Текст книги "Русская деревня. Быт и нравы"

Автор книги: Виктор Бердинских

Детство

Большая семья – семья сильная, поэтому количество детей было своеобразным мерилом крепости хозяйства. М. П. Мартемьянова (1917) рассказывает: «В то время уважали семью, где было много детей. Хозяина такой семьи считали настоящим хозяином, он может прокормить свою семью. А у кого было мало ребенков (два-три ребенка), не считали даже людьми, высмехали, что не может прокормить семью, толку нет хозяйничать. В то время никаких абортов не было, сколько было – столько и рожали».

С младшими водились старшие братья и сестры, правда, не всегда должным образом, поскольку им тоже хотелось поиграть, побегать, покупаться… Метко сказано: «Сначала – нянька, потом – Ванька». Н. В. Христолюбова (1924): «За ребенком никакого уходу не было. Раньше сами друг друга таскали. Я вот родилась вторая, а когда мне было 4 года, сестры-двойняшки родились. Дак я уж сидела, качала зыбку. И с тех пор я всех их семерых вырастила, все таскалася с нимя». Гигиена младенцев во многих случаях оставляла желать много лучшего. «А недавно я старушку одну встретила. Она удивилась, когда меня увидела. Говорит, что думала, что меня маленькую черви да мухи съедят. Мамка с тятькой на работу уйдут, а брату накажут, чтоб за мной смотрел. А он в окно веревку выбросит и сам на улице бегает. Как услышит, что я кричу, – за веревку от люльки подергает – да опять убежит. А я постоянно мокрая, грязная, голодная лежала. Из люльки часто выпалывала. В тряпицах, что подо мной, и мухи ползали, и черви белые – да ничего, выжила» (А. М. Гребенкина, 1923).

У крестьянских детей и игрушки были соответственные: старые изношенные вещи из одежды, ненужные предметы обихода. Анна Ивановна Карачева (1906) вспоминает о своем детстве: «Игрушки-то у нас – лапти были. Кукол-то из тряпушек портяных сами делали, и в лапти их садили, и в лапте возили. А из огурцов бочки, колоды делали, а из репы корыты делали. Вот такие наши игрушки были. Ребенка бабушка в люльку положит, вот и сидишь – качаешь его. Вот так наше детство и прошло».

Свои игры были для каждого времени года. Зачастую у детей были и свои детские прозвища-клички. Семейная система воспитания была очень эффективна. Мария Ивановна Носкова (1902) так говорит об играх в своей семье: «Маленькие братья и сестры (Анна, Матрена, Таисья, Мария, Афанасий и Василий) в куклы играли, сами их шили из тряпочек – нашьем и играем. По крыше на солому кататься любили, из песка ватрушки пекли. В игры разные играли: в чиж играли, в крадену палку, в прятки, в “солено мясо” – наберем драные лапти, воткнем кол, к колу водящий садится, а вокруг кола лапти разложим, и водящий должен следить, чтобы лапти никто не утащил. В лунки играли – загоняли шарики в ямку, а водящий противится этому. Хорошо было летом! Баловались, в речке купались, а я воды боялась. В церковь на исповедь ходили. У братьев и сестер клички разные были: Марийка-тарелка, Анна-банна-плешь деревянна. Детей хорошо воспитывали: любили, не били. А зачем бить? Братья хорошие, красивые, умные были – не пили, не курили, не ругались. С семи лет дети в поле работали – бороздки жали серпом, а девочки пряли – даст мама урок – столько-то напрясть – пока не сделаешь, гулять не идешь».

