Текст книги "Как жизнь, Семен?"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава одиннадцатая
Я устраиваю свои дела

В воскресенье еду к Алексею Ивановичу Уткину.

Еще очень рано. На улицах безлюдно. Только дворники поднимают пыль, сметая сор с тротуаров, да громыхают изредка по мостовой в сторону рынка колхозные подводы с молоком.

Времени у меня достаточно, и я направляюсь к Волге, откуда доносятся голосистые гудки пароходов. Пустынным садиком, где у входа стоит памятник погибшим красногвардейцам, я прохожу к Стрелке. Вот она, Волга, блестящая в утреннем солнце. С правой высокой стороны ее тянутся по берегу заводские постройки и дома. Эта часть города в последнее время стала быстро застраиваться. Видны высокие складские помещения и стрелы кранов нового грузового порта.

С другой стороны берег пониже и почти не заселен. Обширная низина оканчивается сосновым бором, утонувшим сейчас в синей дымке.

Нет красивей набережной, чем у нас в городе. От Стрелки на несколько километров идет липовая аллея. Чугунная решетка обрамляет высокий берег. С реки весь город кажется в зелени деревьев. В одном месте над высоким обрывом нависает круглая беседка. Когда шло кино «Бесприданница», все говорили, что оно снималось у нас и что такой замечательной беседки ни в одном городе не найдешь.

Сейчас в беседке кто-то был. Я подошел поближе и удивился: парень и девушка сидели, тесно прижавшись друг к другу. «Чудаки, поднялись в такую рань», – насмешливо подумал я. И только потом догадался, что они сидят еще с вечера.

С набережной Волги я прошел на широкую улицу, свернул направо и очутился возле нового четырехэтажного дома. Поднялся на второй этаж, нажал кнопку у дверей.

Вышла незнакомая девушка с тугими, как репа, щеками, в тапочках на босу ногу. Спросила вежливо:

– Вы к Толе?… Они ушли.

Я испугался:

– И Алексей Иванович ушел?

– Нет, они дома.

«Они ушли», «они дома». Смотрю на нее и ничего не могу понять.

– С кем Толька ушел?

– Ушли одни.

Ее разговор мне начинает нравиться. Спрашиваю дальше:

– А кто еще дома?

– Алексей Иванович одни.

– А Ляля где?

– Их тоже нет. Вечером на пароходе уехали.

– Так, – протянул я, раздумывая, что бы еще спросить. – А вы кто будете? Родственница? Из Высокова?

Она фыркает, опустив смеющиеся глаза, круглые репчатые щеки краснеют.

– Откуда вы знаете?

– Их биографию читал… Алексея Ивановича.

– Какой вы смешной, – говорит она, не переставая улыбаться. – Я домашняя работница.

– А-а, – разочарованно тяну я. – Хорошенькое дело…

Из глубины доносится добродушный голос:

– Феня! С кем ты там?

– Алексей Иванович зовут, – заторопилась она. – Проходите быстрее.

Я прохожу в комнаты. Алексей Иванович полулежит на диване в полосатом халате и в домашних туфлях.

– Доброе утро, дядя Леша! – обрадованно говорю я.

– Пусть будет доброе, – соглашается он.

– Дядя Леша, у меня к вам дело.

– В воскресенье люди отдыхают от дел. На то оно и воскресенье, молодой человек.

– Верно, отдыхают. Мне, дядя Леша, на работу бы устроиться.

– Что так?

– Сестра замуж выходит. И Таню надо в детдом. Вот я и хотел попросить…

– Некоторые думают: государство – нянька, кормилица… Трудно сестре с мужем воспитать девочку?

– Не трудно, дядя Леша. Но Тане будет плохо дома. Пусть лучше она в детский дом.

– Как это все получается у вас в семье! Не могу я тебя устроить: лет мало. На фабрику таких не берут, а в детдом теперь, пожалуй, поздно.

– Как же мне быть, дядя Леша?

– Этого я тебе и сам не скажу.

