Текст книги "Как жизнь, Семен?"
Автор книги: Виктор Московкин
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Глава седьмая
Учитель
За прогул меня и Витьку вызвали к директору. Тольке Уткину сошло: он ведь пропустил всего один урок.
Медленно, почти не дыша, записали мы в знаменитом «коленкоре» все, что вчера произошло на уроке Нелли Семеновны. Пообещали, что больше этого не случится, и расписались. А когда вышли из директорского кабинета, глянули друг на друга и фыркнули.
– Потеха! – растягивая слова, сказал Витька.
И все же на душе у меня кошки скребли: вдруг исключат, что делать буду?
Домой идти не хотелось. Вера стала относиться ко мне настороженно. Николая я, кажется, невзлюбил еще больше. Что нашла в нем Вера хорошего, совершенно непонятно. Недаром бабушка говорит, что иногда и сатана полюбится: каждому своя милая – самая красивая. Да я бы его и к дому близко не подпустил. Что из того, что он много зарабатывает и его уважают? Никогда ничему не обрадуется, не раскричится, если зол, не расскажет что-нибудь интересное. Знает только свое: «Свежий воздух – это здоровье».
Вчера он сообщил вдруг:
– Провожали с завода в Сибирь. За длинным рублем поехали.
– Не все, наверно, за длинным рублем, – вмешалась Вера. – Многих привлекает не заработок. Надоело дома, хотят повидать новые места. Строительство большое! Интересно! – И добавила мечтательно: – Будь Таня с Семой побольше, с удовольствием бы сама поехала.
– Нет, не новые места, а длинный рубль, – упрямо доказывал Николай. – Не могут здесь заработать, вот и едут. Думают, там легче, на стройках больше платят.
– Ты не прав, Коля. Девчонка в семнадцать лет… да она еще по существу не знает, что такое деньги, а ведь едет.
– Девчонки замуж хотят выскочить. На стройке много ребят.
Вера, не глядя на него, сказала:
– Грубый ты, Коля, и в людях только плохое видишь.
– Вижу, что есть. И тебе советую себя не обманывать.
Я думал, что они поссорятся. Если бы Вера продолжала настаивать, наверно, так и было бы. Но она уступила. Она всегда уступала. Он ей казался очень умным.
Вера его определенно боится и все равно ждет каждый день. Он ей нравится. Когда Николай у нас, она даже к Тане не так ласкова.
Раздумался и стало грустно. На уроках почти ничего не слышал, не видел. Нелли Семеновна вызвала меня отвечать, поставила двойку.
Лева Володской взглянул в мою сторону, покачал головой: быть мне отруганным. И верно, прилетела записка: «Коротков!!! Твое поведение возмущает. Возьми себя в руки. Староста».
Эх, Лева! Думаешь, я сам не злюсь на себя? Вырвал листок и настрочил: «Уважаемый староста! Готовлюсь держать ответ на очередном классном часе. Надеюсь на твое заступничество. Семен».
Лева получил записку, прочитал и показал кулак.
Когда Нелли Семеновна вышла из класса, Лева сел рядом.
– Ну, говори, что происходит в датском королевстве. Почему ты хватаешь двойку за двойкой? Тебе что, трудно? К тебе ученика прикрепить? Дождешься, так и сделаю.
– Потерпи, грозный староста. Пройдет немного, и я подтянусь.
– Вот это другой разговор, – обрадовался Лева. – А скажи, как твои октябрята?
– Чего им делается, растут, учатся. Федя, Андрейка, Олег, а потом две Наташи. А всего в классе семь Наташ. Великолепно!
– Ты мне зубы не заговаривай! – рассердился Лева. – Ты ответь, чем помог им? Они желают, чтобы им старшие товарищи во всем примером служили, подсказывали, как жить. Ты мне на это ответь.
– Ну тебя, Левка! Я и сам не имею представления, как мне жить, не то что других учить… Для октябрят я делаю кое-что, например, флажки… на каждом звездочка. Скоро гулять пойдем. Выведу всех на каток, пусть забавляются – Федя, Андрейка, Олег и две Наташи. Как ты думаешь?
– Полезное мероприятие, – одобрил Лева. – Пойду скажу и другим, чтобы тоже провели вылазку со своими октябрятами.
На большой перемене Витька отвел меня в сторону, шепнул:
– Пашка пришел, тебя спрашивает.