Вообще игры и забавы дети придумывали себе сами (и очень изобретательно). «Когда не возьмут на сенокос, ко мне подружки прибегут и мы идем смотреть – бегает ли по усадьбе баран. Если барана не выгонят, то мы возьмем ушат, привяжем его к барану. Баран бегает по ограде, а ограда была большая-большая, а мы сядем в ушат и катаемся. Играли в веревочку, в огорелыши, в третий лишний, через веревочку прыгали, в классы, играли в “солено мясо”. Куклы мы сами шили, тряпочные у нас куклы были. Голову из тряпок сделаешь, опилками набьешь, шейку как-нибудь, потом туловище тоже из тряпок делали и опилками набивали. Мячики еще делали тряпичные. Детство нелегкое было, но играли мы в игры разные, дети же были. На одной ножке надо было по деревне проскакать, чтобы взад-вперед не останавливаясь. На руках ходили. Пошли однажды на лабаз, там солома лежала. Я пошла на руках, и у меня что-то с головой сделалось. Я говорить и слышать не могла. Мы сразу пошли домой, и когда я вышла из лабаза, у меня все прошло. На Масленицу катались на санках, на катушках. Куклы были самодельные. Мы их сами шили. Я даже сама сделала ткацкий станок, поставила под окном и ткала половики для кукол. А потом я его положила в угол, зарыла и больше не нашла, сколько ни искала потом. В куклы мы играли на полатях, чтобы не мешать взрослым» (А. И. Рублева, 1921).

Огромным событием в детской жизни было возвращение отца с ярмарки или базара. Как правило, детям привозились гостинцы: сладости, сушки, обновки, украшения. «Очень хорошо помню, мне было лет пять – семь, отец приезжал с базара, а он ездил либо в Нему, Нолинск или даже в Киров, ездили на лошадях. Туда возили продавать обычно масло, мясо, мед, плели лапти, делали глиняные горшки, иногда возили зерно либо муку, если был хороший урожай. Мы его с нетерпением ждали. Нам, ребятишкам, он привозил всегда подарки: ленты, обновки какие-нибудь, обувь и, конечно, сладости, пряники, калачи, сахар в больших головах» (А. К. Коромыслова, 1914).

В некоторых семьях не были редкими и физические наказания детей (хотя очень многие опрошенные говорят, что их «пальцем никто не тронул» в детстве). Возможно, чаще они применялись к «приемкам» – детям-сиротам, перешедшим жить к родственникам. Вообще жизнь таких детей была иногда довольно тягостна. Т. Н. Скопина (1911) рассказывает о себе: «Родители рано умерли, а мы живем. На тычках выжили. Надо же подумать. Как оплеуху дадут, так не знаешь, куда бежать. А живем. Как это мы такие крепкие? Ни слатенького кусочка не видали, ни ласкового слова.

Ругались часто. Мы мешали, конечно. Из-за нас все. Теперь-то кто троих на иждивенье держать будет. Ни копейки ведь не платили.

Как-то дядя Миша с дедушкой разругались. Дед купил рыжики. А дядя не велел. Ой как разругались!..

Снова сошлись. За стол опять все садимся. “На хлеб нечего сердиться”. Ругались больше все матом. Ругаться да матом не сказать, тогда есть не интересно будет.

А мы опять с Валькой-сестрой дрались. Зачем я наперед пол вымыла. Давай меня за волосы таскать. Я больно смиренна была. А где и я не уступлю. Пойдем к бабушке жаловаться. Ладно, по головке погладит.

Сейчас вот детей мало в семье. Умрет, так ревут. А раньше как-то умирали быстро. Плодили как котенков. Пока рождается – всё рожают. Тетка Настасья семерых родила, а живет одна Маня. “Вы все живете, а у меня один силенок (ребенок), и тот умер”. Вот так здорово, а мы-то чем виноваты? Дяде детей надо. Вот тетка родит, мы уж водимся-водимся, пикнуть не даем. Одна соску держит, другая пеленает. Все равно год пройдет – умирают. Двое двойников девки по три месяца жили, уже четверо, Колька-парень, Васька-парень, Маня уже седьмая одна выжила, да и то наперед нас умерла.

Мне запомнилась одна колыбельная песенка, которую пела моя тетя:

 
Баю-баюшки-баю,
Укачаю-укладу.
Спать укладываю, уговариваю,
Баю-баюшки-баю,
Отец ушел за рыбою,
Бабушка – коров доить,
Матушка – пеленки мыть,
Дядюшка – коней поить.
Баю-баюшки-баю,
Спи, мой миленький, усни.
Угомон с собой возьми».
 

