Текст книги "Похоронный агент"

Автор книги: Виктор Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

После затянувшейся паузы, в течение которой «братки» за столом продолжали сидеть, стараясь не шевелиться и не вытирая обляпанные морды, пока рыжий не опознал оскорблённого им полчаса назад в стоящем рядом с Мясей хнурике, он извиняющемся голосом сказал:

– Простите нас, Елизавета Петровна, за невольно причинённую вам обиду, мы просто не знали, что это ваш человек. Впредь никогда трогать его не будем, зуб даю.

Елизавета постояла немного молча, медленно раскачиваясь с носков на пятки, вздохнула и, повернувшись всем крупным телом, двинулась к выходу. За ней засеменил Вадик, безуспешно пытаясь забежать вперёд то с левой стороны, то с правой, чтобы спрятаться за супругу от хулиганов.

– Эй! Дамочка, а кто мне за разбитую посуду и нанесённый урон заплатит? – крикнул ей вдогонку бармен у стойки.

– Да заткнись ты! Я тебе за всё заплачу! – заорал на него рыжий.

Дело в том, что рыжий с «братками» за столиком прислуживал охранниками в банде докеров и хорошо знали буйный и непредсказуемый характер Мяси, а среди теневиков она приобрела мощный авторитет и стала почти лидером разветвлённой сети по отмыванию денег и реализации краденого и нелегальных товаров. А находился рыжий в кафе по причине встречи с музыкантами на похоронах, так называемыми лабухами «жмуриков», договаривался о цене предстоящих похорон безвременно убиенного в городской междоусобице своего товарища. Он и сам раньше работал лабухом на ударных, но в бригаде «братков» предложили платить больше, и он перешёл к ним, не забывая при этом тянуть мзду с бывших музыкантов за каждого отпетого «жмурика», обещая им защиту и клиентов. И надо же, нарвался на саму Мясю. «Что теперь будет со мной? – в ужасе думал рыжий, зная её буйный характер. – Может запросто приказать своим «браткам», а они оттащат меня за город на свалку, прирежут, как свинью и бросят там на растерзание бездомными собаками без отпевания лабухами и предания тела земле».

Но Лиза сразу забыла о нём, выйдя из кафе, для неё этот инцидент был маленьким развлечением в скучной однообразной жизни. Несмотря на большие возможности и влияние на определённую часть жизни портовых причалов по перегрузкам корабельных товаров, она по-прежнему оставалась для города «женой антиквара», а ей хотелось признания общественностью её заслуг и славы успешного городского руководителя.

Лиза с «братками» каждую субботу ездила в загородную баню, где она парилась до одури. Двое банщиков стегали её берёзовыми и дубовыми вениками, пока Мяся не становилась красная, как рак, затем окатывали её холодной водой, чтобы пришла в себя для новых ощущений, и снова стегали. И так несколько раз подряд. Ни один мужчина не выдерживал такого темпа и жара, а Лиза только посмеивалась и требовала поддать ещё парку. Там она встречалась с чиновниками разного ранга и договаривалась о сделках разного плана, разной тематики, за которые приходилось давать нехилые «откаты» этим оболтусам. Это сильно раздражало Лизу, и всегда возникал немой вопрос: «За что?».

Семейная жизнь ей казалась скучной и была в тягость. После рождения ребёнка через девять месяцев после свадьбы Лиза некоторое время покормила дочку из своей вялой груди и перевела на искусственное вскармливание. За молочком для кормления младенца стал каждый день бегать в детскую молочную кухню Вадик, он же кормил, пеленал, мыл ребёнка, а Лиза полностью самоустранилась от его воспитания и вообще относилась к нему, как к чужому, будто случайно к ним попавшему. Зато Вадик в девочке души не чаял и практически не отходил от младенца, всё время проводил с ребёнком, нигде не работая, доверив управление своим ломбардом супруге. Девочка совершенно не была похожа ни на Лизу, ни тем более на Вадика, она походила больше на китаянку или монголку, напоминая внешностью главаря «братков». Однажды главарь сам посетил их жильё, которое они снимали после свадьбы, поздравил супругов с рождением ребёнка и подарил ордер на новую трёхкомнатную квартиру в центре города. А посмотрев на младенца, он ухмыльнулся и сказал:

– Ну что ж, пусть растёт. Когда вырастет, пристроим, не обидим, – и ушел, довольный собой.