– Зачем я ему понадобился?
– Я не знаю, говорит – обязательно вызови.
Нехотя я пошел в коридор. Пашка стоял у самых дверей, чтобы в случае чего сразу сбежать. В школу чужих не пускали. Увидев меня, он заулыбался, рыжие брови поползли вверх.
– Здорово, друг! Может, решил не показываться? А я, понимаешь, в деньгах нуждаюсь. Позарез нужны. Когда принесешь?
– Я что-то не припомню, Пашка, когда я у тебя брал?
– Как «когда»? Да ты что, заспал? Али забыл, на чьи в кино ходил, на чьи кушал, пил? Зато я помню, не пьяный был.
Говоря это, он постепенно повышал голос. В коридоре было много знакомых ребят. Это меня стесняло.
– Жду монетки, помни, – сказал он так громко, что к нам стали подходить любопытные ученики.
– Нет у меня денег…
– Найди. Парень ты ловкий. Возьми дома.
Я вспомнил, как Вера на днях десятки раз пересчитывала свою получку, будто ожидала, что с каждым новым подсчетом денег прибавится. Купить надо было многое, на все не хватало.
– Не дадут мне дома. И взять негде.
– Чудак! Кто же просит? Возьми сам, попробуй.
И Пашка опять заулыбался, неискренне, противно.
– Нет, не будет этого. Не жди!
– Смотри, дело твое, – спокойно согласился он. – Бить буду, каждый день…
– Сколько я должен?
– А вот считай. Билет в кино, пирожное, пиво, сыр, водка…
– Откуда водка? Не пил я водку!
Пашка по-старушечьи всплеснул руками, на веснушчатом лице появилось деланное удивление.
– Вот так так! Ты думаешь, с пива опьянел? Как бы! В кружке мы тебе водку… ерша поднесли. Ха-ха! Понял? Так что гони. Еще мало с тебя, честное слово, мало…
– «Честное слово»! Не тебе, Пашка, говорить об этом. Сам звал, а потом деньги требуешь. Кот слизал твою честность!
– Ну ты, салага! Я могу и по-другому разговаривать. Видишь это? Такого кулака не пробовал? Тогда попробуешь. Приноси вечером монетки, а то завтра встречать приду.
Где достать денег? И надо было связаться с этим Пашкой! Я побежал разыскивать Витьку – только ему можно было рассказать об этом, спросить совета; Пашку он лучше знает, в одном корпусе живут.
– Этот Пашка – выжига, – сказал Витька. – И с меня хотел получить, да не отдам я, хотя и требует. Побьет – отстанет! Сам приглашал, я к нему не набивался. Не отдавай и ты: раз поколотит, два, а увидит, что без толку, и бросит.
Такой совет мог дать только Витька Голубин, больше никто. Не то страшно, что побьет, – сам себя презирать будешь, сознательно идешь на то, чтоб тебя били. Это, конечно, не выход. Попробовать занять? Но у кого? Я стал перебирать в памяти знакомых. У соседей нельзя: спросят, зачем понадобились. Да и дома потом узнают. Занять у Тольки Уткина? Отдать можно постепенно. У него деньги есть, он на фотоаппарат копит.
Услышав про деньги, Толька рассмеялся.
– Нету у меня. Спрашивал бы раньше.
– Толька, ты же на кинокамеру копишь, на «Киев». А мне, понимаешь, очень нужно.
– Коплю, а денег нету. Взял папа. Я, говорит, сам тебе после куплю. Понадобились ему зачем-то. На квартиру новую переезжать будем. Если хочешь, заходи вечером. Я расскажу, что тебе нужно, и он даст.
Нет уж, надо как-нибудь выходить из положения, но только не у Алексея Ивановича брать. Расспрашивать начнет, а потом с упреком заявит: «Говорил я тебе, что избалуешься. По-моему вышло. Вот уже и деньги понадобились».
Так ни до чего и не договорились. Я понуро брел по коридору, раздумывая, как бы выпутаться из этой неприятной истории.
У самой канцелярии я неожиданно столкнулся с Валентином Петровичем. Он всегда в военной гимнастерке, перехваченной широким ремнем, в галифе и хромовых сапогах. Когда он смотрит на тебя, глаза будто говорят: «Пожалуйста, рассказывай только правду. Я все равно о тебе много знаю».
Я поздоровался с Валентином Петровичем и хотел пройти мимо, но вдруг он остановил меня.