Нередко родители, чтобы сэкономить хлеб зимой, сбывали лишний рот на сторону – отдавали своих детей в няньки на длительное время. А. Т. Дудоладова (1915) была, конечно, в няньках много дольше других детей: «Работать начала рано. В семь лет отдали меня в няньки, жила в разных деревнях в четырех семьях. Домой из нянек вернулась в пятнадцать лет».

Жизнь в няньках была очень несладкой. «Пожила лет до восьми, и отдали меня в няньки в соседнюю деревню за 8 верст. Ну и натерпелась я там! Хозяева злы попались, все ругали, заставили ночью водиться. Сидишь в темноте, да и уснешь. Дитя заплачет, хозяйка проснется – ударить может и обидеть. Тяжело было, ведь сама еще ребенок! И поиграть, и поспать хочется. А за стол сядешь и боишься лишнюю крошку взять. Вот так и жила. А если отпустит хозяин домой, бежишь, как праздник какой. Поживешь денек дома, и не хочется обратно возвращаться. Ревешь, а мама в спину подталкивает, а сама вся в слезах» (К. А. Рублева, 1918).

Старшие бессознательно и сознательно формировали в детях свои стереотипы поведения. «Бабушка была очень доброй, но характер имела твердый. В доме никогда не было пустых разговоров, никаких сплетен, никаких осуждений соседей. Бабушка видела у людей в первую очередь все хорошее, моралей нам никогда не читали. Все разговоры велись при детях, мы были в курсе всех дел. Нас никогда не били, не кричали на нас» (В. Я. Суслова, 1924).

И самым серьезным, важным из этих стереотипов было отношение к труду. Дети рано становились маленькими взрослыми. «Мы, ребенки, росли серьезные какие-то, штыриться некогда было. Зарабатывать трудодни начали с 5 лет, Родители не жалели нас, будили – еще солнце не взойдет» (Л. И. В-ина. 1910).

Любое незначительное поощрение за труд воспринималось как огромная радость: «В шесть лет с братом возили навоз деду в течение семи дней. Так он нам за это купил 400 граммов пряников. Мы были бесконечно рады. В шесть лет летом ходила в поле помогала лен теребить. Тяжело было без отца. Рано вставали с братом и до завтрака (летом) успевали сходить за ягодами, а после завтрака шли в поле жать» (Д. Г. Посохина, 1907).

К тяжести крестьянского труда дети привыкали еще в детстве. Они входили в ритм, многообразие работ, постигали многочисленные крестьянские ремесла. Школьное учение, по мнению крестьянина, было делом не очень нужным. В. Ф. Загоскин (1904) так рассуждает об этом: «Меня заставляли делать всю крестьянскую работу: жал серпом, косил горбушей. Подошли года, надо идти в школу на учебу. А в семье сказали: “Для чего учить? Пусть будет работник по хозяйству”. Но брат настоял: “Как так? Он – мальчик, должен уметь читать, писать”. И отвез меня в деревню Ожоги. Там был учитель, он учил в своем доме первый класс. А я стоял у одного дяденьки на квартире, все ему по хозяйству помогал. Потом открыли школу в деревне Четвериковы, и я закончил три класса сельской школы в 1916 году. На этом мое образование закончилось, стал работать крестьянскую работу. Старался приобрести какую-нибудь специальность (деревенскую). В деревне соседи были все мастеровые. Сосед Кирилл– он делал гребни. Я ходил к нему в свободное время и научился делать гребни из рогов. А сосед дядя Гриша делал горшки, я тоже начал ходить учиться – и научился. Брат был пимокат, я ему помогал – и тоже научился катать валенки. Крестьяне жили единолично, у каждого была своя полоса. Он ее обрабатывает и удобряет и старался иметь побольше скотины, чтобы получить навоз на удобрение. Для коров всегда делали подстилку. Накормят ее – она лежит-пыхтит. А сейчас бедную корову держат на цепе, как дворовую собаку. Крестьянин без лошади в те годы жить не мог.

Детство тяжелое было. Земли у нас было на две души, три узеньких полосочки: урожаи родились плохие. Первые штаны мне сшили в 7 лет, а до этого бегал в длинной рубашке. Во двор зимой и летом бегали босиком. Когда подрос, мне сплели лапотцы и дали портяночки-онучки. Наша деревня была бедная. Только на трех избах крыши тесовые».

