Текст книги "Люди войны. Донбасс, южное направление"

Автор книги: Виктор Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Наверное, пройдет еще немного времени, и такие «деды» в армии Донецка будут «капитанам» не нужны. Всё узнали, всему научились. Пенсионеры – марш по домам. Мы, мол, уже сами с усами.

Поэтому я и спрашивал Скрипу, когда мы увидели его саперов в деле на передовой: не пора ли отправляться в родную Тюмень? Ребята дело знают, вон какие Алик и Бульба уже классные саперы, а какой у них командир роты Белый – заботливый, спокойный, грамотный офицер. Скрипа ответил: «Пока рано. Да и хочется увидеть, чем это всё закончится».

Он не о победе говорил, нет. Уж чего-чего, а слов о необходимости проводить фронтовые операции с продвижением «вглубь обороны противника» на сотни километров я от него не слышал. Он политиков имел в виду, которые должны найти решение, как «это всё закончить».

«Долгими зимними вечерами» в двуспальном номере пансионата на берегу Азовского моря он объяснял мне, почему уехать сейчас ему никак нельзя. «Понимаешь, когда я приезжаю к ребятам на передок и помогаю выполнить боевую задачу, им спокойнее работается – все-таки кадровый военный рядом. Как я их брошу, они же на меня надеются?».

Хотя он не предается мечтаниям и грезам о захвате «вражеских городов», в отличие, кстати, от многих людей, не совсем понимающих особенности этой войны, Скрипа всё же один раз признался, что кое-какие небольшие территориальные приобретения надо бы сделать. Не в окрестностях Донецка, мы о Донецке с ним мало говорили, а здесь, неподалеку от Безымянного. «Нам бы там метров на восемьсот продвинуться вперед, лучше на километр. Тогда бы мы видели с холма их движения в лощине, и они не смогли бы выдвигаться на позиции незаметно. Просматривались бы дороги на Водяное и Гнутово, да и железнодорожный узел в Волновахе был бы под контролем».

Военные всегда остаются военными: любой холм – это стратегическая высота.

Что мы там, в начале главы, о везении говорили? Начиналось это везение на командиров так:

Закончил он тюменское училище, поехал служить на Дальний Восток, на родину. Молодой лейтенант, красавчик. На одной из вечеринок понравилась ему девушка, пошел он ее провожать. Идут, идут, лето, ночь, но всё чинно и благородно, кроме одного: идут они не куда-нибудь, а в сторону военного городка. Ты там живешь? – спрашивает девушку. Да, – отвечает она. У тебя папа военный? Да. Генерал? Нет. Витя успокоился. Подходят к многоквартирному дому, где живут старшие офицеры. У тебя папа точно не генерал? – еще раз спрашивает девушку. Точно, не бойся, – успокаивает она его. Витя все же решил близко к дому не приближаться: субординация, только начал службу и уже около командирского дома крутится – некрасиво.

Но время далеко за полночь, уже девушка позвонила и сказала маме, что ее провожает парень из «наших», из городка. И уже мама сказала дочери, чтобы парень обязательно зашел и представился. Сбежать от её мамы – стыдно, что она подумает о нем? Хорошо, говорит девушке, я покажусь твоей маме. Заходят в квартиру, мама зовет на кухню, мама говорит, что не отпустит на ночь глядя и постелит ему в гостиной. Он, понятное дело, наотрез отказывается. Тут появляется папа в домашних тапочках. Это не генерал, это – полковник. Девушка не обманула. Ну-ка иди сюда, говорит папа и показывает на дверь своего кабинета. Зашли. Ну-ка садись, – показывает на стул. Сел. Папа достал бутылку и два стакана. Себе – полный и ему – полный. Делай, как я, – приказал и ух стакан к губам. Он тоже – ух. Теперь иди и ложись, где постелили, – такой был приказ, который он незамедлительно исполнил.

Папа – заместитель командующего дальневосточной группой войск (назовем его должность чуть проще, чем положено по-армейски).

Девушка впоследствии стала супругой Виктора, а «папа» – вторым отцом.