Лиза, освободив саму себя от родительских забот, полностью переключилась на теневой бизнес, постоянно расширяя его по всем направлениям. Она бралась за реализацию нелегально добытой рыбы в местных заливах, оформляла её как транзит с других регионов и, тесно сотрудничая с таможней, переправляла продукцию в соседнее государство. Там покупала «бэушные» машины и оборудование, необходимое для строительства, которые успешно реализовывала в разных городах. Но и этого ей было мало. Елизавете Петровне хотелось личной славы, а не быть какой-то там «женой антиквара».

Как-то на очередной сходке она сказала об этом главарю «братков»:

– Послушай, Тима, почему я должна скрывать свою предпринимательскую деятельность и слушаться указаний этих придурков, сидящих в городском управлении и постоянно «откашливаться» им только потому, что они разрешают мне работать. А нельзя ли устроить так, чтобы я сама управляла этими взяточниками, и деньги заодно сэкономим, которые можно будет направлять на благое дело?

– Я уже думал об этом, нам надо заиметь своих людей в совете законодателей, где распределяют городской бюджет, для этого необходимо, так сказать, избраться в городскую думу, чтобы оттуда давать указания чиновникам. Но мне туда нельзя с судимостями, а вот тебе как дочке портового грузчика вполне можно туда попасть. Правда, это будет стоить немалых денег, но придётся раскошелиться на это направление. Так что готовься стать депутатом от портовых докеров.

– Я согласна на любой кипишь, кроме голодовки, её я не переношу органически, – рассмеялась Мяся.

Сказано – сделано. И на следующий год путём тайного незамысловатого голосования городского электората Елизавету Петровну выбрали в депутаты городской думы, где она стала отвечать за распределение средств на содержание детских домов и строительство нового жилья для сирот, достигших шестнадцатилетия. Здесь она сразу развила бурную деятельность со свойственной ей грубостью и наглостью. Расталкивала робких законодателей своим мощным телом от бюджетной кормушки, требуя увеличения финансирования для строительства домов сиротам, достигшим совершеннолетия и выходящим из интернатов. Лиза была в курсе, что после получения квартиры от города сироты по большей своей части не могли жить в них в связи со своей неприспособленностью к жизни и отсутствием денег на ремонт, приобретения необходимой мебели и вещей для самостоятельной жизни. Лиза с партнёрами быстро находила счастливцев, получивших квартиры от государства, и скупала их за полцены, взамен предлагая обустроенные общежития в порту и непосредственно на судах, ходящих в морские рейсы. Ребята сразу получали нехилые деньги и жильё с хавчиком, а Лиза – квартиру, которую со временем реализовывала с хорошей прибылью. Так что овчинка стоила выделки, и Лиза знала, за что боролась, матеря «слуг народа» за их стяжательство и корысть. Но существующие законодатели, обиженные вероломностью «женщины из народа», как они её про себя называли, стали писать жалобы и доносы на неё в разные инстанции о недопустимости колебания сложившихся устоев в распределении денег налогоплательщиков «среди своих» в кулуарах, возмущаясь поведением нового депутата Елизаветы Петровны «выбивать» у них бюджетные деньги, запланированные на «мутные», слабо отчётные делишки, грубым громогласным способом. Высшие инстанции также были недовольны попыткой перераспределения «мужицкой бабой» народных богатств, но ничего поделать не могли. Пришлось корректировать бюджет и прятать деньги от нахальной тетки в более витиеватые названия проектов типа «Восстановление утраченных лесных богатств» или «Редевелопмент промышленных территорий», куда вваливались солидные суммы. «Отчитаться всегда можно, если непонятно, на что», – рассуждали лукавые экономисты.

Через год Лизе и это новое направление надоело и разочаровало.

