Текст книги "Разговор на кухне (СИ)"

Автор книги: Виктор Зилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Зилов Виктор Дмитриевич

Зилов Виктор Дмитриевич

Разговор на кухне

Разговор на кухне

Мы сидели на Лёхиной кухне. Я, Василий Иваныч и сам Лёха. Бывшие однокурсники, единственные и почти лучшие друзья. Почему почти? Потому что ближе ни у кого из нас друзей нет, но мы совсем не три мушкетёра. Утром Женя, Лёхина жена, взяв детей, поехала, как сказал нам Лёха, на два дня к маме. Как только она вышла за дверь, он тут же начал звонить нам с Василием Иванычем. Разговор был короткий: вечером собираемся у него, с нас по пузырю, с Лёхи закусь, рюмки-вилки и кухня со столом и стульями, всё как обычно. Когда у кого-нибудь из нас жена с детьми уезжают на день-два, то мы непременно собираемся у счастливого обладателя пустой кухни за парой-тройкой бутылочек водочки для долгих совместных разговоров о судьбах страны и мира. В начале семейной жизни сделать так, чтобы тебя не утянули куда-то в гости, бывало сложновато. Иногда доходило до скандалов, но после тяжёлой борьбы за личный суверенитет в течение нескольких лет, позиционных боёв, отступлений, контрударов, мы одержали полную, но не безоговорочную победу. Смирившись, наши жены признали, что у их мужей должно быть свободное личное время, которое они проводят в нелёгких занятиях по повышению своего интеллектуального уровня и обогащению внутреннего мира, но это должно случаться не чаще одного раза в три месяца. А если серьёзно, то так у нас было заведено ещё с института. Тогда мы частенько собирались у Лёхи, который жил с родителями в этой самой, по тем временам шикарной сталинской двушке. Лёхины родители не удосужились сделать ему братьев-сестёр, поэтому, как только в пятницу вечером они уезжали на дачу, оставив единственного сына дома для того, чтобы он назавтра как примерный студент пошёл в институт учиться, мы уже начинали стягиваться в заветную квартиру из разных концов города, и нам уже никто не мог помешать пьяно и разгульно провести предстоящие сутки. Обычно через час после отъезда родителей мы сидели у него на кухне. На столе, местами прочерченная вертикальными ниточками сбежавших капель, стояла запотевшая бутылка водки объемом 0,7 литра под кодовым названием «Сабонис», а в морозильнике остывала ещё одна. Если вечеринка затягивалась, и народу было больше чем всегда, то на вторые сутки на полу кухни выстраивалась целая стеклянная баскетбольная команда из порожней посуды, но вообще такое случалось редко. Вначале была бутылка, три рюмки, пара дежурных банок кильки в томате, ещё какая-нибудь нехитрая закуска и старинный дисковый телефон на столе. Рядом с телефоном пухла потрёпанными страницами старая Лёхина записная книжка. Это сейчас Лёха потерял былую лёгкость, располнел как разбалованный кот и никаких связей, кроме жены и любовницы Ленки не имеет. А много лет назад он был страшным бабником, мечтой однокурсниц. В его волшебной записной книжке находился кладезь телефонных номеров самых красивых девчонок нашего потока. Я всегда восхищался тем, с какой лёгкостью он обращается с этими тонкими, но неприступными красавицами, которые поначалу даже не обращали на него внимания. Всё менялось, когда Лёха заговаривал, в этот момент они, заворожённые его голосом, начинали таять и млеть. Я много раз присутствовал на его сеансах обольщения разных симпатичных девчонок и каждый раз удивлялся тому, какую в общем-то чушь он несёт при этом, и какой в высшей степени удивительный эффект она производит на объекты обольщения. Лёха не был красавцем, но тембр его голоса, очевидно, обладал сильным действием на прекрасный пол. Во всяком случае, другого объяснения его популярности у противоположного пола, я найти не могу. Надо отдать должное Лёхе, постельное коллекционирование не являлось для него самоцелью, то есть в своём стремлении обладать женщиной он не опускался до банального вранья о вечной любви, ему было достаточно, чтобы девушка просто смотрела на него влюблёнными глазами и восхищалась. Да, в наше время, чтобы затащить девушку в постель, моральные устои, ещё не расшатанные западной массовой культурой, требовали признаний в любви, каких-то обещаний, чего Лёха категорически не любил делать. Но если девушка вдруг была не против, то он с удовольствием пользовался положением. Тогда эти наши посиделки проходили с непременным участием противоположного пола, для этого собственно они и устраивались, но, обзаведясь мужьями, то есть нами, наши с Лёхой вторые половинки решительно потеряли интерес к этим действам, обретя смысл жизни в устройстве индивидуальных гнёзд и воспитании детей. На сужение состава мы ответили расширением содержательной части, переключившись на обсуждение вопросов философско-политической направленности. Произошло это, правда, не сразу. В наших посиделках был перерыв длиной в шесть лет.