Детства, в современном понимании, крестьянские дети не ощущали, они были маленькими взрослыми (работниками), выполнявшими посильный труд, жившими в трудовом ритме своей семьи лет с шести-семи. «Пошлют с утра за грибами, а потом борозду жать. Никакого уж раньше детства не было – всем работы хватало. Скажут жни – нажнешься.

Ушел бы куда играть, да уже не заможешь, да и не уйти никуда нельзя было без спросу. Была раньше работа всем – и старым, и малым. Носили воду, так все плечи сшоркали до крови – вот оно детство-то» (А. Е. Рыкова, 1907).

А вот еще более ранний возраст называет наша современница: «По дому уже с пяти лет работала, а по найму с тринадцати лет. Колхозницей была, конюшила, всю войну лес валила. С 1966 года стала работать в городе уборщицей – это уже за деньги».

И сегодня тот труд вспоминается как очень тяжелый: «У нас детство было лет до семи. И было оно очень трудным. Вставали рано. С младшими водились, корову пасли. Я помогала глину месить, носить воду – дом мы строили. Очень уставали. Жать начинали с восьми лет. Вставали в три часа утра. Вполне взрослыми людьми становились с четырнадцати лет».

«Я детства-то и не видела почти что. В семь лет меня уж жать брали. Помню, день был холодный, а мы жали. Руки замерзли, остановилась да оглянулась назад– тятенька так погрозил, дак реву да жну. А раз опять было – тоже жали. Снопы-то забираешь в горсть, вот у меня палец большой и гнуться не стал – до чего доработала. Бабушка увидела и говорит: “Иди, Таиська, домой, вся уж умаялась. Да только накопай картошки, на ужин свари, скотину накорми, корову подои, избу прибери, за ребенками догляди”. Вот тебе и отдохнула. Много ли подросла – косить стали брать. А косили горбушами. За день-то так натюкаешься, что спину и не разогнуть. А в школе я одну зиму только и проучилась, больше не отпустили. Тут прясти, тут жать, тут за ребенками смотреть надо, вот мои ученья и кончилися» (Т. С. Вагина, 1914).

Многие отцы смотрели на учебу своих детей как на баловство. Дети будут крестьянствовать, считали они, грамота им не пригодится, мы век прожили неграмотные… Правда, мальчиков учили охотнее. «Нас было у папы-мамы 8 гавриков: пять дочерей и три сына. У тяти четыре брата, и все жили в одном дому. Потом разъехалися, братья рядом выстроилися. Еще не давали усадьбу-то, земли-то у нас мало было. Работали мы, и пока малы были. Работа была по нам: ложки красили краской, шкуркой шкурили. Семи лет отдали в школу в Цыганах. Училася без ноля десять классов. Мама сказала, что фамилию расписать может, ну и ладно. Че, говорит, их дома-то учить, письма писать парням, што ли?» (А. С. Никулина, 1909).

А вот какой любопытный эпизод вспоминает эта же рассказчица из детства своего мужа: «Он у их один был сын. Да, один. Он подрос, так они купили лошадку. А отец-то инвалид об одной руке, так сыну приходилось пахать. А пахали тогда сохой, ручки были высоко, соха-то ведь не как плуг. С непривычки мальцом еще работал да работал, на обед приехал домой, проработался, ести хочет, а ложка-то трясется, и рука не сгибается. До роту-то донести не может! Разозлился, кинул ложку на стол и сам пошел заревел. Вот пахарь-то какой! Так и не пообедал. Мати тоже не утерпела, заплакала… И что делати?»

Роль старших детей в семье была особая – девочка заменяла мать: топила печь, водилась с младшими братьями и сестрами, ухаживала за скотиной, сын – участвовал во всех работах в поле, заготовке дров, перенимал ремесла, которыми владел отец. Дети воспитывались в полном послушании родителям, каждый их шаг контролировался. Во взрослых застольях в праздники они не участвовали. А. Е. Рыкова (1907): «В праздники – кто придет, мы сидели на полатях. Пальцем помаячит отец – и сиди, в разговор никакой не влезть. От дома никуда не спросясь не уйдешь, никак ниче не скажешь. Пришел человек – мало ли какую речь ведут, ты не причастен к этому».