Приехал однажды в расположение нашей группы войск в Афганистане высокопоставленный генерал. Как водится, работал в штабе. А потом спрашивает, где тут у вас Скрипченко служит? Назвал номер полка, посмотрели, полк далеко, а батальон вообще на перевале задачу выполняет боевую. Хочу увидеть, он мой знакомый, – настаивал генерал. Повезли со всеми предосторожностями. С трудом добрались до батальона. Позвали капитана Скрипченко. Генерал взглянул на капитана и говорит: или тут люди меняются до неузнаваемости, или вы его подменили.

Как подменили, что за ерунду говорит московский генерал. Но быстро разобрались: оказывается, в батальоне в тот момент было два капитана с фамилией Скрипченко, и оба – Викторы.

Сапер Скрипченко, конечно, офицер был заслуженный и уже награжден орденом, но известность его никак не могла быть настолько широкой, чтобы генерал для встречи с ним полез на передовую. Когда гость уехал, командиры к Виктору с вопросами:

– Кто он тебе?

– Друг отца жены, – ответил товарищам по оружию.

– Молодец, храбрый генерал! А чего ты раньше не говорил о своем знакомом генерале?

– Так он не приезжал раньше никогда.

Недавно Александр Захарченко в поселок Безыменный приезжал. Захотел встретиться с бойцами на передке. «Мы ему говорим: там есть реальная опасность обстрела, вам находиться на позициях нельзя, – рассказывал мне об этом визите Скрипа. – Захар нам отвечает: я глава республики, мне можно».

– Встретился с бойцами? – спросил, потому что Виктор частенько не заканчивал свои рассказы о начальстве.

– Встретился. Он вообще-то, смелый мужик. Многого не понимает в армейском «образе жизни», сам из гражданских, но быстро учится. И не трус, это точно.

С главой республики у Виктора сложились вполне рабочие отношения. Приятельскими их не назовешь, они люди разных поколений и различных дорог судьбы. «Но фамилии у нас одинаковые, обе на – о», – смеялся Скрипа, когда рассказывал о своей встрече с генералом.

На этот раз – с генералом вооруженных сил, в которых служит последние три года. Возникновение этой военной силы он не мог предугадать или спланировать, потому как он сапер, а не политик, но в становлении этой силы он принимал и принимает личное участие.

Не он один.

– Витя, скажи по-честному, как ты здесь оказался? – я в первые дни не знал, что подобные вопросы нет смысла задавать: глубинный мотив принятия решения не откроет никто и никому.

– По-честному слишком долго объяснять: тут и семейные дела, и со смыслом жизни неразбериха, короче, я понял, где я нужен. Купил себе одежду, что нужна мне в поле, не улыбайся, я правда купил себе полевую форму в магазине, приезжаю, нахожу каких-то местных командиров, похожих на махновцев, докладываю о своей специальности, о том, в каких странах работал, где минировал, где разминировал. Они мне: подождите вон в той комнате. Иду в ту комнату, жду. Рядом какие-то парни, тоже ждут. Болтают, спрашивают друг друга: а ты откуда, а ты? А один прислонился к стенке, шляпу-туркестанку на глаза натянул и молчит. Я тоже ни с кем ни о чем не болтаю. Потом меня зовут, распределяют: иди туда, найди того, он скажет, что тебе делать. Уже собрался уходить, и тут меня догоняет тот, что под туркестанкой лицо скрывал, и спрашивает: «Дядя Витя, мне теперь как вас называть?». А это – мой солдат из моей роты – в афгане.

Обнялись, переговорили. Нас, вернее наших, с кем прошли все перевалы, тут уже было много. Вот так мы «оказались».

– Этот, в туркестанке, он все еще здесь или уже уехал?

– Его позывной – Серп. Он исчезал, на связь не выходил, но пару дней назад ответил на звонок: тут. Он, предполагаю, в Сирию летал.

– Военный человек – одна война, другая…

– Серп на войне всю свою жизнь. Мы знали, чем мы будем заниматься. Нам это еще в военном училище объяснили. И, как видишь, не обманули.

