Текст книги "Рассказы о наших современниках"
Автор книги: Виктор Авдеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
V
Всю следующую неделю Платон ходил сам не свой, а в пятницу купил два билета в ложу театра Пушкина на «Даму-невидимку» и позвонил Кадагановым. Идти Лариса все-таки отказалась: едет к тетке на дачу. Зато она пригласила его на воскресенье осмотреть всесоюзную выставку художников, а в четверг они пошли в Большой оперный. В антракте, когда, весело очищая крупные китайские апельсины, они чинно гуляли по фойе, Платон спросил:
– Как Аркадий Максимович насчет нового портрета? Скоро мне опять ходить на сеансы? Лариса отрицательно кивнула головой.
– Боюсь, что пыл у отца остыл. Он уже было и холст приготовил, обдумывал новый вариант портрета – и забросил. Опять его что-то не устраивает. Я понимаю папу. Ему вот скоро пятьдесят, а он все еще чего-то ищет, всегда хочет как можно полнее выразить свой замысел.
Из сжатого апельсина брызнул сок и попал на Ларисино платье. Платон забормотал извинения, сунул полуочищенный апельсин в карман.
Вот как повернулось дело! Вновь у него, значит, нет прямой причины для посещения кадагановской квартиры? А он так на это надеялся!
…В середине февраля Аныкины переехали на новую квартиру. У них установили телефон, и Платон поспешил сообщить всем знакомым свой номер. Теперь, возвращаясь со смены, он принимал ванну, докрасна растирался жестким полотенцем и с удовольствием садился заниматься: мать отвела ему отдельную комнату.
Но то ли Платон устал в этот предмартовский вечер, то ли мысли занимала завтрашняя плавка, только уроки не шли в голову. Он отложил учебники и растянулся на зеленом дерматиновом диване.
«Ладно. Успею».
Зазвонил телефон. Платон нехотя снял трубку, но едва услышал голос, быстро спустил ноги на пол.
– Да, да, это я. И вам здравствуйте, Лариса. Что делаю? – Платон покосился на диван. – Да вот, вернулся с завода, сел заниматься. Перегружаюсь? Иначе нельзя, и так двадцать четыре года, а я только в девятом классе. А вы что поделываете? Встряхнуться захотели?.. Почему не о чем тогда говорить? – Платон испуганно припал к трубке. – На каток? С огромным удовольствием, я сам хотел… Занятия как? Да я и… в самом деле перегрузился. Отдохнуть надо, встряхнуться. Зачем откладывать? Главное, вечер хороший, морозец, ведь скоро таять начнет…
Ехать решили в парк культуры и отдыха. Встречу назначили при выходе из метро.
Час спустя Платон вышел из подземной станции, держа под мышкой коньки, перехваченные ремнем. Следующим поездом прибыла и Лариса – в беличьей шубке, вязаной шапочке с помпоном и в красных меховых ботинках. Возле кассы у молодых людей произошла маленькая ссора. Платон хотел взять два билета, девушка упорно совала ему свои деньги.
– Какие счеты из-за мелочи? – спросил он.
– Я понимаю, что это мелочь и действительно смешно, но… меня так папа воспитал. Да и… что-то есть стандартное в том, чтобы кавалер брал девушке билет.
Она вдруг покраснела и пошла к входу в парк. Платон спрятал ее рубль в карман, пожал плечами. Его с каждым днем сильнее и сильнее влекло к Ларисе. Правда, не все ее поступки были ему понятны, и про себя он решил, что девушка немного капризна.
В раздевалке Платон быстро надел ботинки с коньками. Лариса возилась со шнуровкой. Он понял, что помогать ей не надо, хотя помог бы любой своей знакомой девушке.
На катке Платона охватило знакомое с детства чувство полной внутренней свободы, когда все дневные заботы улетучиваются и ты целиком отдаешься отдыху, ощущению чего-то праздничного. Сильно и с виду незаметно опираясь на носки, он плавно шел вслед за Ларисой по кругу. Стоял тот легкий сухой морозец когда воздух кажется особенно свежим и вкусным, и его с удовольствием вдыхаешь полной грудью. Лед был порядком изрезан, попадались и выбоины. Под ярким светом прожекторов блестело зеркало катка и искрились ровно подстриженные, обсыпанные снегом кустики аллей. Народу было очень много. Мелькали гибкие фигуры в трико, красные, зеленые лыжные костюмы, раздутые девичьи юбочки, непрерывно слышался характерный режущий звук стали о лед, смех, говор, особенно яркие на морозце. И все это покрывали громкие торжествующие звуки вальса, несшиеся из репродукторов.
