Текст книги "О теории прозы"
Автор книги: Виктор Шкловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Искусство разное. Не надо строить теорию только для музы поэзии.
Дыхание искусства разнообразно, но оно связано с великим пониманием искусства, созданного видением, обновлением чувств.
Поэтому всемерность и разнообразность, вечность искусства основаны на обновлении и углублении восприятия.
Теория сюжета и часть ее – теория драмы – основана на том, что герой показан в разных состояниях. Он исследуется разными способами.
Вот Хлестаков голодный и боящийся всего и всех, вот Хлестаков ободренный, чувствующий себя царьком в небольшом городе.
Искусство движется, соединяя разные смыслы, как бы превращая старый металл в новый.
Что же касается драмы, упомянутой в «Кошках», то она и во Франции сложна и не объясняется только словами.
В старых замках стены толстые, тяжелые, а кошек любили. И в стенах были сделаны норы для кошек. Норы имели свои пути сообщения, что не столько мотивировано, сколько использовано в стихотворении поэта.
Надо учиться у кошек владению темпом.
Поэт – человек владеющий. Обязан владеть.
То, что Бетховен снял посвящение Наполеону со своей симфонии, как бы и не изменило отношения к Наполеону. Но это был сигнал для времени.
Талейран хорошо знал, о чем идет речь.
Посмотрите его «Записки». Их редко читают.
Талейран пишет, это место мне показали:
«Страсть к кошкам так странна и между тем так обыкновенна; я нашел в купленных мною манускриптах описание любви к кошачьему племени, и это описание показалось мне так занимательным, что я предлагаю извлечение: «Автор, знаменитая дама, которая всю жизнь делала то, чего бы не должна была делать, у нее были пылкие чувства и множество ума (здесь идет длинное описание жизни дамы и жизни ее кошек. – В. Ш.) ...Дальше она говорит: ни одно животное не имеет столько прелести. Знаменитый актер Тальен, достойный соперник Тальма, держал около себя кошек, чтобы изучать прелесть их движений. Один знаменитый арлекин брал уроки у кошек; я слышала от него самого, что все жесты, которым аплодировали на сцене, он перенял у кошек».
Но мы еще будем говорить о темпе и о поэзии.
Драма человечества не зависит только от звуков согласных и гласных, от того, что слова, которые мы читаем, являются прилагательными или существительными. Это часть смыслового построения, а место прилагательного и существительного, если говорить только о русских произведениях, изменяется – и изменяется систематически, но не случайно.
Тут можно сказать, что в древнерусской речи прилагательное всегда ставилось, говоря точнее – чаще его ставили, после существительного. Определение уточняет координату смыслового слова.
Интересно отметить, что то, что предлагают структуралисты, исключает возможность появления в разных странах, даже близких по языку, самостоятельных литератур.
Если бы дело было так, как кажется Якобсону, то Данте не мог бы иметь своим проводником по Аду Вергилия, они друг друга бы не поняли.
Если то, что пишут эти люди, было правильно, то переводы бы не существовали; не существовали бы эпосы, которые живут тысячелетиями. Ведь там иные дома, иначе одеваются, иначе смотрят на звезды и даже нет автомобиля.
Все это не так страшно, потому что человечество не распадается, оно интересуется и тем, что происходит за границами природных языков.
Отвлекусь и скажу: поэтика разработана, но теория прозы еще не начата. И я на том, что сам написал в «Теории прозы», не настаиваю, но и не отступаю.
Я исследую. Днем. Иногда мне это снится ночью. Это интересные сны, как бы не имеющие прямого поэтического значения.
Теория – это попытка уточнения понимания того, что так долго находилось в пренебрежении. Она необходима, но я не думаю, что ее можно разрешить открытием какого-либо нового учреждения.
Споры и неточности нужны для преодоления. Только через них художник преодолевает себя.
Дерево нуждается в весне, в осени и в зиме, но оно так же нуждается в точности описания. Мы издали собрание сочинений Мичурина. Это было правильно. Но делать сегодня большие издания с рисунками неправильно, потому что многие из этих сортов распались. Природа их изменилась.
Анализ структуры стихотворения, –
– и слова,
– и ударения,
– и рифмы –
это знаки движения мысли и чувства.
Иначе оказывается, что вместо анализа искусства люди занимаются анализом терминологии.