– Знаешь, Тима, там ещё более подлые отношения между законодателями, чем у наших «братков». Они готовы глотки друг другу перегрызть за право воровать деньги налогоплательщиков, при этом клянутся в любви к народу и уверяют их в чётком исполнении законов. Наши бандиты хоть выполняют обещания, данные друг другу, а эти врут, божатся в честности и воруют, воруют, воруют.

– Да я в курсе. С этими подонками надо держать ухо востро. Их бездонные желудки добра не помнят, держи их постоянно на крючке.

Но Елизавете Петровне вскоре и эта почётная обязанность надоела своей безпонтовостью и бессмысленностью, она стала реже ходить на депутатские сходки, чтобы одобрить очередное «отмывание» бюджетных денег, ссылаясь на занятость в ломбарде.

Да и работа в «Лавке старьевщика» ей уже обрыдла. Этот постоянный затхлый запах подержанных вещей и мебели, напоминающий ей почему-то запах мышей и моли в старом родительском доме, где мать с отцом годами прятали всё, что стащили на работе: мешки, простыни, полотенца, мыло и всякую срань, которую с удовольствием грызли моль и мыши. А разнообразные аэрозоли, постоянно распыляемые Лизой в магазине, только усиливали мышиный запах, смешиваясь своими лёгкими фракциями с тяжёлым запахом старья, как распылённый аэрозоль в туалете законодательного учреждения после посещения его тучными депутатами от народа смешивалась с их миазмами, распространяя зловоние по длинному коридору законодательного фронта.

«Чем же тогда заняться? – с тоской думала Елизавета Петровна, возвращаясь домой с работы на своём дорогом «мерседесе». – Что может принести мне радость и удовлетворение в жизни?». – И она стала перебирать в памяти все лучшие моменты своего существования, приносившие ей когда-то радость.

«Кража денег из карманов у спящих пьяных родителей? Нет. Увеселительные оргии с Розкой Пеньковой на мансарде у попа? Нет. Ночные «тёрки» во дворе родительского дома под старыми липами с телесными облапываниями «озабоченными» «братками»? Нет. Внезапно свалившееся на неё богатство за счёт Вади Узелкова? Нет. Так что же?». – И Лиза вдруг вспомнила, как иногда, ещё школьницей, отец брал её летом с собой в море на рыбалку по выходным. У него был лодочный гараж на берегу залива, где находилась старенькая деревянная вёсельная лодочка, и по выходным, в хорошую погоду отец выходил на ней в море для ловли на удочку камбалы, терпуга или краснопёрки. Крупная краснопёрка хорошо ловилась в июле – августе на глубине залива в десять – пятнадцать метров. Отец с вечера готовился к этому мероприятию, покупал в соседнем магазине две булки серого хлеба и одну белого, серый хлеб размачивал и смешивал его с песком в ведре (принесённым также заранее с детской песочницы) до тех пор, пока месиво не превращалось в единую густую массу, и оставлял её в ведре до утра. Затем долго аккуратно резал на маленькие плотные квадратики принесённую булку белого хлеба и ссыпал нарезанное в железную банку с крышкой, чтобы не засох до утра. Далее проверял и готовил снасти для предстоящей ловли краснопёрки, перематывал леску на дощечках, проверял на них крючки, грузила и т.д. Рано утром, с рассветом, отец будил Лизу, они быстренько пили чай и шли к гаражу по тропинке через заброшенное поле, которое ещё дремало, изредка стрекоча первыми сверчками. Полынь, растущая на пустыре, была ещё мокрая от росы, и даже, казалось, дымилась под лучами восходящего солнца. Огромные белые чайки молча проносились над самыми головами идущих, как бы поторапливая их. На берегу было прохладно и непривычно тихо, море было спокойным и гладким, как стекло, вода в нём – прозрачной и голубой, поблёскивая разноцветными солнечными искрами и вызывая боль в глазах. Отец быстро вытаскивал свою утлую лодочку из гаража по направляющим, садил в неё дочку на нос и, зайдя по колено в воду, садился с кормы сам, отгребая вёслами вперёд от берега. Они тихо и почти бесшумно выплывали на середину залива, и отец бросал два якоря, с носа и с кормы, становясь таким образом на растяжку, чтобы лодка не перемещалась в стороны. Потом при помощи хитрых приспособлений осторожно опускал на дно под лодкой приманку (месиво хлеба с песком) на леске в железной баночке с дырочками, чтобы она не всплывала по мере погружения. При достижении дна он подёргивал леску, чтобы приманка вывалилась из баночки, и так два-три раза вдоль борта лодки. Насыпав таким образом прикормку, он доставал удочки, разматывал их, настраивал, осторожно насаживая кубики хлеба на крючки, опускал леску на дно залива, затем приподнимал грузило ото дна на полметра, давал одну удочку Лизе и закуривал сигарету.

