Текст книги "Тайна старого дома (сборник)"

Автор книги: Виктор Эфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Трое с «Черной фермы»

I

Началось все, собственно говоря, с того, что я владею многими языками… Отец мой – швед, мать – русская. Родился я в России, но война и революция заставили нашу семью переменить эту приветливую, чудесную страну на страны неприветливые, холодные и пасмурные (несмотря на то, что географически они не всегда были расположены в холодном поясе…).

Побывал я, таким образом, во Франции, Германии, на Балканах, в Польше, жил в Италии, скитался по Дальнему Востоку, пока не очутился, наконец, занесенный неведомыми ветрами, в Аргентине, после того, как промышленный кризис принудил меня покинуть Соединенные Штаты, где отец мой, инженер, работал на заводах Рокфеллера в штате Пенсильвания, которому продал за копейки секрет своего изобретения утилизации нефтяных отходов.

Аргентина!… Сказочная страна: солнце, пальмы, белые «панамы», танго и коктейль «Поцелуй Изабелиты»… Чудесный край!

Однако для того, кто только что женился на хорошенькой аргентинке, последовательно остался без работы (ибо банк, в котором я служил – прогорел) и жена чья тяжело захворала, – Аргентина теряет все свои привлекательные черты и становится… ну, просто – «искушением св. Антония»… А все это наделал тот же треклятый торгово-промышленный кризис, который преследовал меня и в Аргентине. Акционерные товарищества лопались, как мыльные пузыри, банки – горели, фермеры – становились нищими. Заводы и фабрики останавливались, безработица охватила всю страну, да и не одну только… Самоубийства приняли размер эпидемии. Кофе, знаменитое кофе «Мокка» – топили в море, пшеницу сжигали в топках пароходов, маслом удобряли землю, неизвестно для чего, правда, ибо в такой ситуации – землю нужно искусственно истощать, чтоб понизить урожайность, а мы – мы не имели куска хлеба. Днем я бегал в поисках работы, ночью сидел у изголовья кровати моей маленькой больной Кармелы.

Однажды доктор сказал, что хорошего ждать нечего; Кармелу нужно поместить в горный санаторий, где она могла бы дышать чистым горным воздухом, хорошо есть, спать и ни о чем не думать… Так что мне приходилось думать слишком много.

Сидел я как-то в совершенном отчаянии в своей убогой комнатке, от голода готовый съесть свои собственные ботинки. Однако ботинки, во-первых, имели слишком уж неаппетитный вид, а во-вторых, мне попал в руки номер «Курьера ла-Платы», в котором было интересное объявление, так что не было бы в чем даже пойти по указанному адресу. Объявление было следующее:

«Ищем совершенно одинокого (или одинокую) серьезного человека, владеющего английским, немецким, французским, итальянским и японским языками для переводов научного характера.

Обращаться за справками в контору Гомец, Виа-Терезия 54а».

Утром я, как сумасшедший, побежал по адресу сеньора Гомеца, опасаясь, как бы меня не опередили, а через два дня получил телеграфный ответ: «Контракт на 1 год. Плата – 200 долларов в месяц. На протяжении года сеньор Эфер обязан безвыездно проживать на „Блэк-Фарм“, где он будет занят, никого у себя не принимать и не иметь частной переписки».

Правду говоря, условия были ужасные: год не видеть моей Кармелы!… Но… 200 долларов!…. И через неделю Кармела была уже в горном санатории в Мендозе, а я на «Черной ферме», где и приступил к работе в таинственном окружении трех лиц, которые, как мне иногда казалось, были… Однако – по порядку.

II

Огромный старый дом был весь заставлен шкафами и столами, в которых и на которых было столько машин, аппаратов, приборов, книжек, реторт, колб и всякой прочей чертовщины, что у меня среди всего этого – голова пошла кругом, как говорится. Работы, строго говоря, было не так уж много; мне приносили в комнату книжку, научный доклад или реферат, – почти исключительно по электричеству, иногда по химии, – и указывали на страницу:

– Переведите отсюда до сих пор. Затем вот этот отрывок. Не перепутайте формул.

И я сидел, переводил и переписывал абсолютно мне непонятные слова и формулы, путаясь в терминологии.

