Текст книги "Рассказы о наших современниках"
Автор книги: Виктор Авдеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
III
К художнику Платон Аныкин ездил еще несколько раз. С первого сеанса Кадаганов закончил подмалевок, и живые краски начали воспроизводить живые черты сталевара. С натянутого на подрамник холста все яснее проглядывал облик молодого человека лет двадцати трех с упрямым мальчишеским подбородком, мягкими скулами и красивыми простодушными губами. Волосы цвета мочала были зачесаны тщательно, как в парикмахерской, глубоко посаженные глаза глядели смело, с некоторым вызовом. Широкие внушительные плечи модного пиджака, золотой лауреатский значок делали весь облик Платона парадным, цветистым, и сам, глядя на свое изображение, он почему-то представлял себя в президиуме на торжественном заседании. Платона утешило то, что теперь, когда лицо получило цвет, тени, когда за тканью кожи почувствовалась пульсирующая кровь, уши не казались такими большими и оттопыренными.
В конце очередного сеанса Платон подошел полюбоваться портретом. Последние дни Кадаганов стал менее разговорчив, казался чем-то недовольным.
– Похож? – спросил он, счищая мастихином краску с палитры.
– Похож, – сказал Платон. И минуту погодя добавил:
– Прямо… инженер какой.
– Инженер? – быстро переспросил Кадаганов. Он полускрестил руки, вперил испытующий взгляд на холст. – Инженер? – повторил он как-то странно и вдруг швырнул палитру на стол.
В мастерскую вошла Лариса – в беличьей шубке, с портфелем, румяная с мороза, с тем довольным выражением, какое бывает у молодых людей, которые пройдутся по свежему воздуху, наголодаются и предвкушают обед. Она больше не рисовала и на свой незаконченный этюд посматривала довольно равнодушно.
– Из института? – встретил ее Платон, весь радостно оживляясь.
Она весело кивнула и тоже остановилась перед мольбертом отца.
– А ты как находишь, Лара? – сквозь зубы спросил ее Кадаганов.
– Я тебе уже говорила, папа: в портрете чего-то недостает, – сделав легкую гримасу, ответила Лариса. – Понимаешь, в нем как будто все на месте: и композиция решена, и краски не кричат, и видно обычное твое мастерство. В общем – на уровне. И все же нет… характера, что ли, не ощущаешь, кто именно написан. Портрет немой, не говорит за себя.
Художник хмуро выслушал дочь и промолчал.
По мнению Платона, портрет был вполне закончен, и он не совсем понимал, чего тянет Кадаганов, За весь последний сеанс художник ничего не добавил нового, а зачем-то несколько раз принимался то губы переделывать, то взгляд, то подрисовывал пиджак. Впрочем, Платон охотно приезжал в большой, восьмиэтажный дом за Белорусским вокзалом. Чувство связанности у него прошло, и, позируя художнику, он ожидал, когда щелкнет дверной замок и раздадутся легкие девичьи шаги. Он два раза оставался обедать, и ему доставляли удовольствие разговоры с отцом и дочерью.
С Ларисой он легко находил общие темы. Платон рассказывал ей о заводе, о курсах мастеров – она ведь собиралась стать металлургом. Девушка посвящала его в дела своего второго курса; Платон учился в школе для взрослых и сам собирался в технологический институт.
Увидев в их столовой под тахтой коньки, Платон спросил:
– Это вы катаетесь?
– Я, – засмеялась Лариса. – Все студенты обязаны посещать какую-нибудь спортивную секцию. Знаете, как строго спрашивают? Отметки вписывают в зачетную книжку, не сдашь – к экзаменам не допустят. А вы тоже умеете?
– Умею.
С языка Платона готова была сорваться фраза: «Давайте съездим куда-нибудь на каток?», но Лариса вдруг прищурила глаза, высокомерно вскинула подбородок, словно предчувствуя такое предложение, и он не решился. Девушка с ним была внимательна, ласкова, однако иногда неожиданно и резко менялась на глазах: так освещенный солнцем предмет, попав в тень, становится словно другим. Платон ломал голову, не зная, чему это приписать: непостоянству настроения, капризности натуры, кокетству?
После сеанса, когда он одевался в передней, Кадаганов вяло пожал ему руку и сказал:
– Завтра можете не приезжать. Платон почувствовал, как в груди у него неприятно екнуло.
– Кончили, Аркадий Максимович?
– Нет. Другие дела есть… Вообще хочу на пару неделек отойти от вашего портрета, чтобы потом взглянуть на него свежим глазом. Когда понадобитесь, заеду за вами.