Случилось так, что любимая Василия Иваныча, его Женечка, которую он боготворил и буквально носил на руках, ушла к Лёхе. Я не могу сказать, что Лёха ничего не предпринял для того, чтобы она ушла к нему. Скорее наоборот. Подозреваю даже, что он специально влюбил её в себя. Дело в том, что поначалу Женя совершенно не воспринимала Лёху, которого это зримо бесило. Она не то чтобы игнорировала его, нет, она просто абсолютно не выказывала в его адрес никаких эмоций. Через некоторое время, я и не заметил как, всё поменялось. Она как-то внезапно влюбилась в Лёху по уши и безоглядно, без лишнего политеса, ей и не свойственного, ушла к нему. Для Василия Иваныча, которого мы с самого первого нашего знакомства на первом курсе так называли из уважения к его серьёзности и уму, Женин уход стал сильнейшим ударом. История вроде бы обычная и не такая уж редкая, но в силу вот такой васильиваныченой серьёзности приобрела трагический оттенок. Страстная, надрывная любовь сжигала его изнутри, оставляя на сером лице заметные следы тяжёлых бессонных ночей.

Произошло это на последнем курсе института. За три года до того, Василий Иваныч познакомился с Женей в библиотеке, куда она зашла совершенно случайно в поисках своей подруги. Два года, как потом как-то вскользь сказала Женя, он красиво ухаживал за ней и только на третий, в начале пятого курса, они сошлись всерьёз. Тогда Василий Иваныч познакомил Женю с нашей компанией. К тому времени у нас с Лёхой были постоянные подружки с курса. Спустя год я женился на своей, а Лёха женился на Жене. Красивая, миниатюрная и тонкая, она походила на ожившую фарфоровую танцовщицу из старинной музыкальной шкатулки, стоящей когда-то на туалетном столике моей мамы. Чувство юмора и напористость выдавали в ней умную, волевую женщину. Не будучи начитанной интеллектуалкой, она обладала врожденной интуицией и способностью чётко различать людей. Пожалуй, единственным случаем, когда интуиция подвела, стало её собственное замужество. После рождения первого сына она поняла, что Лёха не любит её, но, несмотря на это, ребёнка не бросит, поэтому, полностью уйдя в воспитание сначала первого, а затем и второго сына, она, смирившись, перенесла всю свою любовь на детей. Так неторопливо потекла их совместная жизнь, где она жила для сыновей, а неинтересная, но временами денежная работа, больше похожая на хобби, и немолодая, но всёпонимающая и жалеющая любовница, составляли большую часть его жизни. Не знаю, задумывался ли Лёха когда-нибудь, что из-за своей гордыни сделал Женину жизнь несчастной. Возможно, и нет, хотя его несколько ревнивое отношение к сегодняшней счастливой семейной жизни Василия Иваныча говорило о том, что такое положение дел его задевает. Выросший в достатке и внимании, обеспеченный рано умершими родителями приемлемым комфортом в виде квартиры, неплохой дачи и автомобиля "Волга", Лёха был природным пофигистом с полным отсутствием каких-либо карьерных амбиций и других тщеславных устремлений. Посиделки с нами, вот, пожалуй, то немногое, что его интересовало сегодня, да ещё ежедневный восьмичасовой трёп с коллегами на работе.