– Ну что ж, до свиданья, дядя Леша! – после некоторого молчания сказал я. Видно, все же придется устраиваться с помощью Николая.

– Да, история, – Алексей Иванович участливо смотрит на меня. – Приходи на неделе. И о Тане поговорим. Дома я таких дел не решаю.

Повеселевший выхожу от Уткиных. Феня провожает меня до лестницы.

– Придут они… Толька то есть, скажите, что Семен Коротков был. А в общем, пусть приезжает, давно не виделись.

На следующий день вместе с Таней я был в городе. Здание с истершимися ступеньками подъезда. Почему-то сразу охватывает робость, едва войдешь в него. Вахтер в милицейской форме оглядел нас с ног до головы и, подумав, велел искать двадцать пятый кабинет.

– Там приемная товарища Уткина, – объяснил он.

Хорошо, когда все кабинеты пронумерованы. Идешь по коридору от первого до двадцать пятого. На пятнадцатом номере кончился первый этаж, – значит, поднимайся выше. И точно, не успели подняться, сразу увидели нужную дверь. Я уже думал, тут же встречу депутата, но в комнате, кроме худощавой женщины, читавшей книгу, никого не было. Сбоку дверь, обитая желтой кожей, и на ней надпись: «Зам. председателя тов. Уткин А. И.».

Когда я прочитал надпись, меня стал бить озноб. Алексей Иванович вырос в моих глазах еще больше.

Осмелев, я спросил осипшим от волнения голосом:

– Можно к Алексею Ивановичу Уткину? Повидать бы надо.

Женщина подняла голову, увидела Таню и быстро, легко ступая на носочки туфель, подошла к нам.

– Откуда мы такие хорошенькие? – шепотом запела она, трогая Таню за подбородок. Таня сконфузилась и спряталась за меня.

– Зачем тебе, мальчик, к нему?

– По своим делам. Личным.

– По четвергам у него прием. Сейчас он занят.

Она продолжала говорить шепотом. Глядя на нее, стал шептать и я.

В это время зазвонил телефон. Опять на носочках, неловко балансируя руками, женщина подошла к трубке.

– Але!.. Да… у себя. Ах, это вы! Конечно. Пожалуйста! – Лицо ее оживилось и сделалось приятным, простым, глаза ласково сощурились. Наверно, звонил очень хороший человек.

Она положила трубку и почти сразу же за дверью послышался бодрый голос Алексея Ивановича.

– Здравствуйте! Как же, работаем! Да! Обязательно сделаю… Какие могут быть формальности! Запросто, как говорят… До свидания! Буду ждать.

То, что я услышал, приободрило меня. Сейчас сообщат Алексею Ивановичу, тогда он выйдет, позовет к себе и все сделает. Заходи, Семен, скажет. Какие могут быть формальности? Запросто принимаю тебя.

– Слушайте! – сказал я женщине. – Вы только скажите, что пришел Семен Коротков, он зараз примет.

Она быстро взглянула на меня, на ее лице была нерешительность.

– Не в раз ты пришел, Семен Коротков, – наконец проговорила она. – Нельзя ему мешать сейчас, занят он. Сегодня он никого не принимает. Для приема у него специальные дни – четверги. Приди лучше в четверг. Не горит у тебя?

– Не горит, – хмуро ответил я.

Мы спустились вниз. Таня жалась ко мне, оглядываясь по сторонам с изумлением. Она впервые была в таком большом здании и пугалась.

– Сейчас пройдем, Таня. Не горюй, – утешил я ее.

– Не горюй, – вздохнула она.

Через минуту я опять стоял около вахтера. Изменив до невозможности голос, я выпалил:

– Где тут у вас телефон? Мне бы товарищу Уткину брякнуть.

Видимо, мой решительный тон подействовал на человека. Он назвал нужный номер и подвел к аппарату.

– Але! – послышалось в трубке. – Але!

На вопрос: «Кто спрашивает?» – я непринужденно назвал свое имя.

– Знакомый Алексея Ивановича, – добавил не очень уверенно.