Семья… Ячейка общества, опора государства. И мощная, надо сказать, была опора.

Глава 7. О смертном часе

Только верой

Важнейший вопрос – напряженность духовного состояния человека. Мы плохо представляем – чего боялись наши деды и прадеды, что считали красивым, а что безобразным, кем ощущали себя на Земле. Именно об этом и пойдет сейчас речь.

Смерть была ближе к крестьянину, чем к нынешнему горожанину. Она постоянно маячила на горизонте, приближалась порой на расстояние вытянутой руки, была осязаемой. Никто не был гарантирован от голода, внезапного разорения, падежа скота, войны.

В крестьянском понимании существа окружающего мира, его причинности, важных событий и их последствий было много здравого смысла, практического опыта, накопленного в общении с природой, труде земледельца и его круговорота годовых забот, неизменном возвращении на круги своя, религиозных элементов, принимаемых очень своеобразно и своекорыстно. В крестьянском мире все события, времена, природные явления – все было крепко-накрепко связано друг с другом, взаимосвязано. Равновесие мира было ощутимым и зримым. Но понять эту связь событий – времен не стремились, зачастую это осуждалось.

Мужики, самостоятельно читавшие Библию, вызывали уважение, смешанное с ехидцей. Матрена Гавриловна Огородова рассказывает: «Митя Салко у нас по деревне ходил, набожный был. Если кто заболеет, к нему ведут. У него было много книжек. Из Библии люди узнавали обо всем, там и написано было, что революция будет и что война, а потом и конец света». «А верить в Бога верили. Как же без Бога жить-то?! Он и начало всему. Главный он в мире-то. И в церковь ходили» (А. И. Молехина, 1921).

И тем не менее – религиозность в поведении была нормой жизни, отклонения от нее (как чрезмерная религиозность, так и неверие) осуждались обществом. Религия выходила в повседневный быт и не ощущалась как тягота. Наоборот, лишь правильное религиозное поведение (соблюдение постов, молитвы, исповеди, вера в Бога) могло обеспечить нормальное течение крестьянской жизни.

Для крестьян Бог был прежде всего крестьянским Богом. «В каждой семье были молитвы. Молились, чтобы урожай был хорош, – священник святил поле, чтоб Бог сохранил скот, чтоб хлеба побольше было» (В. И. С-ова, 1909).

Естественно, что к старости люди становились более религиозными, дети и молодежь обращали меньше внимания на вопросы веры. «Веровали все. Дома молились. Дед занемог ходить в церковь, дома молиться заставлял. Свечку зажжет, лампаду затеплит, на колени вставали. Свечку зажжет, а неохота было молиться. “Скоро ли хоть дедушка помрет, не будет заставлять”,—думали. Ребенки есть ребенки. Помолимся – потом есть садимся» (Л. Н. К-ова, 1910).

Представления о христианстве, священной истории, прошлом своего народа у крестьян в деревнях были зачастую самые фантастические. Понятия о времени (идущем в аграрном обществе по кругу) заставляли переживать и события библейской истории как недавно случившиеся или еще не произошедшие. Но в каждом селе были один-два грамотея, толковавшие односельчанам прошлое, настоящее и будущее. «Газет не было. Тятя читал Библию. Сейчас вся жизнь идет по этой книге. Мужики приходили разговаривали. Нас тятя все заставлял слушать Библию. Там было написано, что во стене будет кнопочка, нажмешь – и будет свет. Нам было смешно. Там же было написано, что на земле будут стоять столбы и все будет опутано проволокой. Книга та здорово все знала, сейчас почитать бы» (Е. С. Штина, 1910).