При этом если иметь в виду, что истинный пол действующих лиц не установлен и женская рифма не может рожать, а мужская рифма, по крайней мере, не может носить усов, то здесь установившаяся условная терминология превращена в характеристику действующих лиц.
Если с этой точки зрения подходить к анализу смены явлений, то тут решусь применить пример подобия.
Нельзя думать, что человек состоит из стольких-то позвонков. Позвонки связаны определенным способом между собой, а позвоночник определенными способами связан с телом и понятен только в этой связи.
Хотя анализ отдельно взятых позвонков и будет бесконечно интересен: жизнь многообразна.
Рифма подчеркивает спор между строками.
Маяковский говорил, что рифма возвращает слово к слову, с которым оно рифмуется. Рифма как бы упаковывает то, что было занято предыдущей строкой.
Рифма, как мы знаем, бывает в конце и в начале строки. Однако нередко думают только о рифме концевой. Но, например, в монгольской поэзии встречаются начальные ассонансы.
Посмотрите строку Маяковского:
Угрюмый дождь скосил глаза.
А за...
здесь «за» как бы замыкает раствор двух строчек.
В конце XVIII века в русской поэзии, как ранее во французской, постепенно установилось требование совпадения ударных гласных и всех согласных.
Это были богатые рифмы.
Стали банальными.
Пушкин, издеваясь над банальной рифмой, говорил в «Евгении Онегине» – «морозы» и после этого обращался к читателю – ты ждешь рифмы розы – получи ее. Он издевался, но шуткой он снимал банальность, он протирал запылившуюся, потускневшую рифму.
Что касается деления на мужскую и женскую рифму, то это местный спор, про него кошки ничего не знают.
Их зафиксировали без их ведома.
Ведь в польском языке, например, такое сочетание невозможно, потому что ударение в словах постоянное. И, между тем, такое рассуждение о характере рифмующихся слов не может само по себе прийти французу.
При этом мужской и женский характер строки нам как бы ближе, чем мужской и женский характер рифмы.
Как я уже заметил, онегинская заключительная строфа – это как бы парад. Но так как строй идет насквозь поэмы, то они разгадываются каждым слушателем; тем более что существует цензура.
Структура должна быть разгадана читателем-слушателем. Слова из поэмы Данте – «всех песен словно звезд». Отсюда ожидание читателя – и чем дальше, тем больше.
Искусство проще и понятнее, чем хотят умные отсталые структуралисты.
Посмотрите, как сочетается рифма, как сочетается значение слов с местом их нахождения в стихе-песне.
В русской – «Эй ухнем» – сперва идет спокойное пение, ритм спокойствия, но последней шла строка свободного содержания, если хотите, как бы шутливо-сексуальное ругательство.
Которое растормаживает, заставляет улыбнуться – тут и следует «ухнем».
Человек напрягался после того, когда его сначала настраивали, потом отпускали на свободу.
Но «отпуск» на свободу не прост.
Человек оставался включенным в ступени напряжения.
Рифмы, что тоже ритм, – это способ связать строки.
Рифма – одно из средств стихосложения. Один из способов сталкивать понятия, обновлять их. Для этого пригождается разный материал.
Маяковский писал: «Записная книжка – одно из главных условий для делания настоящих вещей».
Владимир Владимирович как памятный урок записывал, где и как появляется удачное слово.
Например, он записал:
– гладьте сухих и черных кошек; (Дуб в Кунцеве, 14 год).
И вы понимаете, что магические искры кошек Бодлера возникают под рукой поэтов разных возможностей.
Строфа определяется тем, что определенные строки возвращаются. Становятся на свое место и разрешают строфу.
В стихотворениях Востока ряд строк кончается на одну и ту же рифму, и этим как бы становятся зубьями пилы.
В поэтическом рифмосложении, строфосложении мысли повторяются и возвращаются, иногда в шутливо-возвышенном виде.
«Кошки» Бодлера – это рассказ об одном и том же явлении, повторяющемся на измененных строках.
Поэзия часто стремится к многоповторениям с переосмысливанием первично заданного смыслового материала.
Поэтому разбор Якобсона и Леви-Стросса ошибочен тем, что там нет общего вывода, который делал для поэзии и прозы, например, Толстой.
Толстой говорил, что не слова, а построение слов, система слов разноразрешенных, но связанных, есть особенность художественного мышления.
