Текст книги "Труженики Моря"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
Путешественнику, для которого волей случая океанский риф станет временным пристанищем, далеко не безразлично его строение. Есть рифы-пирамиды, с единственной вершиной, встающей над водою; есть рифы-кольца, напоминающие огромные каменные венки; есть рифы-коридоры. Риф-коридор – самый опасный. И не только потому, что волна бьется и мечется между его стенами и грохочут в тесных проходах валы, а из-за необъяснимых атмосферических явлений, которые возникают здесь, вероятно, в связи с параллельным расположением двух скал в открытом море. Два прямых, как клинки, утеса являются настоящим прибором Вольта.
Риф-кориДор тянется в определенном направлении. Это очень важно. Ведь это главным образом и влияет на воздух и воду. Риф-коридор оказывает на волны и ветер механическое воздействие благодаря своей форме и гальваническое – быть может, благодаря разной степени намагниченности вертикальных плоскостей двух противостоящих и противодействующих друг другу масс.
Такие рифы притягивают к себе все силы стихий, рассеянные в урагане, и обладают необыкновенной способностью удваивать неистовство шторма.
Поэтому-то бури близ них отличаются особенной жестокостью.
Нужно иметь в виду, что ветер – явление сложное. Принято думать, что он нечто однородное; отнюдь нет. Ветер – сила не только динамическая, но и химическая, и не только химическая, но и магнетическая. В ней нечто необъяснимое.
Ветер – столько же электричество, сколько и эфир. Есть ветры, совпадающие по времени с северным сиянием. Ветер на Игольной мелж катит волны в сто футов высотой, что поразило Дюмон-Дюрвиля[149]149
Дюмон-Дюрвиль (1790—1842) – французский мореплаватель, сделавший попытку достигнуть Южного полюса.
[Закрыть]. «Корвет не знал, кому повиноваться», – рассказывал он. Во время шквалов, налетающих с юга, на море вздуваются болезненные опухоли, океан становится до того жутким, что дикари убегают, только бы его не видеть. Северные шквалы – иное: они колют ледяными иглами, захватывают дыхание, опрокидывают на снег сани эскимосов. Есть еще и ветры палящие: самум в Африке, он же тайфун в Китае и самиэль в Индии. Самум, Тайфун, Самиэль – будто перечисляешь демонов. От их дыхания плавятся вершины гор. А как-то ураган остекленйл вулкан Толукку. Об этом знойном ветре-вихре чернильного цвета, который обрушивается на багровые тучи, говорится в Веддах[150]150
Ведды – древний памятник индийского религиозного эпоса.
[Закрыть]: «Вот черный бог угоняет красных коров».
Во всех этих явлениях чувствуется загадочное влияние электричества.
Ветер таит в себе тайну. Как и море. Оно так же сложно:
под видимыми волнами оно скрывает другие, невидимые волны энергии. Море заключает в себе все что угодно. Из всех беспорядочных смесей океан – самая неделимая и самая необозримая.
Постарайтесь дать себе отчет в этом хаосе, таком необъятном, что он сливается с горизонтом. Океан – водоприемник земного шара, резервуар для его оплодотворения, тигель для превращения. Он собирает, потом расточает; копит, потом обсеменяет; пожирает, потом созидает. В него вливаются все сточные воды земли, и он хранит их, как сокровища. Он тверд в ледяшм заторе, жидок в волне, газообразен в испарениях.
Как материя – он масса; как сила – он нечто отвлеченное. Он уравнивает и сочетает явления природы. Он упрощает себя, сливаясь с бесконечностью. Он все перемешивает, взбаламучивает и так достигает прозрачности. Многообразие составляющих его элементов исчезает в его единстве. Их в нем столько, что он тождествен им. Он весь в единой своей капле. Он – само равновесие, ибо до краев полон бурь. Платон видел пляску сфер; в необъятном движении земли вокруг солнца океан с приливами и отливами подобен шесту, которым балансирует земной шар, чтобы сохранить равновесие, – это странно звучит, но соответствует действительности.
В чудесном явлении, называемом океаном, налицо и все другие чудеса. Море втягивается вихрем, как сифоном; гроза – тот же насос; молния исторгается водой, так же как воздухом; на кораблях ощущаются глухие толчки, потом из отделения, где лежат якорные цепи, доносится запах серы. Океан кипит.