Важнейшей частью (ядром) крестьянской религиозности были нравственные нормы поведения. Они регулировали отношения крестьян между собой. Устанавливалась стабильная линия поведения человека в течение года. Обязанности по отношению к Богу были не обременительны. Они помогали человеку жить правильно и достойно в своей среде. Вот что вспоминает об этом Афанасия Александровна Машковцева (1917): «Бога почитали, в жизни следовали основным Божьим заповедям. Не обижать ближнего, помогать слабому чем можешь, постоянно должен трудиться, не надобно выделять себя среди других, быть характером скромным. Соблюдали ежедневно церковные обычаи. Утром перекреститься обязательно, перед едой и после нее, при отходе ко сну тоже. Чтобы очистить душу свою грешную, исповедовались. Например, такая исповедь: 1. Господи, не обсуди ты нас по делам нашим, по грехам нашим, а обсуди ты нас по милости твоей; 2. О, возлюбленное чадо, сын господний, помилуй меня, великого грешника, и всех нас на земле; 3. Господи, когда умру, тело мое грешное возьми в руки твои, а меня, великого грешника, от райской обители не откажи. Как исповедуешься, так и на церковь (заутреню). Из церкви приносили крещеную святую воду, обрызгивали детей своих, в избе по углам, пили тоже.

В углу всегда стояли иконки, и во время праздника зажигали лампадку (свечку) у иконки. Соблюдали посты, не ели ни мясо, ни молоко, ни масло. Все это называлось говенье. Ели все постное».

Вера давала и ощущение защищенности крестьянина в мире, гарантированности привычного порядка вещей, естественного хода событий. Нынешние старики видят в вере стержень незыблемости основ прежней крестьянской жизни. «Благодаря Господу Богу и жили тогда. А Бога забыли, все прахом пошло. В церкви послушанию учили, смирению. Девки замуж целыми выходили, парни молодые вино не пили, старших слушали. Праздники церковные какие были – загляденье. Забыли все. В молодости, конечно, тоже и из церкви бегали и “ржали” там по-лошадиному. О Боге вспоминаешь со временем. Когда к концу ближе, перед смертью. А старшие тогда Бога любили и чувствовали себя спокойнее. С ним им была никакая беда не страшна» (С. А. Пыхтеев, 1922).

«Без Бога – ни до порога», – гласит старая русская поговорка. Что же в крестьянском сознании считалось грехом, отклонением от привычных норм жизни? Вот один из самых распространенных ответов: «Грехом считалось ругань, непочитание старших, воровство, пьянство» (А. Ф. Мусихина, 1910).

Грешно было и любое уклонение от данной тебе судьбой крестьянской доли – крестьянского труда. Алевтина Ивановна Дрижаполова (1911) рассказывает: «Раньше грехом очень многое считалось. Во-первых, не работать – грех. Вот меня уже в 6 лет посадили за прястицу прясть, а уж если ты не прядешь – грех. Бабушка заставляла меня молиться, грехи замаливать. Икон у нас в доме было много. Церковь у нас была в деревне – там и ходили молиться, чтоб Бог урожай хороший послал, чтоб в огороде все уродилось».

В любой крестьянской избе непременно был святой угол с иконами. Были иконы будничные и праздничные. Последние выставлялись только во время больших праздников. В начале XX века широкое распространение получили цветные репродукции на религиозные сюжеты. Вера переходила детям от родителей незаметно, в ежедневном обиходе. Она защищала семью от напастей внешнего мира, сил природы. Многие новации считались не делом рук Бога (у него все стабильно и постоянно), а дьявольским наущением. О. Е. Помелова (1909): «Если что-то случалось – мы молились, а во время грозы все садились в святой угол. Неверие считалось большим грехом, грехом было Господа Бога ругать, вообще ругаться, особенно женщинам. Грешно было кулаком по стол стучать. Стол – “Божья ладонь”. Грешно было фотографироваться. Фотографии и кино считались “бесовщиной”, “бесовскими выдумками”. Мы никогда не фотографировались, и у меня от родителей даже фотографии не осталось».

В незыблемости основ жизни видели существенное достоинство. Гарантом этого, своеобразным наместником Бога в России считали во многих глухих деревнях царя – фигуру для многих крестьян мифическую. Пелагея Яковлевна Плехова (1907), бывшая батрачка, вспоминает с ностальгией о прошлом: «До революции было много бедняков, но народ был сытый, потому что народ добывал себе все сам. На царя молились как на Бога. Все люди веровали в Бога, в школах преподавали Закон Божий».