Поэзия, как и вся литература, это борьба понятий.
Бытует выражение, оно записывалось, хотите – запомнилось: «Новое – это то, что пришло впервые к тебе – коса или топор».
Неожиданное в неожиданном месте, при помощи работы топором или косы.
Новое ново тогда, когда оно взято непосредственно, не из литературы.
Кошки Маяковского найдены им в большом парке Кунцева и связаны со старым деревом.
На кошках Бодлера налет литературности.
Гоголь рассказывает про сад Плюшкина как о месте, в котором поэзия – прежде – не ночевала.
Место это освещается впервые.
Описание пародийно, оскорбительно. Это сад человека, про которого неизвестно, мужчина это или женщина; а в глубине картина природы.
Там клен существует с лапами листьев. Листья не описываются как лапы, но неожиданное напоминание приводит к видению глубины.
Пушкин свою жизнь ощущал как бесконечную, и в то же время он знал – ощущал, – что она будет перерублена.
Это поэтическая жизнь.
Маяковский с подчеркнутой недоработанностью ставил поэта рядом с Солнцем.
Жалуется он: заела Роста.
Значит, она питается его жизнью.
Значит ли это, запишем на полях, что жизнь питается жизнью?
Но солнце, которое имело много изданий и которое для поэта всегда только встреча Солнца, за горой, у которой точное название, так вот, это солнце бездомного человека.
Враждебны лица домов и улицы.
Будет утро.
Тогда как будто станет легче.
Когда-то бездомный Олеша сидел около Кремля на скамейке; рядом жена.
Пришла ночь, она заснула.
Проснувшись, женщина спросила: «Что у тебя хорошего?»
Он ответил: «У меня весна. Хорошо».
«Что у тебя может быть хорошего?» – сказала она.
Поэт отвечает: «У меня весна».
Солнце и утро.
Поэзия создается из вещей жизненных, но сдвинутых – перестраиваются войска. Если ты участвуешь в борьбе, то строй этот для тебя не только нов, но и любезен.
У Пушкина строфа построена так, что у нее много начал, много концов. Она сжата в многосмысловом пространстве.
У Бодлера узкие мостики переходов.
Хочу сказать, что из самого порядка строф, при смысловом анализе, надо сделать сюжетное построение.
Или иначе – в самом смысле строфики создается нагруженность сюжетосложения.
Когда Блок говорит: «Улица. Фонарь. Аптека», – то краткость и как бы повторения говорят не столько о системе, сколько о замкнутости жизни.
Когда Пушкин пишет: «Таков ли был я, расцветая? Скажи, фонтан Бахчисарая!», – то это сюжетное построение.
Нельзя анализ стихосложения определять положением ударений.
Существует смысловое движение стихотворного произведения.
Смена строф в греческой драме: действующие лица говорят одним способом. Хор – иным; иначе начинает, иначе кончает.
Здесь надо поставить вопрос в связи с характеристикой пушкинской строфы: зачем надо было писать роман с определенным чередованием рифм?
И где связь напряженности Пушкина и этой формы?
Уважаю память о давнем друге.
Давность этой дружбы умудрена забвением.
Я вспоминаю – голубоглазый Роман Якобсон.
Маяковский его в стихах ласково называл Ромкой Якобсоном, и это чуть ли не стало фамилией человека.
Друг мой, зачем ты сужаешь тему?
Зачем ты переводишь искусство на мнение, искусство драмы, прозы и поэзии на языкознание?
Языкознанию понадобилось различие существования, и это различие способов существования не может быть заменено анализом прекрасных стихов Бодлера, в которых самое главное – это соединение рассказа о женщинах с рассказом о кошках.
Это одомашнивание лика поэзии.
Дело не только в рифмах, а в том, чтó стянуть рифмами. Дело душевное. Так пели и сейчас поют в деревнях, которые обратились в колхозы, быстрые частушки, в которых обращаются, перемещаются объекты понимания.
Но довольно предисловия к разговору.
Поговорим о сюжетах.
Начнем со слова «сюжет». Проверим это слово по словарям. Это главный актер, главная мысль. Это то, что добыто разносмотрением. Сюжет – это грань камня, это превращение алмаза в бриллиант.
Вернем слову большую точность. Это установление граней кристалла.