ВЕРЕВКА

Родители Скрипы работали в геологической экспедиции на Дальнем Востоке, искали урановую руду. Отец отвечал за сложное оборудование, которое подвешивали к вертолету, мать – за снабжение рабочих продуктами. Летом, в разгар сезона, ребенок был вместе с ними – в поле.

Присматривать за ним попросили Михалыча, человека, у которого за спиной было 27 лет отсидки в лагерях и тюрьмах. «Нос и уши у него были отморожены, а ходил он почему-то в красных штанах», – вспомнил Виктор некоторые детали внешнего образа воспитателя.

Поскольку лагерь геологов стоял на обрывистом берегу реки, а малыш Витя постоянно стремился подойти к краю берега, Михалыч взял веревку, отмерил нужную длину, один конец привязал к дереву у палаток, а второй к ноге любопытного карапуза. Тот побежит к обрыву, бамс – веревка натягивается, нога останавливается, карапуз падает, так и не добежав до края, откуда непременно бы свалился и покалечился.

«Отец вечером возвращается, а я сижу, реву. Что плачешь, сын? А-а-а, и пальцем показываю на узел, который связан на моей ножке, – такой у нас в тайге был детский сад», – рассказывал Виктор.

Потом он переключился в воспоминаниях на время, когда из «детского сада» пошел в школу, а я сделал зарубочку в своем сознании – не забудь про веревку.

Веревка – обычная вещь, так необходимая в быту. Но вот скажи любому человеку: готовь себе веревку, и всё – ты станешь враг ему до конца жизни. Произнесешь лишь пару слов, но разорвешь душу другому человеку так, что никакими дружескими узами уже не свяжешь.

Не знаю, прав ли я, но войны начинаются не по причине нехватки пищи или территорий. Они начинаются от слов, оскорбляющих и унижающих тех, кто их услышал. Сначала было слово, а уж потом война.

И Первая мировая началась не с выстрела в Сараево. Стрелок тот по имени Гаврила, кстати, был подданным Австро-Венгерской империи, он хотя и серб по национальности, но в Сербии не жил. Год за годом цивилизованная Вена утверждала, что ей мешает дикий варварский народ, оставшийся в средневековье, что сербские крестьяне-пастухи не достойны уважения с точки зрения культурного общества Европы, где на балах танцуют вальсы Штрауса, а в городах стоят дворцы и есть вокзалы из ажурного металла.

Сербы в глазах австрийцев, даже на официально-императорском уровне, то есть на уровне элиты, по признаку благоустройства быта и сохраняющихся народных традиций, считались как бы – не совсем люди. Их долго оскорбляли словом, причем, в печати, и выстрел наконец-то прозвучал – от серба по крови предков.

Он был студентом, стрелять прицельно не умел, попал сначала в женщину, супругу Фердинанда. Трагедия сразу начиналась, как бессмысленная бойня. Естественно, покушение стало «желанным» поводом для карательного обстрела приморского сербского городка, после чего кошмар взаимной мести «за поруганную честь» достиг вселенского масштаба.

Вторая Мировая разве началась 1 сентября 1939 года? Она началась на следующий день после окончания первой. «Нас унизили», «мы отомстим», опять даются публичные определения народам, что «не достойны» жить по соседству, опять «моя борьба» за счастье «нации», и понеслись войска по кочкам.

Как привязать человека за ногу, чтобы он не смог свалиться в обрыв взаимных оскорблений? Я говорю всем своим знакомым: никогда не грубите гаишнику, никогда не оскорбляйте милиционера. На своем опыте знаю, что если следовать этому правилу, у тебя на дороге или на площади не будет главной проблемы – проблемы мести человека в форме. Государство может быть «правовым», но человек на службе остается человеком, а значит, он будет мстить, как все люди, но со служебным удостоверением в кармане, взяв себе в помощники всю мощь и силу государства.

Где тот узел на ноге, который не позволил бы человеку либеральных взглядов пинать словами тех, кто, по его мнению, лжепатриот и ватник? Хочешь высказать свое мнение, высказывай, ты либерал, ты знаешь свое право на свободу слова, но пинать зачем? Оскорбительное слово страшней ботинка и хуже кованного сапога – оно бьет не в яйца, оно топчет сердце.