Молодежь каталась наперегонки. Присев на одну ногу и вытянув вторую – «пистолетом», – проносились ребята. На особой площадке два парня возили в санях-стуле хохочущую девушку.
На льду Платон чувствовал себя вполне уверенно, Он решил не показывать Ларисе своего мастерства, еще неизвестно, как она держится на коньках. Некоторое время они медленно шли рядом по дорожке, каждый незаметно приглядывался к движениям другого. Неожиданно Лариса ускорила шаг и вырвалась вперед. Платон последовал за ней, но, к удивлению, расстояние между ним и девушкой еще увеличилось. В таком нарастающем темпе они сделали несколько кругов по главному катку.
«Неужто не обойду? – самолюбиво подумал Платон. – Вот нарвался».
Он сильно наклонил корпус вперед, полусогнул ноги и пошел длинным скользящим шагом. Перед его глазами развевалась синяя вязаная юбочка с белой пушистой отделкой, мелькали сильные красивые ноги, обтянутые рейтузами, резко вспыхивали коньки. Неожиданно Лариса с разбегу вильнула в боковую аллею и, синяя, слилась с синими тенями.
Платон проскочил мимо и вынужден был затормозить, подняв гриву ледяной пыли. Однако Лариса уже вылетела на широкую набережную, плавно перевернулась и поехала спиной вперед.
– Не озябли? – задорно крикнула она.
– Можем продолжать, – ответил Платон, подкатив вплотную.
Девушка смеялась. Вот ее накрыла тень от заиндевелого, развесистого дерева, и Лариса опять стала сказочной, точно синяя бабочка. В следующую секунду она показалась под фонарями «ландышевой аллеи», и снежинки на ее шапочке, на плечах заискрились голубыми, розовыми, лиловыми огоньками. Щеки Ларисы разрумянились, глаза ярко блестели и казались черными.
– Мало? Ну, так догоняйте!
Она легко перекрутилась на одном коньке. Платон еле успел схватить ее за локоть: он с трудом переводил дыхание.
– Сдаюсь. И когда вы научились так бегать? Она вдруг опять засмеялась и бессильно оперлась на его руку.
– Ох, я чуть живая!
Они тихо заскользили рядом в глубь аллеи, наслаждаясь плавным движением. Между деревьями шевелился полумрак, на полянках сиял снег, вправо, за каменным парапетом, лежала во льду Москва-река и высоко плыла луна – далекая, холодная и, казалось, более тусклая и маленькая, чем ближний фонарь. От главного катка доносилась музыка, шарканье коньков, заглушая мягкие далекие звонки трамваев, гудки автомашин.
– Я еще в школе записалась на «Динамо» в спортсекцию и училась бегу на скорость, – рассказывала Лариса. – А сейчас опять принялась за это в институте. Так что я все время тренируюсь.
– Счастливая вы, Лариса, – говорил Платон с хорошей завистью. – Уже студентка.
– А вы хотите на инженера-технолога? Заложив руки за спину, Платон медленно катился в такт движению девушки.
– Когда-то, мальчишкой, я мечтал стать пилотом, – заговорил он с внезапной откровенностью. – Я хотел подняться над Памиром, поглядеть сверху на Индийский океан – облететь земной «шарик», как Чкалов называл. А тут война, отец помер, и вместо авиашколы я попал в ремесленное: там давали хлебную рабочую карточку – надо было мать кормить, сестренку. Кончил – поступил в третьи подручные, потом и сам начал варить сталь. Ну и… то ли привык, то ли профессия заинтересовала. Железо – царь металлов. Решил учиться на инженера, чтобы весь цех вести.