Соблюдение религиозных обрядов, праздников было важным элементом нормального хода жизни. Крестины, венчание, отпевание, исповедь и причастие, посты и мясоеды – важные формообразующие основы жизни крестьянина. Человек чувствовал свою нравственную ответственность перед Богом и старался вести себя в соответствии с нравственными нормами поведения. Мы сегодня и представить себе не можем удивительной доверчивости и честности многих людей недавнего прошлого. «Надо сказать, что люди жили честно, держали свое слово. Продавал у меня отец корову, сказал, что стоит 200 рублей, пришел покупатель, дает денег больше, отец не взял: “Я сказал 200 рублей, значит, столько и возьму!” Отец еще говорил: “Если попросят меня о чем-то никому не говорить, умру, но не скажу!” А вообще люди были доверчивы, боялись Бога и людской молвы» (М. Р. Новиков, 1911).

Считалось, что воздаяние за грехи непременно настигнет человека. Жизнь есть жизнь, грехи случались очень крупные. «Всяко бывало. Сожгли у моего отца брата. Ходил слух, что жена его полюбила другого и сожгла мужа. За это ее потом Бог наказал: она раком долго мучилась и умерла рано» (М. Р. Новиков, 1911).

Как любили говорить старики, «Господь долго терпит, да больно бьет».

Представления о земной и небесной юдоли были самые простые. Считалось, что на небе есть Бог и находится рай, а под землей – ад. Если будешь соблюдать Божьи законы, то попадешь в рай, а если будешь грешником – то попадешь в ад. Но почти в каждой деревне было по одному-два вольнодумца, чей жизненный опыт, как правило, выходил за пределы родной деревни. Крестьянский здравый смысл этих людей напрочь отвергал все, что нельзя увидеть и пощупать рукой «Многие старики в деревне считали, что мир сотворен Богом, что все события, происходящие на Земле, зависят именно от воли Божьей. Но мой дед в это не верил. Он говорил, что прожил очень долгую жизнь, и если бы Бог действительно существовал, то он бы обязательно его увидел.

Дед был участником империалистической войны, видел царя Николая II» (А. П. Катаргина, 1927).

Атмосфера глухих пророчеств, темных предсказаний о будущем России и новой крестьянской жизни характерна для русских деревень начала XX века. Какое-то томление жизни остро ощущалось многими. «Я слышал от бабушки, что ее дедушка читал Библию и вечерами рассказывал, что будут птицы железные, что земля сплетется проволокой. И все это сбылось. И самолеты летают, да и земля вся проводами обтянута. И что будут войны большие. Одна война – свергнут царя, вторая – в ней наш народ победит. А последняя война будет – никто не победит» (В. А. Пестова, 1921).

Бережно и трепетно относились к иконам, имевшимся в каждом доме. В праздники и воскресные дни на время службы в церкви зажигали перед ними лампаду. Иконам придавалось магическое значение – ими родители благословляли детей на брак; под ними лежал на столе покойник. Особое значение вынос икон имел при пожаре, стихийных бедствиях. «Говорили, что если при пожаре горит один дом, чтобы на другой не перекинулся огонь, вокруг горевшего дома носили икону “Неопалимая купина – Божья матерь”. И говорили и верили, что ветер поворачивается в другую сторону от дома, который не горел. Очень берегли венчальные иконы. С помощью их благословляли. В каждом доме было не по одной иконе. Даже если двухэтажный дом, то иконы были на каждом этаже» (В. А. Пестова, 1921).

В полной немыслимых тягот и лишений жизни старые крестьянки горько сетуют на отсутствие Бога. Свое отношение к нему как к большому и маленькому начальству они характеризуют одним словом – страх. Для них Бог не защитник слабых и униженных, а карающий за любую земную провинность небесный контролер их дел и чувств. Анна Ивановна Петрова (1916), оставшаяся неграмотной до сего дня, размышляет о своей жизни: «Бога все боялись. Верили.

Каждое воскресенье ходили в церковь вместе с родителями. Но сейчас я в Бога не верю. Он мне ничем не помог. Осталась одна без мужа с пятью детьми маленькими. Я и так жила плохо, почему он мне не помог, если он есть.

Спокойно себя не чувствовала. Всегда была в страхе. Без отца осталась рано, без мужа рано. Все была тревога как детей прокормить, воспитать».