Не тот, кто носит форму, человек войны, не тот, кто в танке или в карауле, а тот, кто развязал язык и смело побежал, семеня ногами, к запретному обрыву. Там будет то, о чем он не подумал, играя на поляне у реки: хруст его костей.

Оно бы, может, и не так страшно: ну, ошибся, ну, ушибся – в другой раз «малыш» будет умнее, а когда вырастет – мудрее. Но если без «веревки» несутся к краю главы государств в безумной радости освобожденья, и нет Михалыча без ушей и носа, что в красных шароварах зашел за дерево и потерялся, что будет с теми главами? Что будет с теми, кто побежал им вслед, увидев, что все узлы развязаны и все пути свободны?

Если обрыв – это свобода оскорблять и унижать, то будет свободное падение до точки соприкосновения с землей в окопе на линии разграничения между свободой слова и свободой смерти.

Каким словам учил нас Иисус, направив в дальний путь к другим народам? Мир вам.

Он знал причины войн. Он знал, что они – в слове. Наверное, Он смог бы всех нас «привязать» за ногу. Однако, Иисус решил иначе, чем Михалыч.

На всю жизнь ребенка к дереву не привязать: вырастет собака вместо человека.

Самим приходится плести и скручивать свою веревку. Каждый – для себя.

Скрипа, например, ничего ни разу мне не сказал о командирах украинских вооруженных сил. Поразительный "нейтралитет". О президенте Путине он отзывался ровно, избегая патетики или негатива. "Президент в самом начале, в двухтысячном, к армии, похоже, относился с подозрением, – излагал мне Виктор свое мнение, – военные его там, в Германии, кинули. Начался кипиш у Берлинской стены, кругом толпы, кто-то зовет рушить, кто-то ломать, и у нашего посольского представительства бушуют. Путин позвонил военным: помогите с охраной объекта. А те, типа: вы, гебисты, довели ситуацию до краха, вы и разбирайтесь. Он вышел к толпе один, понимаешь, один, все посольские попрятались, а он вышел. Поговорил с людьми, те успокоились и разошлись праздновать. Потом, где-то с 2005 года он с военными нашими уже нормально общался. На армию пошли деньги, армия воспряла – изменилось всё. Не стало этой растерянности у офицеров, появился смысл служить. Слово Родина стало, наконец, звучать нормально, без гадких улыбок, как в начале 90-х".

– Демократические перемены – это всё везде плохо? – спрашиваю Скрипу.

– Для армии это было очень плохо, – отвечает.

– А, допустим, открытость и гласность в госзакупках, в конкурсах и контрактах для армии – это плохо?

– Это хорошо. Давай я тебе про широко открытые глаза демократической журналистики расскажу, – предлагает он с энтузиазмом в голосе..

– Давай.

– Приходит ко мне журналистка накануне 15 февраля, её послали ко дню нашего ухода из Афгана чего-то там написать. Смотрит на меня, глазища большие, демократические. Я только начал ей что-то говорить о ситуации тогдашней, она делается удивленной и спрашивает: вы разве не с американской армией вместе освобождали Афганистан от талибов?

– Перепутала две разные войны?

– Я ей объясняю: девушка, вы даты этих войн дома посмотрите, а через год встретимся снова. Вот такая у нас сейчас демократическая журналистика.

– Встретился ты с ней через год, как договаривались?

– Не, я через год, в 2015-м, уже здесь был.

– Может, пригласить наших, тюменских, с камерой сюда?

– Я никого на войну не повезу.

И Скрипа замолчал, наверное, на час. Даже не на час, на весь вечер. Сидит, сидит, в окно смотрит, о чем-то думает и ничего не говорит.

МАКЕДОНСКИЙ

До приезда на Донбасс Виктор Скрипченко много путешествовал по миру. Друзья у него есть повсюду, есть в Коста-Рике, есть в Индонезии, в Европе их – езжай куда хочешь. В бывшей Югославии, например, у его друзей саперов большие и просторные дома. Правительства новых стран, возникших на этой территории Балкан, щедро наградили тех, кто помогал очистить поля от мин гражданской войны.