После того, как Женя бросила Василия Иваныча, мы практически не видели его. До защиты диплома оставалось совсем немного времени, поэтому всё время занимала подготовка к защите. Сразу после окончания института он вообще оборвал всякую связь, полностью уйдя в работу. Правда, мне удалось с ним встретиться пару раз после института. Он сделался ещё более серьёзным, чем прежде, эмоционально выжженным что ли. Но, как правильно говорят, время лечит. Через пять лет Василий Иваныч женился и, надо сказать, женился удачно. Хотя, Наташа, его жена, оказалась серенькой, склонной к полноте женщиной и, честно говоря, неважной хозяйкой, но всё это искупалось профессионализмом в области психологии, которой она зарабатывала на жизнь. У Наташи имелось ещё одно небольшое, но несомненное достоинство, она была младше Василия Иваныча на четыре года. Её ум и профессиональное умение не только вернули к жизни Василия Иваныча, она смогла развить в муже стремление к самореализации, которое проявилось у него в серьёзном изучении экономики и социологии. Деньги он зарабатывал, трудясь по специальности начальником сметно-договорного отдела в небольшой строительной компании, а по вечерам сидел в интернете, занимаясь самообразованием. Поначалу я с лёгким подозрением относился к его наукообразным речам, но со временем прогресс стал очевидным, и его мысли приобрели оттенок оригинальности и некоторую глубину. Из нас троих только Василий Иваныч после окончания института пошёл строго по специальности, в то время как мы с Лёхой, поработав немного сметчиками, начали осваивать смежные области строительства. Лёха зацепился, да так и остался в рекламном отделе одной большой когда-то строительной компании. Время от времени переходя из одной компании в другую, он набирался впечатлений от общения с разнообразными девушками и женщинами, оставляя у них, судя по обилию поздравлений на его день рождения, теплые воспоминания. Я же ушёл в линейное управление, дойдя до должности генерального директора одного некрупного строительного холдинга.

– Лёха, а чего ты сегодня такой мрачный? Целые выходные ты свободен. Завтра к обеду отоспишься, на вечер позовёшь Ленку, она тебя оживит. Покормит, приласкает. В чём твоя проблема? – спросил я, разливая водку из запотевшего графина по хрустальным рюмкам.

Мы уже давно не разливали водку прямо из бутылок. У каждого из нас дома имелся специальный небольшой графин толстого хрусталя, в который мы наливали из замороженной бутылки тягучую, прозрачную как слеза водку. В графине она долго оставалась холодной, сохраняя свое очарование как раз тот промежуток времени, который требовался нам, чтобы выпить на троих пол-литра. Как-то лет пять назад у нас повелось пить исключительно финскую клюквенную, а она особенно хороша замороженная.

– Проблема есть на работе. Пришёл новый начальник, сука такая. Вызывает меня и спрашивает: "Чем, вы, Алексей Игоревич, занимаетесь?" – и хитро так, с прищуром, совсем, знаешь, по-ленински, смотрит на меня. Я ему начинаю рассказывать, так мол и так, а он меня обрывает грубо и говорит: "Это мне всё известно, вы мне о конкретных результатах, достижениях своих расскажите". Нормально да? – Лёха обвёл нас взглядом, как бы ища поддержки. Я сочувственно покивал.

– Надо выпить, – предложил я, усиливая солидарность с Лёхой, и, подняв рюмку, чокнулся с друзьями.

