Текст книги "Дорога в никуда. Книга вторая, часть вторая(СИ)"

Автор книги: Виктор Дьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Книксен,– поправила Ольга Ивановна.

– Во-во, верно. И мальчишек она тоже наставить умела, но по-другому, когда мальчишки нас обижали, она им такую выволочку делала. Вы, говорит, защитники своего края и своих домов и девочек должны не обижать, а защищать от всяких варнаков. Ох, сейчас то совсем по-другому учат, а тогда вот так было...

Заботы, что ожидали Ольгу Ивановну после уроков и после того, как она проводила подполковника, очень неприятные заботы – идти в дом недавно погибшего ученика школы-семиклассника. Случилась жуткая история. Этот мальчик поехал на выходные к родственникам в Зыряновск. В воскресенье после обеда он возвращался домой на рейсовом автобусе Зыряновск-Серебрянск. Дети очень часто ездили на этих междугородних маршрутах без билетов. Вообще-то ему был положен ученический билет, но он его почему-то не взял. Когда автобус доехал до центральный усадьбы совхоза «Коммунарский», с проверкой нагрянула женщина-контроллер. Обнаружив безбилетника, она высадила мальчика на первой остановке в попутной деревне, уже в надвигающихся зимних сумерках. В той деревне у мальчика не было ни родственников, ни знакомых и он пошел домой по шоссе, видимо надеясь, что его подберет попутка... Потом от него нашли только шапку и один валенок, даже хоронить было нечего... Стаи волков случались в Бухтарминском крае нечасто, но видимо в этот период таковая мигрировала из южного Алтая в высокогорные районы северного, где в тайге водилось еще много мелкой дичи, любимого волчьего корма.

Школа собрала деньги, но никто не решался идти с ними в убитую горем семью. Ольга Ивановна взяла на себя эту ношу, как одна из старейших и уважаемых учителей. Мысли о предстоящем визите и передача денег вытеснили из сознания только что случившийся пространный разговор с подполковником. Впрочем, кое что Ольга Ивановна отложила в памяти для дальнейшего анализа. Прежде всего это, конечно, необходимость разобраться насколько серьезны отношения этого офицера с "точки" и опекаемой ею молодой "англичанки". Подполковник, явно что-то недоговаривал и об этом, видимо, было бы лучше поговорить не с ним, чтобы наверняка узнать, что за человек этот Коля, и не морочит ли он девчонке голову. Единственное удовлетворение она испытывала от того, что ей удалось выполнить поручение директора. Хоть и не через Поссовет, но большая под потолок елка в школу будет доставлена. В том, что Ратников выполнит обещание, она нисколько не сомневалась, тем более что ответственным за это назначен Валера Дмитриев.

Ольга Ивановна вдохнула, взяла сумку, положила в нее конверт с деньгами и, одев пальто, направилась к выходу... На нее вдруг навалилась какая-то неведомая ранее усталость и захотелось как можно скорее пережить все предстоящие неприятности, муторные встречи, разговоры, заботы, дожить до 31 декабря, уединиться дома, лечь с ногами на диван перед телевизором и посмотреть... нет не посмотреть, насладиться "Иронией судьбы, или с легким паром". Этот совершенно аполитичный фильм показывали по ЦТ в новогодние праздники, начиная с 1975 года, и Ольга Ивановна его ни разу не пропустила. Как ни что другое это комедия действовала не нее расслабляюще-успокаивающе. Вся окружающая жизнь была настолько политизирована, что она как бы отдыхала от нее, когда смотрела этот фильм.