– Вот, смотри, Лиза, если я не успею выкурить сигарету и у тебя уже будет поклёвка, то сегодня рыбалка будет удачной, – говорил он дочке, затягиваясь сигаретным дымом и осматриваясь по сторонам.

К этому времени две-три лодочки также стояли неподалёку в ожидании клёва и ещё столько же осторожно подходили к месту рыбалки, изредка всплёскивая вёслами в полной тишине. И действительно, не успевал отец выкурить ещё и полсигареты, как Лиза чувствовала рывок на другом конце удочки. Она инстинктивно дёргала леску на себя, и рывки сразу становились чаще и сильнее.

– Ну же, тяни! – шёпотом подбадривал её отец, выплёвывая сигарету за борт и хватаясь за свои настроенные удочки.

Лиза быстро начинала тянуть упирающуюся невидимую рыбу, путаясь в вытягиваемой леске.

– Да не спеши ты, – успокаивал её отец. – Аккуратнее сбрасывай леску на дно лодки, а то всю её перепутаешь.

Но Лиза плохо слушала, она вся была сосредоточена на выуживании краснопёрки. Вот, наконец, на глубине трёх-четырёх метров от поверхности рыбу стало видно, она металась из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка, ещё минута – и Лиза вытаскивала красивую блестящую рыбку в лодку. Отец помогал дочке отцепить её и заталкивал в садок, который свешивал за борт.

– Ну и мы начнём, пожалуй, – говорил он сам себе, подсекая свою рыбу и ловко вытаскивая её из глубины.

И дальше краснопёрка клевала беспрерывно и цеплялась на крючок сразу, как только наживка достигала дна. Лиза визжала от радости, вытаскивая очередную рыбу, не обращая внимания на предупреждения отца, чтобы она не пугала рыбу своими криками. Когда клёв ослабевал, отец опять опускал на дно моря очередные порции приготовленного месива, и интенсивность поклёвок возобновлялась. Так продолжалось до выстрела пушки с берега, оповещавшей горожан, что наступил полдень. Тогда отец говорил:

– Всё, хватит! – и начинал сматывать леску на удочках к большому неудовольствию Лизы, желающей ловить краснопёрку бесконечно долго.

Но отец снимался с якорей и сильными гребками вёсел быстро шёл к берегу. Там вытаскивал лодку в гараж, вываливал всю пойманную краснопёрку из садка в рюкзак, похожий больше на мешок, и, кряхтя, сутулясь, нёс рыбу на местный рынок, расположенный неподалёку от моря. Над пустырём, через который они возвращались, колыхался воздух от жары, распространяя вокруг горьковатый запах полыни, и быстро носились, беспрерывно вскрикивая, чёрные стрижи, хватая на лету многочисленных слепней и мушек, роящихся над полем.

Домашние хозяйки за полчаса раскупали у отца всю краснопёрку, разложенную по кучкам на прилавке рынка. Красивая мокрая рыбка привлекала внимание покупателей своим блеском, морским запахом и свежестью. Некоторые экземпляры были ещё живыми и подпрыгивали в открытом рюкзаке отца. Отец пересчитывал вырученные от продажи деньги, которых иногда оказывалось больше полумесячной его зарплаты в порту, и, довольный, давал дочке целую крупную купюру в подарок, а потом заходил в магазин, где покупал две-три бутылки водки, разную закуску, и в приподнятом настроении шёл домой отмечать удачную рыбалку. А Лиза бежала к соседке-подружке, и они вдвоём шли в театральное кафе, где объедались разного мороженного и молочных коктейлей в больших красивых бокалах всласть, до холода в животах, и шли смотреть кино про любовь, где мускулистый мачо спасает бедную девушку от насильников или распущенную девушку от того, что она почти готова «пойти по рукам» из-за финансовых трудностей.