Это – изменение хода луча восприятия.
Это – создание повторения в разноосмысливании.
Почему ты не изменяешься, старый друг? Мы могли бы, как герои Гомера, обменяться доспехами, не считаясь с тем, что сколько стоит.
Но мы разделены. Судьбой, океаном и целями искусства.
Прощай, друг. Больше нам не свидеться.
Существует мир. Существуют день и ночь. Погода.
И войско, осаждающее Трою, готово к жертвам и жестокости, готово к тому, чтобы губить детей и героев, оставляя младенцев на крыше забытыми.
Эти воины – они же люди. Им холодно, так холодно, что ночью вместо одеял они покрываются щитами.
Наступает утро.
Старый поэт Гомер как бы с ними, он знает, что такое мороз.
К утру щиты воинов – щиты, которыми укрываются воины, окаймляет иней белой траурной лентой.
Холодно воевать, холодно в окопах.
Имеющий щит создан для войны, и война первого тысячелетия до новой эры еще не кончена.
Надо кормить сердце кровью истинной заинтересованности.
Существует смысловое движение стихотворного произведения.
Смысл строфики несет сюжетное построение.
Рифма возвращает смысл предыдущего слова и как бы удивляется на разносмыслие близкозвучащих слов.
Она повторяет их, рассматривая в ином и звуковом и смысловом значении.
Посмотрим, как происходит дело в прозе.
Книга, которую сейчас пишу, продолжает работу над сюжетом, который выстраивается, только когда он как бы многократно ломается.
Пытаюсь показать, что смены законов построения заложены в самом произведении.
Жизнь произведения – это не переход от одного варианта рукописи в другой, а исследование судьбы при помощи смены изображения.
Поэтому один из главных элементов сюжета – это перипетии.
Человечество движется по дороге, которую можно назвать как бы околесицей.
Необходимость упругой, подновляемой заинтересованности подливает в лампу горящего интереса жидкость сообразно времени написания каждой книги.
Великие книги повторяют друг друга в своей походке.
Аристотель создал термин – перипетии. В греческом звучании слово значит «неожиданный поворот».
Вот то общее, что объединяет все сюжетосложение.
Слово «перипетия» – это внезапный поворот трагического действия.
Перипетии – это перенос точки освещения сюжета.
Перипетии – это переосмысливание.
Переосмысливание нуждается, слагается в повторениях.
Итак, повторения как оборотная сторона перипетии и повторения как элемент сюжетосложения.
Одновременно планы создаются в уже созданных вещах, то есть именно переосмысливание при помощи перипетий и повторений приводит к сюжету, другими словами – через сломы вариантов к исследованию сюжета.
Вернемся к уже сказанному и допустим хотя бы на время такой подход.
Поэт пересмотрел календарь, как воин пересматривает своих возможных союзников, погоду и судьбу природы, которые переплетены в одну картину судьбой самого человека.
Толстой, начиная «Войну и мир», определяет отношение разных людей к Наполеону, большому человеку, человеку, которого он оспаривает как погоду, как место построения города, как способ построения мира – мира и войны.
Но напомним снова. Главная судьба слова в том, что оно живет во фразе и живет повторениями.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Так описывается план построения корабля поэзии.
Почему Пушкин так выделяет рифмы?
Они стоят после мыслей, но стоят наравне с ними.
Человек живет во множестве повторяемых обстоятельств. И поэт, переживший время невзгод, переспоривший все погоды, пишет:
И забываю мир, и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Почему тут рифмы поставлены как флаги, как вехи постройки?
Не потому, что рифма – это созвучность, а потому, что рифма – это повтор – возвращение к прежде сказанному слову. Рифма как будто удивляется, что слово, которое так похоже, – не равноосмысленно.
Вот этот перебор смысловых значений, столкновение смыслов держится в поэзии рифмами и построениями строф.
А что же повторяется в прозе? Что повторяют в своих нерифмованных, простыми словами сделанных строках, которые кажутся находящимися в простой связи, Толстой и Достоевский?
В прозе повторяются обстоятельства. Проза возвращает события к их причинам. Она перестраивает историю, историю того, как собрались греки всех городов вокруг Трои.
Вот эти повторения заменяют рифмы, они создают плодовитую медленность, глубокую пахоту прозы.