Отдыхая, они по обледеневшим деревянным ступенькам спустились на пруд, медленно стали кружить возле горбатого мостика. Фонари здесь были расставлены реже, игра света, тени казалась причудливей. Заснеженные ивы низко склоняли седые космы над темным льдом, как бы охраняя тишину парка.
– Сколько времени? – вдруг, точно спохватившись, спросила Лариса и завернула рукав над своими часами. – Десятый? Правда, десятый? Ой!
И она повернула на главный каток. Слышнее стали звуки вальса, шарканье коньков, говор. Лариса шла по краю большого круга и нет-нет да и бросала по сторонам внимательные взгляды.
На небольшой огороженной площадке три девушки в цветных костюмах, высоких шнурованных ботинках исполняли танец, плавно и грациозно вертясь на фигурных коньках. Лариса загляделась и споткнулась о выбоину во льду. Платон подхватил ее за локоть, да так и не выпустил. Словно не заметив этого, они полетели ритмично, шаг в шаг, не чувствуя под ногами катка. Мелькали серебряные снежинки, гремела радостная, праздничная музыка, проносились фонари, закуржавевшие деревья, разрумянившиеся лица. Оба почему-то молчали.
Внезапно Лариса резко затормозила:
– Папа!
Она не успела отнять у Платона руку, как на них налетел толстощекий, толстогубый парень в легком пиджачке – подручный мартеновского цеха. Из-под крошечного козырька сбитой на затылок кепки выглядывал белесый чубчик, ворот шелковой рубахи был расстегнут по-летнему и виднелся треугольник груди, бурачно-красный от мороза. Перед самым их носом Васька Шиянов лихо выписал вензель на коньках, перевернулся и подал руку своему бригадиру.
– Прошу извинения за нарушение движения. Наше вам, а ваше нам и разделим пополам. Согласны, девушка? Кто это с тобой, Платон? Ничего, подходящая, прямо скажем: легированной марки.
Он в упор уставился на Ларису, протянул свою большую красную руку:
– Вася.
Она засмеялась, не снимая варежку, подала ему свою.
– Лара.
– Раз познакомились, Ларочка, то теперь мы друзья. Правильный вывод? Как в химлаборатории, Значит, можем прокатиться разок по кругу и выпить чаю в буфете, – и он щелкнул себя за подбородком. – Принято? Будем выполнять на сто двадцать процентов.
Платон кусал губы, хмурился.
– Обязательно, Вася, – засмеялась Лариса. – Только в другой раз.
Она легко оттолкнулась коньком о лед и покатилась навстречу отцу. Васька Шиянов тут же, точно играя или ухаживая, скользнул за ней и узнал художника. Кадаганов был в том же коричневом ратиновом пальто, пыжиковой шапке, бурках. Шиянов легко вычертил перед ним широкий вензель, словно специально и хотел его сделать, вернулся к Платону и лишь здесь увидел хмурые брови своего бригадира.
– Все понятно, – поспешно сказал он и выставил щитом руки. – Не знал и посадил «козла». Плавка идет в брак. Прошу извинения за нарушение движения.
В два-три разгона Васька Шиянов очутился на середине круга и пропал среди катающихся.
Прежде чем он исчез, Лариса успела указать на него отцу, со смехом поведала о знакомстве. К ним подъехал Платон, сошел с беговой дорожки в снег. У Платона вдруг создалось странное ощущение, будто он уже сегодня мельком видел Кадаганова здесь, на катке. Откуда у него могло появиться такое ощущение?
– Вы здесь давно, Аркадий Максимович? – спросил он, желая проверить себя.
– Я вас видел, Платон. Вы недурно бегаете на коньках.
– Значит, ты, папка… – Лариса слегка смутилась.
– Тебе не безразлично? – прищурился Аркадий Максимович. – Я вернулся домой, узнал от Марфуши, что ты с коньками уехала в парк культуры, ну и… решил тебя пожалеть, дочка, сам сел за руль «Волги» и прикатил сюда. Я ведь знаю, какими усталыми уходят люди с катка. Кстати, Платон, и вас подвезу. А пока порисую немного.
Художник вынул из внутреннего кармана блокнот в зеленых корках.
«Не знала Лариса, что отец приедет? – недоверчиво подумал сталевар. – Опять, верно, хочет нарисовать меня… в новой позе?»