– А не пойти ли мне завтра в море на рыбалку, как в детстве? – спросила себя Лиза, ставя свою машину на парковку. – Где ловить и как ловить, я помню, лодкой управлять могу, грести отец научил. Пойду. Решено.

И приободрившись от этой идеи, зашла по пути домой в булочную.

– Мне две булки серого хлеба и одну белого, – сказала она продавщице, как когда-то говорил её отец.

Он умер почти два года назад от сердечного приступа, а мать её умерла ещё раньше от какой-то болезни печени, и Лиза осталась совсем одна на белом свете, не считая, конечно, Вадика.

– А у нас серого хлеба не бывает, – виновато ответила продавщица, удивлённо разглядывая дородную, богато одетую даму.

– Ну что ж, давайте тогда три булки белого, – вздохнула с сожалением упитанная дама. – Ещё один пакет пустой посчитайте.

Во дворе своего дома Елизавета Петровна с трудом нашла детскую песочницу и, воровато оглядываясь по сторонам, насыпала жменями песок до половины пустого пакета и, удовлетворенная, поднялась в свою квартиру.

– Вадя! – позвала она приветливо мужа.

Вадик испуганно выглянул из кухни в переднике, где готовил ужин для двоих (дочка была в летнем детском лагере), и удивлённо посмотрел на супругу. Обычно когда Лиза звала его так ласково, она была пьяна, но тут он увидел пришедшую с работы совершенно трезвую жену с какими-то пакетами из магазина, которых раньше она никогда не приносила.

– Вот, возьми у меня эти пакеты, здесь три булки хлеба и песок.

– Зачем нам столько хлеба, дорогая, тем более я уже французский батон купил, который ты любишь.

– Не тараторь. Две булки размочи в воде и размешай с песком, а третью булку порежь на маленькие кубики, вот такие, – показала она между большим и указательным пальцами, отдавая пакеты мужу.

– А в чём размешать? – ещё больше удивился супруг.

– Да хотя бы в том ведре, в котором ты половую швабру моешь.

Вадик ещё больше удивился, но не стал задавать больше вопросов, чтобы не рассердить любимую, и пошёл выполнять указание. Он размочил хлеб в раковине водой из-под крана, положил его в ведро, высыпал туда песок из пакета, принесённый Лизой, и стал брезгливо размешивать. «Может голубей собирается кормить этой гадостью моя благоверная? – силился он понять её странное указание. – А зачем тогда с песком? Чтобы передохли все? От неё всего можно ожидать».

А супруга возбуждённо ходила по квартире, поминутно заглядывая через его плечо, как он перемешивает смесь в ведре, и, наконец, не выдержала и сказала:

– Ну кто ж так мешает, дай, я сама, а ты пойди пока порежь булку на кусочки, как я тебе показала.

С этими словами она отодвинула Вадика в сторону, присела на стул и стала яростно сжимать липкую гадость ладонями так, что месиво полезло у неё между ухоженными пальцами с накрашенными ногтями. Муж не посмел что-нибудь возразить, достал доску для резки хлеба и стал нарезать третью булку на тонкие пласты. Лиза тем временем пожамкала немного песочную кашу в ведре, с удовольствием наблюдая, как она медленно лезет сквозь пальцы, и, решив, что этого достаточно, помыла руки и отнесла ведёрко с месивом в прихожую у порога.

– Ну кто же так режет, – сказала она, подойдя к мужу. – Дай, я сама. – И забрав у него нож, села нарезать кубики хлеба.

Через полчаса, справившись с этим лёгким с виду делом, Лиза засыпала нарезанные кубики обратно в пакет и также отнесла его в прихожую.

Рано утром, когда только начало светать за окном, Лиза решительно встала с кровати и пошла умываться. Вадик ещё больше удивился её поступку, привыкший к тому, что супруга раньше девяти вообще не просыпалась, быстро приготовил ей кофе, разогрел круассан в микроволновке и подал к столу. Лиза, уже одетая в спортивный костюм, молча торопливо позавтракала, напялила на себя неизменный плащ, взяла ведро с песком, пакет с нарезанным хлебом и, ничего не сказав мужу, вышла из дома.