На этот раз женщина крепко осердилась:

– Положите трубку, Семен Коротков. Не мешайте людям работать.

Этого было достаточно, чтобы мы пошли домой.

В четверг утром я уже был в приемной. Там стояла очередь. Оказывается, все к Алексею Ивановичу. «Опоздал, малец, запись уже закончена», – сказали мне. И все же я стал ждать, так посоветовали ожидающие. Если Алексей Иванович сумеет принять до часу дня всех записавшихся, тогда могу попасть к нему и я. Потому что он принимает ровно до часу. Вскоре сзади меня встали еще трое – тоже опоздали.

Из всей очереди обращали на себя внимание двое: мужчина в светлой кепке, которая никак не шла к его черному заросшему лицу, и старушка с пачкой документов, Были они здесь не по первому разу и вели себя свободно. Говорят, что в приемных никогда не обходится без таких людей.

Старушка рассказывала, что обычно она занимала очередь рано, но сегодня расхворалась и еле приплелась. Время подвигалось, и она нервничала.

– Не успеет принять всех, – вздыхала она. – Не первый раз уж так. Неопытный еще. У прежнего много лишнего не наговоришь, сказал, в чем дело, и выскакивай. А этот не освоился. Ему говорят, а он слушает, говорят, а он слушает. Не-е-т, не успеет…

На ее документах по углам были наложены резолюции разных людей, у кого она побывала на приеме. Старушка просила сменить ей комнату на другую, более удобную. Ей предлагали несколько комнат, но, по ее словам, они были не лучше прежней.

Если старушка была настроена в общем-то миролюбиво, то гражданин в светлой кепке выходил из себя.

– Все они там бюрократы, – отрывисто бросал он, ни к кому не обращаясь. – Мне долго у него нечего сидеть. Предъявлю и выполняй.

Я на минутку представил себя на месте Алексея Ивановича. Сколько ему всего приходится выслушивать! У каждого просьба и каждому надо помочь.

– Я сразу все выложу, пусть знает, – бубнил гражданин.

Выходила на носочках секретарша и предостерегала:

– Тише, граждане, тише!

– Что тише! Что тише! – кипятилась светлая кепка. – Почему у вас каждый посетитель по два часа говорит?

– Это уже у вас надо спросить, – объявила секретарша и рассерженная ушла.

Самое интересное оказалось то, что гражданин в светлой кепке задержался у депутата дольше всех. О чем они говорили там – неизвестно, только первым из кабинете вышел Алексей Иванович, злой, с красными пятнами на лице. И уже за ним, довольно ухмыляясь, – гражданин с кепкой под мышкой.

Алексей Иванович вышел, чтобы посмотреть, сколько еще человек осталось. Увидев очередь, он покачал головой и опять скрылся в кабинете. Меня он, кажется, не заметил.

Теперь люди выходили от него быстрее. Ровно в час направился к депутату последний из записавшихся. Секретарша тут же объявила:

– Прием, товарищи, окончен. Приходите в следующий четверг. Будете первыми, сейчас я вас всех перепишу.

– Как же так, – заговорили оставшиеся. – Попросите, пусть примет. Недолго мы его задержим.

– Вы здесь все говорите – недолго. Вон и тот товарищ обещал быстро. До белого каления довел, пока выкладывал свою просьбу. Ему говорят одно, а он все свое.

– Не пускать таких – и точка, – посоветовали секретарше.

– Попробуй не пусти – жалоб не оберешься.

– Вы все же попросите товарища Уткина. Нас немного.

Секретарша бесшумно ушла. Пока она была в кабинете, стояло глубокое молчание. Каждый, видимо, думал о своей просьбе.

Алексей Иванович вышел и, почти не останавливаясь, пояснил:

– У меня, товарищи, на два часа назначено совещание. Вы передайте просьбы секретарю. Я их разберу позднее. О решении сообщим.

И ушел. Видимо, придется возвращаться ни с чем. Все мы сейчас безразлично разглядывали стены, свои руки и нервничали. Жалко было времени, которое ушло на ожидание.