Кстати, я ничего еще не сказал о своих шефах…

Людей на «Черной ферме», не считая меня, было трое: Арчибальд Мэккензи, как я узнал – ученый с мировым именем, некогда близкий приятель Резерфорда, 70-летний старик, который был форменным младенцем во всем, что касалось будничной, обыкновенной жизни. Казалось, что в нем было атрофировано все, кроме мозга. Это была живая, удивительная машина, которая только мыслила и вычисляла.

Второй обитатель «Блэк-Фарм» именовался Фобосом. Это был не старый еще человек, чрезвычайно непостоянный по натуре; то он был веселым и оживленным, то напыщенно патетичным, то мечтателем, который носился с какими-то сумасшедшими фантазиями. Он-то, собственно, и был руководителем и наставником частной жизни Арчибальда Мэккензи. Он буквально водил его за руку, когда нужно подсказывая, что тому делать:

– За работу, Мэккензи!.. Мэккензи – обедать!.. Пора спать, Мэккензи!..

По специальности он был химиком; по натуре, как говорят, – «не все дома»…

Третий был похожий на бульдога шотландец Роберт Мак-Грегор. Он всегда курил вонючие сигары и почти всегда молчал, раскрывая рот только для того чтобы сказать какую-нибудь грубость или проклятие, и был незаурядным механиком…

Однажды Фобос, который в тот период пребывал в так называемом «телячьем» настроении, зане мне книжку.

– Тоскуете, молодой человек… – сказал он, – это плохо!… Ну, да впрочем для вас, молодых, имеют еще цену цветочки и соловьи, – «шепот, робкое дыханье, трели соловья…» – словом. А для меня, знаете, – все это уже выеденного яйца не стоит. И совсем не потому, что я уже не молод, а просто теперь уже вообще – нечего вздыхать под луной никому… А впрочем, вы все равно ни черта в этом не поймете! Переведите, пока что, вот это с итальянского. Пишет сам Маркони. Кажется, у него здесь есть мыслишка, которую наш Мэккензи разовьет до таких пределов, что этому макаронщику и не грезилось…

Первое время слова Фобоса о «шепоте, робком дыханьи и трелях соловья» и мысли и воспоминания о моей маленькой Кармеле – мешали мне сосредоточиться, но постепенно дело стало успешно подвигаться и даже меня почему-то заинтересовало.

Если не ошибаюсь, Маркони пишет что-то об опытах передачи на расстоянии, при помощи радио-излучения, так называемого «детонационного импульса». Дело выглядит примерно так: в своем аппарате я произвожу небольшой, вполне безопасный взрыв, и одновременно с моим взрывом взлетает в воздух все способное взрываться на расстоянии, которое равняется радиусу действия и соответствует мощности моего аппарата. Если это будет сто километров – то весь порох, пироксилин, динамит и все, что только есть взрывчатого в этом пространстве – взорвется в то мгновение, когда я надавлю кнопку. Начнут взрываться гранаты в ящиках, стрелять сами собой винтовки, загрохочут бомбы, разрываясь под бомбардировщиком в полете…

Додумавшись до этого, я почувствовал, как мороз неприятной волной прошелся по моей спине, хотя и стояла невыносимая жара.

А в общем, – все это фантазия, утопия! Никаких подобных аппаратов нет и, будем надеяться – не будет. Люди не додумаются до этого!.. Но тут я вспомнил Мэккензи… Если люди не додумаются, – то Мэккензи может додуматься. Мэккензи – не человек; Мэккензи – своеобразный аппарат, ключ от которого в руках этого полусумашедшего Фобоса… Завтра Фобос заставит мозг Мэккензи днем и ночью работать над тем, как посылать такую молнию на 100, на 1 000 километров… Фобос заставит этот аппарат-мозг думать и Мэккензи откроет то, чем заинтересовался этот маньяк. И что будет тогда?..

III

Прошло несколько спокойных педель, па протяжении которых не случилось ничего достойного внимания.