– Семен, ты что ищешь?
Я так и обомлел. Что это? Узнал откуда или сам догадался? Определил по моему виду?
– Я? Я ничего, Валентин Петрович… Просто так…
– Значит, мне показалось, – весело сказал он, в то же время пытливо вглядываясь в мои глаза. – Смотрю, Коротков идет мрачнее грозовой тучи и вниз смотрит, того гляди бодаться начнет. Ну, думаю, потерял, непременно потерял что-нибудь. Ты брось это, – как-то неожиданно добавил он.
– Я просто так, – пытался я уверить его.
Мы отошли в сторонку, чтобы не мешать в проходе. Валентин Петрович спросил, как привыкает Вера к работе, не поступила ли она в вечерний техникум.
Хотелось рассказывать обо всем. Видно, потому, что он спрашивал не ради приличия, а в самом деле интересовался, как мы живем.
– А у меня, Семен, к тебе просьба, – сказал он под конец, хитро сощурив глаза. – Видишь ли, какое дело… Как бы это тебе объяснить? Живет у меня чиж. Прямо прелесть птичка! Утром просыпаемся мы с дочкой, чувствуем себя, как в лесу! И до чего хорошо становится! Послушал бы ты, Семен, как она поет!.. А еще у нас в квартире громадный кот – Бузотером его зовем. Все норовит он достать чижа лапой, только и гляди за ним. Всю жизнь отравляет чижу своим поведением. Мы уж его и уговариваем, и ругаем – ничего не помогает. Кого-то надо выселять… Такая, Семен, дилемма.
«Вот оно что, – подумал я. – Чудной Валентин Петрович, не может сам управиться с котом».
– Понимаю, Валентин Петрович. Очень хорошо понимаю. Я этого кота живо: камень на шею – и в прорубь. Никто и знать не будет.
– Постой, постой! – оборвал меня учитель. – Ты что-то не так говоришь. Про другое я… Чтобы ты, например, взял у меня чижа. Пришел и взял… Я хотел тебя к себе в гости пригласить. Не хочешь насовсем – возьми на время. Жалеть не будешь, уверяю. Чудесный чиж, я тебе говорю.
Наверное, лицо у меня стало глупое-глупое. Показал себя живодером, и перед кем? Перед учителем биологии, который по должности обязан любить животных. Такой глупости я и сам от себя не ожидал.
– Смотри, Семен, я тебя не неволю, – продолжал уговаривать Валентин Петрович. – Не хочешь если, отдам другому. Такого чижа каждый возьмет с удовольствием.
– Зачем другому, Валентин Петрович? Лучше мне. Другой, может, и ухаживать за чижом не будет, уморит голодом.
Никогда я не держал птиц, не было у меня охоты к этому занятию. Но сейчас отказываться не стоит. Да и неплохо, если чиж будет каждый день петь по утрам.
– Тогда договорились, – сказал учитель.
Глава восьмая
Нина
Один мальчишка рассказывал в классе, что видел учительницу на речке с корзиной белья, и его подняли на смех – не поверили. Школьники почему-то думают, что учителя – не как все люди. Что, дескать, они только и умеют учить да следить, чтобы никто не баловался на уроках. И я так думал, пока не познакомился поближе с Валентином Петровичем.
В назначенный час я пошел к учителю домой.
– А, Семен! Проходи, пожалуйста! – радушно встретил меня Валентин Петрович. – Не стесняйся… Знакомься вот с Ниной.
На диване сидела девочка в коричневом платье и черном переднике. Читала. Шелковистые густые волосы завязаны на затылке голубой лентой. Лицо круглое, смугловатое. Большие синие глаза смотрели на меня с любопытством, словно спрашивали: откуда ты такой появился? Она была примерно моих лет. Аккуратно заложив страницу конфетной оберткой, девочка без смущения поднялась ко мне навстречу.
– Здравствуй! – сказала она с удивлением в голосе. – Это ты и есть Семен? Я думала, ты взрослый, большой.
Девочка задорно рассмеялась, взяла меня за руку и потянула к дивану.
– Вот садись. Рассказывай что-нибудь.
Я и сам подумал, что мне надо что-то сказать. Но рассказывать ни с того ни с сего я не мог.
– Ты что любишь читать? – спросила Нина.
– Все подряд. А больше про войну и про пограничников.
– И я тоже, – сказала она.