Выпили. Закусили. Помолчали, прислушиваясь к ощущениям. Вообще в последние опять же лет пять к эстетской привычке пить водку из графина, мы приобрели вкус к хорошей закуске. На столе кучно по центру толпились тарелки с сырокопченым мясом, маринованными маслятами, початая банка красной икры с загнутой дугой назад крышкой и ушком-открывашкой на ней, корзинка с хлебом, маслёнка, а на плите сковорода с котлетами, такими вкусными, как только умела делать Женя. Отличный грибной жульен я купил по дороге в одном небольшом семейном ресторанчике, где его превосходно готовили. Я частенько там обедал.

– Нет, но не гад ли этот новый начальничек? – Лёха вернулся к обсуждению темы злого начальника. – Я ему ничего плохого не сделал, а он меня сразу мордой об стол начал возить. Нет, это нормально? – говоря это, Лёха  почему-то пристально смотрел на Василия Иваныча, как будто видел впервые.

Надо сказать, что все наши разговоры за бутылкой имели психологическую составляющую, в том смысле, что каждому из нас требовалось иногда выговориться и даже поплакаться, хотя у Лёхи, в том числе и для этого, имелась Ленка, у Василия Иваныча его жена психологиня. Что касается меня, то я редко испытывал такое желание. Я слушал. Умение слушать являлось моим природным преимуществом, которое позволило мне аккуратно, задвинув более прямолинейных, а иногда и откровенно глупых конкурентов, сесть в директорское кресло и не просто сесть, а хорошо, надёжно в нём устроиться, собрав вокруг себя команду крепких профессионалов.

Удивительно хорошо то, что в нашей компании никто никому не завидовал. Во время попоек это всегда самым раскрепощающим образом сказывалось на уровне откровенности наших разговоров. Каждый из нас идёт своей дорогой. Наши пути не только не пересекаются, но и лежат в разных профессиональных плоскостях. Все получали то, чего хотели: Лёха – женщин и не пыльную безответственную работу, за которую ещё и деньги платят, Василий Иваныч – возможность свободно заниматься науками под мягкой, но волевой опекой умной жены. Что касается меня, то я воплотил мечту отца, который всегда хотел, чтобы я стал бОльшим начальником, чем он, и теперь, будь он жив, у него были бы все основания гордиться. То, что я делал в жизни, я делал не только для себя, исходя из своих целей и каких-то моральных ограничений, но и для всего общества. Я всегда верил в теорию малых дел, поэтому уверенность, что личный прогресс отдельного индивидуума ведет к прогрессу общества в целом, помогала мне двигаться на протяжении последних двадцати лет.

– Так и чего он к тебе пристал? – спросил Василий Иваныч, накладывая котлеты из сковороды на тарелку. Положив себе две, он сел обратно.

– Тебе все-таки очень нравится стряпня моей жены. Хочешь об этом поговорить? – неожиданно ехидно-желчно, с каким-то, как мне показалось, скрытым подтекстом, спросил, начавший хмелеть, Лёха.

– Лучше расскажи чего там твой начальник тебе предъявил, – быстро вернул я тему разговора в первоначальное русло.

– Да..., начал там спрашивать, где сценарий рекламного радиоролика про их сраный недостроенный жилой квартал на окраине города, который я должен был сделать ещё полгода назад, а я про него и забыл двести пятьдесят раз. Ну, достал я свой старый сценарий про мир в двадцатом веке и дал ему почитать. Конечно, я сопровождал всё это соответствующими комментариями, пытаясь выдать его за то, что заказывали. Мужик попался неглупый, поэтому пришлось постараться. Короче, дал он мне три дня с выходными вместе на то, чтобы я исправил всё под их говенный жилой квартал, который они никогда, бл...ть, не сдадут. Понимаете, когда я ему по ушам ездил, то было вдохновение, проснувшееся просто из-за инстинкта самосохранения, а теперь вот ума не приложу, как этот сценарий приспособить к этой грёбанной теме. Как подумаю, все настроение в жопу летит.

– А что за сценарий? – поинтересовался Василий Иваныч.

– Так, спокойствие, – остановил я знаком Лёху, начавшего было что-то объяснять. – Мужики, сейчас выпьем, а потом ты Лёха нам расскажешь, чего напридумывал там про прошлый век, – предложил я, наливая водочку.