Секретарше я не стал рассказывать о своей просьбе. Решил быть умнее: в следующий четверг приехать с первым трамваем.

В доме узнали, что я ходил на прием к Алексею Ивановичу. Расспрашивают с любопытством, как он принимал меня, что говорил, обещал ли выполнить просьбу. Понятно, почему расспрашивают: хотят знать, оправдывает ли себя наш депутат, заботится ли об избирателях. И дослушав мой рассказ, меня же и начинают ругать:

– Разве тебе добиться. Несмышленыш ты еще.

А другие наперебой советуют, как надо разговаривать с Алексеем Ивановичем.

– Ты скажи ему. Не для того выбирали, чтобы он нос воротил от людей. Обязан был тебя принять в любой день. Побойчее будь.

Дядя Ваня Филосопов долго выспрашивал подробности, хмыкал скептически, а потом внезапно рассердился:

– Ух, Алешка! Придется тебе вспомнить Ивана Филосопова, старого дружка. Нет, я поговорю с ним сам. Я в четверг не пойду, я пойду, когда мне будет удобно.

И так почти все, кому я ни рассказывал. Это меня удивляло, я же ничего плохого не говорил про Алексея Ивановича. Наверно, просто казалось странным, что депутат не принял знакомого без очереди. Ничего не поделаешь, закон должен быть для всех одинаков.

Дядя Ваня и потом еще долго грозился, а мне велел не расстраиваться, сказал, что все уладится само собой.

Я не расстраивался. В четверг поднялся чуть свет и поехал на прием к депутату.

Опять здание со стершимися ступеньками в подъезде. Много ходило сюда народу и все что-нибудь просили. Видно, так уж устроен мир: одни просят, другие выполняют просьбы.

На этот раз к Алексею Ивановичу я попал первым. Он записал в тетрадь фамилию, а в другой графе отметив, в чем состоит просьба.

– Заявление принес?

– Нет, я не знал.

– Кто же, я за тебя буду знать? – сухо заметил он. – Напиши и передай моему секретарю. О результатах сообщу позднее.

Вот это я понимаю: все растолковал – и пяти минут не прошло.

В этот же день к нам домой неожиданно пришли дядя Ваня Филосопов, Марья Голубина и девушка из фабкома Тося Пуговкина.

– Расскажи, мальчик, как тебя принял товарищ Уткин? – сказала Тося Пуговкина.

– Расскажи, Семен, все, как было, – посоветовал дядя Ваня и ободряюще мигнул.

Во мне еще бурлила радость от того, что я так удачно сумел похлопотать об устройстве сестренки. Поэтому я бодро заявил:

– Хорошо принял. Сказал, что надо подать заявление и все будет в порядке…

Я видел, как нахмурился дядя Ваня, как разочарованно взглянул на меня и отвернулся. Зато Тося Пуговкина торжествующе улыбнулась.

– Ты сколько к нему раз ходил? – спросил дядя Ваня. – Развяжи язык, я извиняюсь. Что ты ставишь меня в смешное положение? Люди хотят знать всю правду. Как тогда мне говорил…

То было тогда. Шел домой злой и, понятно, рассказывал с обидой. Сегодня настроение совсем другое. Да и что плохого я могу сказать об Алексее Ивановиче Уткине? Не один я у него. Вон какие очереди выстраиваются!

– Первый раз пришел к нему – оказался не приемный день. Не мог он принять меня, занят был. Второй раз сам опоздал, до часу он принимает. И на совещание спешил. А сегодня поехал раньше и попал в точку.

– Без сомнения, у Филосопова какие-то старые счеты с товарищем Уткиным, – сказала Тося Пуговкина, обращаясь к Марье Голубиной. – Вот он и сводит их. Не первый раз уж так. Помните, с выборами что было? И сейчас его жалоба не подтверждается. Это уже похоже на клевету.

