннском замке. Пьют, едят, веселятся, что ни день – банкеты. Банкеты у министров, банкет в Военной школе, в городской мэрии, в Тюильри; 10 мая – роскошное празднество, 15 августа – еще более роскошное празднество. Катаются как сыр в масле, блаженствуют. А простолюдин, бедный поденщик, который остался без работы, а оборванный босой пролетарий, кому лето не даст хлеба, а зима не принесет дров, у кого старуха-мать сохнет от голода на прогнившей соломенной подстилке, а дочку нужда гонит на улицу торговать собой, чьи дети дрожат от голода; холода и лихорадки в лачугах Сен-Марсо, на чердаках Руана, в подвалах Лилля? Кто думает об этих людях? Что станется с ними? Что сделали для них? – Подыхай, собака! Вот и все.

X
Два профиля Бонапарта

Удивительно: при всем этом им хочется, чтобы их почитали. Генерал – в высшей степени достойная особа, а министр – просто священная. Графиня д'Андл…, молодая дама из Брюсселя, приехала в марте 1852 года в Париж; однажды она сидела в гостях у своих знакомых в предместье Сент-Оноре. Входит де Персиньи; г-жа д'Андл…, проходя мимо этого человека и вероятно, задумавшись о чем-то, пожимает плечами. Де Персиньи замечает это. На следующий день г-жа д'Андл… получает предупреждение: впредь воздерживаться от всякого выражения одобрения или неодобрения перед лицом министров, – иначе ей предстоит разделить участь народных депутатов: она будет выслана.

При этом солдафонском правительстве и этой казарменной конституции всё теперь на военную ногу: французский народ должен изучить инструкцию, чтобы знать, когда ему надлежит вставать, ложиться, как одеваться, в каком костюме являться на заседание суда или на вечер к господину префекту. Запрещено сочинять заурядные стихи; запрещено носить бороду. Жабо и белый галстук предписаны государственным законом. Правила, дисциплина, беспрекословное послушание, смотреть вниз, в рядах стоять молча – таково иго, под которым согнулась сейчас страна инициативы и свободы, великая революционная Франция. Реформатор не остановится до тех пор, пока Франция не станет казармой и генералы не скажут: «Отлично!», и до тех пор, пока она не станет семинарией и епископы не скажут: «Довольно!»

Нравится вам солдафон? Он теперь всюду. Муниципальный совет в Тулузе подал в отставку. Префект Шапюи-Монлавиль на место мэра посадил полковника, на место первого помощника – полковника и на место второго – тоже полковника. [39]39
  Эти три полковника – Кайяссу, Дюбарри и Поликарп.


[Закрыть]

Военщина везде берет верх. «Солдаты, – говорит Мабли, – воображая себя на месте тех граждан, которые некогда были консулами, диктаторами, цензорами и судьями, вносили в правление императоров нечто вроде военной демократии». Есть у вас кивер на голове? Если есть – можете делать все, что вам угодно. Какой-то молодой человек, возвращаясь с бала, шел по улице Ришелье мимо Библиотеки: часовой выстрелил и убил его. На следующий день в газетах напечатали: «Молодой человек умер» – и все. Тимур-бек даровал своим соратникам и потомкам вплоть до седьмого колена право безнаказанности за любое преступление, в пределах не свыше девяти. Часовой на улице Ришелье может спокойно уложить еще восемь граждан, и только после этого он предстанет перед военным судом. Хорошо быть солдатом, но совсем нехорошо быть гражданином. И при всем том как ее бесчестят, несчастную армию! Третьего декабря полицейских комиссаров, которые арестовали ее депутатов и генералов, наградили орденами; правда, и сама она получила по два луидора на человека! Двойной позор! Деньги солдатам и ордена сыщикам!

Иезуитизм и военщина – вот вам и весь режим от начала до конца. Вся политическая изворотливость Бонапарта сводится к двум видам ханжества: ханжество солдафона по отношению к армии и ханжество католика по отношению к духовенству. Если не Фракас, так Базиль – а иной раз и тот и другой вместе. Таким образом ему удается пленить сразу и Монталамбера, который не верит во Францию, и Сент-Арно, который не верит в бога.

Чем же пахнет от директора? Ладаном? Табаком? И тем и другим сразу. От него разит табаком и ладаном. О Франция, вот так правительство! Шпоры выглядывают из-под сутаны. Насильник ходит к обедне, муштрует чиновников, бормочет молитвы, обнимает девчонок, перебирает четки, снимает сливки со всех горшков, потом исповедуется и причащается. Насильник утверждает, будто мы возвращаемся к временам Жакерии. Это сомнительно. Но несомненно, что он возвращает нас к эпохе Крестовых походов. Цезарь опоясался мечом в защиту папы. Diex el volt. [40]40
  Этого хочет бог (лат.).


[Закрыть]Елисейский дворец воспылал верой рыцаря-тамплиера, а также и его жаждой.

Жить в свое удовольствие, развлекаться и поглощать бюджет; ни во что не верить, обирать всех и все, затоптать в грязь сразу две святыни – честь армии и религию; алтарь запятнать кровью, а знамя окропить святой водой; сделать солдата посмешищем, а попа пугалом. Вовлечь в неслыханное политическое мошенничество, которое он именует своей властью, церковь и нацию, совесть католиков и совесть патриотов – вот образ действий Бонапарта Малого.

Все его поступки, от самых чудовищных и до самых нелепых, от самых отвратительных до самых курьезных, – все они пронизаны этой двойной игрой. Возьмем, к примеру, национальные празднества – они его раздражают. 24 февраля и 4 мая; эти дни неизменно вызывают у него кое-какие досадные и небезопасные воспоминания. Годовщина – докучный гость. Отменим все годовщины. Оставим один праздник: наш собственный. Чудесно! Но как же одним-единственным праздником угодить двум кликам – военщине и попам? Военщина склонна к вольтерьянству. Если Канробер улыбнется, то Риансе сделает недовольную гримасу. Как же быть? А вот как. Великие шулера не смущаются такими пустяками. В одно прекрасное утро «Монитер» объявляет, что отныне устанавливается только один национальный праздник – 15 августа; затем следует полуофициальное разъяснение. Две маски диктатора начинают вещать: 15 августа, возвещают уста Ратапуаля, – это день святого Наполеона! 15 августа, возвещают уста Тартюфа, – это праздник святой девы. С одной стороны Второе декабря надувает щеки, откашливается, размахивает своей большой саблей и орет: «Ну, ребята, попразднуем! Помянем великого Наполеона!» С другой стороны оно опускает очи долу, крестится и бормочет: «Дорогие мои братья, воздадим хвалу святому сердцу девы Марии!»

Нынешнее правительство – это окровавленная рука, которая окунает палец в святую воду.