Эпизоды прозы повторяются, как будто человек возвращается обратно по ступеням своей жизни.
Вот эта повторяемость разноосмысливаемых эпизодов сближает так называемый сюжет с так называемыми рифмами.
Повторения – это рифма прозы.
Вопрос рифмы тесно связан с вопросом о ритме,
Как человеческая походка – это ритм колебания между двумя состояниями устойчивости и неустойчивости, так рифма – это ритм походки поэтического произведения.
Второе в том, что и переосмысливание, и повторения, как всякое движение, может происходить только в условиях соблюдения равновесия.
Ритм возникает как следствие стремления к равновесию.
Ритм, а значит, рифма, – это единственный способ движения с сохранением равновесия.
Ритм – это всегда движение.
Движение как бы между двух стенок, стенок противоречий, ощупывая, касаясь рукой то одной, то другой стенки.
Поскольку стенок здесь много, то ритм образуется всегда сложный.
Это додумывалось и разъяснялось в «Энергии заблуждения».
Рифма – это ритм походки.
Поэтому повторения и перипетии – это не теория романа, это походка романа.
Итак, один из главных элементов сюжета – это перипетии, что тесно связано с элементами повторения.
Перипетии – это перемена происходящего к противоположному и притом, как говорит Аристотель в «Поэтике», по вероятности или по необходимости.
Перипетии – это внезапное изменение отношения к происходящему.
Коты умеют драться.
Умеют неожиданно нападать на мышку, и, как Пушкин говорил, за это его дразнили – «и вдруг бедняжку цап-царап».
Так в его поэме, где была пощечина, – ведь это неожиданность превращения эротического наступления. И в то же время говорится о быстроте этих переживаний.
Коты и кошки очень неожиданны в своих отношениях.
Произведение должно быть сложно построено и прерывисто-неожиданно разрешаемо.
Романы, и стихи, и драмы любят предсказания.
Но эти предсказания неожиданно разрушаются.
Так происходит у Шекспира.
Хотя бы в «Макбете».
Наш современник Пикассо был неожидан и неожиданность свою поддерживал изменением своей школы.
Наоборот, конечно.
Его собственная жизнь неожиданностей поддерживала жизнь неожиданного его школы.
Даже по доминирующему цвету.
Смены школ, появление классики, подражание древним или романтикам – это та выстроенность движения, которая идет через революцию. Ее раньше сравнивали с появлением паровоза. Сейчас бы сравнили с космическим полетом.
Выход на анализ сюжетосложения во времена Блока и Андрея Белого уже был необходим. Это было возвращение в царство, хотите – княжество Льва Толстого.
Возвращение к книгам о борьбе за качество жизни. Это есть и в «Декамероне» Боккаччо.
Сюжет как предмет анализа есть способ отношения к жизни. Эта попытка осуществлена в старой моей книге «О теории прозы».
История искусства не монотонна.
Неожиданность перелома явления, мы могли бы сказать, и есть перипетии. Это разрешение кажущейся невозможности.
Когда, например, Гоголь говорил – редкая птица может перелететь через Днепр, – то он не утверждал, что птицы, которые прилетают к нам из тропиков, не могут перелететь через реку, – это кажется даже ошибкой.
Но это не ошибка, а неожиданность, толчок.
Это должно вызвать спор и удивление слушателей.
Многое мы видели в своей жизни.
Неожиданным был сам Маяковский.
Когда он жаловался солнцу, что его заела Роста, а солнце его утешало словами «смотри на вещи просто», – то построение ходов такое: восход солнца – это традиция; медленное изменение – оно предвидимо.
И солнце жалеет человека, который прикреплен, хотя и по своей воле, к пропаганде – к Роста.
Это шутливый разговор между поэтом, который потерял неожиданность своих выступлений, – и Солнцем, которое торжествует утверждение постоянства.
Вернемся к основному.
Сюжет такое же явление в искусстве, как определенный ритм постановки колонн, как выделенность контрфорсов зданий – в храме Божьей Матери в Париже.
Говорят, искусство традиционно, но оно традиционно и неожиданно говорит о своей нагруженности.
И появление тут контрфорсов связано, вероятно, со временем сложно прошедшей готики.
Сложно удлиненное вторжение удлиненного – оно как бы замедленное.
Если спросить, почему умирают поэты, то могу дать ответ.