– Ну, мы покатили, папа, – сказала девушка, словно желая прекратить эту сцену, и сошла на лед.
В боковые аллеи молодые люди больше не сворачивали. Несколько раз, проносясь по беговой дорожке, Платон видел Кадаганова: художник быстро чертил карандашом в блокноте. Затем он переменил место: наверное, искал другое освещение. Примерно четверть часа спустя Кадаганов задержал дочку; остановился и Платон. Аркадий Максимович попросил его попозировать: вот он стоит; вот он первым движением носка отталкивается ото льда; вот он бежит…
– Свет неважный – сказал он, – Да и руки зябнут. Ну что ж, пора домой? Ступайте, молодежь, одеваться, ступайте.
Автомашина вынеслась на широченный, в железном ажуре Крымский мост. Далеко внизу черно блеснул лед Москвы-реки. Лариса вела машину уверенно, с удовольствием. Кадаганов, сидевший рядом с дочерью, повернулся назад.
– Вас, очевидно, Платон, интересует, стану ли я писать картину «Знатный сталевар на катке»? – заговорил он. – Заранее вам скажу: у меня и мысли подобной не было.
Аныкин молча слушал.
– Спросите, зачем же я тогда приехал в парк культуры и отдыха? – продолжал Аркадий Максимович. – Просто, ну… посмотреть, что ли, на вас в другой обстановке. Когда думаешь написать новое полотно, чаще хочется видеть свой объект или, как у нас принято говорить, натуру: авось найду в ней что-нибудь новое. Да и вообще потянуло свежим воздухом подышать, засиделся я на разных собраниях, в мастерской. А поскольку я редко езжу без альбома, то попутно и сделал наброски конькобежцев. Ясна вам моя кухня?
Платон кивнул.
– Трудно вам?
– Как сказать, – улыбнулся художник. – В работе ведь и заключается смысл человеческой жизни. Есть ли что тяжелее, но интереснее, чем искать новое? Искать неутомимо, сбиваться, заходить в тупик – и все-таки искать! Там, где кончаются поиски нового, наступает ремесленничество, штамповка.
Кадаганов вновь повернулся и стал глядеть в смотровое стекло.
Над крышами в ночном небе смутно обрисовалась чадящая труба завода.
VI
Начались мартовские снегопады. За ночь окна московских домов разрисовывал морозец, а к полудню вновь пригревало солнце, и с крыш срывались радужные сосульки. Деревья словно разбухли, стояли черные, влажные: под корой тронулся сок. В город прилетели белоносые грачи и разгуливали по бурым влажным проталинам.
В хмурый весенний день в мартеновский цех завода в сопровождении сменного инженера вошел Кадаганов с дочерью. Лариса от двери с любопытством подняла глаза на мостовые краны, осмотрела садочную машину, языки пламени, что вырывались из форсунок, легко перепрыгнула через скрап – металлический лом.
Возле четвертой печи в окружении начальника цеха, мастера, подручных стоял Платон Аныкин в синих очках: готовились брать пробу. Открылась массивная заслонка, и ослепительное пламя ударило из «окна» в цех: голубоватые, оранжевые отблески заиграли на противоположной стене, на платформах с шихтой, на людях. Платон поднял огромную ложку на длинном шесте, окунул ее сперва в плавающий сверху шлак, чтобы сталь не пристала, и зачерпнул из ванны свое «варево». Вся ложка нестерпимо засияла, солнечные искры металла с шорохом брызнули к высокому потолку, в стороны. Платон наполнил сталью формочку, остаток опрокинул на плиту. Было непонятно, как он терпит такую жару: лицо его мокро блестело, рубаха покрылась пятнами соленого пота.
– Добрая сталь, – сказал начальник цеха, определив качество металла по цвету, по искрам, по форме, в которой он застыл.
Пробу отнесли в цеховую лабораторию на анализ, подручные начали готовить огненную массу к выпуску. Платон подошел к Кадагановым и поздоровался.
– Никак не мог уговорить Лару остаться дома, – смеясь, сказал Кадаганов сталевару. – А меня опять потянуло к вам в цех, хочу еще раз поглядеть. В общем мешать вам не будем, ступайте разливайте «чаек». У меня тут свое дело.