8

К старику-аннековцу Ольга Ивановна пошла уже в 1985 году, после смерти Андропова. К тому времени слухи о банкете, на котором Ольга Ивановна объяснила Танабаеву, кто он есть, распространились не только по поселку, но и по всему Серебрянскому району и окрестностям. Причем, как водится, слухи обросли самыми невероятными подробностями, которых не было в действительности, будто бы Ольга Ивановна явилась на банкет с казачьей ногайкой, которую хранила как память не то от отца, не то от деда, и ей прилюдно отхлестала директора совхоза. За это время «воодушевленные» ее примером, о своем белогвардейском прошлом заявили сразу несколько стариков, некоторые помнили и предков Ольги Ивановны. Гораздо больше объявилось потомков тех, кто либо воевали под командованием ее отца, дяди, либо учились у ее матери. «Клейменный» анненковец, раньше не выходивший из дома, из боязни, что его станут обзывать «беляком» мальчишки, теперь уже просто еле таскал ноги от старости. Но когда Ольга Ивановна, заранее договорившись, сама пришла, её приняли как дорогую гостью. И сын, и сноха, и уже взрослые внуки, все смотрели на нее почтительно и с благодарностью. Они столько лет стыдились своего отца и деда, а Ольга Ивановна своим поступком и наличием того обстоятельства, что ее за это не преследовали власти... это как бы неофициально реабилитировало всех местных «беляков» и их потомков, которых на поверку оказалось не так уж мало. Они, конечно, не понимали того, что инстинктивно ощущала Ольга Ивановна – эта реабилитация стала возможной лишь благодаря тому, что советская власть явно одряхлела, ослабла. Ее основной оплот, рабочие-пролетарии, крайне недовольные резким снижением своего жизненного уровня после начала афганской войны, уже не рвались вступаться за власть на, так называемом, бытовом уровне. Еще совсем недавно, в относительно сытое брежневское время, такое вот массовое «явление народу» бывших беляков и их потомков было бы не возможно, их бы тут же заклеймила позором, прежде всего рабочая общественность, после чего подключились бы компетентные органы, но сейчас...

Ольгу Ивановну усадили за стол, поставили угощение, и только после этого из своей комнатешки, "к столу был подан" сам дед. Бывший анненковец столько пережил за свои "ошибки молодости" и за то, что остался жить на родине, да еще жил так долго. Когда его под руки вывели, и Ольга Ивановна поднялась ему навстречу, сгорбленный старик вдруг сердито отстранил руки сына, выпрямился. Он оказался неожиданно очень высокого роста, значительно выше и сына, и внуков. Пиджак, явно не его, а опять же сына, оказался ему широк в поясе, но короток и впору в плечах – все это стало очевидным, когда старик перестал сутулиться, расправил плечи.

– Здравствуй дочка... Так, значит, вон она кто ты есть. А мы то все думали училка, да училка. А ты вона каких кровей, нашенских казачьих. Спасибо тебе, что калбитенка этова, Танабайку, принародно раскассировала... Я то ведь, конешно, знал из ково он произрос-то. Да, кто ж мне поверил бы, да и боялси, чесно признаю. А ты вот молодец, правильно, сколько же можно схоронясь от самих себя жить, смелая, сразу видать чья кровь в тебе. Отец-то твой, Иван Игнатьич, первый командир у Анненкова был. Он его самолично орденом за воинское умение пожаловал. Да, отчаянной храбрости и большого ума был человек. Я ведь в его сотне служил спервоначалу, когда он нас отсюда повел. Ординарцем он меня при себе определил...

– Бать, бать... ты присядь, чего стоять-то и Ольга Ивановне тоже стоять неудобно. Садись, вот рюмочку выпей,– суетился сын, лысый полный мужчина, лет пятидесяти пяти, кладовщик из ОРСа.

По всему, старик, принесший столько неприятностей своим потомкам, давно уже не удостаивался такой чести, быть приглашенным к общему столу, видимо, он питался отдельно. С другой стороны, на сына ему было обижаться грех. Другой в подобной ситуации давно бы сдал старика в областной дом престарелых, да и забыл о столь неудобном родстве, а этот нет, терпел, кормил. Вмешательство сына сбило "анненковца" с мысли, он опять ссутулился, съежился, и, тяжело переставляя ноги в валенках, прошел и осторожно сел за стол.