Но в один день, за обедом, Фобос, глаза которого почему-то как-то особенно блестели, катая по столу хлебные шарики своими тонкими, нервными пальцами, глухо проговорил:

– Завтра я рассчитываю произвести практический эксперимент с аппаратом «Игрек»…

Мэккензи промолчал, но Мак-Грегор отозвался:

– У вас ослиная голова, Фобос… – и я заметил, как он выразительно поглядел в мою сторону.

Фобос криво улыбнулся.

– Изысканная вежливость нашего Боба всегда наивысшего качества, – обратился он ко мне, – но вы не обращайте на это внимания. Боб – золотой человек, хотя и немножко сумасшедший. Мы ведь все самую чуточку сумасшедшие. Все! Все человечество. Но мы его вылечим… Не правда ли, Боб?!..

С вечера мне не спалось. Бродя по саду, я подошел к северному фасаду нашего дома, на который выходила массивная вышка, в которой была расположена лаборатория, куда мне не случалось попадать. На крыше вышки была крытая платформа, с которой до меня долетали человеческие голоса… Блеснул огонек сигары Мак-Грегора…

– Готово, Мэккензи? – расслышал я голос Фобоса.

Что тот ответил, я не разобрал, но чрезвычайно отчетливо услышал голос шотландца:

– Вы законченный идиот, Фобос. Вы треплете языком как баба. Он, я думаю, может заинтересоваться не только луной и соловьями… И станет разнюхивать своим проклятым носом… А тогда…

– Что же тогда, сэр?.. – холодно откликнулся Фобос. – Что же тогда, я спрашиваю? Нужно быть недюжинным ученым, чтобы узнать нашу тайну!.. Нужен мозг Мэккензи, моя способность комбинировать и ваше знание механики, чтобы…

Дальше я ничего уже не слышал, ибо сконцентрировал все внимание на конце шпиля, который стоял на крыше вышки. На нем появился яркий голубой шарик размером в яблоко, который светился ровным прозрачным светом…

Вдруг к этому голубому свету присоединился красноватый отблеск. Небо посветлело и стало окрашиваться в красный цвет… На нем отчетливо стали выделяться ажурно-филигранные ветви деревьев. Я оглянулся и едва не вскрикнул: километрах в 5–6, на пригорке, где была расположена небольшая слободка – бушевало пламя…

– Пойдем спать, – услышал я голос Фобоса, – вовсе не так уж интересно наблюдать, как горят эти «небоскребы»… Все в порядке.

Стало тихо. Я глядел на пожар и думал о том несчастье, что обрушилось на жителей слободки. Потом думал – что за таинственный голубой шар был на шпиле лаборатории? Вероятно, опять опыты с радио.

IV

Несколько дней у меня вовсе не было работы. Наконец Фобос принес толстый том химии, небрежно ткнул пальцем в какой-то раздел и пошел. Я думаю, что просто нужно было найти мне занятие.

Потом началось непонятное. В нашей местности началась эпидемия пожаров. Загорелся небольшой заводик в 10 километрах от «Блэк-Фарм»… Вспыхнули скирды убранного хлеба… Горел лес неподалеку.

Как-то Фобос спросил у меня:

– Вам не кажутся странными эти пожары?..

– Почему же, – ответил я, – такой зной! Все сухое, маленькая небрежность и готово…

– Конечно, конечно… Но все же удивительно. Представьте, по этому поводу курсируют фантастические слухи. Говорят о какой-то банде поджигателей, которая для собственного, очевидно, развлечения потешается, устраивая фейерверки из имущества уважаемых аргентинских граждан…

Вообще же, я заметил, что Фобос в последние дни совсем свихнулся… Глаза горят, ходит и что-то бормочет…

Газеты, которые мы начали регулярно получать на «Блэк-Фарм» – были переполнены темой таинственных пожаров. Писали, что местные власти по требованию населения вызвали из Буэнос-Айреса военные отряды, что тревога распространилась по всей провинции, но несмотря на строжайшее следствие и все меры предосторожности – пожары возникают с фатальной регулярностью, начинаясь обычно между 8–9 часами утра. Бывали случаи, когда они возникали прямо на глазах… Внезапно начинала накаливаться деревянная стена, чернела, дымилась, вспыхивало все строение. Паника охватила весь район. В одной газете я нашел даже карту района пожаров. Все они происходили в местности вокруг «Черной фермы»…

Просматривая газеты, я вспомнил о переводе из химии и взялся за работу, которой забавлялся уже вторую неделю.