И, отойдя к перилам мостика, он вынул блокнот. Но рисовать не стал, с жадностью приглядываясь ко всему, что делалось в цехе. Кадаганова поразил облик Платона. Сталевар держался по-обычному просто, но уверенно, во всех движениях его сквозило сознание значительности того дела, которое он выполнял, власти над кипящим металлом. И весь цех представился художнику в другом виде, да и сам он перестал бояться подъемного крана, садочной машины.
…Из мартена выпустили сталь. Рукавом спецовки Платон с облегчением вытер мокрый лоб и подошел к девушке, снимая на ходу рукавицы.
– До чего интересно! – оживленно воскликнула Лариса, не отрывая взгляда от мостового крана, подводившего солнечно-озаренный, наполненный металлом ковш к громадным изложницам, вокруг которых уже суетились разливщики. – Меня нынешняя экскурсия чрезвычайно обогатила. Я стану вашей ученицей и пройду практику на этом заводе. Ладно?
– Подручным-дублером, – в тон ей шутливо проговорил Платон. – А вы, Лариса, поможете мне. Через год я поступлю к вам в ученики – готовиться в институт. Вообще, скажу по совести, мне знакомство с вашим папашей много дало.
Словно вспомнив об отце, Лариса оглянулась на мостик и как-то вся затихла.
– Я у папы давно не видела такого подъема, – сказала она негромко, с удивлением. – Нет, вы посмотрите, Платон, посмотрите, как он работает!
Не помнил и Платон такого лица у художника. Оно просто пылало, или, может, это казалось оттого, что весь цех озарялся вспышками расплавленной стали из семидесятипятитонного ковша, изложниц? Молодые люди подошли сзади, заглянули в его альбом. На листе бумаги был изображен момент взятия пробы: металл, льющийся из ложки, искры и взволнованное, озаренное светом, волевое лицо сталевара.
– Понимаешь, Ларочка, нашел свою ошибку, – возбужденно заговорил Аркадий Максимович, никого не замечая вокруг, будто находился с дочерью у себя в мастерской. – Внутри меня все словно озарилось… вот как в цехе при этой плавке. Ты отлично знаешь: я не ощущал раньше поэзии в индустрии. Терриконы, станки, заводской дым, уголь – что тут красивого? И когда я увидел Платона возле мартеновской печи, он мне показался крошечным винтиком огромного механизма. А вот в кульминационный момент явно выступил его характер.
Несколько рабочих окружило художника; горячо жестикулируя, он пошел с ними к мартену, Платон тихо спросил девушку:
– Значит вы, Лариса, тогда вечером, зимой, не случайно заехали? Специально для рисунка? И на каток…
– Меня папа просил, – перебила Лариса. – Я не имела права выдавать его секретов… Вы извините. Платон, я пойду посмотрю, что он там. Освещение вашего лица, напряжение у него вышли неплохо, а? – И девушка проворно ушла.
Аныкин присоединился к рабочим своей бригады.
– Ну что, Платон, не прав я был? – шепнул бригадиру Васька Шиянов. – Помнишь, сразу сказал: начнет срисовывать в спецовке. У меня, брат, глаз на этих художников наметанный. Им давай что почудней. А ты не соглашайся. Что это он тебя в грязной робе будет выставлять? Пускай заканчивает тот рисунок, при галстуке и с лауреатским значком.
– Много ты понимаешь в искусстве, – засмеялся Платон.
– Скажешь, не понимаю? Да у нас во дворе мастерская вывесок… А дочка у него – кругом двадцать одно. Верно? Ухлестни за ней, а то я отобью.
Улыбка сбежала с губ Аныкина.
– А ну, давай берись за метлу, – сердито сказал он. – Пора цех убирать, смену сдаем. Вот и полощет языком, вот и полощет… Тряпка он у тебя, что ли?
С завода Платон вышел вместе с Кадагановыми.