У Платона отлегло от души: «Значит, еще доведется побывать в этом доме».
Работа в цехе, как всегда, захватывала его целиком, и, стоя у мартена, Платон забывал и о портрете и о семье художника. Вот уже больше трех месяцев как в четвертой печи мартеновского цеха беспрерывно бушевало яростное пламя. Коллектив сталеваров за это время выдал около трехсот плавок, а свод, стены печи, выложенные из крепкого огнеупорного кирпича, еще не требовали остановки на холодный ремонт.
…Сдав смену, Платон Аныкин отправился в душевую. Рядом с ним фыркал, плескался подручный Васька Шиянов. Он намылил голову, шею, и теперь его белявые волосы, усики совсем слились с пеной.
– Срисовал тебя тот, носатый? – спросил он у своего бригадира.
– Вроде готов. Осталось подправить. Васька выплюнул мыло изо рта.
– Цену себе набивает, – сказал он решительно. – Не веришь? Я, брат, этих художников лично знаю… видал ихние аппетиты.
– Давай-ка лучше потри мне спину. Да покрепче. Шиянов стал намыливать мочалку и усердно взялся за дело.
– Слышь, Платон, – спустя пять минут оживленно заговорил он, забыв о художнике. – Вчера я в клубе с какими девочками познакомился – закачаешься! Фасонистые: одна чертежницей работает, другая – техник. Я им рассказал, что у меня есть товарищ – сталевар, лауреат. Знаешь, как заинтересовались? Согласились на каток завтра вечером. Поедем?
– Есть мне когда, – буркнул Платон, подставляя могучие плечи, спину под теплые струи душа. – Пушкин будет за меня уроки готовить?
– Да ты и так все знаешь. В профессора, что ли, метишь?.. А ты посмотрел бы только на чертежницу: глазки, зубки, юбочка – ну, киноартистка! Давай, а?
– Я забыл, когда и коньки надевал.
– Заливай больше.
Платон молча стал растираться жестким полотенцем.
Сколько ни уговаривал его подручный, Аныкин отказался и от знакомства с девушками и от поездки на каток.
IV
Портрет молодого сталевара был снят с мольберта и поставлен в угол, за статую Нептуна, рядом с другими незаконченными работами. Кадаганов постепенно стал сживаться с мыслью о том, что его постигла творческая неудача. Вот уже и голова седая, за плечами тридцатилетний опыт, признание, а до сих пор за каждый новый холст берется почти с тем же трепетом, что и в юности, и испытывает неуверенность – выйдет ли из-под кисти одушевленная картина или мертвая фотография? Одного мастерства, техники мало для создания подлинного произведения искусства – это Аркадий Максимович знал из собственной практики. Художник должен не только глубоко прочувствовать образы будущего «полотна», но и зажечься ими, полюбить их, тогда лишь можно рассчитывать: то, что видишь мысленным взором, удастся приблизительно воплотить в красках.
Портрет вышел таким, каким и был задуман, но оставил Аркадия Максимовича холодным: он получился парадным. Где тут душа, внутренний облик? Откуда действительно видно, что это не инженер? Важно раскрыть образ сотен и тысяч именно таких вот Платонов.
Взяв раскладной бамбуковый стул, Кадаганов садился перед мольбертом и подолгу не спускал глаз с злополучного холста. Мысли принимали неожиданное направление. Собственно, почему портрет не удался? В нем все на месте, его и закончить-то – два-три мазка. Имеет он право на существование? Безусловно. Жюри художественного совета охотно одобрит его: там любят слащавые, помпезные картины. Надо лишь сделать соответствующую подпись и выставить; портрет, несомненно, купит клуб завода.
Однако то чистое и неподкупное чувство прекрасного, которое живет в каждом подлинном художнике и которое только одно и делает его истинным творцом, заставило Аркадия Максимовича отказаться от сделки со своей совестью, и он решительно снял портрет с мольберта. Что ж, видно, придется опять обратиться к пейзажу. Почему бы ему, например, не поехать в Армению, на Севан, к рыбакам?
Прошло полмесяца. К собственному удивлению, из головы Кадаганова не выходил неудачный портрет. Внутреннее чувство подсказывало ему, что он не все использовал в этой работе. Чтобы окончательно забыть о провале, Аркадий Максимович достал один из неоконченных пейзажей и начал над ним работать. За этим его и застала дочь. Она вернулась из института и зашла в мастерскую отца узнать, не обедал ли он.
– Перешел на новую тематику, папка?