Не сразу дед разговорился вновь. Ольге Ивановне пришлось неторопливо, исподволь повернуть разговор в нужное ей русло... В 19-м Порфирию Митрохину исполнился всего 21 год, возраст когда казаки только призывались на действительную службу и он холостой, молодой, бежал от опостылевшей ему домашней и полевой работы, добровольно вступив в сотню формируемую Иваном Решетниковым в помощь атаману Анненкову. Он мало, что мог вспомнить о деде Ольги Ивановны Тихоне Никитиче. Станичный атаман тогда для молодых казаков был, как в советское время секретарь райкома для рядовых граждан, то есть сидел высоко, и к нему не подступиться. А вот об Иване Решетникове дед говорил в охотку:

– Орел был отец твой, дочка. Под Андреевкой, это село такое большое в Семиречье, сильно он отличился,– дед настороженно покосился на родичей, дескать, можно говорить про то, или нет, и тут же махнул рукой, видимо выпитая рюмка водки придала ему смелости.– Красные нас с пулеметов и орудий поливают, а батя твой сумел их обойти и с тыла к самой их батареи сотню вывел. Ну, атаковали, артиллеристов всех порубали, ну уж, а тут сам атаман, Борис Владимирыч, всей силой в лоб пошел. Наших устьбухтарминских казаков в том бою многих побило, и батю твоего ранило, да не пулей, коня под ним убило, и тот придавил его, ногу сломал. Наших тогда изо всей сотни, наверное, десятка два-три всего и уцелело. Я то сам в той атаке не был... Я ж говорю ординарцем при ем состоял, а еще в станице батя мой к нему подходил просил за мной присмотреть. Я ведь тогда еще неук был. Ну, вот он меня в атаку-то и не взял, пожалел, а послал к командиру полка с донесением, что атакует, чтобы тот всем полком поддержал его. Да не спроворился как-то тот командир, не повел полк и пришлось Иван Игнатичу с одной нашей сотней все делать. За тот бой ему сам атаман прямо в лазарете и крест повесил и в подъесаулы произвел. А есаулом он уже потом стал, когда мы всю эту красную Черкасскую оборону в прах разбили.

Дед замолчал, что-то припоминая, но Ольга Ивановна, впитывавшая все воспоминания об отце как губка, не утерпела:

– А потом, после того боя под Андреевкой, что было?

– А... что говоришь-то?– словно спросонья спросил дед.– Что было?... То и было, кто убитый тех закопали... ох сколько там дружков моих легли. В братской могиле их, молебствие отслужили. Ну, а нас оставшихся по другим сотням разбросали. Раненых тоже много. Им в лазарете совсем худо было, мерли сильно, март месяц стоял, ветра сильные, по ночам холод аж зубами стучали. Ну, а я, значится, в том бою так уж получилось не участвовал и ни царапины не получил, отец твой да Бог тогда меня спасли. Меня потом значит Степан Решетников, дядя твой, к себе в сотню атаманского полка взял. Но туда попасть не просто было. Перед тем Степан Игнатич у брата свово Иван Игнатьича справился, в лазарет к ему ходил, спрашивал, как Порфирий Митрохин. Ну, а батя твой и говорит, справный казак бери ево к себе. Вот так я и стал атаманцем. Тама выдали мне черное обмундирование, папаху, шинель. Весь полк в черном ходил с ног до головы, и знамя у нас было черное. А в дивизии там еще были Черные гусары, да Голубые уланы, ну а мы, значит атаманца, Лейб-Атаманский полк,– неспешно, явно напрягая память, но с удовольствием повествовал дед о своей молодости, о том, о чем вынужден был молчать более шестидесяти лет.

– Порфирий Прохорович, а эта надпись, ну татуировка у вас на груди, она как появилась?– осторожно осведомилась Ольга Ивановна.

Старик помрачнел, он не мог не вспомнить сколько несчастий принесла ему эта татуировка... Но выпив вторую рюмку и пошамкав плохо держащимися во рту вставными протезами квашеной капусты заговорил вновь:

– Оно, конечно, баловство. Знать бы тогда, что потом через это перетерпеть придетси. Средь нас, атаманцев, особливо молодых, вроде меня, атаман был ну как тебе сказать... Ох как мы ево любили. За него готовы были на всё – такой это был человек. Вот недавно газетку эту читал, "Рудный Алтай". Там про нево пропечатали, специально ходил очки себе выправлять в аптеку, чтобы стекла сильнее поставили, сам прочесть хотел. Патрет там евонный, атамана нашева, Бориса Владимирыча. Я ведь ево сколь раз самово как вот тебя сейчас видал – не человек, орел, в седле сидит как в ем родился, в бою всегда впереди, такой же как мы, весь в черном. В атаку как ангел смертный над землей летел, и пули ево не брали, а уж шашкой ево тем боле никто взять не мог. На коне скакал как хошь, в цирке так не скакали, хоть лежмя, хоть стоймя, нагами на седле, хоть вверх ногами, хоть под брюхом у лошади пролезть мог. Сказывали, один раз взял он взвод в соседней сотне и в разведку с ими поехал. Красные заметили и погоню отрядили. Кони у их свежее оказались и догнали они наших в степи и пошла рубка. Так атаман наш лично шестерых красных зарубил, казаки говорили никогда такова не видели, как он шашкой орудовал и конем управлял, и на стремя из седла выскакивал и даже на землю и тут же назад, чтобы от их шашек увернуться. Глядя на него, и остальные наши так тех красных в клинки приняли, что те своих убитых побросали, оборотились и вспять побегли...– старик помедлил, подумал. – А в статейке той мало правды про его написали. Он ведь не только огромной отчаянности был человек, но и о нас простых казаках заботился. В нашем полку почти всех по именам знал, и меня тоже. И когда он сам полк вел в бой, это была самая, что ни на есть великая честь.

– А чего ж тогда до самого Китая отступали, если он такой герой был, ваш атаман,– вклинился в разговор, недавно пришедший из армии двадцатилетний внук, в свое время тоже учившийся у Ольги Ивановны.

На него строго глянул отец, но дед на вопрос совсем не обиделся.

– Сила солому ломит, да и самое верхнее командование у нас... Никогда бы красные тогда верх не взяли, кабы всей нашей силой командовали не Колчак с этим Ивановым-Риным, атаманом омским, а наш Борис Владимирыч. Потому как он мог и войска организовать, и порядок навесть, и приказы ево всегда в точности исполнялись. А у этих...– старик досадливо махнул рукой, едва не зацепив тарелку с капустой. – Когда Колчак-то с Омска побег, мы же совсем без снабжения осталися, ни патронов, ни снарядов. А одними шашками много не повоюешь. Тут и предательство началося, начальник тыла Асанов, полковник, к красным перебежал и семиреки нас подкузмили. Красные от Верного наступать стали, а оне Копал, крепость, на которой вся ихняя оборона держалась без боя сдали. Опосля этого красные к нам в тыл и вышли. Так что атаману нашему ничего и не оставалось, как в Китай отступать.

– А вы в Китай, значит, не пошли?– спросила Ольга Ивановна.

– Не... Перед Джунгарскими воротами, атаман нас всех построил и говорит, кто не хочет со мной идти в Китай, не неволю. Возвращайтесь и ждите меня вскорости назад. Большинство из нашего полка с им ушло, а мне уж больно не хотелось по чужбине мыкаться, да и из дому я первый раз так на долго уехал, заскучал сильно по отцу с матерью, да и невеста тут у меня осталась. Но если бы атаман приказал с собой идти, ни минуты бы не сумлевался, с ним бы ушел. Но он вона какой, понимал, что в таком деле неволить никак нельзя. Прощались тогда со слезьми. Я к атаману подошел, говорю, прости брат-атаман, если что, ну и он мне, и ты меня брат прости. Он нас всех братьями называл, а мы его брат-атаман. Он и всамделе как брат нам был, и жил как мы, все больше в седле, и ночевал в степи, никаких удобств себе не устраивал. Вина совсем не пил. После про него много чего говорили, неправда все это, брехня.

– Ну, а то, что в газете написано было, что он специально беженцев, женщин, детей расположил рядом с полностью разложившейся сотней, чтобы и от тех и от других избавиться, это правда?– продолжала допытываться Ольга Ивановна.

– Брехня,– недовольным голосом отвечал старик.– Не мог наш атаман так поступить. Своих бойцов он как отец любил, хоть и сам еще молодой был. Он же знал, что у многих казаков среди беженцев их семейства. Это все по случаю получилось. Тогда ведь все перемешалось особливо в тылу. А в сотне той верно, одне мазурики, ухорезы собраны были. Выпили они, вот им и стукнуло в головы дурные, над бабами поизголяться. Средь них там и один наш станичник был, по фамилии Арапов. Он ведь тоже сначала в офицерах ходил, а потом его атаман за какое-то злодейство в рядовые разжаловал. Ты то дочка знать должна про его. Ведь Арап-то этот за матерью твоей в ту ночь бегал.