«Море попало в котел к дьяволу», – говаривал Рюитер. При иных бурях, знаменующих смену времени года и наступающее равновесие космических сил, корабли, обдаваемые пеной, словно излучают свет, по снастям пробегают фосфорические искры, усеивая такелаж, и матросы протягивают к ним руки, стараясь схватить на лету этих огненных птиц. После землетрясения в Лиссабоне струя раскаленного воздуха из недр морских метнула на город вал в шестьдесят футов высотой. Волнение океана связано с колебанием земной коры.
Эти неисчерпаемые источники энергии – причина всевозможных катастроф. В конце 1864 года, в ста милях от берегов Малабара, исчез один из Мальдивских островов. Он пошел ко дну, как корабль. Рыбаки, отплывшие утром, вечером ничего не нашли на его месте: они едва различали под водой свои деревни, и на этот раз лодки были свидетелями, а дома – потерпевшими крушение в море.
В Европе, где природа как будто чувствует себя обязанной уважать цивилизацию, такие происшествия столь редки, что представляются маловероятными. Тем не менее Джерсей и Гернсей были когда-то частью Галлии. А в то время, когда пишутся эти строки, порывом ветра равноденствия на англошотландской границе снесен прибрежный утес «Первый из четырех», First of the Four.
Нигде эти непреодолимые силы не предстают в столь грозном сочетании, как в удивительном северном проливе, именуемом Люзе-Фьордом. Люзе-Фьорд считается опаснейшим из всех океанских рифов-коридоров. Это их законченный образец. Норвежское море, близость сурового Ставангерского залива, пятьдесят девятый градус широты. Вода черная, тяжелая, в перемежающейся лихорадке бурь. И среди этой водной пустыни – длинная мрачная улица между скалами. Она никому не нужна.
Никто не проходит по ней: углубиться в нее не отважится ни один корабль. Коридор в десять миль длиной меж двух стен в три тысячи футов высотой – вот что видишь, попав туда.
В ущелье те же извилины и повороты, как во всех океанских улицах, которые никогда не бывают прямыми, ибо проложены капризной волной. В Люзе-Фьорде поверхность вод почти всегда спокойна, небо ясно, но это страшное место. Откуда ветер? Не с высоты. Откуда гром? Не из поднебесья. Ветер возникает под водой, молния – в скалах. Вдруг всколыхнется вода. Безоблачно небо, а на высоте тысячи или полутора тысяч футов над водой, чаще на южном, чем на северном склоне крутого утеса, внезапно раздается громовой раскат, из утеса вылетает молния, она устремляется вперед и тут же снова уходит в стену, подобно тем игрушкам на резинке, которые прыгают в руке ребенка; молния то сокращается, то удлиняется; вот она метнулась в стену напротив, вот спряталась в скале, вот опять появилась, и все начинается сызнова; она умножает свои головы и языки, щетинится Стрелами, бьет куда попало, вновь появляется и зловеще меркнет. Птицы стаями улетают прочь.
Нет ничего загадочнее этой канонады, доносящейся неведомо откуда. Скала идет войной на скалу. Рифы мечут друг в друга молниями. Эта битва не касается человека. То взаимная ненависть двух скал в морской бездне.
В Люзе-Фьорде ветер оборачивается водяными парами, скала играет роль тучи, а гром точно извергается кратером вулкана. Этот удивительный пролив – гальваническая батарея; элементами ее служат два ряда отвесных скал.
VI. Стойло для коняЖильят хорошо разбирался в рифах и знал, что с Дуврами шутить нельзя. Прежде всего, как мы уже говорили, ему надо было поставить ботик в безопасное место.
Две гряды подводных камней, образовавших извилистую траншею позади Дуврских скал, местами соединялись с другими утесами, и, очевидно, в ущелье выходили закоулки и пещеры, связанные с главным проливом, как ветви со стволом.
Нижнюю часть скал затянули водоросли, верхнюю – лишайник. Одинаковый уровень водорослей на всех скалах отмечал линию воды при полном приливе и высоту спокойного моря. Там, куда вода не доходила, скалы отливали золотом и серебром – так расцветили морской гранит пятна желтого и белого лишайника.
Кое-где конусообразные раковины покрывали скалы струпьями проказы. Казалось, на граните подсыхали язвы.
В иных Местах, в выбоинах, где волнистым пластом лежал мелкий песок, занесенный сюда скорее ветром, чем прибоем, пучками рос синий чертополох.