На этом и оборвался наш разговор. С девчонками вообще трудно разговаривать. Чтобы не сидеть истуканом, я стал оглядывать комнату. По углам и на стенах висели и стояли чучела разных птиц и зверей. Особенно мне понравилось чучело рыжей пушистой белки. На сосновом сучке она сидела на задних лапах, в передних держала позолоченный грецкий орех. На сучке была приклеена кучка такой же позолоченной скорлупы. Все как в сказке о царе Салтане.
Над окном прыгала в клетке махонькая птичка с желтой грудкой. Это и был тот самый чиж, которому не давал житья кот Бузотер. Нине, пожалуй, жалко расставаться с чижом. Чудаки, лучше бы гнали взашей кота!
– Какая у тебя смешная улыбка! – растягивая слова, сказала вдруг Нина.
Я невольно посмотрел в зеркало и ничего смешного не увидел. Курносый нос, круглые щеки, рот как рот, не очень большой. Все, как обычно.
– Ты всегда такой?
– Какой «такой»? – спросил я, начиная сердиться. То я показался маленьким, то у меня смешная улыбка. Всего разобрала. Можно подумать, что у меня вовсе ничего хорошего нет.
– Не злись, Семен, я хотела спросить: ты всегда такой неразговорчивый?
– Почему это «неразговорчивый»? Я разговорчивый, особенно если со знакомыми.
– Но мы с тобой познакомились! – воскликнула она. – Можно тебя Семой звать?
Она чем-то отличалась от девочек нашего класса. Тем бы только похихикать да пошептаться. Сначала я думал, они действительно о деле шепчутся, сообщают друг другу невесть какие важные секреты. А однажды иду, стоят в углу отличницы с первой парты, слышу: «Знаешь, Миля, такой ночью был морозище! У-ужас!» Нечего сказать, глубокая тайна! Еще вечером по радио говорили, что будет мороз в двадцать пять градусов.
Нина не такая. Я вдруг почувствовал, что с ней интересно.
– Недавно кино смотрел, – доверительно сообщил я. – Про завод, про то, как один парень работал. Вот пойду работать…
– Ты пойдешь работать? Когда это будет?
– А летом… Не возьмут? Меня возьмут. Поработаю, а потом, может, придумывать начну.
– Что придумывать?
– Ну, разное там… изобретать. Дадут что-нибудь делать. Скажут, надо так-то и так. А я по-своему, быстрее. Дядя Ваня говорил, сейчас многие у них в цехе придумывают. Рационализаторами их называют.
– Интересно посмотреть, как ты будешь придумывать, – со вздохом сказала Нина. – А мне еще долго ждать, когда школу закончу! Папа говорит, школу надо обязательно кончить, потому что без аттестата никуда принимать не станут, тем более девочек.
Ей тоже хотелось на завод, это я видел. Другой бы нашел хорошие для нее слова. Но я в ту минуту был занят собой. Вспомнил, что говорил дядя Ваня, и выпалил:
– Я специальность буду выбирать с разумом, на всю жизнь… Я рабочий человек, а не маменькин сынок. Рабочий человек твердо ходит по земле. Мне одна дорога – на завод! Мне институт ни к чему.
– Семен! – вдруг послышался из кухни голос Валентина Петровича. – Кто тебе вбил в голову такую чушь? Почему ты рабочий человек и тебе институт ни к чему? Уж если на то пошло, не обязательно быть тебе рабочим всю жизнь. Есть способности – учись на инженера!
Он появился из кухни в фартуке, с поварешкой в руках. Размахивая ею, продолжал:
– Напрасно ты так. Конечно, тебе труднее: придется ходить в вечернюю школу. Но учатся же другие. Тысячи ребят из рабочих семей учатся по вечерам. И успешно. С семью классами никак нельзя, хоть и выберешь себе специальность «с разумом», на «всю жизнь».
Последние слова он произнес с усмешкой, правда, не зло, по-доброму. Но и этого было достаточно, чтобы я покраснел до ушей. Вот всегда так: чуть забудешься – и наговоришь такого, что потом хоть сквозь землю проваливайся.
Валентин Петрович вскоре забыл, о чем говорил, а мне все еще казалось, что он усмехается втихомолку. И оттого я опять стал скучным и неразговорчивым. Чтобы они не заметили перемены, я стал с преувеличенным вниманием рассматривать чучела птиц и зверей.