– Кажется, ты угадала, – ответил он, не оборачиваясь.
Некоторое время Лариса весело, с иронией смотрела на мольберт, на сухощавую фигуру отца с муштабелем в руке, на растворитель в баночке.
– Однако быстро ты сдал позиции!
– Ты, кажется, взволнована, дочка? – Кадаганов обернулся и с интересом посмотрел на Ларису. – Это для меня новость. Не пойму только, что на тебя больше подействовало: отсутствие новой картины или… натурщика?
– Очень остроумно, – ответила Лариса своей любимой поговоркой, и шея ее залилась краской. – Советую тебе, папа, завести особую тетрадь и записывать своя… афоризмы.
– А я советую тебе, Ларочка, пообедать. Надеюсь, что добрая тарелка рассольника и голубцы в значительной степени утихомирят твое воинственное настроение. Только не употребляй за столом ни перца, ни горчицы и вообще ничего острого… а то у тебя опять разгорячится кровь.
Больше Лариса не заходила в мастерскую, и все в квартире пошло обычным порядком. Спустя несколько дней Аркадий Максимович спросил дочь;
– Сегодняшний вечер у тебя занят?
– Собираюсь с подругой в «Крылья Советов». Там состязания по художественной гимнастике… А ты можешь предложить что-нибудь более интересное?
– Просто хотел попросить тебя быть моим шофером.
Лариса продолжала смотреть вопросительно.
– Собираюсь в один дом, может, порисую. Впрочем, если ты занята, я возьму такси.
Подумав, Лариса согласилась.
Не было сказано, в какой дом поедут; Аркадий Максимович приготовил походный альбом для рисования, карандаш. Лариса заправила «Волгу». Вечером, сев за руль, она спросила с подчеркнутым безразличием:
– Куда?
Отец не совсем любезно буркнул:
– Ты, кажется, дорогая, теряешь чувство меры?.. Вот только найдем ли его квартиру? Лариса вдруг улыбнулась.
– Аныкины живут в заводских домах, – и повела машину мимо Белорусского вокзала.
За подмороженными окнами автомобиля промелькнул волшебно расцвеченный центр города с гирляндами неоновых огней, с нарядными бульварами, с матовыми золотистыми фонарями на перекрестках, с очищенными от сугробов тротуарами. Затем машина некоторое время неслась по старинным изогнутым улицам. Движение здесь было тише, деревья стояли темные, заснеженные, тускло блестели трамвайные рельсы. Наконец надвинулась рабочая окраина – доживающие свой век деревянные халупы и рядом многоэтажные каменные домищи новостроек. Витрина огромного универмага сияла тем же спокойным лиловатым люминесцентным светом, что и магазины на Арбате, в Охотном ряду; афиша клуба была расцвечена красными, зелеными лампочками; за чугунными решетками сквера между голыми липами вздымалась чаша фонтанчика. Близость заводов угадывалась по дымному налету на стенах зданий, а закопченный снег казался каким-то особенным – ночным.
Квартиру, где жили Аныкины, указал дворник. Дверь открыла величавая дородная женщина в чистом переднике, в шлепанцах, с узлом седых волос на макушке.
– Вы… мамаша Платона Алексеевича? – спросил художник.
– Верно. Мамаша, Клавдия Саввишна, – удивленно и с важностью отозвалась женщина; голос у нее был звучный. – Видались где? Ай просто глаз цепкий? Проходите.
Комната была небольшая, но опрятная. От серебристых обоев, от пузатого шкафа, от пестрых половичков веяло чистотой и заботой. Над большим приемником «Урал» висела аляповатая картина в новой раме, видно купленная на базаре. За цветастой ширмой был виден угол конторского стола с одной тумбочкой; из-за него, не выпуская из рук учебника, поднялся Платон. Кадаганов остановился, не снимая пыжиковую шапку. Лариса разглядывала оранжевый шелковый абажур, ковер над кроватью, медленно снимала кожаные расшитые рукавички.
– Не ожидали, Платон Алексеевич? – сказал художник. – Были здесь недалеко у знакомого и решили на минутку… Правда, Ларочка?
Она весело посмотрела на отца, засмеялась и поправила светло-рыжий локон, выбившийся из-под шапки. Шапка у нее была тоже пыжиковая, только пушистее.
Загремев за ширмой стулом, Платон уже спешил навстречу гостям. Он был без пиджака, в штапельной рубахе с открытым воротом, и его густо покрасневшее лицо, каждое движение выдавали нечаянную радость.
– Мы всего на минутку, – повторил Кадаганов, по-прежнему не расстегивая ратинового пальто.