Через четверть часа пришел Фобос; он был бледен как полотно и взволнован необычайно…

– Мэккензи сыграл в ящик, Эфер… – сказал он неестественно спокойно.

– Мистер Мэккензи умер?.. – ахнул я.

– Да, умер. Погиб величайший ум, равного которому нет и не будет. Но он сделал свое дело, черт возьми! Поймите вы: он нашел то, что мы столько времени искали. Всего час назад он сделал последние расчеты и вычисления и упал мертвый… Паралич мозга. Он был совершенно сумасшедший. Остался я и я владею лекарством, которым вылечу сумасшедшее человечество от всех его сумасшествий… От всех болезней! И я приступаю к своей миссии.

Я понял, что в действительности сошел с ума он сам и предусмотрительно отошел к окну так, чтобы между нами оказался стол.

Но он все-таки схватил меня за руку и продолжал:

– Хотите присутствовать при начале новой великой эры, о которой историки когда-нибудь будут писать, как о второй потопе? Пойдем! Вы будете моим ассистентом, Эфер!.. Или, может быть, вам больше по вкусу быть министром?!.. или фельдмаршалом?! Пошли!..

Он буквально побежал, таща меня за руку, в лабораторию в башне. Почти бессознательно я бежал за ним. Когда мы проходили через лабораторию, он показал на тело Мэккензи, которое лежало, покрытое чем-то белым.

– Хлам… ненужный, бесполезный хлам! – прерывисто сказал он.

Когда мы вышли на верхнюю платформу – я увидел аппарат, поставленный на штативе, который отдаленно напоминал фотографическую камеру, однако гораздо сложнее и запутаннее ее.

– Возьмите бинокль, Эфер! Смотрите туда. Что вы видите? Видите поезд, подходящий к станции?.. А теперь я нажимаю кнопку… Что же вы молчите, мой мальчик…

Я не мог оторвать глаз от страшной картины… Поезд вспыхнул и пылал как свечка. Из вагонов на ходу выскакивали маленькие черненькие человечки… Язык не повиновался мне, руки и ноги окаменели…

– Теперь на очереди станция, Эфер!.. Давайте руку. Надавите теперь вот эту красную кнопку… Я хочу, чтобы мой ассистент собственной рукой…

Он не успел окончить, чего бы он хотел. Моя рука, вместо того, чтобы нажать кнопку, нажала на его подбородок и он прикусил язык…

Нужно быть справедливым: Фобос дрался, как лев… Мы упали и катались по полу… Мы сбили с треноги аппарат, который упал со страшным грохотом… Но я был сильнее. Когда я мог уже торжествовать победу над сумасшедшим, на платформу выскочил Мак-Грегор с огромным «кольтом» в руке.

– А, подлюка, – закричал он, – донюхался таки!..

И я, впервые в жизни, имел случай увидеть, как выглядит черное кольцо револьверного дула, когда из него вылетает огонь и дым… Но Боб, вероятно, поторопился и пуля взвизгнула где-то возле моего уха… Дальше я помню все, как в тумане.

Помню, что я успел запустить в Мак-Грегора чем-то довольно увесистым, а он вторично выстрелил. На этот раз оба не промахнулись, но он упал и остался на платформе с разбитой головой, а я имел еще силы сбежать по всем лестницам и выскочить в сад, держа руку на простреленной груди и зажимая рану. Там я и лишился чувств, и последнее впечатление, которое у меня осталось – было впечатление от моря огня, в которое превратилась «Черная ферма». Сбитый нами на вышке аппарат – сделал свое последнее дело.

V

Теперь я имею достаточно денег.

Теперь я известная персона и в наш небольшой домик, где мы живем с Кармелой, которая, кстати, чудесно поправилась в Мендозе, заглядывают не только пройдохи-журналисты!.. Про этих я уж не говорю… Навещают меня частенько и седобородые, достойные ученые, всевозможные академики и профессора. Начинают они с того, что зовут меня «сэром», угощают меня отличными сигарами, а заканчивают любезностями в стиле Роберта Мак-Грегора, обзывая меня дураком, ослом и безмозглым идиотом, когда выясняется, что я ничего подробно так и не узнал и не поинтересовался тем или другим в том аппарате.