На уступах, куда редко долетали брызги пены, виднелись норки морского ежа. Этот иглокожий моллюск, который катится живым шаром, переваливаясь на колючках своего панциря, насчитывающего более десяти тысяч частей, искусно прилаженных и спаянных, и ротовое отверстие которого неизвестно почему называется «фонарем Аристотеля», вгрызается в гранит пятью своими резцами, выдалбливает камень и селится в ямке.
В этих каменных ячейках и находят его охотники за «плодами моря». Они разрезают его на четыре части и съедают сырым, как устрицу. Некоторые обмакивают хлеб в полужидкую мякоть, поэтому он называется «морским яйцом».
Дальние верхушки подводных камней, выступавшие из воды во время отлива, примыкали к подношию утеса «Человек», образуя маленькую бухту, почти со всех сторон окруженную скалами. Там-то, очевидно, и можно было найти якорную стоянку. Жильят внимательно осмотрел бухту. Она напоминала подкову и только одной стороной выходила в море, навстречу восточному ветру, самому благоприятному в этих местах. Вода здесь была взаперти и словно дремала. Стоянка казалась пригодной. Впрочем, у Жильята выбор был невелик.
Если он хотел воспользоваться отливом, надо было торопиться.
Погода по-прежнему стояла прекрасная, теплая. Капризное море было сейчас в хорошем настроении.
Жильят спустился вниз, обулся, отвязал чал, сел в лодку и пустился в море. Огибая риф, он шел на веслах.
Подплыв к утесу «Человек», он подробно обследовал вход в бухту.
Полоска, подернутая рябью, среди колеблющихся волн, – морщинка, заметная лишь моряку, – указывала, что тут есть проход.
Жильят всматривался с минуту в этот извив, в эту почти неуловимую черту на зыблющейся воде и, отплыв немного назад, в открытое море, чтобы удобнее было развернуться и направить лодку по узкому фарватеру, быстро, одним ударом весла, вогнал ее в маленькую бухту.
Он бросил лот.
Стоянка действительно оказалась превосходной.
Здесь ботик будет защищен почти от всех случайностей, которыми угрожает это время года.
Среди самых опасных рифов встречаются такие тихие уголки. Гавани эти можно сравнить с гостеприимными бедуинами: они честны и надежны.
Жильят подвел лодку почти вплотную к утесу «Человек», стараясь, – однако, чтобы днище не задело гранитного подножия, и стал на оба якоря.
Затем, скрестив руки на груди, он начал держать сам с собой совет.
Ботик нашел приют; с этим вопросом покончено; но возникал другой: где приютиться самому?
На выбор было два убежища: полужилая каюта в самой лодке и площадка утеса «Человек», куда легко подняться.
Из этих убежищ можно было во время отлива, прыгая со скалы на скалу, добраться, почти не замочив ног, до дуврской теснины, где застряла Дюранда.
Но отлив продолжается недолго, и все остальное время водное пространство в двести сажен будет отделять Жильята либо, от его убежища, либо от разбитого парохода. Пробираться вплавь среди рифов трудно, а при малейшем волнении – просто невозможно.
Приходилось отказаться и от ботика, и от утеса «Человек».
Не найти было приюта и цо соседству.
Верхушки небольших утесов два раза в день, во время прилива, уходили под воду.
Морская пена беспрерывно взлетала на верхушки больших утесов. Купанье нэ из приятных.
Оставалось разбитое судно.
Но можно ли там устроиться?
Жильят на это надеялся.
VII. Комната для путешественникаЧерез полчаса Жильят, вернувшись на Дюранду, обошел верхнюю палубу, за ней нижнюю, а потом и трюм, и к первому поверхностному осмотру добавились новые наблюдения.
Он втащил на палубу, при помощи шпиля, припасы с ботика, сложенные в тюки. Шпиль был в исправности.
А рычагов, чтобы вращать его, было под рукой сколько угодно. Груда обломков предоставляла Жильяту богатый выбор.
Среди мусора он нашел зубило, вывалившееся, очевидно, из плотничьего ящика, – им он пополнил свой скромный набор инструментов.
Кроме того, в кармане у него был складной нож, а в нужде все пригодится.
Жильят целый день проработал на Дюранде, расчищая, разгружая и укрепляя ее.
Под вечер он пришел к следующему заключению.
Разбитое судно раскачивается на ветру. Весь остов вздрагивает при каждом шаге. Устойчива и надежна лишь та часть корпуса, что засела между скалами, – как раз в ней и находится машина. В этом месте судно прочно упирается бимсами в гранит.