Валентин Петрович подошел и тихонько положил руку на мое плечо.
– Хватит, Семен, наглядишься еще. Вот лучше обедать с нами садись… Мать у нас все по командировкам, одних оставляет без всякой жалости. Будешь пробовать суп моего собственного приготовления…
– И мою кашу, – вставила Нина.
Валентин Петрович погрозил ей пальцем.
– А кто молоко кипятил? Я. Откуда же это твоя каша?
– Пусть будет общая, – неохотно согласилась Нина. – А ты, папа, мог бы и помолчать. Третьего дня ты на лекцию ходил, а меня дома оставил. Я ж тебе ничего не говорила…
– Сдаюсь, только не вспоминай.
Видно было, что с Ниной они живут дружно. Мне было хорошо у них. Я сидел с Ниной бок о бок и оттого немного стеснялся. А Нина, как хорошая хозяйка, то и дело повторяла:
– Кушай, Сема, кушай. Ты совсем ничего не ешь!
Обед, в общем, прошел благополучно, если не считать маленького происшествия. Кто-то вдруг, царапая ноги, быстро взобрался ко мне на колени. Я так и оцепенел с ложкой у рта.
– Обжегся? – заботливо спросила Нина.
На коленях у меня сидел большой рыжий кот. Я старался его потихоньку спихнуть, но он озлился и цапнул меня за руку. Пришлось вмешаться хозяевам.
– Веник возьму! – крикнула Нина.
Кот прекрасно понял ее и моментально ускакал на кухню.
– И над чижом вот так озорничает, – кивнул в его сторону Валентин Петрович.
* * *
Домой я не шел – летел, заботливо прикрывая полой пальто клетку с чижом. Больше двух часов я пробыл, у Валентина Петровича, а пролетели они незаметно. Нина говорила, чтобы я заходил к ним чаще. Я буду заходить. Почему не заходить, если мне у них нравится и они ласково ко мне относятся. За эти часы я даже ни разу не вспомнил, что дома, наверно, сидит Николай и говорит о хорошей погоде, о том, что в жизни добиваться уважения обязательно надо, хотя это не каждому удается. И он приосанится после этих слов, так что сразу поймешь, кого он считает добившимся цели. Будь я дома, он стал бы смотреть на меня темными непонятными глазами и покачивать головой в такт своим словам. Это значит, он не верит, будто я смогу добиться у людей уважения. По его словам, я не умею разговаривать со старшими: невыносимо груб. Но ведь таким, как Николай, и не заметишь, как нагрубишь.
Я проходил темной улицей. Вот шоссе – и наш дом. Ни души кругом, тишина…
– Стой, друг! – послышался в это время голос, который заставил вздрогнуть: Пашка! Я бросился бежать, но куда там! Пашка перерезал дорогу.
– Давно тебя поджидаю, – сообщил он. – А ты и не думал, что встретимся? Мое слово – олово. Сказал, встречу, – так и будет.
Он с интересом взглянул на оттопыренную полу пальто.
– Чего прячешь? Ага, птичка! Нехорошо от друзей прятать. Покажь!
Я распахнул пальто. Но Пашка не удовлетворился этим. Он захотел ощупать клетку руками.
– Не трогай, Пашка! Это учительский чиж. Он ненадолго дал… для наблюдения. Мы птиц проходим…
– Не бреши! – остановил он меня. – Вы сейчас лягушек повторяете. Сегодня Голубин болтал, как получить скелет лягушки. В муравейник – и через два часа готовые косточки… А хорошая птичка! Чиж, говоришь, называется?
С этими словами он вырвал у меня из рук клетку. Не помня себя, я набросился на него и сразу отлетел в снег. Разве справишься с Пашкой?
– Так будет лучше, – сказал он со злобой. – Чиж мой по праву. Принесешь деньги – отдам назад. Не принесешь – прощайся с птичкой. Не видать тебе ее, как своих, ушей.
Я уже не пытался отнимать, а просил:
– Отдай, Пашка! В самом деле учительский чиж. Деньги я тебе принесу. А чижа у меня потребуют…
– Затем и брал, что он учительский. Если бы твой – не взял. Ты бы деньги и не стал отдавать, сказал: пусть чижом подавится. А тут принесешь, как миленький.
Я плакал от стыда, бессилия, оттого, что ничего не могу поделать. Пашка уйдет, мне останется только смотреть ему вслед.