Тогда я вежливо выставляю их за двери, ибо предпочитаю ничего не знать и не слышать о том проклятом аппарате и «Черной ферме»…

На следующий день седобородые приходят снова, просят извинить их, и начинается все сначала.

Тайна старого дома

Когда я стал замечать, что нервы моего приятеля начинают портиться, я посоветовал ему: во-первых – переменить климат, во-вторых – полечиться одиночеством.

Постоянное пребывание на людях среди суеты такого города, как Париж; не всегда спокойная, тихая жизнь не создают условий, в которых люди нагуливают себе жир и все это хоть какие нервы может расстроить. А он не всегда отличался крепкими нервами.

Долго он не слушал меня и все мои доводы шли на ветер. Он предлагал мне ехать вместе, но я не мог согласиться на это предложение. Я журналист, каждодневный кусок хлеба которого может быть обеспечен только там, где существуют большие газеты, где есть кипенье больших масс людей. Другое дело он. Он писатель, который может сидеть и писать где угодно, а одиночество, скажем, на морском побережье, где не снуют авто и в глаза не лезет свет реклам – может быть вдвойне полезно: и для расшатанной нервной системы и для творческой работы. Тем более, что мне было известно, что он заканчивал большой роман о гражданской войне в России, в которой мы оба участвовали.

Кто знает, может быть, эта работа и воспоминания, с какими она связана – и расшатали вконец нервы моего приятеля…

В конце концов он сам, очевидно, увидел, что должен послушаться моих советов. Он куда-то уехал, а через несколько дней зашел ко мне и заявил, что нашел подходящее местечко в Нормандии и скоро собирается поехать туда. Случилось так, что я имел в своем распоряжении несколько свободных дней. Мы поехали вместе: он, чтобы поселиться там на несколько месяцев лета, я, чтобы немножко освежиться и вернуться назад в новый Вавилон, который зовется Парижем.

Когда мы приехали на место назначения, то даже мне стало не по себе: такой глуши, такой заброшенности – я не представлял себе… Ни людей, ни построек кругом… Ничего… Лишь прибрежные скалы, хмурые и неприветливые; маленькие лесочки кое-где и все…

С полчаса мы шли берегом; наконец мой приятель остановился и протянул руку.

– Вот этот дом… Смотри, теперь ты можешь одобрить мой выбор…

Сначала я увидел лишь группу хаотично нагроможденных черных крутых скал; небо было в тучах; морская поверхность была такая же серая, как небо. Шел дождь. Красная, кровавая полоса на горизонте показывала место, где село солнце. Скоро и она исчезла и в ту же минуту огромная волна с грохотом разбилась о прибрежные камни, как будто вправду солнце упало в океан, как раскаленное железо в воду. Морские птицы пролетели в тумане, начался ветер.

Только тогда увидел я старый, почерневший каменный дом, как будто вылитый из скал, к которым он вплотную прилип. Выглядел он очень неприветливо. Мы снова пошли. Дорожка делалась все уже. Прибой усиливался и волны бешено кидались берег. Туман густел и в нем дом казался особенно зловещим. Мое первое впечатление, нужно правду сказать, было не в его пользу.

– Это ты окончательно решил поселиться в этом доме? – спросил я.

– Безусловно. Он мне нравится… Он такой романтичный и немного… страшный…

На следующий день я вернулся в Париж и забыл думать о доме.

Через две недели я получил от приятеля первое письмо. Казалось, он был доволен и видно было, что за это время его болезненно возбужденная нервная система пришла, до известной меры, в норму. Он ничего не писал, правда, о своем здоровье, но подробно описывал чудесные, суровые и дикие окрестности; сообщал о своей работе и интересовался тем, что делалось в Париже.