– С заданием поможете?

– Лёха, ну откуда мы знаем, сначала выпьем, потом послушаем, потом посмотрим. Давай решать проблемы по мере их поступления. Ладно?

Я разлил остатки водки из графина, мы выпили. Поднявшись, Леха направился к холодильнику, чтобы перелить следующую замороженную поллитровку. Уже садясь обратно на место, он начал пересказывать сценарий.

– Немного разверну тему, если позволите, – церемонно начал он. – Начало второй трети двадцатого столетия. За столом сидят разные люди. Возглавляют его два брата – младший во главе всего стола, тот что постарше справа от него. Они там когда-то в самом начале века поменялись местами, но, собственно, без трагических последствий для обоих. Просто тогда старший, такой денди весь, решил стравить четырёх таких напыщенных с усами соседей между собой, чтобы деликатесы ихнинские себе забрать, пока они друг другу морды бить будут, но всё пошло немного не так, как он рассчитывал, и ему тоже прилетело немного, даже тарелку разбили. Пока он на кухню бегал за новой тарелкой, младшенький братишка его место занял и даже ноги на стол положил, чтобы, стало быть, понятнее получилось, кто тут теперь бугор. В результате драки одного покалечили, но он за столом остался, только без руки и без ноги, калека, короче, совсем, а вот двоих с красивыми усами вынесли вперед ногами, а вместо них сели их дальние родственники, тоже с усиками, но поменьше. Эти совсем без этикета какие-то были, зато идейные шибко. Первый с челкой все кричал и хлебным мякишем в соседей кидался, а у своего соседа, что слева даже колбасу с тарелки зацепил так вилкой, и сожрал быренько. Потерпевший кричать начал и даже жаловаться братьям, но те ссориться с буйным не хотели, мало ли кто у кого колбасу отберёт, в первый раз что ли? Поэтому только сидели, наблюдали, увещевали.  А с чёлкой и усиками все распалялся от собственной смелости, кричал, что они, стало быть, сидящие за столом, все дерьмо, только он один хороший и правильный. Второй усатый всё гантелями под столом руки качал и говорил: "Вы меня ещё нэ знаете, но вы меня узнаете! Я вас всех строем ходить научу и работать заставлю", а сам так недобро поверх стола на всех сидящих поглядывал. И вот горластый начал у сидящих вокруг него еду отбирать, кодлу собрал, некоторые соседи, кто из опаски к нему присоединились, а кому и просто хотелось у других своих соседей себе жрачки настрелять, вот и присоединились. Второй усатый с гантелями мало ел, руки заняты – все качался, а взор все решительнее, непреклоннее делался, руки-то силушкой наливалися. Тут старшенький из братьев оторвался от игры в Монополию, в которую с младшим играл, и понял, что пора этих двоих идейных аннигилировать, больно борзые стали вот-вот на них с братом кинутся. Стравили, но как всегда, кое-что пошло не так и старшенького зацепило-таки, и пока он на кухню за новой тарелкой бегал взамен разбитой буйным с челкой, младший совсем силу набрал, мазу держит над всеми. Правда у него тоже проблема появилась: какой-то маленький узкоглазый вазочку с десертом своим дурацким мечом разбил. Подкрался, мерзавец, держа за спиной шашку, а потом когда младший отвернулся, бац, и на куски вазочку. Долго потом косоглазый вокруг стола убегал, а потом младшенький взял ему и подсыпал в еду полония радиоактивного. Совсем чуть-чуть, но тот все понял, когда все волосы повыпали, шашку свою сломал и на верность братьям присягнул. Буйного с челкой, что мякишем кидался, качок усатый забил гантелей, но надорвался сильно, стероиды, которые братья ему в тарелку подкладывали, печень посадили – гора мышц, а силушка совсем уже не та, но амбиция так и прёт. Отсадили его подальше от греха, там он даже свою кодлу какую-то сколотил, питание организовал, полевую кухню подогнал и кашей их кормил. Но на солдатской каше долго не потянешь, стали многие расстройством желудка страдать и на ту сторону стола заглядываться, где братья гамбургеры жрали и колой запивали. Но со временем взор усатого как-то стал гаснуть, он усы сбрил, выпивать стал, а потом болеть начал, да так, что через некоторое время и совсем от цирроза окочурился. Кодла тут же разбежалась и все к братьям ломанулись. Посадили вместо помершего другого, дальнего родственника. Этот хилый такой, ни одной мысли в глазах, зато все в рот братьям заглядывал и шестерил на них, от чувства благодарности к приобщению к  столу, видимо. Одеваться стал также как братья, даже сигары научился курить и виски пить, только образования никакого, как в какую беседу влезет, чего-нибудь не так ляпнет или невпопад заржёт. Но польза всё-таки от него была – накопленное добро усатого потихоньку братьям продавал за толику малую. Потом зарвался совсем, начал с чего-то думать, что он крутой и может даже на равных с братьями разговаривать. Стали его игнорить братья, а этот с обиды шалости начал производить, то рыгнет громко, то пукнет. Отсадили его братья совсем на дальний конец стола, покуда взамен него нового воспитанного родственника не присмотрят.