– Гад ты, Пашка! Морду тебе мало набить!
Он придвинулся ко мне вплотную.
– Это еще что! Ты меня обзываешь? Скажи, я не ослышался? С ним по-хорошему, а он по-свински. Раз так, дружба наша врозь. И учти: с сегодняшнего дня я с тобой на «вы». Вы запомнили?
Глава девятая
Орлы без перьев
Он со мной на «вы». «Вы запомнили?».
Я запомнил это очень хорошо. И сейчас стою у дверей класса и раздумываю: идти ли на урок Валентина Петровича? Он, конечно, спросит, как у меня приживается чиж.
Предпоследняя перемена. До звонка еще несколько минут. В коридоре одноклассники затеяли игру в «жестку». Прыгают на одной ноге, другой ухитряются подбрасывать вверх «жестку» – подушечку, набитую сухим горохом. Выигрывает тот, кто умеет дольше всех продержать «жестку» в воздухе, не давая ей упасть на пол.
Самозабвенно играет со всеми Витька Голубин, странный человек, которому никакие неприятности не могут испортить настроения. Наверно, это очень умно: относиться ко всему на свете с легким сердцем.
Иной характер у неповоротливого Тольки Уткина. Он старается быть серьезным, хотя у него не всегда получается.
На днях прибежал ко мне, спрашивает, где бы найти две большие консервные банки, – очень нужно. Разыскал ему одну, а второй нету.
– Пойдем к дяде Ване, у него найдем, – предложил я.
Дядя Ваня был дома. На столе опорожненная бутылка вина и хлеб. Вошли и слышим:
– Хоть и часто, Иван Матвеевич, а простительно… Гоп-гоп! Иван проспится, а дурак никогда…
Дядя Ваня взглянул в нашу сторону и потряс головой: наверно, подумал, что мы ему привиделись.
– Дядя Ваня, нам нужно железную консервную банку.
– Зачем? – спросил он недоверчиво.
– У меня одна есть, – стал объяснять Толька, – я обрежу края и вставлю в нее другую. А вовнутрь – карбид подмоченный. Брошу на улице – вот взрыв будет!
Дядя Ваня насмешливо хмыкнул:
– Ерунда! Что ты придумал – настоящая ерунда! Кто же банку с карбидом по улицам разбрасывает? Ты отцу под стул подложь. Взрыв будет на всю Ивановскую. И до меня докатится…
– Да, хитрый! А если убьет?
– Кого убьет? Можешь не беспокоиться. Папа твой целехонек останется. А взрыв будет. Иди, а я прислушиваться буду.
Толька, оказывается, так и сделал, как советовал дядя Ваня. Взрыв получился, но совсем не тот, какого он ожидал. Алексей Иванович выпорол Тольку, а потом вынужден был, несмотря на мороз, держать полдня открытыми двери, потому что карбидом провоняло всю квартиру.
Сейчас Толька в классе – сидит над немецким учебником. Говорит, что они, Уткины, перебираются на новую квартиру, по этой причине не успел сделать домашние задания.
Мне очень грустно. Может, лучше не встречаться с Валентином Петровичем? Сбежать с его урока? Все равно: семь бед – один ответ.
И почему я такой невезучий уродился? Все со мной что-нибудь случается. А сейчас чувствую, совсем начинаю запутываться.
В дверях класса появляется улыбающаяся физиономия Тольки Уткина..
– Коротков, как по-немецки «кувшин»?
– Геен зи цу тойфель! – говорю я, не задумываясь.
– Что ты меня к черту посылаешь? Я серьезно. Дай посмотреть перевод.
Пока доставал тетрадь с переводом, задребезжал звонок. И не успел он еще смолкнуть, быстро вошел Валентин Петрович. Пришлось из-за «кувшина» остаться в классе.
Как долго тянулись эти сорок пять минут! Из объяснений Валентина Петровича я, конечно, ничего не понял. Весь урок сидел как на иголках. Когда учитель смотрел в мою сторону, я краснел, смущался и ерзал за партой. Думал, вот-вот он спросит про чижа.
Наконец спасительный звонок. Я убрал книжки и приготовился первым выскользнуть из класса. Но то, что сказал Валентин Петрович, пригвоздило меня к парте.
– Коротков и ты, Голубин, зайдите после уроков ко мне в учительскую.