Прошло еще две недели – и пришло другое письмо. Начало было незначительно и я не нашел в нем ответа на вопросы, которые я задавал ему в своем письме о его нервах и здоровье. Дальше, после нескольких банальных фраз, стояло: «Правда, это необыкновенное место. Даже в жителях здешних есть что-то таинственное и, временами, они кажутся мне ненормальными. Я сам, лишь несколько часов тому, почувствовал какой-то болезненный трепет. Надо тебе сказать, что в моем кабинете есть двое дверей: одни на террасу, другие – куда-то во внутренние комнаты. Я никогда их не открывал, потому что они так скрипят, будто тебя кто ножом режет. Когда я позвал служанку сегодня, старуха вошла именно через эти двери и удивительно, что они открылись абсолютно тихо. Я, удивляясь, спросил: – Вы подмазали двери, Жермен? Она покачала головой: – Нет! – Почему же они не скрежещут? – Она пожала плечами: – Тут все бывает, – и прибавила, хотя раньше ничего сама мне не говорила: – Вы слыхали, что было сегодня ночью? – Я пристально посмотрел на нее; что-то было у нее в лице, что заставило меня сжать пальцы в кулаки… В эту ночь мне не спалось и я слышал звуки, похожие на удары молотком. Иногда звуки эти были так ясно слышны, что я направился в коридор, но там только завывал ветер. Я успокоил себя мыслями, что в старых домах постоянно что-то шелестит или шумит или шумит или стучит, а этому дому, наверное, не меньше чем 600–700 лет. Но меня удивило то, что именно сегодня ночью старуха не ночевала дома… Так откуда она могла знать о том, что было ночью? Я спросил у нее: – Каким образом вам известно, что было сегодня, если сегодня вас тут не было? – Она усмехнулась какою-то недоброй усмешкой и ответила: – Потому что вы очень бледны; те, кто слышит, как мертвецы забивают гвозди в свои гробы, всегда имеют такие лица… – Заметив, что я сделал непроизвольное движение, она спокойно добавила: – В старый дом являются привидения. Это всем известно. – Вспомни, дружище, свое впечатление от этого дома, прибавь еще эту колоритную старую ведьму, какие-то таинственные стуки ночью и ты поймешь, что почувствовал я во время этой беседы. Теперь, когда я пишу, я владею своими чувствами, как и всякий другой, но тогда!.. Теперь я понимаю, как суеверия залазят в людские души.

Других новостей нет. Мое здоровье не так хорошо, как хотелось бы, но ничего».

Прошел еще месяц, в течение которого писем было. Наконец получилось письмо, разорвав конверт которого, я удивился: в нем было несколько листков разного размера, покрытых иероглифами, в которых я не без труда узнал руку моего приятеля, и вообще едва мог их прочитать. Удивила меня дата: письмо было от 8-го, а сегодня было 30-е. Я недолго на этом останавливался и прочитал:

«Любимый друг, не знаю, когда ты получишь это письмо и вообще получишь ли, но должен писать сегодня, ибо не уверен, что завтра на это хватит сил.

Два месяца я здесь живу и два месяца в этом проклятом доме происходят удивительные вещи. Сначала я старался не обращать на них внимания, объясняя все своими нервами, впечатлением немного романтического места и всего окружающего; старался быть благоразумнее местных жителей, темных и неразумных, которые только боятся и ничего не анализируют. Но скоро мне пришлось оставить свою гордость и перестать объяснять свой страх нервами… Я в здравом уме, но скажу тебе: в доме творятся удивительные дела!

Я уже писал тебе про таинственный стук, который я слышал вскоре после моего приезда. Его я слышал не один раз; позднее бывало, что слышал его яснее. И вот, один раз – я услышал его особенно ясно… Я открыл двери – никого… Прислушался. Часы пробили десять. Послышались три удара и, мгновенно, в темноте вспыхнул свет… Я не знал, что это такое: или молния, или луч луны? Мне недолго пришлось размышлять: вновь послышалось несколько ударов. Мне показалось, что они повторяются через равные промежутки времени. Я стал считать про себя. 1, 2, 3, 4… 10… 20… 25… Когда я досчитал до 30, сухой, короткий треск нарушил тишину и передо мною вспыхнула молния. Я остолбенел. Так и продолжалось: удар – тишина; удар – молния… Снова тишина… Снова удар. Наконец звуки начали, как будто, слабеть. Часы пробили половину. Все стихло.