– Я замерзла, – вдруг сказала Лариса, – и с удовольствием выпила бы стакан горячего чая.
Мать сталевара, Клавдия Саввишна, ласково ей улыбнулась довольно полными губами.
– Что это ты сегодня? – спросил Кадаганов тоном человека, который привык к странностям дочери. – Скоро поедем домой. Можешь потерпеть немного?
– Погостюйте у нас, – сказал Платон, принимая от Ларисы рукавички и шапку. – Раздевайтесь. Мама, это художник Кадаганов, что с меня портрет пишет, а это его дочка… студентка.
– Я так и подумала, – простодушно, нараспев сказала Клавдия Саввишна. – Нам, дорогой товарищ Аркадий Максимович, немало о вас Платоша рассказывал. Вы уж нас не обижайте, посидите, погрейтесь. Вот дочка ваша молодец: что на уме, то и на языке – по-русски. Я знаю, как и ее величать: Кларисса? Ай, ошиблась? Ну, пойду чайничек на газ поставлю.
И хозяйка вышла хлопотать на кухню.
Платон повесил одежду гостей: пальто и шубку на железную вешалку у двери. Аркадий Максимович остановился посреди комнаты – худой, несколько сутулый, в фетровых бурках, подвернутых ниже колен, потирая озябшие красные руки. И Платон заметил, что взгляд, каким художник окидывал обстановку, особенно конторский стол за ширмой и учебники на нем, был острый, углубленный: как в мастерской во время работы.
– Располагайтесь как в поезде, – весело сказал Платон. – Чего надо, спрашивайте у мамы, она будет за кондуктора. А я сейчас.
Он торопливо надел галстук и направился к двери.
– Вы куда? – схватил его за руку Кадаганов. – Не вздумайте чего-нибудь покупать. Имейте в виду, мы недавно пообедали и сыты… Вообще скоро поедем домой.
– Это вы сыты, Аркадий Максимович, – сказал Платон. – А Лариса, наверно, не откажется съесть за чаем бутерброд с копченой колбасой.
– Не откажусь, – сказала девушка и засмеялась. – Я просто проголодалась и хочу есть. Папа, не смотри на меня такими страшными глазами.
Кадаганов только повел бровью. Платон весело схватил черное кожаное пальто и выскочил, одеваясь в коридоре.
Полчаса спустя все сидели за столом, покрытым новой розовой скатертью. На проволочной подставке стоял зеленый пузатый чайник; между открытой банкой паштета и тарелками с нарезанной колбасой, исландской сельдью блестели бутылки с водкой, портвейном. Все чувствовали себя свободно, а Платон и Лариса ели, точно заключили соревнование, и оба без удержу хохотали.
– Получаем ордер на новую квартиру, – неторопливо, певуче рассказывала Клавдия Саввишна, держа вилку за кончик ручки. – Видите, какие обои? Под Октябрьскую хотела переклеивать, да чего уж тут? Вот пожалуйте тогда к нам на новоселье. Шестнадцать лет жались в этой комнате. Вселились сюда, когда Платоша только в школу пошел. А теперь дают отдельную в новом доме.
– Хорошая? – вежливо осведомился Кадаганов.
– Хорошая. Две комнаты, кухня, ванная своя, и все кафелем отделанные. Горячая и холодная вода есть. Платоше теперь будет где заниматься, он ведь у нас на инженера собирается. А то все сестра мешала. Только вот беда: стены какие-то чудные. В соседней квартире заговорят, а у нас как в телефон слышно. И нельзя гвоздя забить: кирпич.
Слушая хозяйку, Аркадий Максимович без всякого вкуса прожевывал кусочек колбасы и нет-нет да и поглядывал на Платона, прикидывая, как его лучше нарисовать. Дома за последние дни у него возник новый план, как исправить положение с неудавшимся портретом: этот план и привел его на квартиру к сталевару.
– Знаете, Платон Алексеевич, что я вас попрошу, поскольку мы уж заехали сюда? – сказал он. – Вы перед нашим приходом занимались? Давайте сделаем так, будто нас здесь и нет. Сядьте опять за стол, придвиньте учебник. Выходной костюм ваш далеко? Повесьте пиджак так, чтобы видно было лауреатский значок.
– Зачем это вам? – с недоумением спросила Клавдия Саввишна и поставила блюдце на стол. Чай она пила по-старинному, из блюдца и вприкуску.
Платон, как бы спрашивая, взглянул на Ларису, нерешительно поднялся со стула.