Поселиться на Дюранде было бы опрометчиво. Разбитый корабль не выдержит лишней тяжести: следует облегчить его, а уж ни в коем случае не увеличивать груз.
Эта развалина требует самого осторожного ухода, как больной при смерти. Довольно с нее и безжалостных порывов ветра.
Жаль, что придется здесь работать. Работы, которые необходимо произвести, вконец расшатают судно, пожалуй, даже ускорят разрушение.
Кроме того, если какая-нибудь беда стрясется ночью, когда Жильят спит, он пойдет ко дну вместе с Дюрандой.
Ждать помощи неоткуда, гибель неминуема. Чтобы вызволить разбитый корабль, надо находиться где-то вне его.
Быть вне его, но рядом с ним – такова была задача.
Трудности все возрастали.
Где найти кров при таких условиях?
Жильят призадумался.
Оставались только оба Дувра. Но вряд ли они годились для жилья.
На верхней площадке Большого Дувра виднелся какойто горб.
Высокие гранитные глыбы с площадкой наверху, наподобие Большого Дувра и утеса «Человек» – это горные пики со срезанной вершиной. Они во множестве встречаются и на суше и в океане. На иных, особенно в открытом море, есть засечки, как на деревьях, отмеченных для рубки. По ним словно ударяли топором. И вправду, они обречены сносить опустошительные набеги урагана – этого морского дровосека.
Существуют и другие, еще более глубокие причины подобных разрушений. Вот почему на древних каменных глыбах столько ран. Некоторые из этих великанов обезглавлены.
Иногда отсеченная голова не падает и необъяснимым образом держится на искалеченной верхушке, – странность, встречающаяся не так уж редко. Чертов утес на Гернсее и Столовая скала в Анвейлерской долине – наиболее поразительные примеры этой странной геологической загадки.
Нечто подобное, очевидно, произошло и на Большом Дувре.
Если выступ, видневшийся на площадке, не был природным каменным возвышением, тогда, несомненно, он был обломком вершины.
Нет ли углубления в этом осколке гранита?
Забиться бы в норку – о большем Жильят и не мечтал.
Но как добраться до площадки? Как влезть по неприступной, отвесной и гладкой, точно голыш, стене, до половины затянутой липким покровом водорослей, такой скользкой, словно ее намылили?
От палубы Дюранды до края площадки было, по крайней мере, футов тридцать.
Жпльят вытащил из рабочего ящика веревку с узлами и кошкой, зацепил ее за пояс и стал карабкаться на Малый Дувр. Чем выше он взбирался, тем круче становился подъем.
Он не догадался снять башмаки, и поэтому подниматься было еще неудобнее. Он с трудом достиг вершины. Там он выпрямился. Места хватало лишь для ног. Расположиться тут было мудрено. Может быть, столпник и удовлетворился бы этим; Жильят был требовательнее и хотел большего.
Малый Дувр склонялся к Большому, будто отвешивая ему поклон, – так казалось издали; промежуток футов в двадцать между подножьями двух этих скал равнялся вверху восьми – десяти футам, не более.
С вершины, на которую взобрался Жильят, был лучше виден скалистый нарост, занимавший часть площадки Большого Дувра.
Площадка находилась по меньшей мере в трех саженях над его головой.
Между ним и площадкой лежала бездна.
Под ним убегала, теряясь в глубине, вогнутая стена Малого Дувра.
Жильят снял с пояса веревку, быстро, на глаз, определил расстояние и закинул кошку на площадку.
Кошка царапнула по скале и сорвалась. Веревка упала, вытянувшись под ногами Жильята, вдоль обрыва Малого Дувра.
Жильят снова забросил веревку, но еще выше, нацеливаясь в гранитный горб, где он разглядел расщелины и желобки.
Бросок был так ловок и меток, что кошка зацепилась.
Жильят дернул веревку.
Край скалы обломился, и веревка вновь закачалась в воздухе, задевая стену утеса.
Он в третий раз забросил веревку.
Кошка не сорвалась.
Жильят изо всех сил потянул за веревку. Она не поддавалась. Кошка впилась в скалу.
Она зацепилась за какую-то неровность, которую Жильят не мог рассмотреть.
Предстояло вручить свою жизнь неведомой опоре.
Жильят не колебался.
Ему было некогда. Приходилось выбирать наикратчайший путь.