– Да, знаю. От мамы еще помню.

– Ну, раз знаешь, не стану об том. Мать-то твоя тоже геройской оказалась, наповал того Арапа застрелила. Про то потом вся наша Семиреченская армия судачила. Арап он и есть арап, бандит каких мало. Из-за таких вот, на всю нашу армию и атамана поклеп пошел. Все, что оне творили, потом самому Борису Владимирычу приписали. А он не такой был, правда, расстреливал частенько, чуть что к стенке, но все по справедливости. А иначе как, людей то сколь у него под командой было, иначе порядок не навесть, не армия, а банда будет. А у нас порядок строгий был, слово атамана – закон. Не просто так мы писали-то на грудях "С нами Бог и атаман Анненков", недаром ему стремя целовали, когда прощались, и я целовал...

9

После посещения семьи погибшего мальчика, Ольга Ивановна, преодолевая тяжесть на сердце, явившуюся следствием этого визита, вновь пошла в Поссовет. На улице смеркалось, в окнах горели огни. На этот раз пришлось подождать в приемной. У Марии Николаевны проходило заседание поселковой жилищной комиссии. Распределяли ордера на квартиры, которые цемзавод выделил поселку в своей новой, сдаваемой в будущем году пятиэтажке. Из-за закрытой двери кабинета доносились возбужденные спорящие голоса, и все перекрывающий фальцет председательницы. Наконец, заседание завершилось, члены комиссии вышли из кабинета, раскрасневшись как после бани, многие были явно недовольны, чертыхались вполголоса. Мария Николаевна сидела за своим рабочим столом мегера мегерой, но, увидев подругу, с облегчением улыбнулась:

– Ох, Ивановна, думала, никого бы больше сегодня не видеть, а тебя вот увидала, и сразу как будто легче стало.

– Что, с квартирами этими намучилась?– участливо спросила Ольга Ивановна.

– Такое дело без мучений никак не решить. Вон в поликлинике половина врачей без квартир, молодые специалисты, учителей ваших трое, а завод опять квоту урезал. По закону двенадцать квартир должен был представить, а выделил всего девять. Опять жаловаться на них надо в область, а там... ааа,– Анна Николаевна беспомощно махнула рукой.– Слушай, когда твой дед, вот так же в старой Бухтарме командовал, он квартирным вопросом занимался?

– Вряд ли, какие квартиры,– недоуменно отвечала Ольга Ивановна,– тогда ведь все в своих собственных домах жили.

– А чем же он тогда занимался?– нынешняя председательница Поссовета смотрела на внучку атамана так, будто та просто обязана знать круг обязанностей деда, которого никогда не видела, и который руководил станицей более шестидесяти лет назад.

– Ну, не знаю,– Ольга Ивановна пожала плечами.– Может быть, решал вопросы с землей, занимался межеванием наделов, к тому же тогда кроме личных юртовых наделов были и общественные земли, луга, покосы, пастбища. И учти, что тогда казаки еще и сторожевую службу несли в крепости и тут по всему этому берегу Иртыша разъезды рассылались, чтобы между казачьими поселками существовала сплошная сторожевая линия. Потом, очень важным был вопрос, за который станичный атаман в первую голову отвечал, это назначение молодых казаков на действительную срочную службу. И торговые дела тоже он решал, кого из купцов допускать торговать в станице и поселках, а кого гнать в шею, если прохиндей. И школой он занимался, и прочими социальными учреждениями. Тогда ведь была совсем другая жизнь.

– Да, действительно, другая,– задумчиво согласилась Мария Николаевна, сейчас ни земли, ни домов своих ни у кого нет, все государственное. Землей Танабаев фактически один всей распоряжается, и земля сейчас вообще не ценится, зато жилье, хоть и казенное, но в большой цене, а его как раз и не хватает.

– Чего не хватает, то всегда в цене, так всегда было,– вставила реплику Ольга Ивановна.

– Да, верно. Вот люди и рвут глотки за эти ордера... Ладно, черт с ним со всем. А ты чего пришла-то, опять насчет елки?– решила переменить тему председательница.