– Так-так. Странная, мягко говоря, аллегория, это не только, как я понимаю, про двадцатый век. И как ты впарил сие творение начальнику, даже удивляюсь. Нет, Лёха, есть в тебе творческое начало всё-таки.

– Вот за творческое Лёхино начало и выпьем, – закончил Василий Иваныч. – Наливай, – скомандовал он мне, подавая водку.

– Сей момент. Это мы мигом, – подтвердил я, разливая клюквенную.

– Вы мне лучше с переделкой помогите, – намазывая икру на батон с маслом, напомнил Лёха.

– Знаешь, я думаю, что он тебя железно решил уволить. – Мне было очевидно, что от Лёхи решили избавиться. – Ты с ним грубо пошутил, показав этот сценарий, а он тебя в отместку попросил текст адаптировать, хотя здесь и ежу понятно, что из этого сценария и капли чего-нибудь рекламного не выжать. Извини, но это чушь какая-то. И вообще, чтобы втюхать хоть одну квартиру из вашего недостроя наивным согражданам с деньгами, надо быть гением маркетинга и рекламы, а ты, Лёха, таковым не являешься. Просто твой новый начальник хочет прикрыться юридически при твоем увольнении. Расслабься, отдохнешь месячишко, а потом чего-нибудь подыщешь.

– Б...дь, я так и думал, что нас будут разгонять.

– Конечно, вы ведь банкроты. Сейчас пришла новая команда, которая попробует спасти тонущий корабль, выбрасывая за борт лишний балласт, который в первый же шторм, не будучи привязанным, расхерачил такие дыры в бортах, через которые теперь и заливает ваше несчастное судно.

– У вас сегодня сплошные аллегории,– заметил нам Василий Иваныч, доедая котлету.

– А балластом ты нас называешь: среднее и низшее звено?

– Балластом я называю всех отвязанных, которые при качке без дела шарахаются от борта к борту.

– А, может, виноват всё-таки тот, кто бросил штурвал, и корабль несколько лет болтался без управления по воле волн?

– Капитан тоже виноват, но вы могли и раньше сойти с судна, но не сошли. Вас устраивала ситуация, когда вам платят деньги, а вы ничего не делаете. Ведь никто, насколько я знаю, не ушёл на новое место работы. Вы все сидели до конца. Зачем напрягаться, да?

– Погоди, – перебил меня Василий Иваныч, – Лёха, ты тут своим рассказом сильно хорошо попал в давно разрабатываемую мной концепцию, и ещё интересную мысль подбросил.

– Это ты опять про историческое место нашей любимой Родины в развитии человечества? Ладно, давай, разворачивай свое потасканное полотно, – разрешил Лёха и откинулся, заложив руки за голову, на спинку старого дубового стула.