– Правильно, дочка! – с обидой в голосе сказал дядя Ваня. – Филосопов, видите ли, карьеру делает. Зависть его грызет, я извиняюсь. Вместе работали, Алешка из грязи – в князи, а Филосопов все на одном месте, у станка. Вот и хочет он подсидеть Алешку. Ты не ошиблась, у меня с ним старые счеты. Да что говорить!..

– И опять не убедили! – с задором воскликнула Тося Пуговкина. – Демагогия одна… Пойдемте, Марья Михайловна. До свидания!

– Прощай, хорошая! – язвительно ответил ей дядя Ваня.

Тетка Марья сидела с таким видом, будто их перепалка совершенно ее не интересует. Но когда увидела, что Тося Пуговкина пошла к двери, поспешно сказала:

– Не горячись, милая. Подожди. На такой работе немного черствости – и столько обид людям будет сделано!.. Надо бы выяснить.

– Сделайте милость, выясняйте, – сердито ответил Дядя Ваня. – Раньше надо было выяснять. Вы думаете, со слов только одного мальчишки говорю? И до этого приходилось слышать. Важным стал, я извиняюсь. Подняли над собой, голова-то и кружится.

– Уткин работать может. В этом ты ему не откажешь, – проговорила тетка Марья. – И я не хуже твоего знаю, что у него хорошо и что плохо. Работать он может, а это главное.

– Он может! – сказал дядя Ваня таким тоном, что надо было понимать: «Ничего он не может».

Тетка Марья не обратила внимания на реплику дяди Вани.

Она легонько стукнула меня по макушке.

– Ты, Семка, глупый, – решительно заявила она. – Незачем было бегать три недели. Пришел бы сразу в фабком. Когда мать умерла, говорили Вере: сообщи, что надо. Разве бы не устроили Таню!.. А тут приходится узнавать от третьих лиц. Спасибо дяде Ване, пришел вместо тебя. – Она как-то внимательно посмотрела на дядю Ваню, и тот смущенно кашлянул.

– Чего там! – отмахнулся он.

Они ушли. Мы остались с дядей Ваней вдвоем.

– Сундук ты! – неожиданно выпалил дядя Ваня. Он хотел что-то еще добавить, но махнул рукой и тоже вышел. С удивлением смотрел я ему вслед.

Прошло три дня, и я уже забыл об этом разговоре. Но вот в школе меня вызвали в учительскую к телефону.

Звонил Толька Уткин.

– Слушай! – кричал он. – Приезжай к нам. Сегодня! Ну да, прямо домой! Папа хочет с тобой говорить. Ты меня понял?

Его я прекрасно понял. Одного не мог понять: зачем Алексей Иванович приглашает к себе домой? Если из-за Тани, то разве нельзя сказать, чтобы я приехал к нему на работу? Сам же говорил, что дома никаких дел не решает. Непонятно.

Вечером я поехал к ним. Встретила меня, как и тогда, Феня.

– На этот раз они дома?

– Дома, дома. Проходите, пожалуйста!

– A-а! Явился герой, – сказал мне Алексей Иванович. – Раздевайся. Садись к столу, выпьем чаю. Феня!

По его виду можно было догадаться, что он мне очень рад. Толька тоже был доволен моим приходом. Впрочем, и я соскучился по нему, как-никак мой товарищ.

Толька весело рассмеялся и сказал:

– Сначала не хотели подзывать тебя к телефону. Уроки, говорят, идут, нельзя срывать с уроков. И знаешь, с кем разговариваю? С Валентином Петровичем! «Это ты, Уткин? – спрашивает. – Зачем тебе понадобился Коротков?» «Не мне, а папе. Очень важно». Спорил, спорил, и позвали.

Толька по-прежнему толстел. Но ничего, здоровее кажется.

Расторопная Феня принесла чай и опять скрылась на кухне. Алексей Иванович налил нам стаканы, пододвинул сахарницу.

– Пей. Желаешь – внакладку, а то вот конфеты.

Говорил он это с таким радушием, что можно было подумать – я самый дорогой у него гость. Все же приветливым бывает Алексей Иванович, когда у него появляется хорошее настроение.