Хмурые облака над пустырем сбились в кучу, точно собираясь в далекий путь на север, чтобы очистить место светлым весенним облакам. Голые деревья тянулись к небу, жадно дышали всеми своими, растопыренными веточками. В лучах солнца блестели высохшие крыши, талые обнажившиеся бугры, грязный осевший снег в канаве. Пахло дымом, ледком, подернувшим лужи, и вся почерневшая, закопченная улица примолкла в предвечерье.
– У вас хорошее настроение, Аркадий Максимович, – просительно сказал Платон. – Может, заедем к нам, пообедаем?
– С удовольствием, Платон. Правда, меня тянет сейчас к мольберту, к палитре, но и аппетит появился прямо волчий. Я не только пообедаю с вами, но и выпью… водки! Да, водки, плюну на все кислотности.
Чтобы скрыть улыбку, Платон спрятал лицо в поднятый воротник. Мельком оглянулся: нет ли поблизости Васьки Шиянова? Вот бы услышал.
VII
Год спустя в Москве в Художественном салоне открылась очередная выставка. В первый день ее посетило очень много народу. Среди других зрителей находились и Платон Аныкин с Ларисой Кадагановой. Обе семьи поддерживали раз начавшееся знакомство. Платон глубоко ценил Аркадия Максимовича и считал чуть ли не великим художником. Он частенько приезжал в восьмиэтажный дом за Белорусским вокзалом, заходил в мастерскую. Платон купил себе несколько книг по истории искусств и с характерной для него усидчивостью, с упорством, принялся их штудировать. У него уже начала подбираться порядочная коллекция эстампов, репродукций с картин прославленных живописцев.
Своих отношений с девушкой Платон не мог понять. Лариса очень ему нравилась, но что к нему испытывала студентка, он не знал. Нередко она предлагала Платону отправиться в театр, в музей, на каток; когда же Платон пытался заговорить о своих чувствах, она неприступно вскидывала подбородок, однако после этого становилась особенно нежной и внимательной. Однажды она сказала ему: «Я хочу работать, Платон. Понимаете? Вот ждите, когда закончу институт, а тогда поговорим». В месяц раза два Лариса на отцовской машине наведывалась к Аныкиным в Юго-западный район, целый вечер с удовольствием беседовала с Клавдией Саввишной, пила чай из блюдца вприкуску: старая женщина не могла нахвалиться ею, а после отъезда девушки тихонько вздыхала и поглядывала на сына.
…Молодые люди медленно шли по салону, не совсем внимательно рассматривая полотна.
– Вот она! – тихо воскликнула Лариса и заблестевшими глазами посмотрела на молодого сталевара. – Узнали себя?
– Узнал.
Перед картиной среднего размера в золотой рамке толпился народ. Холст изображал комнату в новом доме. У стола, опираясь загрубевшей рабочей рукой на раскрытый учебник, стоял Платон в простой домашней рубахе; на спинке стула висел выходной костюм, блестя лауреатской медалью. В открытое окно были видны дымящиеся трубы родного завода, за спиной сталевара протянулась полка, заставленная книгами, выступал мольберт с неоконченной картиной, на стене висели коньки. Платон, казалось, о чем-то глубоко задумался. Его волевое лицо выражало творческий пыл и удачно освещалось заходящим солнцем из окна, чем-то напоминавшим отблеск мартеновской печи.
– Нравится? – шепотом спросила девушка.
– О чем тут спрашивать, Лариса? Не зря Аркадия Максимовича за нее хвалят.
Некоторое время оба стояли молча.
– Папа где-то здесь. Когда он выставляет свои полотна, то очень взволнован и – смешной. Идемте найдем его.
Они тронулись дальше по салону.
Кадаганов, ссутулясь, сидел в дальнем уголке выставки. Не один раз в этот день он, как бы невзначай, останавливался у своей картины, видел толпу, слышал похвальные замечания. Но, может быть, именно он критичнее всех отнесся к своему «Молодому сталевару». Он уже видел недостатки в полотне, и ему казалось, что они бросаются каждому в глаза. Аркадий Максимович мысленно прикидывал, как их надо исправить. Ничего, первый блин всегда комом, ведь это всего-навсего переход к теме о металлургах, и в голове художника уже вырисовывались образы новой картины, которую он начнет писать в ближайшем будущем. Вот ее-то он сделает уже по-настоящему.