Утро было тёплым, влажным и хмурым. На берегу залива приливная вялая волна уже успела намутить воду, и она выглядела грязной и сорной от морской травы и каких-то бумажек. Елизавета Петровна подошла к отцовскому гаражу, с трудом отомкнула заржавевшие замки, ржавыми ключами, захваченными с собой, и со скрежетом открыла ворота.

Она не была здесь больше года. Один раз после смерти отца зашла в гараж, чтобы посмотреть, что там вообще есть, но кроме старой лодки с вёслами, якорей и какой-то рухляди в обильной паутине, ничего хорошего не нашла и решила при случае продать его местным рыбакам. Закрыла и забыла.

С тех пор в гараже ничего не изменилось: та же паутина, тот же хлам, покрытый толстым слоем пыли, и облезлая лодка посредине. Елизавета Петровна легко вытащила лодку из гаража на воду, перенесла туда два якоря с верёвками, ведро с размешанным песком, пакет с нарезанным хлебом, удочки в брезентовой сумочке, которые нашла в гараже, уселась на лавочку посередине лодки, вёсла воткнула в уключины и стала размышлять, как бы оттолкнуться от берега, чтобы не замочить кроссовки. Мимо неё проходил рыбак в просторной куртке защитного цвета, резиновых сапогах, с рюкзаком за плечами и ведром, наверное, с рыбной приманкой, видимо, также спешил выйти в море.

– Эй, мужчина! – окликнула Лиза его. – Помоги мне от берега оторваться, а то одна я не смогу.

Мужчина остановился, посмотрел сначала на незнакомую дородную женщину, сидящую в лодке, затем на раскрытый гараж бывшего приятеля-рыбака и поставил ведро на землю.

– Отчего ж не помочь, помочь завсегда можно, – и с этими словами зашёл в воду, развернул лодку с пассажиркой носом к морю и стал толкать с кормы, пытаясь оторвать днище ото дна.

– Ты не сиди сиднем. Вёслами упирайся в дно и греби на себя! – прокричал он незнакомке, запыхиваясь от натуги.

Совместными усилиями они оттолкнули от берега лодку, и та нехотя закачалась на воде.

– Всё! Греби! – крикнул женщине рыбак и поспешил дальше, подхватив своё ведро на ходу.

Елизавета Петровна налегла на вёсла, и лодка, неловко вихляя, стала медленно отходить. Заржавевшие от долгого стояния в гараже уключины отчаянно заскрипели, сопротивляясь её усилиям, но постепенно, по мере удаления лодки от берега, ржавый скрип стал уменьшаться. Вскоре Елизавета Петровна приловчилась, вспомнив, как надо правильно грести, и лодка пошла ровнее и быстрее. И она легко погребла, шлёпая вёслами о воду, как новичок, поминутно оглядываясь в туманную морскую дымку, вспомнив, что не заперла гаражные ворота. Рыбак на берегу ещё пару раз оглянулся на уходящую лодку, пока она не растворилась в утреннем тумане, но в тишине залива ему ещё некоторое время были слышны слабый скрип уключин и шлепки о воду вёсел неопытного гребца. Вскоре ещё несколько рыбаков в лодках по одному пошли за Елизаветой Петровной на середину залива ловить утреннюю краснопёрку на продажу.

После обеденного выстрела городской пушки рыбаки стали возвращаться на лодках, также по одному, спеша на рынок, чтобы продать свой улов. И к двум часам дня вернулись с моря почти все, кроме одной лодки с раскрытого гаража. Вечером заштормило, усилился ветер, гоня белые «барашки» по заливу, и прибойные волны с шипением накатывались на берег, почти доставая до самых лодочных гаражей.

В одном из них сидели три рыбака, пили водку, купленную на деньги от продажи на городском рынке пойманной рыбы, закусывали колбасой с хлебом и разговаривали:

– Это надо же, как море разыгралось, а кто-то на лодке покойного Петра до сих пор не вернулся, и гаражные ворота хлопают от ветра. Может, пойти и прикрыть их чем-нибудь? – предложил собутыльникам один из них.