Да и спуститься на палубу Дюранды, чтобы обдумать другие меры, было почти невозможно. Если поскользнешься, непременно свалишься вниз. Тому, кто поднимется сюда, не спуститься обратно.
Движения Жильята, как всякого хорошего матроса, были точны. Оа никогда понапрасну не растрачивал сил. Он прилагал их, сообразуясь с целью. Поэтому он и совершал геркулесовы чудеса, обладая самой обычной мускулатурой; бицепсы у него были, как у любого человека, но сердце было иное. Физическая сила сочеталась в нем с энергией – силой душевной.
Он затеял опасное дело.
Удастся ли ему, повиснув на веревке, преодолеть пространство между двумя Дуврами? Вот в чем вопрос.
Человек, готовый на подвиг во имя долга или любви, нередко сталкивается с подобными задачами, словно предложенными самой смертью.
«Решишься ли?» – шепчет могильный мрак.
Жильят снова потянул веревку, испытывая кошку; кошка держалась крепко.
Жильят обмотал левую руку шейным платком, затем, взяв веревку в кулак правой руки, сверху зажал его левой; потом он занес одну ногу вперед, другой быстро оттолкнулся от скалы, чтобы сила толчка помешала закрутиться веревке, и прыгнул на крутой скат Большого Дувра с вершины Малого.
Толчок был резкий.
Жильят принял меры предосторожности, но все же веревка закрутилась, и он ударился плечом о скалу.
И тут же отлетел от нее.
Теперь он ушиб о гранит кулаки. Платок соскользнул.
Руки были ободраны в кровь, – хорошо еще, что не переломаны.
Прыжок оглушил Жильята; с минуту он висел неподвижно.
Но он настолько владел собой, что справился с головокружением и веревку не выпустил.
Прошло некоторое время, пока он, раскачиваясь и подтягиваясь, старался поймать веревку ногами; все же он добился своего.
Он окончательно пришел в себя и, обхватив веревку ногами так же крепко, как руками, взглянул вниз.
Его не тревожило, что веревки не хватит: не раз приходилось ему спускаться по ней и не с такой высоты. А тут ее конец даже волочился по палубе Дюранды.
Удостоверившись, что на суднр спуститься можно, Жильят стал взбираться вверх.
Спустя несколько мгновений он был на площадке.
Ничья нога еще не ступала сюда, залетали лишь одни пернатые гости. Площадка была усеяна птичьим пометом.
Она имела форму неправильной трапеции – в этом месте обломился верх огромной гранитной призмы, называемой Большим Дувром. В самом центре трапеции была выдолблена гранитная чаша. То была работа дождей.
Предположения Жильята оправдались. В южном углу трапеции виднелось нагромождение камней – вероятно, обломки рухнувшей вершины. Если дикий зверь взобрался бы на эту площадку, он мог бы укрыться между этими глыбами, напоминавшими исполинские булыжники. Они валялись беспорядочной грудой, поддерживая, подпирая друг друга; между ними чернели щели, как в куче крупного булыжника. Не найти было здесь ни пещеры, пи грота, но всюду виднелись отверстия, как в губке… Одна из этих нор могла приютить Жильята.
Ее выстилали трава и мох.
Жильят лежал бы там как в футляре.
У входа нора была высотой в два фута. В глубину она постепенно сужалась. Встречаются каменные гробы такой формы. Эта спальня, прикрытая с юго-запада глыбами гранита, была защищена от ливней, но открыта для северного ветра.
Жильят нашел, что искал.
Обе задачи были разрешены: у лодки была гавань, у него – кров.
Недалеко было и до разбитой Дюранды; от этого его жилье выигрывало еще больше.
Железная кошка, провалившись между двумя обломками скалы, зацепилась прочно. Жильят укрепил ее, придавив большим камнем.
Он немедля воспользовался удобным сообщением с пароходом.
Отныне он. был у себя дома.
Большой Дувр стал его пристанищем, Дюранда – мастерской.
Побывать там и вернуться, подняться и спуститься – было проще простого.
Он быстро соскользнул по веревке на палубу Дюранды.
Погода стояла отличная, для начала все шло хорошо.
Жильят был доволен; ему захотелось есть.
Развязав корзину с провизией, он открыл складной нож, отрезал кусок копченой говядины, съел ломоть хлеба, отпил глоток пресной воды из жбана – поужинал великолепно.
Хорошо потрудиться и вдоволь поесть – двойная радость.
Сытый желудок подобен удовлетворенной совести.