И все же, хотя жизнь была каторжной, большинство крестьянок обиды ни на кого не держат. Они остались верующими. Особое место в жизни человека занимала исповедь – своеобразное очищение души от грехов. Дарья Николаевна Казакова (1901) рассказывает: «Чтобы легче душе было, ходили в церковь исповедоваться. Перед тем как к попу идти, не ешь пять дней. Все только постное. Покаешься, а другой раз поп сам вопрос задает: “Горох воровала? Кого оскорбляла?” Ну и другое всякое. Даст крест поцеловать, ризой накроет, перекрестит; потом Евангеле поцелуешь и отходишь. Когда обедня отойдет, идешь ко причастию. Чайную ложку причастия выпьешь, просфирку съешь и запьешь водичкой. Грехи сняты. Все ходили на исповедь. Самое малое раз в год. Я всегда была активисткой в церкви».

Надежда, вера в будущее были очень сильны. Представления о загробной жизни были четко определенные. «Каждый человек ждал чего-то лучшего. Думали о будущем, верили, что жить будем лучше. Хотели грехи сдать, молились Богу. Знали, что на том свете водить будут: кто грешен – в огне будет гореть, кто не грешен – в рай попадет. Бес тянет в левую сторону, ангел– в правую. Если не грешен, ангел перетянет. По мутарству там водить будут. Сначала – свидания с родными, но это не долго. Потом всяк свое будет» (Она же).

Павел Николаевич Малышев (1910) рассказывает об этом же, но более образно: «Что говаривали наши старушки о загробной жизни? Говорили, милая, что здесь на Земле мы живем лишь частично, что с приходом смерти душа человека продолжает жить. От того, как прожил на грешной земле человек, будет зависеть, куда он попадет на том свете– в рай или в ад. В раю тепло, кругом сады, в них полно всяких там яблок, груш и прочего, кругом поют красивые птицы. Люди живут в красивых домах, кругом бегут речки, и падают с холмов водопады. Людям приносят еду разные феи. А те, которые прожили беспутную жисть, плохо работали, не почитали господа Бога, пьянствовали, развратничали, не становили своих детей на ноги – попадут по кончине жизни земной в ад. В аду черти хвостатые поджидают беспутых, подогревают воду в больших котлах для того, чтобы потом посадить их туда. На некоторых подвозят воду и дрова, на других катаются верхом черти».

К священникам отношение было в основном вполне доброжелательное. Они были частью той жизни, непременным (и необходимым) ее атрибутом. Хорошо знали семьи священников, дети которых в XX веке очень часто пополняли сельскую и городскую интеллигенцию (учителя, врачи, инженеры). А. И. Сухогузова (1924) рассказывает про родное село: «К священникам верующие относились по-доброму. Наш священник был очень хороший человек, довольно грамотный, трудолюбивый. Имел корову, сено заготовлял сам. Была у него и пасека, земельный участок, который тоже обрабатывал сам со своими детьми. Дети все были грамотные: дочь Усольцева Нина Николаевна – учительница русского языка и литературы. Она учила меня в Великорецкой неполной средней школе. Два сына его – инженеры, которые трудились в городе Вятке, а на выходные дни приезжали домой на лодке».

Церковь была регистратором всего течения семейной жизни (рождение, брак, смерть – официально фиксировались ею). Священник знал изнанку любой семейной жизни и был силой примиряющей.

Церковно-приходские школы для многих крестьян были единственным источником грамотности. В них детям пытались дать не просто грамоту, а четкие и определенные нормы мировоззрения и поведения. Е. Я. Прокашева (1911): «При церкви была приходская школа. Школа была деревянная на четыре класса. В этой школе я училась три зимы. В революцию четвертую зиму учиться не пришлось. В школе нас учили священник и еще учителя. Изучали Закон Божий, арифметику, грамматику, еще нам давали занятия по ведению домашнего хозяйства. Я как думаю, что и сейчас тоже надо такие занятия, а то нынешняя молодежь ничего не умеет. В религиозные праздники нас водили в церковь, где учили правильно вести себя в Святом Храме, относиться к ближнему и нищим, которые стояли на паперти, также учили правильно давать поклоны.