– Ну, спишь и видишь сестренку в детском доме? – спросил он после чаю, когда мы уже сидели с Толькой у этажерки с книгами.

– Хотелось бы, – осторожно сказал я.

– Хоть с завтрашнего дня веди.

– Устроили! – вырвалось у меня. – Спасибо, дядя Леша!

– Ну вот уж и спасибо. Пустяк, яйца выеденного не стоит устройство это. Хоть и не по моей линии, но раз так, почему не сделать. Значит, в тот самый детский дом, который в поселке. Особняк у шоссе знаешь?

– Знаю. Как не знать.

– Вот так… Ты думал, толку не добиться. Что же ты в доме соседям про меня сказал? Бюрократ, мол, не хочет с людьми разговаривать, переработать лишний час боится. Я знаю, ты не хотел меня обидеть, так ведь? А там разговоры пошли нехорошие. Есть у нас еще люди, зависть что ли их грызет или еще что, стараются оклеветать человека. Про Филосопова я не говорю, с самой войны не ладим с ним. Другие вмешались… Вот как бывает, когда не подумавши скажешь. В фабком жаловался?

– И не думал. Приходили, так я сказал…

– Приходили? Кто это приходил?

– Тетка Марья Голубина и Тося Пуговкина.

– Вот как! Понятно. Я думаю, откуда пошло… Ты сиди, сиди!

– Спасибо, насиделся… Спасибо! Пойду я, дядя Леша. За Таню спасибо.

– Что торопишься? Давно у нас не был.

– Зайду как-нибудь. До свидания!

– Опять обиделся! Эх, ты! Не сверкай глазами, злость-то побереги на что-нибудь более нужное.

– Придете к нам еще? – спросила Феня, провожая меня до двери.

Я посмотрел на нее. Отвечать ничего не хотелось.

У дяди Вани Филосопова в комнате сплошной развал. Он надумал выставлять зимние рамы, хотя по ночам еще бывает холодно.

На полу валяется вата, обрывки, бумаги и клюква, которую он насыпал между рамами, для красоты. На подоконнике стоит ведро с водой, около него дядя Ваня, раздумывает о чем-то.

– Кстати, – говорит он мне вместо приветствия. – Бери тряпку и лезь мыть стекла. У меня что-то голова кружится. Старею, брат.

– Ну уж и стареете, – шутливо замечаю я. – Вы еще совсем молодой.

– Был когда-то! Был! – отвечает дядя Ваня.

Мне всегда нравится разговаривать с ним. Охотно беру тряпку и лезу на подоконник. Дядя Ваня держит меня за штаны, боится, чтобы не упал.

– Замерзнете. В доме никто не выставлял рамы.

– А мне другие не указ. Я живу своей меркой. Замерзать начну – поверх одеяла пальтишко наброшу. Зато крепче спать буду.

Через полчаса стекла – прозрачные, как слеза, пол подметен. Дядя Ваня довольно оглядывается кругом:

– Как живешь, друг? – спрашивает он потом.

– Да ничего, помаленьку. На работу хочу устраиваться. Говорят – лет мало.

– Что правда, то правда. Годами ты не вышел. Попытайся-ка в ремесленное училище устроиться. Это будет дело. Там дурь из головы вылетит быстро. А то сейчас, где грязь да мерзость, туда и нос суешь. Хорошее искать надо, чучело гороховое! Разве мало в жизни хорошего!

Согласен: хорошего много. Но что поделаешь, если до сих пор плохое встречалось чаще. Не бегать же от него!

– Хотя, может, и к лучшему, – примирительно сказал дядя Ваня. – Не в теплице живешь. Быстрей взрослеть будешь.

Он нацепил на нос очки с одним стеклом, взял с этажерки карандаш и листок бумаги, сказал:

– Писульку я тебе маленькую дам. Придешь в райком комсомола и спросишь Татьяну Сычеву, она все сделает. – Подумал немножко и добавил: – Выученица моя, была бы славная ткачиха… Время летит – и не замечаешь. Давно ли тебя ползунком знал, а вот уж и на работу. Ладно, Семен, не горюй. Рабочий человек, он крепко по земле ходит.