Поэты умирают тогда, когда они теряют смену темпа, смену отношений к явлениям жизни.
Чтоб обо мне, как верный друг,
напомнил хоть единый звук.
Поэтому классическая теория Аристотеля тоже нуждается хотя бы в элементарном анализе.
Вернемся к перипетиям. Тем самым, что происходят по вероятности или необходимости.
На самом деле это исследование явления в разных обстановках.
Дело идет не о сравнении колес; это движение искусства по тому, что мы называем жизнью.
Вот этот способ столкновений делает искусство хотя бы отчасти бессмертным.
Спор схоластов с Аристотелем, спор с Шекспиром, спор с реалистами – все это движение понимания и включение в общую колонну искусства, и оно непонятно вне времени и конкретной обстановки.
Борьба – это не трудность понимания, а необходимость понимания.
Путь понимания искусства – познание жизни.
Анализ смены явлений жизни – через смену явлений искусства.
При этом в самой сущности искусства есть соединение достигнутого – и это есть остановка, как бы причал – и движение нового пути.
Надо учиться видеть единичное как часть общего; корабельную остановку как часть пути.
Структура – это выделение части движения; движение, изменение состояний переключает структуру.
Структура движется и стоит, движется перед тобой в стихе, и в прозе изображения; движется, преодолевая противоречия, – и этим как бы сама создает свое – участвует в создании нового.
Перипетии играют одну из главных ролей исследования движения через достигнутое, через остановку, через перемену к противоположному в движении к новому.
Посмотрим, как и каким образом в конкретном материале происходит эта перемена к противоположному.
Отцу Эдипа было предсказание, что его сын убьет его. Когда родился мальчик, царь приказал проколоть икры сына, связать его ножки веревкой и бросить в чащобу.
Пастух нашел ребенка, воспитал его, сделал из него храбреца, и этот храбрец стал царем и носил имя Эдип, что означает «проколотые икры».
Тот человек, Эдип, бывший царевич, случайный царь, убил человека, который преградил ему дорогу. В городе началась чума. Решили, что кто-то совершил тягчайшее преступление. Царь призвал мудрецов, допрашивал людей вокруг себя, и оказалось, что убитый был тем человеком, который выбросил ребенка в лес, и Эдип как бы удваивает историю сам о себе.
Мать первая догадалась об этой трагедии. Она помнила, у нее унесли ребенка.
Коллизии сменяют коллизии.
Страшная развязка приближается. Мать повесилась.
Эдип выколол себе глаза застежками платья Иокасты и ушел в изгнание.
Его сопровождала Антигона. Она была его дочкой и в то же время он была его сестрой. Она тоже как бы удвоила несчастье.
Начались скитания слепого человека. Эдип в результате спасен.
Многие мифы похожи на загадку, которую когда-то разгадал Эдип про свою гибель.
Беда приходит неожиданно. И возмездие готовится самим поступком.
Искусство кажется одновременно и быстро изнашивающимся и неизменным.
Вернемся к мысли Маркса.
О том, что легко объяснить, как определенные отношения создают и определенные явления искусства, писал Маркс и прибавлял, что легко объяснить, как появилась эта структура, и труднее объяснить, как появились те изменения, которые ее объединили:
«С другой стороны, возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной. И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?
Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом»[82]82
Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 736.
[Закрыть].
Итак, мы говорим о быстрой смене того, что кажется неизменным.
При этом наиболее стойкими элементами сюжета оказываются развязки новелл и романов.
Одновременно в развязке, в концах вещей-произведений борются как бы два начала – утешительное и трагическое.
Греческий роман существовал несколько столетий. В нем изображались явления, для своего времени более или менее возможные, хотя, может быть, и не частые. В них изображались кораблекрушения, продажи женщин, разлуки, встречи, причем смыслом произведения были сами приключения, объясняемые иногда завистью богов, иногда простой случайностью, иногда жаждой человека к смене обстановки.