Он тоже там работал по линии ООН вместе с французскими специалистами, но контракт на продолжение работы заключать не стал, поэтому своего дома в Словении у него нет, да он ему в этой стране и не нужен. Его с детства манила Греция, поэтому он «мотался» по ней неоднократно, взяв в аренду автомобиль, изучая окрестности, присматриваясь, где прикупить домик.

И обратил внимание, что в музеях греческих городов экспозиций, посвященных Александру Македонскому, или нет вообще, или они весьма скромные по количеству артефактов и экспонатов.

В конце концов, он обратился к заведующей одного из музеев, женщине, умудренной жизненным опытом и с «благородным выражением лица», как он ее мне описал. Так, мол, и так, обращается к ней через переводчика, которого нашел тут же, в музее, а где Александр Македонский?

Женщина удивилась вопросу, сама в ответ спрашивает: вы из какой страны? Из России. И вы знаете об Александре Македонском? – продолжает задавать вопросы заведующая музеем. Конечно, знаю, у нас его все дети знают и школьники, и студенты. У вас детям рассказывают о Македонском? – на благородном лице женщины появилась тень испуга. А почему о нем нельзя рассказывать детям? – не понимал её Виктор. «Он же душитель греческой свободы, самовластный деспот и тиран, возомнивший себя богом», – такими словами дала сотрудница греческого музея характеристику кумиру его юности и многих лет учебы в училище военном.

Сатана какой-то, если верить уроженке Греции. Весь мир считает его великим, кроме греков, особенно тех греков, что живут неподалеку от Фив, города, который Александр разрушил до основания за мятеж, поднятый против него и власти царей Македонии. Шесть тысяч убил, 30 тысяч продал в рабство. Не пощадил защитников демократических свобод, какого бы сословия они не были. Ни их женщин, ни их детей. Лишь одного ученого по имени Демосфен не тронул и его дом оставил целым – тот был философом, то есть мудрецом, а к мудрецам Александр Македонский относился с уважением, в отличие от политиков и вождей мятежных, которых уничтожал без жалости.

К чести восставших, они и сами не просили пощады: оставшись в окружении на главной площади у храма, сражались до конца,

– Вот так-то, – закончил он рассказывать о посещениях греческих музеев, – история не так проста и однозначна, как нас учили и учат до сих пор. Когда начинаешь ездить по странам и континентам, беседовать с людьми, задавать вопросы, тогда понимаешь, что калейдоскопчик наших знаний об истории сложнее, чем нам кажется, и он не всегда складывается так, как мы привыкли. Хочешь, расскажу об одном старом еврее в Израиле?

– Анекдот?

– Почти. Останавливаюсь перекусить в одном городке, а день был – 9 мая. Они этот праздник отмечают тоже широко. Во всех кафушках народ, шумно, а в одной – тихо, никого. Я – туда. Старичок хозяин, я ему что-то заказал по-быстрому, пока готовилось, обратил внимание, что никаких праздничных признаков в убранстве кафушки нет: ленточек, флажков и прочей победной атрибутики.

Покушал, пробую спросить у старичка, мол, чего-то не вижу в его заведении праздничного убранства. В других, что рядом – отмечают, а у него – как бы и Дня Победы нет. «А вы спросите других, как тут, в 30-х годах Гитлера ждали и готовились его встречать», – отвечает мне старичок. Какого Гитлера, нельзя ли об Адольфе поподробнее? «Я тут живу с 1922 года. Гитлер обещал нам землю и государство, когда искал поддержку среди местных в своих интригах с Англией. Вот и спросите тех, кто здесь не из страны советов, ждали его тут или не ждали», – старичок больше на эту тему не распространялся, на вид ему лет девяносто, может, и сейчас еще живой.

Когда Виктора слушаешь, «калейдоскопчик» знаний становится всё занятней и занятней. Он много видел, много прочитал, и комп у его кровати не только для того, чтобы сообщить редактору газеты Сереже Суразакову в колонке комментариев, что дед он без «кавычек», и у него есть внучки – две. И что заиметь внучат – дело, не самое «хитрое» в его полувоенной жизни.