– Да, нет, с елкой я все решила, военные привезут. Я про Мишенковых, у которых мальчика волки загрызли. Ходила я к ним. Они требуют судебного расследования. Отец так прямо и заявил, если контролершу судить не будут, я ее тогда сам убью. Что делать-то?

– А ничего, нет такого закона, чтобы ее судить. С работы ее уже уволили, и все. Она в Серебрянске живет, квартира там у нее, а мы же все к квартирам как проклятые привязаны. Вот и получается, и осудить не можем, и отослать куда-нибудь, чтобы глаза тут не мозолила, тоже не можем. Теперь будем ждать, грохнут ее или нет... Ладно, Ивановна, не бери в голову, иди домой, отдохни, а то на тебе лица нет. Телевизор посмотри, сегодня после "Времени" концерт Пугачевой в Чернобыле, который в сентябре был, будут показывать в записи. Ты же его тоже не смотрела?... Там, говорят, она своему новому фавориту, Кузьмину, рекламу делала. Я вряд ли посмотрю, устаю так, что едва дома поем, сразу спать валюсь, а у тебя же, говоришь, бессонница, посмотри, потом мне расскажешь...

Дома, поужинав, Ольга Ивановна вспомнила, что в полдевятого начинается третья серия «Джейн Эйр». Фильм ей нравился, и она хотела посмотреть все его серии, но... Прежде всего ей хотелось в спокойной домашней обстановке, вооружившись лупой внимательно рассмотреть уникальную фотографию, которую ей сегодня передали в школе.

Сходясь ближе со старожилами, Ольга Ивановна просила у них старые фотографии. Она хотела их переснять в поселковом Доме Быта, в фотоателье и сделать нечто вроде исторического фотоальбома. Ей находили такие фотографии, извлекая из старых сундуков. На них, все больше были запечатлены бравые казаки в папахах и с шашками. Снимались в основном перед отправкой на германский фронт. Фотографии времен гражданской войны почти отсутствовали. Видимо их уничтожили, боясь преследований ЧК. Но вот сегодня в дверь её кабинета во время перемены кто-то робко постучал. Это оказался ушастый мальчик-шестиклассник, которого она не учила. Он протянул старую пожелтевшую фотографию:

– Вот, возьмите. Бабушка сказала вам отдать, а то, говорит, я умру скоро, а вы все равно выбросите. А ей учительнице-атаманше интересно будет, здесь мать ее есть.

– Как, как ты сказал... атаманше? – чуть не расхохоталась Ольга Ивановна.

– Это бабушка так вас зовет?– совсем смутился ребенок.

То была старая потрескавшаяся фотография. Не сразу Ольга Ивановна сообразила, что на ней изображены высаживающиеся с баржи люди, сгружающие какой-то инвентарь, походные кухни... "Да это же приезд коммунаров на Гусиную Пристань",– сердце Ольги Ивановны учащенно забилось. Она стала пристально всматриваться в задний план, туда, где по ее предположению должны были стоять местные жители, казаки, пришедшие посмотреть на посланцев Ленина. Человек с фотоаппаратом, видимо, имел целью снимать именно коммунаров, их жен, детей. На фотографии картузы, пиджаки, ситцевые платья, изможденные лица... Но передний план почему-то получился не слишком четким, или просто эта часть фотографии хуже сохранилась. А вот задний смотрелся гораздо лучше: казаки, казачки, казачата... папахи, френчи, ермаковки, шаровары с лампасами, кубовые платья, длинные и широкие снизу и тугие, в обтяг сверху. Взгляды тревожные, суровые, исподлобья. Казаки в сравнении с приезжими в основном рослые, плечистые, много бородатых, казачки высокогрудые, полнотелые... И вот, наконец, на самом краю фотографии, чуть поодаль от группы казаков и казачек рядом с пролеткой, запряженной парой плохо различимых лошадей, молодая девушка как будто к этой фотографии подрисованная, будто из другого мира и времени, как сошедшая с картины Нестерова "Портрет дочери", в "барском" платье зауженном к низу, в шляпе с вуалью. Ольга Ивановна вглядывалась до боли в глазах. Сомнений быть не могло – это ее совсем еще молодая мать, приехавшая, по всей видимости, с отцом и женихом 1-го мая 1918 года посмотреть приезд чужаков из Петрограда. Вот только никого рядом с нею нет, ни жениха, ни отца, то ли отошли, то ли просто не попали в пределы обзора объектива...