В это же время существует в книге Боккаччо новелла об Алатиэль. Алатиэль, прекрасная женщина, девственная невеста, отправляется из несуществующего Вавилонского султаната к королю Гарбо для счастливой свадьбы. Корабль с приданым и со свитой терпит катастрофу. Женщина переходит из рук в руки. Всего она сменяет восемь супругов. Смены все трагичны. Но новелла построена как бы на опровержении старых романов. Роковая доля женщины не объясняется ни завистью богов, ни проклятием. Алатиэль попадает в руки человека, который прибыл на место кораблекрушения, Потом в руки ганзейских корабельщиков, потом морейского принца, потом в руки афинского герцога, который является сыном константинопольского императора, потом в руки султана Азбека и, наконец, в руки своего нареченного жениха, причем жених доволен девственностью невесты. А вся история как бы пародирует характер трагедий древнего греческого романа.
В чем тут загадка?
Женщина, по крайней мере в начале повести, не христианка и как будто и не мусульманка. Она не знает языков стран, в которые она попадает. И тем самым с нее снята тяжесть вины. Смена любовников происходит не только неожиданно, но и как-то задорно.
Убийства, следующие одно за другим. Удары ножом. Выбрасывание человека из окна. Все это как бы не трагедийно.
Женщина спасена от кораблекрушения неким Периконом. Однажды он устраивает в честь спасенной женщины торжественный обед, зная, что она не ведает свойства вина. Затем Алатиэль, «забыв все прошлые беды и увидев, как несколько женщин плясали на майорский лад, принялась плясать на александрийский».
Когда ушли гости, женщина разделась перед Периконом, как будто он был одной из ее прислужниц, и без всякого сопротивления стала женой этого человека. Потом она стала «часто приглашать сама не словами, ибо она не умела объясняться, а делом».
Александр Веселовский, великий литературовед, как бы воспринимая причины изменения судьбы женщины, говорит, что «она по примеру прошлого начала находить удовольствие в том, что уготовила ей судьба».
Традиционно не случайно, что потерянный человек – ребенок находится в новом качестве.
У Сервантеса в его назидательных новеллах цыганка открывается как дочка знатной семьи, и человек, который любит ее, тоже оказывается обеспеченным, счастливым человеком, и судомойка оказывается потом такой добродетельной, такой привлекательной, потому что она по рождению высокого рода.
В начале «Декамерона» Боккаччо говорил, что человек склонен утешать страждущих, и это утешение действительно традиционно в обычном занятии наших предков, в нас самих, в чтении книг или просматривании картин.
Так, Толстой, начиная роман «Война и мир», написал набросок романа, заглавием которого было: «Все хорошо, что хорошо кончается».
В этом романе Андрей Болконский не погибал от раны.
Петя Ростов не умирал случайно в первом бою.
Первоначально все завершалось счастливым концом.
В каноническом тексте, который мы принимаем как должное и верное решение, в каноническом тексте «Войны и мира» Андрей Болконский умирает, но умирает на руках девушки, которую он любил, которую он считал виновной. Он умирает, уже не зная страха смерти, он как бы умирает мертвым.
Пьер Безухов, который вначале кажется человеком случайным, становится мужем, и любимым мужем, Наташи Ростовой.
Но в самой вещи есть горечь истории.
Мы видим, что Пьер Безухов и его друг Денисов будут декабристами, попадут на каторгу.
В первом наброске Толстого, в романе «Декабристы», дело началось с того, что показан старик, очень почтенный, явно аристократического происхождения, не потерявший хороших манер, но все-таки любящий вино, а жена его оберегает от дурной привычки. Он возвращается. Он получает обратно часть своего состояния. Его принимают люди, которые прежде не решались о нем вспоминать, как новую достопримечательность Москвы.
Тут все хорошо кончается. Но это оставленный вариант. А в том романе, который появился с таким трудом у великого писателя, который на романе учился процессу художественного познания, в этом романе умирает Андрей Болконский, убит Петя, а мальчик-сирота, сын Андрея Болконского, видит разлад между Пьером и Николаем Ростовым – средним человеком, хорошим хозяином, внимательным читателем книг, которые он покупает, читая подряд, так, как съедают провизию, купленную на рынке.
Близкая мысль, как бы используя одну и ту же краску, высказана Толстым при описании чтения книг Карениным. И мальчик видит сон, как бы прочитывая «Декабристов». Люди одеты в полутеатральные одежды. Они похожи на римских воинов. Они знают римскую доблесть, так как люди того времени, воспитанные на латыни и французском языке, на Плутархе, воспринимали славу истории. Но армия, предводительствуемая Пьером, любимым другом отца, она похожа на паутину, несущуюся по воле ветра. Она – слаба.