– О, – сказала девушка, с удовольствием прихлебывая с блюдца, хотя дома всегда пила из стакана. – То ли вы еще узнаете, если и дальше будете поддерживать знакомство с папой. Мне, например, приходилось наряжаться и в резиновые сапоги метростроевки, и надевать украинскую сорочку, монисты, и позировать в мордовском сарафане.
– Срисовать хотите? – догадалась Клавдия Саввишна.
– Я готов, – произнес Платон, включая настольную лампу, и придвинул учебник химии. Он чувствовал себя не совсем естественно и старался насмешливо улыбаться.
– Нет, уж вы будьте серьезны, Платон Алексеевич, – сказал Кадаганов, достав альбом и надевая очки. – Не бойтесь, я недолго, только в карандаше.
Он стал делать набросок.
Посидев немного, Платон действительно стал читать учебник. Лариса ела бутерброды, пила третью чашку и, невольно перенимая манеры хозяйки, откусывала от кусочка сахара. Видно, девушка понравилась Клавдии Саввишне, она охотно сидела с ней за столом.
– В молодости-то я была кровь с молоком, заметная, – словоохотливо рассказывала хозяйка; чтобы не мешать художнику, она понизила свой звучный голос. – А муж мне достался по плечо: правда, широкий, будто шкаф. На этом же заводе сталь прокатывал, а жил у Рогожской заставы. Женился, сказал мне: «Беру тебя, Клавдя, для породы. Пошли бог, чтобы дети в тебя родились». И правда: первенькие-то были рослые, в мою стать. Старшему сейчас под сорок, в Иркутске живет, автобазой заведует. Платоша уж предпоследний… ну, этот весь в тятю. Покойник был знаменитый мастер. Но – гордый. Бывало, в праздник нарядимся и идем гулять. Одни. Алексей Прокофьич впереди, чтобы видели, кто хозяин в дому. Я – сзади. А вернулся с гражданской – обмяк. Как собрание, под ручку меня – и ведет…
– А где ваша дочка?
– В кино с соседкой ушла. Прошло минут сорок.
– Спасибо, – сказал Кадаганов сталевару, продолжая наносить последние штрихи. – Больше не буду вас мучить.
– Взглянуть можно? – спросила Клавдия Саввишна, осторожно подходя и заглядывая через плечо. – В самом деле, Платоша! – воскликнула она изумленно. – Так скоро? Прямо будто в фотографии… да там еще часа два ждать нужно, пока снимок изготовят. Право слово, не знала, что художники такие проворные. Что ж, Аркадий Максимович, теперь раскрашивать станете?
К живописцу она стала обращаться с заметным почтением.
– Здесь совсем другое, мама, – сказал Платон тоном извинения перед гостями. – Масляными красками пишут на холсте.
– На материи? – не поверила Клавдия Саввишна и повернулась к художнику, к его дочери. Никто над ней и не думал смеяться, тогда она простодушно заключила: – Я-то думала, на бумаге, как детишки рисуют. Да и откуда знать старому человеку? Разве нас учили путному? Мы ведь возле стали живем.
Все поочередно осмотрели рисунок, живо, естественно передававший Платона за учебой.
Куранты в репродукторе стали отбивать полночь. Все удивились, что так поздно.
– Видите, – сказала Клавдия Саввишна. – Сродственность у нас какая-то вышла, как интересно побеседовали.
Прямо из-за стола, не надев и кепи, Платон вышел на улицу проводить гостей. У подъезда под фонарем стояла знакомая ему легковая машина кофейного цвета. Небо над городом поднималось мутное, озаренное снизу миллионами огней, и среди облаков не сразу можно было разглядеть звезды. Шумно дышал гигантский завод, труба густо дымила, закопченный прибитый снег почти не отделялся по цвету от домов, голых деревьев. Вот взметнулось оранжевое режущее пламя: это в мартеновском цехе сталевар приподнял заслонку печи и взял в ложку пробу.
Сев в кабину, Кадаганов стал разогревать мотор. Лариса наклонилась к окошку.
– Сам попробуешь вести, папа? Платон открыл ей с другой стороны дверку автомобиля, негромко сказал:
– В эту субботу я работаю в утренней смене. Может, проедемся вечерком на каток… или куда-нибудь в театр?
– Едва ли я буду свободна, – вдруг прищурилась Лариса и высокомерно вскинула подбородок. – Ко мне хотели приехать наши студентки… А в общем позвоните.
Но Платону показалось, что глаза девушки из мехового воротника блеснули жарко, лукаво, и руку ему она пожала по-обычному крепко.