Под впечатлением от фотографии Ольга Ивановна уже не могла, как следует «переживать» за героев сериала «Джейн Эйр». Фотография «не отпускала», навеянные ею раздумья заставили окунуться в собственное прошлое, и уже смотря программу «Время» она как-то незаметно задремала прямо в кресле. Сон был кратковременным но, что называется, насыщенным и состоял из некой калейдоскопической «нарезки», своего рода сериал из коротких фрагментов того, что имело место быть въяве и домыслов-предположений. То она видит себя совсем маленькой и няня-китаянка одевает ее по-зимнему, чтобы вести гулять: сначала теплые ботиночки, потом пальтишко с белым, по всей видимости, заячим воротником, потом шапочку, на руки маленькую меховую муфточку. Именно та муфточка, почти такая же какие носили тогда в Харбине взрослые дамы и ее мать, позволяла и ей ощущать себя взрослой. Потом следующий фрагмент: она видит себя уже гимназисткой в синем «зимнем» шерстяном платье с черным каждодневным фартуком. Потом она уже в белом фартуке, который одевался по праздникам и в церковь. Следующий фрагмент – она опять гимназистка, но уже в «весенней» форме: опять же синяя пласированная юбка и белая блузка с синим галстуком... А вот она в сопровождении отца идет на каток, играет музыка, мимо весело со смехом проносятся на коньках гимназисты и гимназистки старшеклассники, и робко катаются младшие в том числе и ее одноклассницы. Она же недовольно торопит отца, чтобы скорей снял с нее ботинки и одел детские коньки на красивых белых сапожках... Потом новый фрагмент, она подслушивает родительский разговор, где мать восхищается то ли квартирой, то ли домом кого-то из своих знакомых и более всего тем, что у них спальня с отдельным туалетом. Отец отвечает:

– Да не завидуй ты, Поля, у нас тоже дом отменный, а главное, Бог дал, Оленька и пригожая, и умница, а у них сын балбес, дурак-дураком...

Потом "розовые" фрагменты сменяются строгими, но тоже цветными: она с родителями в церкви, молится, стараясь класть крест правильно, как это делает мать. Она чувствует особый присущий богослужению запах, видит золоченые одежды священнослужителей, тусклый свет многочисленных лампад и окладов бесчисленных икон. И тут же явь сменяется неким черно-белым домыслом полуфантазией, то чего она не видела, но то, что точно случилось уже в шестидесятые годы, в этот же храм врывается толпа китайцев одетых "под Мао", так называемых хунбейбинов и крушит все подряд, иконы, лампады, фрески...

Ольге Ивановне в ее снах из прошлого часто виделись именно харбинские церкви, и не только оттого, что там их было много. Эти сны как бы восполняли отсутствие в ее советской жизни вообще всего церковного. Ведь ни в Серебрянске, ни в Новой Бухтарме, во всем районе не было ни одного храма. Из церковных праздников неофициально праздновали только пасху. Если празднованием можно назвать крашение яиц и исполнение "обряда" разбития – у кого крепче.

Ольга Ивановна вздрогнув, проснулась. Ей стало страшно в полутьме комнаты освещенной лишь светом телеэкрана. По «Москве» уже шла трансляция концерта Пугачевой из Чернобыля. Не сразу удалось «переключиться» со сна, из прошлого в современность. Но зрелища всегда отвлекают. Отвлекло, заставило забыть довольно жуткую концовку кратковременного, но многосерийного сна и сейчас.