Кстати, о чтении. Витюша, назовем его в этом абзаце так, поскольку речь пойдет о годах его младенчества, научился читать задолго до поступления в первый класс. Ко дню, когда в семь лет ему открылись двери школы, он прочитал Фенимора Купера от корки и до корки книгу в 600 страниц. Зачем и почему? Фильм посмотрел про Чингачгука, увлекся, как и все мальчишки, героем прерий, побеждавшим во всех стычках «бледнолицых». Гойко Митич – это не актер, это вождь детишек всего Советского Союза в годах 70-х прошлого столетья.

Учительница не поверила, что он прочел такую большую книгу до того, как его начали «учить читать». Она открыла её примерно в центре фолианта и попросила вслух сказать, что написано на странице 323. Он прочитал две верхних строчки, ей хватило, а ему нет, он продолжил. Урок был потрясающе интересным для всех в классе.

«Помню, после каждой серии про Большого Змея, я объяснял пацанам, что в фильме искажено, а что показано правдиво – как написано», – вспомнил Виктор свой детский критицизм, свою наивность в поисках сути правды, – я был среди ребят, благодаря моим «широким знаниям» в большом авторитете».

Став постарше, он мог и сам стрелять сколько угодно из револьвера и винчестера в прериях таежных рек. Оружие геологи носили постоянно. Встав с утра на тропу геологической науки, родители оставляли ему на столике наган, патроны и записку: «Суп в кастрюльке, веди себя прилично».

Прилично – это когда не бегаешь от ствола к стволу в тайге, учась стрелять по-македонски – из двух стволов. Впрочем, тогда словосочетание «по-македонски» еще не будоражило ребяческое воображение и не будило желание быть похожим на спец-агентов её Величества или рэмбатистых «терминаторов», пришедших с экранов к поколениям, родившимся позднее. В 70-е годы мы подражали тем, кто на экране в шляпе и штанах из кожи, в куртке с «рямками» вдоль рукавов, хватался за рукояти кольтов чуть быстрее, чем его дружки-ковбои. И конечно, тому, кто томогавк держал в руке и был обнажен по пояс, но действовал топориком проворней, чем «белый волк» в штанах своих «стволом» у пояса. Эх, сколько топоров, к примеру, я испортил, пытаясь перенять искусство Чингачгука, не говорите об этом моему деду, он будет снова горевать на небе – там, где инструменты плотника вряд ли ему когда понадобятся.

Отвлекся я, а как тут не забыться, когда Виктор говорит про тех героев, что и мне знакомы, я, правда, не вспоминал о них давным-давно.

Македонский, он хотя и деспот, но выручил Виктора во время экзамена по военной истории. Преподаватель в училище был строгий, многие помнят ту березовую аллею на полигоне у Андреевского озера, что посадили его ученики. Не сдал экзамен, лопату в руки – иди садить деревья.

Для каждого курсанта он имел в своем преподавательском загашнике цепочку вопросов, уходящую вглубь темы. Как звали коня полководца? Буцифал, – уверенно отвечает курсант, неплохо изучивший тему. А как звали любимую собаку Македонского? Перит, – проявляет курсант готовность получить зачет. А как сей Перит погиб, в каком бою? Курсант и тут не оплошал: пес Перит погиб, защищая Александра от нападения слона, и был слоном затоптан. Молодец, курсант, силен в истории военной, а скажи, каких щенков от своей собаки дарил Александр послам Месопотамии, сук или кобелей? Курсант «поплыл». Бери лопату, приходи еще.

Курсант Скрипченко был один из трех счастливчиков учебной роты, кто избежал «посадок». Александр Македонский дарил кобелей, а сук – продавал за огромные деньги тем, кто хотел, чтобы у него тоже появились в войске чистопородные боевые псы.

Сейчас легче готовиться к «цепочкам» подобных вопросов, а тогда интернета не было: сдавал экзамен «без березок» тот, кто очень много читал и обладал хорошей памятью.