Так и есть! Узнал про Пашку и Корешка, хочет расспросить подробнее и сделать выводы. Значит, придется сказать, что Пашка отнял у меня чижа.
Нет, так нельзя. Верну чижа – тогда, может быть, расскажу. Только не сейчас. Чтобы не думал Валентин Петрович, будто я растяпа. Ему ведь, я знаю, жалко чижа. И отдал он мне не потому, что кот житья не давал птичке, просто Валентин Петрович очень добрый, старается делать людям приятное.
Конца уроков я ждать не стал. Следующий немецкий, можно пропустить. Немецкий язык мне дается легко: если пропущу один час, учительница ругаться не будет.
В раздевалке толпились и галдели, как галчата, ученики младших классов. Хорошо, что здесь не оказалось моих октябрят. Стоять в очереди мне было некогда – я стал пробиваться вперед. Малыши запищали, начали меня оттаскивать за пиджак, но я не обращал на них внимания: если пробуду долго в раздевалке, увидит кто-нибудь из учителей, попросит обратно в класс.
– Сема, ты куда торопишься?
Я обернулся и застыл. Сбоку от меня стояла в очереди Нина. Совсем некстати.
– Давай я тебе получу пальто.
Она протянула руку, и я, сам не зная, зачем это делаю, отдал ей номерок.
Когда мы оделись, я, не глядя на нее, торопливо попрощался и хотел идти.
– Мне быстрее надо, побегу, – попытался я объяснить ей.
– Побежим вместе, – заявила Нина. – Я люблю бегать.
Не хотелось мне с ней сейчас разговаривать. Но она не замечала этого. Стала рассказывать, что в воскресенье всем классом пойдут собирать металлолом.
– И ваш класс тоже?
Я ответил, что не знаю, никто ничего не говорил.
– А как чиж? Поет?
– Чиж?.. Поет. И утром, и вечером. Такой певун!..
– Сема, у тебя зубы болят?
– Почему зубы? А!. – Я понял, что у меня кислый вид. – Болели! Сейчас проходят…
– Чижу давай семечки. Он любит. Только пощелкай их сначала, а то он будет сам щелкать и насорит по всей комнате. Не нравится ему, когда шелуха в клетке, вычикивает ее лапой. Пить тоже даешь?
– Нет, не давал…
– Сема, он же умрет.
В самом деле, вдруг Пашка не поит чижа?
– Знаешь, Сема, пойдем на каток. Смотри, какой день хороший!
На улице было хорошо. Сыпал снежок, мягкий, как пух. Все обновилось, посветлело.
Сходить на каток мне хотелось, но успею ли? Собирался еще побывать у Пашки.
«Надо обо всем рассказать Вере, – внезапно решил я. – Она поймет, даст денег. Правда, ей потом придется экономить на другом. У нее все рассчитано до копейки».
Я сказал Нине, что на каток мы обязательно пойдем.
– Правда? – обрадовалась она. – Тогда заходи за мной. Что молчишь? Придешь?
– Наверно, нет. Лучше там, на катке встретимся.
– Почему? – удивилась она. – Стесняешься?
Конечно, стесняюсь! Не объяснять же ей, что я сегодня сбежал от ее отца.
– Как хочешь, – немного сердито сказала Нина. – Можно встретиться и на катке.
Мой план – рассказать все Вере и попросить у нее денег – неожиданно рухнул.
Дома было все как обычно: сидел Николай, лениво листал какую-то книжку; Вера готовилась стирать белье.
– Именинник явился, – весело встретила она меня. – Закрывай глаза и вытягивай руки.
Думая, что сестра шутит, я сделал так, как она велела. Каково же было мое удивление и разочарование, когда в руках у меня очутилась картонная коробка с клеймом обувной фабрики «Североход». Я не знал, плакать мне или благодарить сестру. Обновка радовала, но теперь ни за что бы у меня не повернулся язык просить денег для Пашки.
– Ты что, Семен! Недоволен? А я-то старалась, выбирала… Посмотри, какие прочные ботинки.
Николай с интересом наблюдал за нами.
– От радости забыл, что говорят в таких случаях? – напомнил он.
– Не забыл: спасибо надо сказать, – ответил я, еле сдерживаясь, чтобы не запустить в него новыми ботинками. И после, уже обращаясь к Вере, добавил: – Не надо было покупать, я бы и в старых, походил.
– Глупости! – решительно возразила она. – Носи без всяких спасибо.