– Нет, не надо, пусть будет открытыми, может, ещё кто-нибудь придёт. А так закроем последний шанс на возвращение, – ответил другой суеверно.

– Вы не поверите, – сказал третий рыбак. – Сегодня утром я помог какой-то тётке в лодке Петра выйти в море. С виду не похожа на рыбачку, может, это дочка его на тот берег решила сходить и сейчас там отсиживается.

– Ну, будем надеяться, – сказал первый рыбак. Давайте выпьем, мужики «за тех, кто в море», не чокаясь.

Они молча выпили водку, и каждый задумался о своём.

Но гараж докера Петра оставался открытым и на второй день, и на третий. Местные рыбаки сообщили властям о возможной пропаже человека в море. Служба МЧС организовала поиски, прочесали неоднократно весь залив и его побережье, но никаких следов пропавшего человека и затопленной лодки не нашли.

Полиция узнала у соседних рыбаков, где живёт сейчас дочка покойного Петра, и сообщили её мужу Вадиму о безрезультатных поисках.

– Ничего, нагуляется – вернётся, я думаю. Не в первый раз, – выразил надежду супруг испуганным скомканным голосом с дрожащими губами, готовый расплакаться.

Но Лиза так и не вернулась.

И стал Вадик жить вдвоём с дочкой, втайне надеясь, что всё же его гуляющая супруга вернётся когда-нибудь домой. После окончания его дочкой школы ее забрал Тимур, как и обещал, да Вадик и не возражал, давно догадываясь, от кого ему родила дочь любимая. Тимур отправил её учиться в престижный Лондонский университет, так как девочка в школе проявляла способности к математике.

Прошли годы. Летом на берегу залива рыбаки по-прежнему выходили по выходным на своих лодках в море ловить краснопёрку, чтобы продать её домохозяйкам. Возвращаясь к обеду с моря, они часто видели на берегу стоящего у кромки прибоя сухонького седого старичка с косым шрамом на лбу. Он приезжал на своём дорогом «мерседесе» после выстрела городской пушки, всегда на одно и то же место, останавливался у полуразвалившегося гаража, когда-то принадлежавшего умершему докеру Петру, выходил из машины и подолгу пристально смотрел на залив, будто хотел взглядом приблизить к себе что-то.

– Послушай, Степаныч, а что это за старичок на берегу стоит, будто ищет кого-то? – спрашивал молодой рыбак старого, вытаскивая лодку из воды и косясь на него.

– Это не старичок, Андрюха, а директор антикварного магазина. Жену свою встречает.

– А где она?

– Ушла на лодке в море и не вернулась.

– Давно?

– Да уж пойди как лет десять тому назад.

– Да-а-а, дела-а-а.

А старичок продолжал стоять у кромки прибоя, не обращая внимания на подходящие с моря лодки, и смотрел, смотрел, смотрел вдаль, на морской горизонт. Лёгкий ветерок шевелил его седые редкие волосы и уносил в море слова, изредка произносимые им шёпотом непослушными дрожащими губами:

– Ничего, подожду, нагуляешься – вернёшься.

РОСЛЫЙ САНЯ

Саня выполз из своего жилища и посмотрел по сторонам.

– Надо же, красотища-то какая у нас! – вскричал здоровый детище единственные запомнившиеся ему слова, которые каждый день говорила знакомая хозяйка, глядя на прилегающую к её усадьбе долину. Саня жил у неё последние три месяца и теперь, вернувшись, впервые, как бы осознано, разглядывал окрестности своего жилья. Он вчера приплёлся на свою родину едва живой от усталости, после длительных блужданий по неизвестным просёлочным дорогам к пригородным дачам, проспал всю ночь в картонной избушке и вылез наружу.

Детина стоял босиком, у подножья городской свалки, почёсывая свою промежность сквозь одежду левой пятернёй, а правой дланью шкрябая мощную грудь, одетый только в длинную серую рубаху по колено.