– А детские навыки обращения с наганом, с оружием, вся эти «помакедонские» игры они могут помочь в ближнем стрелковом бою, помогли они в Афганистане, например?

– Днем, конечно, помогут и помогали, а ночью…ночью тебя ослепляет первая же вспышка, ты ничего не видишь и не понимаешь, да еще грохот этот вокруг. Не знаю, ночью только спинной мозг помогает, – объяснял мне Виктор, сидя на кровати напротив меня, – Я ребятами нашими восхищаюсь: восемь рукопашных атак за ночь. Там ад был, но ведь не сбежали, высоту удержали, сами почти все живыми остались.

– В «афгане» или здесь?

– В 9-й роте.

– Понял. Расскажи чуть подробнее.

– Странная закономерность: всё самое главное на войне происходит случайно. Подошли к перевалу, моя рота проверила на мины, душманов рядом нет, надо занимать высоты и готовиться. А в девятой роте всего на тот момент 26 бойцов было – кто болел, кто домой уехал. Ну, раз рота малокомплектная, займите вон ту малозначительную высотку, подежурьте на ней, – командир распорядился. Заняли, и надо же такому случиться, что именно по тропе через эту высотку на них вышло около двухсот «черных аистов».

– Аисты?

– Да типа штрафбата у них. Где-то провинились, их переводят в аисты – кровью смывать вину. Вот они поэтому и кидались, как звери, по-другому им было в Пакистан не уйти. Как ребята справились, я даже не знаю. Молодцы.

– В фильме живым остался лишь один.

– Их было 26, в живых осталось 22. Правда, все израненные. Молодцы.

– Почему же в фильме всё иначе?

– Мы о том же спрашивали Востротина, нашего командира. Он говорит, что беседовал с режиссером до создания фильма, но тот уперся: или я сниму вот так, или никак.

– Вам фильм нравится?

– Мне – понравился.

И опять Виктор замолчал. Но вот такой у него стиль беседы: тогда, когда надо свою точку зрения подтвердить аргументами и размышлениями, он ставит точку и к теме не возвращается.

Мне, человеку ни в одной войне не участвующему, фильм, вообще-то, тоже понравился. Не так, как в детстве фильм про Чингачгука, но все равно героика воинского подвига захватила и увлекла. Пока Виктор молчал, я думал о другом, не о героике. Я думал: как хорошо, что в живых после ночного боя осталось двадцать два солдата, а не один. Возможно, в детстве, красками искусства надо показывать героическую личность ярко и без лишних «деталей», то есть товарищей по отряду краснокожих.

Возможно, в этом суть искусства – отколоть от глыбы мрамора «всё лишнее». Но я давно не ребенок. И не хочу, чтобы погибли все, кроме одного красавца с томогавком или «калашниковым» в руках.

Пусть герои жизни будут живы все. Как было, а было так, что красками не описать.

Сегодня 15 февраля.

За тех, за них, за так, как было в жизни!

СТАРИКИ

Для каждого солдата однажды наступает день, когда война для него закончилась. У всех тот день бывает разный. Кто-то и подумать не успеет, что всё закончилось – и жизни больше нет.

Для Виктора Скрипченко в "афгане" судьба оставила проход сквозь минные поля.

Возвращается, уже из Чарджоу отослал родным телеграмму: «Скоро буду». Позади перевал Сатэ-Кандав, операция «Магистраль», бои между Гардезом и Хостом, всё позади – и ребята в роте, и командир полка Валерий Востротин, и радость, что выжили, и горе, что многих потеряли.

Сначала встреча в Хабаровске, отец, мама, жена, друзья – совсем другая жизнь, и она прекрасна. Но надо обязательно повидать деда – он ждал и ждет. Поехали к нему в город Вяземский, 120 километров от областного центра.

Виктор хотел отправиться в гражданской одежде, по которой так долго скучал, и которая теперь так радовала отсутствием подсумков и карманов для боеприпасов. Но родители настояли: надень военное, парадное – деду понравится.