Потом они заставили меня переобуться и пройтись по комнате, что я и сделал без особой охоты.
К Пашке я в тот день не успел. И на каток собрался только потому, что неудобно было обманывать Нину. И хорошо сделал, что пошел.
Будь моя воля, я всех людей с плохим настроением заставил бы кататься на коньках. Моментально забываются все горести.
Что только творилось в тот вечер на катке! Яблоку негде было упасть – так много пришло народу.
Из раздевалки мы с Ниной выбежали, держась за руки. На голове у Нины была легкая шерстяная шапочка, едва прикрывавшая пышные волосы; лыжный костюм как-то особенно шел к ней. И вся она была такая складная, живая, веселая. С первого круга щеки у нее разрумянились, ресницы побелели. Я во все глаза смотрел на нее и не понимал, что со мной творится. Я вдруг начал спотыкаться, раз чуть не растянулся на гладком льду, едва не сшиб ее с ног и в то же время чувствовал, что с лица у меня не сходит глупейшая улыбка.
– Сема, ты давно не катался, да?
И хотя я в эту зиму часто ходил на каток, сейчас не нашел ничего лучшего, как утвердительно кивнуть.
Мимо нас, крепко держась за руки, неслась ватага мальчишек. Нина поймала последнего за руку, и мы пристроились к ним. Я знал, что значит идти к цепочке последнему: первые делают крутой разворот, и самые последние с ужасной скоростью летят по льду. Нина, видимо, этого не знала, а может быть, сделала нарочно. Вышло так, как я и ожидал. Передние развернулись, и не успели мы с Ниной опомниться, как вылетели к бровке и очутились в сугробе…
Снег залепил мне глаза, уши, попал за ворот. Досталось и Нине, но это ее только развеселило.
– Больше не захочешь, – заявил я ей.
– Что ты! – воскликнула она. – Пойдем еще прицепимся? Нисколько не боюсь.
Я помог ей отряхнуться, и мы побежали разыскивать свободную лавочку. Сели сбоку от трибуны, где было меньше народу.
– Я боюсь только больницы, – неожиданно сказала Нина и рассмеялась. – Правда, правда! Раз я целый месяц гриппом болела. Дома здоровая, а как приду к врачу, увижу там больных – и сразу тридцать семь и одна. Ходила, ходила, папа и говорит: «Плохи наши дела, Нина. Ты давай больше в больницу не заявляйся. А маме надо сообщить. Давай пошлем ей телеграмму». Послали, она приехала, а я опять здоровая. Но папа меня все же уложил в постель. «Притворись, – говорит, – так надо». Только мама сразу заметила, что ничего у меня не болит. Говорит папе: «Зачем обманул? Нечестно с твоей стороны. Заставил такую дорогу выдержать». А папа ей ласково отвечает: «Почему же, нечестно, в самом деле болела Нинка, клянусь».
Утром я проснулась – ее уже нет. Папа сидит хмурый. Спрашиваю; «Где мама?» Говорит: «Уехала. Не вини ее. Она хорошая. Только ей некогда, да и неинтересно, наверно, с нами».
Нина поднялась с лавочки, поправила волосы и грустно спросила:
– Наверно, нехорошо, что я тебе рассказываю, да?
Она мне показалась робкой и совсем маленькой девочкой, такой понятной и близкой. Я прикоснулся к ее волосам. Она вздрогнула.
– Ты что, Сема?
Не знаю, как это у меня вышло.
Опять корпус. Опять в коридоре шум и запах прелого. Бегают ребятишки. Я жду Пашку.
Стою с Витькой Голубиным. Он удивляется, почему я вчера не пришел в учительскую. Страхи мои были напрасны. Просто Валентин Петрович просил помочь ему запаковать комнатные цветы, которые стоят в биологическом кабинете. Их надо отправить на городскую выставку. А я испугался.
Витька рассказывает, что вчера к Пашке приходили два милиционера.
– Сразу к нему. Говорят: «Ты человек без определенных занятий, а попросту – паразит на теле здорового общества. Поступай, – говорят, – на работу, нечего охламонничать». А Пашка им: «Дудки! Восемнадцать лет стукнет – тогда пойду. Я, – говорит, – законы лучше вас знаю. Не имеете права заставлять работать несовершеннолетнего». Бились, бились с ним, да так и ушли. Нет вещественных доказательств, а то бы забрали.