Тебе, в твоей комнате, в окна которой долетает шум большого города – легко смеяться над моим страхом… Но если бы ты был здесь, ручаюсь, что и у тебя волосы поднялись бы на голове, как и у меня – перед ужасом непонятного. После этой ночи я переселился в первый этаж – здесь, мне казалось, будет надежнее. Неделю ничего не было и я стал немного успокаиваться, как вдруг как-то ночью меня снова разбудили эти удары, и сквозь щель в дверях я увидел, как вспыхнул свет. Я подумал, что это чьи-то шутки. Я обшарил все углы, отодвигал шкафы… ничего. Первый удар разбудил меня в половине второго; в два часа все затихло. Я не ложился больше спать. Я ожидал рассвета.

Сегодняшней ночью я зажег все лампы, приготовил револьвер и стал ожидать. Когда стрелки приближались к половине второго, я был уверен, что сейчас услышу… Но напрасно… Тишина… Я перевел дух. И вот, в два часа послышались удары и шипенье. Я сорвался с места, подскочил к дверям и внезапно распахнул их. Ветер влетел в комнату и лампы погасли… Я остался в темноте и с замиранием сердца слушал страшные удары и видел свет, который трепетал в сенях. Я видел его, как сейчас вижу буквы, которые пишу, хотя и отказываюсь верить… Это ужас и ужас сверхъестественный. Чтобы зафиксировать мои впечатления, я буду писать дневник. Может быть, ты получишь его когда-нибудь».

Дневник был приложен к письму… Если только можно назвать «дневником» этот горячечный бред… Неизвестные удары и вспышки света в представлении моего приятеля постепенно материализовались и он называет их: «они». – «Они пришли», «они хотят моей смерти» и т. д.

Кончался «дневник» так: «Сегодня „они“ придут в половине девятого… Я изучил „их“… Я знаю и заранее могу высчитать минуту, когда „они“ постучат в мою могилу… Здесь есть определенная прогрессия. Время „ихнего“ прихода закономерно передвигается… Вчера „они“ стучали в восемь… Какой демон мучит меня? Лучше покончить все разом…»

Дочитав письмо, я понял, что дело плохо. Я решил, что приятель мой сошел с ума. В тот же вечер я выехал к нему, отложив все дела.

В полдень я был уже в селе. Шел дождь и все казалось мне таким же самым неприветливым, как и в первый раз. Через полчаса пути я увидел дом. Вокруг все было тихо и спокойно. На мой стук в двери вышла старая служанка, очевидно? Жермен, о которой писал приятель. Она неприветливо посмотрела на меня и спросила, что мне надо. – Казалось, она не хотела впустить меня и потому я, оттолкнув ее плечом, вошел. Продолжая держаться за двери, она повторила:

– Чего вам надо?

– Я хочу видеть вашего жильца.

– Вы не увидите его, – ответила она, покачав головой.

Мне показалось, что приятель умер…

– Разве случилась беда?

Она снова покачала головой.

– Не думаю, еще сегодня я слышала его голос, но, верно, вы его не увидите.

Я вздохнул с облегчением. Ну, тогда я его увижу.

Она показала рукою на крыльцо. Я поднялся на него и остановился перед обитыми железом дверьми. Паутина заплела их по углам, как будто их давно не открывали. Я постучал, но не получил никакого ответа. Тогда я постучал сильнее и услышал ответ: – Кто? – Когда я назвал себя, то услышал, как голос задрожал:

– Зачем ты здесь? Откуда? Я не тот, за кем ты пришел… Иди себе.

– Отопри, черт бы тебя забрал!.. Ты писал мне, и я приехал, чтоб увидеть тебя.

Двери открылись и я увидел бледного, исхудавшего, давно небритого человека с пылающими возбуждением глазами, в котором едва узнал своего приятеля. Несколько минут мы молча смотрели один на другого.

– Так это ты… Заходи… Только скорее, скорее! Напрасно ты приехал! Я погиб, зачем же погибать еще тебе. Если ты останешься – погибнешь и ты…

– Ну, не думаю, – стараясь улыбнуться, ответил я.