Хорошо, если бы на улице все время была весна. Весной и воздух какой-то особенный, густой. Дыши целый день таким воздухом, и, говорят, пользы будет ровно столько, как будто тридцать три яйца съешь. А о весеннем солнышке и говорить нечего. Наведешь лупу на сухое дерево – тотчас задымится, любая бумажка моментально вспыхивает огнем. Посиди на солнце, не двигаясь, минут двадцать – и, считай, наутро нос начнет шелушиться.

Но всего, конечно, приятнее, что после уроков не надо идти в раздевалку получать пальто. Звонок, схватил книжки – и на улицу.

Пруд около нашей школы растаял. Ребята притащили откуда-то два толстых бревна и сделали из них приличный плот. Теперь на берегу всегда галдеж.

Даже кое-кто из девочек прокатился на плоту. Визжат от страха, а катаются.

Несколько раз выходил директор из школы и требовал прекратить «безобразие». Его внимательно слушали, но только он уходил – продолжали заниматься своим делом. Заводилам придется расписываться в «коленкоре».

Я хоть и спешил – надумал прямо из школы зайти в райком комсомола, – но тоже не удержался, прокатился через пруд.

Витька Голубин перевез меня на другой берег и, ссадив, помахал рукой.

– Счастливого пути, маэстро!

Недавно он где-то вычитал это словечко и теперь лепит к месту и не к месту.

До райкома можно ехать на трамвае, но я иду пешком. Мне просто нравится смотреть по сторонам, ни о чем не думая.

И все же подмывает: как-то там встретят, устроят ли?

Райком комсомола помещался в уютном деревянном доме, глядевшем на улицу тремя окнами с резными наличниками. У входа висела красивая, блестящая вывеска; ее, наверно, повесили совсем недавно.

В комнате, куда я вошел, было тесно. Почти вплотную друг к другу стояли три стола. За одним девушка в голубом свитере печатала на машинке. Кроме нее, у окна сидели парни в замасленных тужурках. Каждому из них было не больше двадцати лет.

До моего прихода они разговаривали о чем-то веселом. Это было видно по их оживленным лицам.

– Вам придется немного подождать: секретаря еще нет, – сказала мне девушка в свитере.

Я кивнул и остался стоять у дверей. Остроносый парень с пышными, густыми волосами насмешливо взглянул на меня и сказал:

– Садись. Что, как бедный родственник, топчешься у порога?

– Ничего, я порасту.

– Ну расти, – согласился он. – Длинней коломенской версты не будешь. Откуда ты?

– С поселка. Коротков.

– Коротков? Вера Короткова сестра твоя?

– Да.

После этого он стал рассматривать меня с интересом. И уже совсем другим тоном произнес:

– Красивая у тебя сестра. Замуж она еще не вышла?

– Собирается.

Девушка в свитере, не поворачивая головы, заметила:

– У Осипова все девчата красивые.

В ее голосе чувствовалось легкое раздражение.

– Зиночка, – шутливо укорил ее Осипов. – О тебе-то я этого не говорил!

– Спасибо, – с обидой произнесла Зина и ожесточенно застучала на машинке.

Парни – они оказались комсомольцами с фабрики – тоже дожидались секретаря. Из их разговора я понял, что они надумали организовать туристический лагерь, где будет отдыхать фабричная молодежь, но им еще надо купить что-то, а без секретаря они сделать этого не смогут.

Уже выбрано место на берегу реки, за городом; есть договоренность с администрацией фабрики, чтобы отпуск комсомольцы могли получить в летние месяцы.

Они мечтательно говорили, какой это будет прекрасный лагерь.

– Ребята, вы мне мешаете, – останавливала их Зина.

Они виновато замолкали.

– Больше не будем, Зиночка. Молчим.