Кухонная мебель у Лёхи на моей памяти не менялась ни разу. Всё тот же, судя по дизайну, шестидесятых годов прошлого столетия дубовый гарнитур из двенадцати предметов. Старое дерево абсолютно не рассохлось, а даже благородно потемнело, вобрав в себя многолетнее табачное амбре от сигарет отца. Женя хотела увезти гарнитур на дачу, но Лёха вцепился в него и ни за что не хотел с ним расставаться. Наверное, это та самая преемственность поколений, выраженная в наследовании и сбережении, которой так не хватало нам долгие десятилетия. Мои родители ничего не получили в наследство кроме нескольких фотографий. У меня от них, в свою очередь, тоже ничего кроме фотоальбома со своими детскими фотографиями да двух хрустальных ваз не осталось. Квартира в пятиэтажной хрущёбе со старой разваливающейся совдеповской мебелью на окраине Саратова отошла сестре. У Василия Иваныча история походила на мою с тем только отличием, что квартира родителей, где теперь жила его сестра с семьей, находилась здесь, в Питере. Ему повезло не только родиться в Ленинграде, но и жениться на ленинградке с собственной квартирой. В общем, обеспечивать себя крышей над головой как мне, ему не пришлось, но в чём мы были с Василием Иванычем похожи, так это в отсутствии семейных артефактов, освящённых многолетним владением нескольких поколений. Вообще это странное чисто утилитарное отношение нас и наших родителей к вещам непонятно чем диктовалось. Или практически поголовной бедностью, или скверным качеством всех этих советских вещей, а качество действительно было по большей части дрянным, но так или иначе в большинстве домов, которые видел я, семейных реликвий сохранялось всегда очень мало, а если они и были, то в виде отдельных предметов, примерно таких, какие достались мне. Единственное исключение составлял Лёха. У него даже столовое серебро имелось, наследство от маминой мамы, которым они пользовались ежедневно, как мы дома пользовались столовыми приборами из нержавейки. В институтские годы мне дико нравилось есть этими довольно грубо сделанными серебряными вилками и ложками времён НЭПа. Возможно, их изготавливали, вырубая прессом из большого листа серебра, раскатанного из экспроприированной церковной утвари, скупо украшая рукояти вырезанным вручную очень простым, теперь почерневшим от времени, русским орнаментом.

Сейчас мы ели теми самыми серебряными приборами, сидя на кухне в интерьере старой доброй дубовой кухни. Окна, занавешенные тёмными плотными шторами, висящая над столом лампа в матерчатом розовом абажуре с трогательной бахромой по краям, предавали нашим посиделкам уют и умиротворение.

Василий Иваныч уже несколько раз в течение последних двух лет делал попытки поведать нам свою теорию, но каждый раз в ходе изложения, артикулируя мыли вслух, он сам находил какие-то логические нестыковки и брал тайм-аут на доработку. Я думаю, что это станет его идеей фикс уже до конца жизни, уж больно сильно зацепила его разработка этой теории, а мы будем его постоянными первыми, а может быть и последними слушателями и критиками.

– Вся история России наполнена перманентным жёстким вооруженным противостоянием с соседями. Период возвышения Москвы и собирание русских земель сопровождалось кровавыми междоусобными войнами. Так? – Василий Иваныч вопрошающе взглянул на нас. Он сидел прямо, сложив руки одну на другую, как первоклассник, время от времени поднимая правую для жестикуляции. Его красный джемпер, рубашка в полосочку и прическа с пробором придавали ему вид американского профессора, каких я видел в фильмах.

– Ну, так-так, – нетерпеливо проговорил я, отвечая на его сугубо риторический вопрос. – Жги дальше. Вступление можешь опустить, мы его не раз уже слышали.

– Нельзя, так нарушится логическая нить моих рассуждений, – занудно возразил Василий Иваныч и продолжил, – Вся наша история – война. Но постоянное внутреннее напряжение, как ни странно, не было изматывающим, жизнь, условно, с мечом в одной руке и сохой в другой для русских была и отчасти до сих пор остается привычной и органичной.