Ольге Ивановне нравилась Пугачева. Она следила за певицей с момента появления ее на большой союзной эстраде в середине семидесятых, с ее первой ставшей известной песни "Арлекино". На ее глазах набирал силу и развивался ее талант, затмевая своим блеском и старших, и ровесников и более молодых. Но где-то года два назад Ольге Ивановне показалось, что Алла слишком рано стала осознавать себя Аллой Борисовной, перестала "пахать" и начала помаленьку "дурить". Концерт, который передавали из Чернобыля, подтвердил эти подозрения. Певица не "работала", она "играла" и явно "переигрывала", делая упор не на свой прекрасный голос, умение импровизировать на сцене, петь душой. Она, не понятно кого копируя, пыталась делать залихватские телодвижения, отпускала шутки и время от времени бросала в зал ура-патриотические реплики типа: "Только наш человек может выдержать такое испытание, которые легли на плечи доблестных ликвидаторов...". Это она несколько раз повторяла между песнями к месту и не к месту, а зрители, забившие зал, с восторгом это воспринимали, аплодировали. В том зале все восторгались суперзвездой и снисходительно относились к тому, что она привезла с собой и устроила там рекламу своему протеже Кузмину. Кузмин тоже спел дурным козлетоном несколько своих песен, которые рядом с пугачевскими хитами слушались жалкими поделками...

«Взлет» Пугачевой пришлось на время когда руководители советской культуры явно дали слабину в борьбе с тлетворным влиянием «загнивающего Запада». На рубеже шестидесятых и семидесятых они еще как могли боролись с проникновением в Союз в первую очередь рок-музыки, но в конце концов капитулировали сначала перед «Биттлз», а потом и перед другими ее носителями. Так что на рубеже семидесятых и восьмидесятых британская рок группа «Смоки» уже вполне официально была допущена на советские телеэкраны. Ольга Ивановна была далека от рока, но поп-музыкой она всегда интересовалась и искренне приветствовала, что в семидесятых в СССР в эфир и на телеэкраны, опять же вполне официально, допустили сначала французскую, а потом и итальянскую эстрадную музыку и песни. Ольга Ивановне все же больше импонировали итальянцы. Она попросила сына записать ей на магнитофон наиболее известные хиты Джани Маранди, Тото Кутуньо, Адриано Челентано, Рафаелы Кары. Но чаще всего она любила слушать дует Аль Бано и Рамина Пауэр, их чудесные «Феличита» и «Чиисара»... Так вот, сравнивая Пугачеву с лучшими европейскими исполнителями, Ольга Ивановна не сомневалась, что она им как минимум не уступает. Но вот сможет ли она перешагнуть границы СССР и стран соцлагеря, получить мировое признание, мировую славу, сродни славы Эдит Пиаф, Элвиса Пресли, Биттлз, АББы?!... В этом Ольга Ивановна очень сильно сомневалась. И не потому, что у Пугачевой не доставало таланта или исполнительского мастерства, с ними-то как раз все было в норме. Советские правители, как дозировано пускали в Союз западное искусство, так же дозировано выпускали и свое. Оттого и случались, время от времени, побеги советских артистов на Запад, как это сделали впоследствии добившиеся мировой славы балетные танцовщики Нуриев и Барышников. Но эстрадные певцы не балетные артисты, которые несут искусство своим танцем, движением, то есть им не нужен язык. Потому, как казалось Ольге Ивановне, у Пугачевой было мало шансов стать столь же популярной в мире, каковой она являлась в своей стране – и власть в долговременное турне дальше соцлагеря не выпустит, да и языковой барьер помешает. В замкнутом советском обществе не было возможности массово и регулярно посещать зарубежные страны и, как следствие, в достаточной мере овладеть иностранными языками, петь на английском, как с успехом это делала та же шведская группа АББА. И здесь Ольга Ивановна видела, что Советский Союз, проигрывает не только экономическое соревнование. Он оказался неконкурентоспособным и в культурном плане. Те же музыкальные таланты конечно были, но либо не могли в достаточной степени развиться, либо как в случае с Пугачевой, Леонтьевым или Антоновым не могли выйти на мировую арену. Впрочем, и прорвы состоявшихся талантов, как это имело место в Российской Империи в 19 и начале 20 го веков советская культура, увы, не выдавала. Все эти сверхпопулярные в СССР Кобзоны, Лещенки, Самоцветы, Машины Времени и даже Песняры, с Верасами и Сябрами, увы были хороши только для «внутреннего пользования». Только в СССР могло быть востребовано и творчество Владимира Высоцкого, что бард несомненно осознавал и потому, даже став выездным, не делал попыток остаться на Западе.