Но молчать они не могли. Видимо, уж слишком были возбуждены. Сначала начинали шептаться, а потом опять переходили на полный голос.

Зина перестала стучать на машинке и с укором повернулась к ним.

– Не сердись, Зиночка, – примирительно сказал пышноволосый Осипов. – Я же тебя приглашаю в гости на весь отпуск.

– Больно многих приглашаешь, – подобрев, заметила Зина.

– Так я от душевной щедрости, Зиночка! От чистого сердца. Вон и хлопца возьмем, – кивнул он в мою сторону. – Приедешь, хлопец, к нам в лагерь? Что молчишь? По глазам вижу: хочешь.

Он прав. Я хотел бы быть с этими веселыми комсомольцами. Их разговор, шутки и веселость были для меня чем-то новым. Зина опять остановила работу и сердито посмотрела на ребят.

– Хорошо, хорошо. Уходим, – виновато сказал Осипов. – Подождем на улице. Пошли, хлопчик!

Со всего размаху я толкнул дверь и вдруг услышал легкий вскрик.

В коридоре стояла девушка, трясла рукой и дула на пальцы.

– Простите, пожалуйста, – смущенно стал я оправдываться. – Совсем ненарочно.

– То-то и оно, что ненарочно, – морщась от боли, ответила она. – А то бы задала тебе трепку. Ну-ка, дергай за палец.

Я осторожно взял ее тонкий палец и дернул.

– Ой! – тихо вскрикнула девушка.

Она достала из сумочки маленький флакон духов, побрызгала все на тот же ушибленный палец и стала растирать его.

– Говорят, помогает, – пояснила она, не замечая веселой ухмылки на лицах ребят; наблюдая эту сцену, они не проронили ни слова. – Что это ты носишься как угорелый? – спросила она меня.

– К секретарю приходил. А нет его.

– Конечно, нет. Что тебе у секретаря нужно?

– Поговорить хотел.

Следом за ней мы прошли обратно в комнату.

Тут только я догадался, что это и есть секретарь райкома. Она бегло посмотрела отпечатанные Зиной листы и сказала, обращаясь к комсомольцам:

– Только что с собрания, извините, что ждать пришлось. Проходите в кабинет.

Кабинетом оказалась такая же маленькая комната. Посередине стоял длинный стол, накрытый зеленым сукном. На стенах макеты орденов, врученных комсомолу за боевые и трудовые заслуги.

Как-то раз, когда я был в пионерском лагере, к нам на открытие приезжал секретарь райкома комсомола – серьезный, лет тридцати мужчина. Один его вид производил впечатление. Говорил он красивыми, умными словами. Такими я и представлял секретарей райкомов. А этот секретарь – другое дело. Острижена она под мальчишку, очень коротко, и казалась совсем молоденькой, к тому же на щеках у нее ямочки.

– Видишь, Таня, в чем загвоздка, – объяснял ей Осипов. – Фабком подбросил нам, что мог, но этого мало. Не можем достать палаток и еще кой-чего из утвари. Вот список. Позвони в горторг, пусть разыщут.

Они договорились обо всем быстро, и комсомольцы ушли.

– Теперь займемся твоими делами, – сказала Таня, прочитав дяди-Ванину записку. – Значит, тебя зовут Семеном? Фамилия Коротков? И живете вы с Иваном Матвеевичем в одном доме?

– Все верно, – подтвердил я.

И я рассказал ей, что мне надо обязательно работать.

Она слушала внимательно, с интересом, а потом сказала:

– Вот и молодец, что пришел. С семью классами мы тебя пошлем в ремесленное училище. Пока учишься два года, подрастешь, окрепнешь. И на завод придешь уже знающим рабочим.

Я кивнул. Уж если она так доверительно со мной беседует, то плохого не пожелает.

– Вот и чудесно! – обрадовалась она. – Заходи всегда. Спросишь Сычеву Татьяну. Это я. Ты еще не комсомолец? Ну вот, поступишь в ремесленное училище, поймешь, что к чему, и в комсомол примем.