Тут Лёха заржал.

– Не, не обращайте внимания, – давясь от смеха, прошептал он. – Я просто представил Василия Иваныча, простого русского крестьянина, в лаптях, с мечом в одной руке и сохой в другой, – выдавил он из себя и забился в мелких конвульсиях.

От нарисованной Лёхой картинки, меня тоже улыбнуло. Наделённый природой богатым и ярким воображением, возможно, он смог бы стать хорошим поэтом или художником. Но не стал...

Отдышавшись наконец, Лёха произнес:

– Мы вояки, – и удовлетворенно-утвердительно покивал головой в подтверждение своих слов. – Нет, это я уже абсолютно серьёзно говорю. Не знаю как на счёт сохи, Василию Иванычу виднее,  – Лёха сделал рукой в его сторону, – но вояки мы знатные, это все в мире признают. Знают, поэтому боятся. Предлагаю выпить за нас – рубак!

– Ты-то известный рубака, – заметил я, поднимая рюмку. – Тебе только в обозе с медсёстрами воевать. Скорее Чубака, чем рубака.

– При чём здесь Чубака? – удивился Лёха.

– Ни при чём, прикольно просто. Всё уже, дай Василию Иванычу сказать. А то ты из серьёзного разговора комедию устроил. – Я встал и пошёл к микроволновке разогревать порцию жульена. – Продолжай, Василий Иваныч, – попросил я, выбирая программу разогрева.

– Да ладно тебе, у меня предки казаки, знаешь, как они воевали? – Лёха даже немного обиделся. – Прадед по отцу полный Георгиевский кавалер, между прочим. В империалистическую немчуру шашкой по Европе, как вшивых по бане гонял. До Великой Отечественной жаль, не дожил, помер.

– Вот, кстати, история казачества тому наглядное подтверждение, – ввернул Василий Иваныч. – Некоторый аскетизм, являющийся постоянной неотъемлемой частью нашего образа жизни, позволяет стойко переносить все тяготы и лишения военного времени, а также голодного периода восстановления. Некий милитаризм обыденной жизни требует военной доминанты в государственном управлении, что полностью воплотилось в форме правления России – абсолютной монархии. По сей день естественным образом единоначалие и по-военному выстроенная жёсткая вертикаль управления с возможностью быстрой мобилизации являются главными столпами, на которых стояло и стоит наше государство. Ещё один краеугольный камень, на котором всегда держалась Россия, то, что сделало, собственно, Россию Россией – наличие сверхзадачи, необходимой для того, чтобы обыкновенное государство вырвалось из толпы заурядных социальных образований в мировые лидеры. Правда, для этого необходимо соблюдение важного условия: сверхзадача не должна быть меркантильной, она должна быть мистически окрашенной.

– Тут я полностью согласен с оратором, – кивнул Лёха. – Тут ты, Василий Иваныч, полностью прав. – Москва – Третий Рим и четвёртому не бывать.

Он закурил сигарету, придвинул пепельницу, ровесницу столового серебра, глубоко и с удовольствием затянулся, затем, выпустив струю дыма в высокий потолок, проговорил:

– Сверхзадача, которую мы тащили полтыщи лет и никуда особо пока, как показывает практика, не дотащили. Хотя, мы много чего попутно сделали такого, за что теперь нас везде боятся и уважают, а наше поголовье первые четыреста лет при этом быстро росло. Эта сверхзадача сделала из нашего дальнего околотка, извиняюсь за много "сверх", сверхдержаву.

Выдав эту мысль, он опять, прищуриваясь от дыма, жадно затянулся, тут же решительно раздавил оставшуюся половину сигареты в пепельнице и, немного оправдываясь, констатировал:

– Безвольный я человек, ну никак не могу бросить, хоть ты тресни, – он плеснул из графина себе в рюмку, зацепил вилкой маленький маринованный маслёночек, и с видимым удовольствием  выпив водки, положил его в рот.