– Ты не сможешь бороться с высшей силой, если она захочет уничтожить тебя, как уничтожила меня.

– Тебе не кажется, что это слишком сильно сказано – «высшая сила»?

– Ты думаешь, я сумасшедший? Я считаю, что сумасшедший именно ты. Ты спросишь, как могу о сверхъестественном говорить громко. А для чего крыться, когда «они» чуют и знают каждую мою мысль!.. Ты лучше уезжай и оставь меня. Я уже «ихний». Не хочешь? Ну, тогда придется и тебе пережить все, что пережил и переживаю я… Когда я впускал тебя, я видел дневной свет… Какое сегодня число и который сейчас час?

– Второе сентября и сейчас полдень.

Минуту он что-то обдумывал.

– Значит, тебе придется обождать. «Они» будут здесь ночью, между 10-ю и 12-ю. Мы еще поговорим.

Мое усилие расспросить его поподробнее было безуспешно. Он говорил:

– Обожди! Помолчи!

Я видел, что его разум совершенно подавлен.

Наконец от утомления и голода я задремал. Он сидел тихо. Не знаю, сколько времени прошло, когда меня разбудил его голос.

– Проснись! Минута приближается. Я думаю, скоро одиннадцать.

У него не было часов, стенные стояли, и я понял, что он с настойчивостью маньяка все время сидел и считал секунды.

Было тихо; кроме далекого грохота волн, извне не долетало ни единого звука. Я посмотрел на него и увидел, что лицо его еще страшнее, чем утром. Я думал о способах, которые должен был применить, чтобы вырвать его из этого проклятого дома, который начинал уже и мне действовать на нервы.

– Двадцать пять минут двенадцатого. «Они» близко… Слушай, слушай!

– Довольно. Никого нет, ты ошибаешься. Все тихо. Ложись лучше спать, а назавтра…

В эту минуту я услышал треск, как будто кто-то разорвал толстую ткань… Мой друг закрыл лицо руками и дрожал, как в лихорадке. Я почувствовал, как мороз неприятною волной прошелся у меня по спине. Мне казалось, что кто-то осторожно пробирается у меня за спиной… И тут же я услышал три коротких удара, таких четких, как удар молотка. Приятель схватил меня за плечо и стиснул его с нечеловеческой силой… Еще три удара…

– Ты слышишь? Ты слышишь? – придушенным голосом прошептал он.

– Здесь кто-то есть! – вскрикнул я, срываясь с места. Еще слышались удары, которые становились все яснее и отчетливее.

Животный страх сдавил мне горло. Дикий ужас охватил все мое существо… Нельзя было сомневаться больше: что-то непонятное творилось здесь, возле, близко… Нечеловеческим усилием воли я овладел собой и, оттолкнув его руку, вскочил и широко открыл двери. Лампа погасла. В темноте послышались три удара и где-то вспыхнул бледный, неживой, голубоватый свет. Я окаменел возле дверей. Может быть, правда, этот дом имеет силу сводить с ума всех, кто переступает его порог? Или действительно ночью здесь собираются привидения и тени? Что если это правда? Но что за бессмыслица? Понемногу я приходил в сознание, тем более, что удары стихали и свет уже не вспыхивал.

Ощупью я вышел в коридор и добрался до кухни. Здесь я зажег спичку и, увидев на столе большой фонарь, зажег его и оглянулся кругом. Все было тихо и мирно. Большой кот дремал у печки и, увидев свет, встал и потянулся, выгнув спину. Я вышел из кухни, держа в одной руке фонарь, другой стиснув пистолет, и осмотрел все комнаты, все уголки и щелочки, но нигде не было ничего подозрительного.

Возле лестницы в погреб мне послышался какой-то звук. Я положил палец на гашетку…

– Кто здесь? – Но только эхо ответило мне, прокатившись по всем закоулкам. Успокоившись немного, я начал спускаться по ступеням. Фонарь мой дважды гас и я вновь зажигал его. Раз я чуть не упал, поскользнувшись, но, схватившись за каменную стену, почувствовал под рукой влажность и слизь.