Когда Жильят покончил с ужином, было еще достаточно светло. Он воспользовался этим и стал разгружать разбитое судно, – мешкать было нельзя.
Оставшуюся часть дня он сортировал обломки. Он отложил и отнес в уцелевшее машинное отделение то, что могло пригодиться: дерево, железо, снасти, паруса. Все ненужное он бросил в море.
Груз, поднятый шпилем с лодки на палубу, хоть в нем и не было ничего лишнего, загромождал ее. В скале Малого Дувра Жильят обнаружил что-то вроде глубокой ниши, до которой мог дотянуться рукой. В скалах часто встречаются такие естественные стенные шкафы, правда, без дверок.
Жильят нашел, что это надежное место для хранения имущества. Он задвинул поглубже оба ящика – с инструментами и с одеждой, оба мешка – со ржаной мукой и сухарями, а корзину с провизией поставил впереди, пожалуй, слишком близко к краю, но иного места не было.
Он предусмотрительно вынул из ящика с одеждой овчину, непромокаемый плащ с капюшоном и просмоленные гетры.
Чтобы веревку не трепал ветер, он привязал ее нижний конец к одному из шпангоутов Дюранды.
Борта Дюранды имели сильный завал, поэтому шпангоут был очень изогнут и держал конец веревки крепко, точно сжатый кулак.
Следовало подумать о верхнем конце веревки. Нижний был хорошо закреплен, но на вершине утеса веревка терлась о край площадки, и острое ребро скалы мало-помалу могло ее перерезать.
Жильят порылся в куче обломков и остатков снастей, отложенных про запас, и вытащил несколько лоскутьев парусины, а из обрывка старого каната вытянул несколько длинных каболок; все это он положил в карманы.
Моряк сообразил бы, что для предотвращения беды он собирается обмотать веревку кусками парусины, а также каболками в том месте, где она соприкасается с ребром скалы; работа эта называется «клетневанием».
Заготовив необходимую ветошь, Жильят надел просмоленные гетры, набросил поверх куртки плащ, накинул капюшон на шапку и завязал на шее овечью шкуру; облачившись во все свои доспехи, он схватился за веревку, прочно прикрепленную к Большому Дувру, и пошел на приступ этой мрачной морской башни.
Он проворно добрался до площадки, несмотря на то, что руки у него были в ссадинах.
Меркли последние блики заката. Ночь спускалась над морем. Лишь верхушка Дувра была слегка освещена.
Жильят воспользовался гаснущим светом, чтобы заклетневать веревкуд Он наложил на ее изгиб у края скалы повязку в несколько слоев парусины, тщательно обмотав каждый слой каболками. Получилось нечто похожее на наколенники, которые подвязывает актриса, готовясь к предсмертным мукам и мольбам в пятом акте трагедии.
Окончив клетневание, Жильят, сидевший на корточках, выпрямился.
Уже несколько минут, обматывая парусиной веревку, он смутно ощущал странное сотрясение воздуха.
Казалось, в вечерней тишине хлопает крыльями огромная летучая мышь.
Жильят поднял глаза.
Над его головой, в бесцветном и бездонном сумеречном небе, кружилось большое черное кольцо.
На картинах старинных мастеров видишь такие кольца над головою святых. Только там они золотятся на темном фоне; здесь же оно чернело на светлом. Странное было зрелище. Будто ночь возложила венец на Большой Дувр.
Кольцо приближалось к Жильяту, потом удалялось; то становилось уже, то шире.
Это были чайки, рыболовы, фрегаты, бакланы, поморнцки – целая туча встревоженных морских птиц.
Очевидно, Большой Дувр был для них гостиницей, и они прилетели на ночлег. А Жильят занял одну из комнат. Новый постоялец внушал им беспокойство.
Человек в этом месте – вот чего они никогда не видели.
Некоторое время они продолжали растерянно кружиться.
Они словно ждали, что Жильят уйдет.
Жильят, задумавшись, рассеянно следил за ними взглядом.
В конце концов крылатый вихрь принял решенье – кольцо вдруг разомкнулось, стало спиралью, и туча бакланов устремившись к другому концу рифа, опустилась на утес «Человек».
Там, казалось, они стали совещаться и что-то обсуждать. Жильят, вытянувшись в своем гранитном футляре и подложив под голову камень вместо подушки, еще долго слышал каркающие голоса пернатых ораторов, державших речь поочередно.
Потом они умолкли, и все заснуло: птицы на своей скале, Жильят – на своей.