Приехали, накрытый стол, полна горница знакомых и родных. Выпили, закусили, разговоры, застольный шум, дед – не особо разговорчив и, можно сказать, даже чем-то недоволен. Глянул на его парадную форму, естественно, заметил орден и медали, но чего-то особой радости по поводу наград не высказал.

И вот в разгар застолья дед громко, на всю горницу приказывает: «Ну-ка выйдите все из комнаты, мне с ним надо поговорить наедине». Ослушаться никто не вправе, слово деда – закон. Вышли.

Дед сидит на стуле за столом, Виктор, по военной привычке, встал, как положено перед командиром.

– За кровь? – показывает дед пальцем на орден.

– За кровь, – отвечает внук.

– Был ранен?

– Был.

– Сколько раз?

– Два.

– Куда?

– Первый раз осколками в ногу и руку, второй раз – в ногу выстрелом из гранатомета.

– Почему домой не отправили?

– Походил с палочкой, выздоровел. Потом ребята приварили сиденье к броне, я на нем сидел, когда рота двигалась.

– Ну, и как, понравилась война?

– Не особенно.

– Дурак, это время будешь вспоминать, как самое лучшее, что у тебя было в жизни.

И дед разрешил продолжить застолье: награды заслужили право на то, чтобы их «обмыть».

– Суровым человеком был ваш дедушка, – сказал я Виктору, когда он мне рассказал про эту «проверку» один на один у накрытого стола.

– Но он был прав, хотя тогда я этого не понял.

– Расскажите еще о дедушке, как его звали?

– Николай Петрович Скрипченко, дед Николай, так звали его все в моей семье. Если я о нем расскажу, ты мне не поверишь.

– Поверю.

– Я его помню лет с трех. Помню, сижу у ручейка в ограде, пытаюсь пустить по воде кораблик – палочку или щепку. Он идет мимо, остановился, взял кусок толстой доски, топориком тюк-тюк по ней, и получился красивый корабль. На, играй. У меня по ручью плывет не щепка, а настоящий крейсер. Мастер он был, краснодеревщик.

Помню, что дед не любил ходить по гостям и в дом в гости никого не приглашал, только четырех своих друзей. Они всегда сидели впятером отдельно – без посторонних, без женщин. Сидят, о чем-то говорят, на улице народ какой-нибудь праздник отмечает, все ходят друг к другу, песни поют, а эти – впятером, во дворе, и никто им не нужен.

– Почему? – прервал я Виктора, не утерпев и не дослушав.

– Я тоже, когда подрос, начал спрашивать дедулю, почему? Но ответил он мне, когда я сам войну прошел. Понимаешь, у него, у всей этой пятерки мужиков была совершенно необычная история службы на войне. Забирали их еще до войны, все пятеро – с одной улицы. Все пятеро попали на линкор «Марат», в 41-м этот линкор стоял под Ленинградом. Из матросов сформировали морскую пехоту и – в окопы, защищать город. Мой дед был корабельным связистом, попал в взвод связи.

Тогда было много слухов, что передовые отряды немцев переодеваются в нашу форму, двигаются, например, к мосту, разоружают охрану, захватывают и открывают путь для остальных частей. Его роту поставили охранять один из таких мостов от действий диверсионных групп. Идет колонна, командирам показалось, что это диверсанты, мол, колонна подозрительно организованно подъезжает к мосту. Дали команду открыть огонь, морпехи открыли, а оказалось, что это были свои.

Естественно, начали искать виновных в гибели своих. Допрашивают рядовых, кто приказал стрелять? Командир роты. Задают вопросы ротному, а тот ни в какую: не отдавал такого приказа. Мой дед этому лейтенанту – кулаком в рожу. И его друзья тут, как тут. Всех пятерых – в штрафбат.

Они в этом штрафбате довоевали до 44-го года, в батальоне несколько численных составов сменилось, убиты были все и командиры тоже, но на этих пятерых – ни царапины. А покинуть штрафбат можно было только после того, как получил ранение. Им уже, ну, в порядке шутки, что ли, предлагали: зайдите в лесок, стрельните друг в друга легонько, мы глаза закроем, отправим в госпиталь, а там – дальше будете воевать, как все нормальные люди.