Бескрайняя городская свалка бесстыдно раскинулась перед ним, как распутная голая баба, и поблёскивала тысячами бликов от разбитого бутылочного стекла и пустых консервных банок, маня к себе в похабное чрево. С десяток кострищ на помойке курились самокрутками: белыми, серыми, жёлтыми, розовыми и даже чёрными дымами, медленно поднимающимися к небу над огромной рукотворной возвышенностью, которая своими контурами напоминала лежащую в постели громадную пьяную отдыхающую шлюху после бурно проведённой ночи, покуривающую кальян для усиления острых ощущений. Разбросанные тысячи обрывков от целлофановых пакетов и обломки пенопласта медленно перемещались по свалке от слабого ветерка, создавая видимость измятых белых простыней на её лежбище.

Или это раскинулась лагерем на краю города средневековая толпа диких варваров перед началом его штурма для перегруппировки и передышки после длительного перехода. Они развели сотни костров для приготовления пищи из мяса убитой в близлежащих деревнях скотины и жгут автомобильные покрышки для предварительного устрашения горожан.

Однако вид на этот удивительный пейзаж портил удушливый тяжёлый запах, далеко распространяющийся от гниений испорченных продуктов, трупов животных (и не только) и горения старых покрышек, пластика и прочего тряпья. Бесчисленные вороны и чайки, как мухи, облепившие помойку, выхватывали сочные куски дармовой еды и заглатывали их тут же, давясь и отрыгивая. И два мощных бульдозера также портили вид, вдалеке натружено нагребая в кучу вновь привезённые самосвалами из города отходы жизнедеятельности горожан.

По ночам, когда городские работники по уборке мусора уезжали на отдых, а чайки и вороны улетали на водоёмы, чтобы почиститься и поспать, над городской свалкой устанавливалась относительная тишина. Только потрескивание костров нарушало её, да слышны были редкие зычные крики жильцов этого злачного места, собирающихся при помощи переклички на свою ночную совместную трапезу на самом высоком месте свалки, чтобы дым от костров поменьше ел глаза. С этой возвышенности ночью хорошо просматривалось огромное золотое огненное кольцо, опоясывавшее всю свалку, слабо освещаемую горящим мусором, как некий рубеж, через который никто из темноты не посмеет к ним переступить.

Здесь стоял длинный деревянный стол, изготовленный местными умельцами из обгорелых досок, крышка стола была искусно оббита кусками жести, найденными на свалке. В этих настеленных на столе жестяных листах было выколочено несколько углублений в форме чашек, куда гости клали разную приносимую еду. А в центре стола, где располагалось большое сквозное рукотворное отверстие, стояло эмалированное основательно помятое ведро, в которое сливали весь добытый прихожанами алкоголь, делая из него невообразимый коктейль. Над столом был сооружён косой навес из рваного синего брезента, найденного здесь же, и растянут при помощи жердей и палок для защиты людей от дождя и снега во время трапезы. Собравшиеся обменивались новостями о событиях, произошедших за день, поедали, хватая руками, или хлебали всевозможную пищу, приносимую с собой в пакетах и банках, сваленную в чашечные углубления стола – кто что нашёл на свалке. Запивали еду коктейлем, приготовленным из найденных жидкостей, в которых присутствовал хоть какой-то спирт. Коктейль зачерпывал из ведра, стоящего в дырке стола, специально сделанным ковшом на длинной деревянной ручке руководитель собрания, балагур и массовик-затейник. Он разносил ароматный напиток среди собравшихся, чтобы каждый смог отведать из ковша и вдоволь насладиться питием. Так продолжалось до тех пор, пока горячительная жидкость в ведре не заканчивалась. В процессе трапезы все веселились как дети, пели похабные песни под хлопки в ладоши и неуклюже плясали, притопывая, стараясь попасть в такт песням. Утомившись от ритуальных плясок, грязно и изощрённо матерились, по ходу дела вяло избивая друг друга в поисках консенсуса, и всласть нащупав «точки соприкосновения», противоборствующие стороны мирились, крепко троекратно целовались, размазывая по лицам слёзы и сопли. Заканчивали ночное собрание всегда хоровым исполнением одной и той же переработанной местным стихоплётом песни, ставшей для них гимном: