Текст книги "Похоронный агент"
Автор книги: Виктор Зуев
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
ПА-ДЕ-ДЕ
На главной сцене городского театра идёт генеральная репетиция предстоящего балета. Закулисный голос торжественно объявляет:
– Антре! Адажио! – и немного помолчав, как бы сомневаясь, добавляет:
– Сольный выход!
Из-за кулис не спеша выбегает на цыпочках лысоватый мужчина средних лет и средней приятной полноты, одетый в чёрное обтягивающее трико, чёрную майку и большие белые тапочки, напоминающие шлёпанцы в номерах отелей, только подвязанные к ступням белыми ленточками за щиколотки. Он добегает мелкими шажками до середины зала и становится во вторую позицию, расправляет плечи, накладывает ладони на свой выпирающий животик, пытаясь его уменьшить и приподнять, затем медленно и плавно разводит руки, поднимая их на уровень плеч, обнажая свои чёрные кучерявые подмышки, и слегка опускает пальцы кистей вниз. Благородно приподнимает подбородок, немного повернув его в сторону, и замирает в такой позе.
В глубине зала стоит большой концертный рояль, над клавишами которого занёс выжидательно кисти рук высокий, худощавый, небритый мужчина в основательно поношенном чёрном трико и чёрной футболке, а на его ногах также грязно белеют танцевальные тапочки, подвязанные ленточками. Рядом с роялем расположилась маленькая, неряшливо одетая пожилая женщина с растрёпанными седыми волосами. Она нервно листает какую-то книгу, лежащую на крышке игрового инструмента, разыскивая в ней необходимую страницу.
Постояв так с полминуты в тишине, балерун устало повернул голову назад, не меняя позиции, и спросил балетмейстершу у рояля:
– Ну так что мы будем танцевать?
– Как что? Па-де-де Себастьяна Баха.
– А это что такое? – непонимающе приподнимает одну бровь танцор.
– Как? Вы не знакомы Себастьяном Бахом? Позор! – с этими словами взлохмаченная балетмейстерша мелкими танцевальными шажками семенит к стоящему в центре зала балеруну и тычет ему в живот какую-то книжку в мягкой обложке.
– На! Смотри! Вы меня изумляете, Смирнов! До начала представления осталось три дня! Уже все билеты проданы! А вы даже и не читали Себастьяна Баха!
Балерун небрежно берёт книгу из рук балетмейстера и удивлённо рассматривает её обложку, на которой изображен портрет седого взлохмаченного человека под заглавием «Жизнь замечательных людей», и уважительно подняв глаза на старуху, говорит:
– Это Вы?
– Вы что, Смирнов, ничего не знаете из «Жизни замечательных людей»?
– Ну почему, – обиженным голосом отвечает тот, – читал кое-что.
– Ну, что Вы, к примеру, читали? – не отстаёт от него пытливая старуха.
– Ну-у-у, Чехова, например, – и балерун с трудом вспоминает где-то когда-то слышанное одно название, – «Три сестры».
– Ну что ж, танцуйте тогда па-де-де Чехова «Три сестры», – устало говорит ему балетмейстерша и, забрав свою книгу, возвращается к роялю.
– Как же мне танцевать? – непонимающе вскричал танцор ей в спину. – Сестры три, а я один! – и опять демонстративно занял выжидательную позицию.
– Ты не переживай, – ответил танцору вместо старухи пианист. – Начинай выступление, а я тебе подыграю по ходу.
Потом незаметно опустил руку, поднял стоящую у его стула начатую бутылку пива, сделал из неё два внушительных глотка, смачно отрыгнул скопившийся воздух, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы и, воровато оглянувшись по сторонам, поставил обратно недопитый флакон у своих ног.
– Ага! Попался! – торжествующе закричал выбежавший из-за кулис директор театра и хореограф (по совместительству) в одежде капельмейстера. – Я за тобой с самой раздевалки слежу! Ты опять посмел пронести пиво на работу и употреблять его на балетной сцене! Необходимо искоренять эту недостойную музыканта алкогольную зависимость! Поэтому я объявляю антракт! Перерыв! Все свободны!
Пианист удручённо пожал плечами, встал из-за рояля, поднял недопитую бутылку пива и двинулся к выходу, крикнув на ходу танцору, продолжающему всё ещё стоять в центре зала во второй позиции:
– Ну что раскорячился, как Аполлон Бельведерский, пошли на обед!
Балерун опустил, наконец, руки и живот, облегчённо вздохнул и засеменил на цыпочках по сцене, как по битому кирпичу, торопясь за пианистом.
– Одну минуточку, – остановила его пытливая балетмейстерша. – Я что-то так и не увидела второго солиста. Где он? – строго спросила она.
За балеруна ответил ей пианист, задержавшись у кулис:
– Второй солист приболел, во втором действии выйду я вместо него и выполню необходимую по ходу балета поддержку, – объяснил он придирчивой старухе и, скромно потупившись, поставил свои ноги в третью позицию.
– Ладно. После обеда посмотрим, на что вы способны. Смотрите, не опаздывайте, в два часа продолжим репетицию, – строго предупредила их балетмейстерша и постучала дирижёрской палочкой по крышке концертного рояля.
Когда они вышли из здания театра, балерун продолжил возмущаться:
– Это же надо! «Три сестры» заставляет меня танцевать. Я ей что, шестиногий Серафим, что ли? Я в своих-то двух ногах постоянно путаюсь, а у этих сестёр их целых шесть! Совсем сдвинулась умом с реальных позиций старуха. Недаром она школьным библиотекарем всю жизнь проработала, дура!
Пианист попытался его поправить:
– Вообще-то Серафим был шестируким.
– Да? Да какая разница, всё равно дура, – и глянув на пианиста, остановился.
– Оба на! А мы с тобой вышли и даже не переоделись! Так и бежим по улице в трико и белых тапочках, как «жмурики». То-то я вижу, что прохожие на нас засматриваются. Даже подумал с надеждой, что мы уже знаменитыми в городе стали. Совсем довела нас эта старая стерва.
– А, херня, – успокоил его опытный пианист и продолжил движение. – Так легче в образ вживаться, говорят.
Когда они уселись за столик под уличным навесом ближайшего кафе и заказали по пиву с креветками, балерун сказал сокрушённо:
– Прямо не знаю, что и делать. До представления осталось три дня, а я до сих пор не понимаю, как и что танцевать.
– Да ты, главное, не ссы, – стал его успокаивать пианист. – Тебе надо будет меленько пробежаться несколько раз по сцене на цыпочках, не сутулясь, не втягивая голову в плечи, как испуганный сурок, и не вихляя бёдрами, как портовая шлюха. Больше загадочности. Вот посмотри, как надо. – И с этими словами пианист встал из-за столика, приподнялся на цыпочках вытянул голову и, повернув её в сторону, как гусак, мелко засеменил между столиков, удивляя сидящих посетителей. Затем попытался подпрыгнуть, чтобы сделать ногами «ножницы», или «антраша», но опрокинул нечаянно стул и вернулся на место.
– Понял? Прыжок, правда, у меня не совсем получился, «затейливое антраша», так сказать, но ничего, ты потренируйся, и у тебя получится. Будешь прыгать даже лучше Истоминой, я думаю, – и он с сомнением посмотрел на приятеля, сидящего с открытым ртом.
– «Онегина», надеюсь, ты читал? Там она «…быстрой ножкой ножку бьёт», – дополнительно пояснил пианист.
– Нет, не читал, – тараща глаза на него, как на учителя, ответил балерун.
– Печально. Ну ладно, как-нибудь продержишься, а во втором акте я тебя подхвачу и вынесу за кулисы.
– Как вынесешь? На спине что ли? Как отважный солдат раненого комиссара с поля боя? – и удручённо окинул свою располневшую талию.
– Ну что ты, нет, конечно. Не на спине. Это будет выглядеть не по балетному. На руках пронесу с поддержкой у своей груди. Как чёрного лебедя с красным клювом и в белых тапочках, – рассмеялся пианист.
– А ты осилишь? Я ведь тяжёленький, – справедливо засомневался танцор.
– Добегу как-нибудь до кулис. Главное, самому не упасть с тобой на руках, на глазах у зрителей, а то потом неприятностей не оберёшься.
Официантка принесла в высоких бокалах мутного пива и красных, дурно пахнущих креветок. То и другое было явно третьей свежести, но они принялись за еду.
– Знаешь, что я тебе скажу, – сказал пианист, отхлёбывая из кружки пиво, – мы с тобой сейчас похожи на этих вот креветок. Ещё красивые, а жрать уже невозможно. Но ничего, отыграем с божьей помощью, не впервой. Авось пронесёт.
А Смирнов слушал приятеля, и ему становилось только страшнее за предстоящее выступление и захотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, укрыться от неумолимо приближающего позора.
«Осталось три дня! И я должен выписывать какие-то кренделя на театральной сцене на потеху полного зала! Ужас!».
Холодок страха пополз по его членам, и от этого он проснулся.
– Фу ты, чёрт! – облегчённо произнёс вслух Смирнов, открыв глаза и оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться в нереальности увиденных им только что событий. – Приснится же такое!
Он лежал один на большой кровати, в чёрных семейных трусах и белой майке, широко раскинув по сторонам руки. Одеяло сползло на пол, и он замерзал. Смирнов поискал глазами, чем бы укрыться, и обратил внимание на свои ноги, вытянутые по струнке, большие ступни которых выжидательно зафиксировали вторую позицию.
– О! Уже готов к выступлению. Что значит выучка! Не знаю как, не знаю что, а тело уже само приготовилось к балетному танцу. Похвально.
Дело в том, что Смирнова уволили со службы в силовых следящих структурах на прошлой неделе за неоднократное превышение должностных полномочий. И предложили занять на выбор одну из гражданских руководящих должностей: или на предприятии ракетных пусков, или в городском балетном театре, и он размышлял над этими предложениями уже четыре дня. Смирнова поторапливали с выбором, из отдела кадров неоднократно звонили, предупреждали, что осталось три дня, а потом вакантные места будут заняты другими в связи с массовыми сокращениями, но он никак не мог окончательно решиться, однако всё же больше склонялся к театру.
В детстве мама водила его в кружок балетных танцев, где Смирнов неплохо выполнял всевозможные па, постигал основы балетного искусства. Ему даже иногда надевали накрахмаленную пачку, чтобы он выходил танцевать за девочек, когда их не хватало. Но по мере взросления фигура у Смирнова всё больше приобретала формы, не совместимые с представлениями о балетном танцоре, и когда ступня его ноги выросла до сорок четвертого размера при тщедушным росте, балетную школу пришлось оставить.
Из этого детского обучения Смирнов запомнил одно: надо только чётко выполнять заученные па, и ты будешь на хорошем счету.
Однако после просмотренного им сейчас собственного зловещего сна Смирнов в корне изменил свою концепцию к бальным танцам и театральному руководству вообще.
– Нет, уж лучше плясать под чужую дудку в «Ракетном пуске». Поступила команда нажать на кнопку – нажал, и ракета пошла или не пошла. В любом случае ты не виноват. Целая куча народу её собирала, там и виноватый найдётся, если что. Это гораздо проще, чем выделывать разные похабные кренделя ногами на потеху публике в концертном зале, – говорил он сам себе, лежа на кровати разглядывая ноги с огромными ступнями, которые вяло меняли балетные позиции с первой по пятую и обратно, распространяя по спальне запах варёных креветок не первой свежести.
ЖЕНА АНТИКВАРА
Елизавета Петровна в очередной раз посмотрела на старинные массивные настенные часы, которые отбили почему-то девятнадцать раз, тяжело вздохнула, выключила свет в магазинчике под названием «Лавка старьёвщика», где она работала продавцом и директором по совместительству, вышла из помещения, закрыла входную дверь и усталой мужской походкой пошла домой.
Нет, она не так представляла себе жизнь антикваров. Когда Лиза была маленькой и училась в школе, то часто заходила с подружками в антикварный магазин, расположенный неподалёку от школы, чтобы поглазеть на шикарные шмотки и дорогие товары. Девочки восхищённо рассматривали всё это великолепие и мечтали хоть чуточку пожить в такой роскоши (по их мнению). Но меньше всего шансов даже приблизиться к богатой жизни антикваров было у Лизы.
Она была единственной дочерью у родителей, и они её по-своему любили, но были очень бедными и достойно содержать её не могли. Отец работал грузчиком в порту, а мать – то санитаркой, то прачкой в психоневрологическом диспансере. Зарабатывали они мало, при этом половину заработанных денег пропивали там же, на работе, или по вечерам дома, за ужином, который часто переходил в ссоры и, как следствие, в драку, вернее, избиение мужем жены.
Дело в том, что отец Лизы постоянно подозревал мать в частых беспорядочных половых связях с работниками больницы и вменяемыми пациентами. Соседка по квартире, бывшая работница диспансера на пенсии, постоянно доносила отцу Лизы о новых похождениях его благоверной, про которые она узнавала от своих подружек, работающих в диспансере санитарками и поэтому всегда всё про всех знающих. Змеючила она из мести за то, что мать Лизы обзывала соседку «жидовкой порхатой», а та, в свою очередь, обзывала мать блудливой татаркой, наверное, из зависти.
Мать у Лизы была щупленькая, маленького роста, невзрачной внешности, но несмотря на это похотливые мужики просто липли к ней, как мухи на мёд, из-за её весёлого и открытого характера, доброты и жалости к искателям половых внебрачных связей. Она объясняла подругам свою доступность страждущим её тела так:
– А что тут такого, от меня не убудет, а мужикам – облегчение и возвращение потерянного ощущения «самца». Особенно обессиленным умникам – «затюканным» светской жизнью пациентам нашего диспансера. Они поступают к нам из внешнего мира такие запуганные, беспомощные, что мне их всегда жалко, а те, которые получают от меня ласку, сразу же возвращаются к жизни, у них появляется уверенность в себе и чувство собственного достоинства. Ну поколачивает меня за этот блуд муженёк, ничего, бьёт – значит любит, как говорится. Да и пошёл он жопу. Как собака на сене, сам не гам и другому не дам.
У её мужа редко возникали плотские желания к своей супруге из-за почти ежедневных алкогольных излишеств, но от этого ревность у него к жене только возрастала, часто переходя в побои. Но в таких случаях неверная жена не ждала безропотно, когда муженёк её поколотит, а сама переходила в атаку и давала достойный отпор садисту, когда он бывал сильно пьян и не мог контролировать свои действия. В тех же случаях, когда гнев у мужа проявлялся до того, как он напьётся, она просто убегала из дома, чтобы не быть избитой. Но иногда ей всё же доставалось от мужа, несмотря на то, что она хорошо знала его непредсказуемость действий в процессе очередных разбирательств в измене, и тогда мать Лизы ходила на работу в чёрных очках и в платочке, повязанном, как у монашки. Но эта скромна экипировка только подзадоривала искателей плотских развлечений, и вид монашки в чёрных очках их возбуждал дополнительно, и они не разочаровывались в предвкушениях, получая долю бурной ласки от побитой супруги портового грузчика.
Все эти сцены родительской жизни с изменами, ревностью и побоями с грязными оскорблениями друг друга проходили на глазах у маленькой Лизы. Частый вид физического насилия отца над матерью приводил её в истерику, она остро переживала драки родителей и пыталась защитить того или иного – в зависимости от того, у кого текла кровь из нанесённой одним из супругов раны, кричала и плакала до тех пор, пока дерущееся не успокаивались. Но родители часто стали использовать маленькую дочку в качестве весомого аргумента, объясняющего их пьянство и беспутную жизнь:
– Пока ты, потаскуха, шляешься там по ночам, я горбачусь, деньги зарабатываю для доченьки на приданое! – кричал на жену отец.
– Всё, что ты зарабатываешь, всё и пропиваешь! Кормилец хренов! – парировала его жена. – А вот я всё в дом тащу с работы, и продукты, и постельное бельё для доченьки!
– А я что, не тащу?! – возмущался негодующе супруг. – А кто тогда всё это в дом принёс? Ты что ли, шлюха психбольничная? – и разводил крючковатые ручищи в стороны силясь показать награбленное им на работе – табуреты, полки, раковину, унитаз и прочую домашнюю утварь, которую можно было унести на руках с выгружаемого судна.
Когда Лиза подросла, ей надоело разнимать дерущихся родителей, вернее, она привыкла к их постоянным дракам и просто стала убегать из дома, предварительно выклянчив у пьяного отца и пьяной матери какие-нибудь деньги на еду, и бродила по супермаркетам или ходила в кино. Но детективные фильмы и боевики Лиза не любила из-за постоянного вида домашнего насилия, поэтому ходила в кинотеатры на фильмы про любовь, особенно ей нравились фильмы, где в бедную девушку влюбляется импозантный богатый мужчина и женится на ней, несмотря на её беспутное прошлое, как в американском фильме «Красотка». Когда Лиза возвращалась домой после просмотренных фильмов о счастливой жизни, то заставала там храпящего папика на полу в прихожей, а маман, как всегда, дрыхла на кушетке с открытым ртом, как бы не успев договорить очередное обвинение в адрес мужа. Доченька ложилась спать на единственную кровать родителей, предварительно осторожно обшарив карманы у спящего папика в поисках денег. И если мать не успевала их вытащить у спящего, то брала себе половину из всех найденных, понимая, что когда папик проснётся, то опять начнутся разборки, кто стащил деньги. А оставляя часть денег, Лизонька позволяла ему думать, что половину зарплаты он просто пропил. Квартирка у них была маленькая, однокомнатная, расположенная на первом этаже ветхого двухэтажного деревянного многоквартирного дома с общественной уборной на улице, жутко, до слёз, воняющей хлоркой. Но всё равно этот старый дом ещё царской постройки битком был набит разношерстными жителями, тараканами и клопами. Здесь жили семьи портовых грузчиков, дворников, кочегаров и просто разнорабочих, а также ютились безработные, потерявшие всяческую надежду найти работу из-за постоянного пьянства, наркоманы и, как следствие, воры, бандиты и проститутки. Таких дома было два, стоящих друг против друга, и они имели в народе названия «Хи-хи» и «Ха-ха» за частые буйные пиршества по вечерам в квартирах этих домов. Между древними деревянными домами находился маленький двор, обрамлённый старыми ветвистыми деревьями, дающими прохладную тень в жаркие летние дни и защищающими от злых северных ветров зимой. Дворик на удивление был всегда чист и ухожен и напоминал чем-то японский садик. Старушки, доживающие свой век в этих домах и способные участвовать в пьяных оргиях из-за своей старческой немощности, с любовью ухаживали за двором, выращивали по его периметру долго цветущие цветы и травы, целыми днями сидели на лавочках, перемалывая косточки всем жильцам в этих двух домах, и строго следили за чистотой дворика. По вечерам, когда бабушки и старички уходили спать и темнота скрывала человеческие лица, под старыми липами собирались молодые люди брутальной внешности на «тёрки», где полушёпотом договаривались о предстоящих вылазках в центральный город и обменивались новостями о произошедших ночных событиях. Иногда возникали потасовки между «братками» из-за права контролировать увеселительные полулегальные заведения и злачные притоны. Как обычно, между «крышующими» грузчиков, так называемыми докерами, или доками, и «крышующими» водителей длинномеров, вывозящих грузы из порта, называемыми «шоферами», или «шефами». Но они всегда быстро заканчивались полюбовно, ведь «какие могут быть недопонимания между "брателами"?», до следующего мордобоя. Обе группировки постоянно пытались расширить зону своего влияния и помимо основной деятельности, такой как реализация нелегального и краденого товара в торговом порту и во время перевозок. Они принуждали владельцев развлекательных ночных заведений, угрожая физической расправой с несогласными, платить им «ясак» за подпольную продажу наркотических веществ, часто перехлёстываясь с другими официальными мздоимцами, желающими жить на дармовщинку.
Лиза постоянно видела эти сходки крепких парней у себя во дворе, возвращаясь по вечерам с кинотеатров, и иногда задерживалась возле них, чтобы послушать, о чём они говорят. «Братки» привыкли видеть возле себя молоденькую толстушку с этого двора и не обращали на неё внимания. Но постепенно, когда Лиза подросла и училась уже в старших классах средней школы, некоторые парни из ночных сборищ стали заигрывать с мясистой школьницей с ангельским личиком и склонять её к разнообразному сексу. Лиза всегда краснела и опускала ресницы от таких бесстыдных речей, но не уходила от них, продолжая слушать похабщину и замирая от предчувствия насилия над ней брутальных разбойников. Но похабники только обещали её изнасиловать, а сами удовлетворялись тем, что тискали и пощипывали школьницу за мягкие места, часто приговаривая:
– Какая ты у нас мясистая, Мяся, – и такая кличка вскоре закрепилась за ней среди «братков».
В своё время маленькая Лиза насмотрелась в психбольнице на всевозможные беспутства и бесстыдства, свободно бегая по палатам и комнатам заведения. Мать часто брала её с собой на работу во время школьных каникул, чтобы не оставлять одну дома и покормить больничной едой, а отправляя её обратно, заталкивала в Лизин школьный рюкзак всякую всячину, которую удавалось стащить, работая санитаркой, даже хозяйственное мыло и вафельные полотенца.
– Мам, зачем нам столько мыла и полотенец? – спрашивала недоумённо её Лиза. – У нас этим добром уже весь шкаф забит, класть некуда, а я всё тащу и тащу, плечи уже болят.
– Глупая, вот пойдём в субботу на базар, продадим всё это и на вырученные денежки купим тебе там новую футболочку, – подкупала Лизу маман.
Лиза мало верила обещаниям родителей купить ей обновки, у них на первом месте всегда была покупка водки и пива, и рано поняла, что деньги надо добывать самой для покупки сладостей и шмоток, а не ждать милости от «предков». На вечерних сходках «братков» (состоящих, в основном, из выросших детей портовых грузчиков) во дворике между двумя «буйными» домами Лиза старалась всегда присутствовать, а за нахальные облапывания её сексуально озабоченными просила денежку или какой-нибудь подарочек. Брутальные пацаны, не скупясь, давали толстушке разную мелочь или краденые безделушки типа цепочек, серёжек, колечек, часиков. Добытые таким образом вещички она носила в ломбард и при помощи сына владельца этого магазина обменивала на деньги.
Дело в том, что сыночек директора ломбарда, Вадик Узелков, учился в одном классе с Лизой и был в неё влюблён безутешно. Лиза, зная об этом, использовала его в своём маленьком бизнесе, не отвечая взаимностью. Вадик в их классе был самый щупленький, отвратительного вида, в очках с толстыми линзами. Его всегда сопливый огромный нос был красным от всевозможных простудных заболеваний, и Вадик им постоянно шумно втягивал в себя вытекающие сопельки или вытирал их рукавом, если не успевал всосать, чем вызывал отвращение у окружающих. Сам же Вадик старался при случае подчёркивать окружающим одноклассникам свою аккуратность и брезгливость к нечистоплотности других. У него всегда в школьном рюкзаке находились всевозможные салфетки и тампончики, которыми он почему-то забывал пользоваться, вытирая сопли своим рукавом. Эти бумажные полотенчики и салфетки клала ему мама, чтобы подчеркнуть его знатность как сына антиквара. Он всегда вытирал свои руки влажными салфетками после посещения мест общественного пользования, тщательно вытирал сиденье парты бумажным полотенцем перед тем как сесть, на школьном обеде салфеткой долго вытирал вилку и ложку перед тем как начать есть, чем вызывал смех у окружающих. Лиза тоже часто высмеивала Вадика за его показушную аккуратность и подтрунивала над ним за чрезмерную наглядную чистоплотность. Она пачкала его мелом, вытирала об его школьную форму свои вечно грязные ладошки и вообще старалась причинить Вадику всевозможные гадкие неприятности.
– Послушай, Вадик, меня интересует, что ты посоветуешь как лучший поборник чистоты в нашем классе, – начинала она всегда вкрадчиво и с наивным выражением на кукольном лице, втягивая его в очередную гадость на потеху класса. – В нашем доме уборная находится на улице, построена она из досок, и несмотря на то, что в ней предусмотрено аж пять отверстий для осуществления естественных надобностей, подступы к ним всегда обгажены кучками фекалий, так что встать перед дыркой порой просто некуда. А дело в том, что выгребная яма, расположенная под уборной, от частых дождей и испражнений заполняется до самого верха, и несведущий человек, усевшись над одной из дырок, может испачкать свой оголённый зад брызгами туалетной жижи, которые возникают от падания отходов их жизнедеятельности в неё в процессе дефекации. Местные жители, зная эту подлянку, всегда стараются присесть по нужде в сторонке от злобных дырок и невольно обгаживают все подступы к специальным отверстиям, заботливо выпиленным плотником в досках. И что самое интересное, всегда больше всех обгажено самое удаленное от входа, пятое очко, расположенное в дальнем углу уборной. Видно, посетителям этого заведения всё же немного стыдно гадить прямо на пьедестал, мимо дырок, но и выпачкать зад в вонючем растворе тоже не хочется, поэтому стараются удалиться подальше от входной двери, расположенной напротив первого отверстия, чтобы другому посетителю, вошедшему по нужде, не видно было, что сидящий гадит мимо дырки. А потом, по мере заполнения свободного пространства фекалиями, с пятого очка переходят к четвёртому, с четвёртого – к третьему и т.д. Но инстинктивно почти все всё равно стараются уйти подальше от входа, отсюда такая неравномерность степени обгаженности отверстий в уборной. Как ты считаешь, Вадик, что нужно сделать, чтобы избежать этого дисбаланса? Подскажи, как истинный борец за окружающую чистоту? – пытливо спрашивала его Лиза, преданно заглядывая в глаза.
Вадик сильно конфузился под взглядами одноклассников, окруживших их и тоже ожидающих ответа на коварный вопрос Лизки, и неуверенно отвечал:
– Ну, я не знаю, помыть, может быть, надо уборную.
– А чем? Воды там нет поблизости, – продолжала пытать его Лизка. – Может быть, твоими салфетками влажными вытереть обгаженный пьедестал в уборной?
Вадик пугливо пожимал плечами и затравленно смотрел по сторонам, ожидая от Лизки развязки рассказа.
– Не знаешь? А вот наш плотник нашёл выход из создавшейся грязной ситуации. Он прибил гвоздями специальные подставки под ноги по обеим сторонам каждой из дырок и при этом подошёл к этому делу вдумчиво. Находчивый столяр изготовил подставки разной высоты, самую высокую он установил на пятом очке, как на самом загруженном, а самую низкую – на первом, напротив входной двери, менее всех подвергающемуся осквернению, – закончила Лизка, злорадно похлопывая Вадика по впалой грудке своей мужественной дланью, да так, что он заколыхался, как коврик, под бурный хохот одноклассников.
– Но что я сегодня утром отметила, забежав на минутку в уборную по пути в школу, – продолжила довольная Лизка. – На дальней, пятой дырке установленные подставки под ноги настолько высоки, что мне пришлось долго балансировать, как эквилибристке в цирке, прежде чем присесть по нужде, а это опасно, можно оступиться и сорваться с пьедестала прямо в плотно нагаженные кучки вокруг дырки. Так что салфетки тебе не помогут, если вдруг зайдёшь в наш нужник, чистюля Вадик. В данном случае, мне кажется, весьма полезной будет палка, на которую можно будет опереться в случае потери равновесия во время занятия необходимой позиции при дефекации.
Лиза всегда отличалась умением зло пошутить или поглумиться над теми, кто старался выделиться из толпы за счёт своих необычных качеств (несуществующих), но особенно больше всех от безжалостной Лизки доставалось Вадику. Он даже пытался скрываться от неё всякий раз, когда Лизка приближалась к нему на переменах, но она всё равно настигала Вадика и всячески шутила над его манерой одеваться, говорить, ходить, вздыхать над всем, чем угодно, и даже над влюблённостью Вадика в неё, тему она всегда находила.
– Вот скажи мне, Вадик, – продолжала подшучивать над ним Лизка, – в наших учебниках написано, что коммунизм на Земле наступит обязательно и неотвратимо, что он несётся к нам со страшной скоростью и что когда он наступит, все люди на планете станут счастливыми. Так, да?
– Ну да, – неуверенно отвечал Вадик.
– И с каждым годом приближения к коммунизму люди должны становиться всё счастливее и счастливее, чтобы при вхождении в него обхохатываться от всеобщего счастья, как некоторые тяжело больные в нашей психушке. А вот ты с каждым месяцем становишься всё печальнее и печальнее. У меня вкрадывается подозрение, что ты втайне от нас не веришь в светлое будущее всего человечества. А это нехорошо.
– Нет, что ты, я верю в это будущее, как и все.
– Ну в таком случае объясни мне, почему с наступлением всеобщего счастья развитие остановится. Мы что, как дебилы, будем все бегать по лесам и хохотать беспрерывно?
– Нет, я думаю, что место для душевных страданий должно остаться.
– Ага, значит, все будут смеяться от счастья, а ты будешь по-прежнему страдать, забившись в уголочек, и всем нам праздник испортишь, как Пьеро в «Сказке о золотом ключике».
Лиза была самой крупной девушкой в классе – широкие плечи, мощные руки, массивные ноги – всё это ей досталось от отца, имеющего огромный рост и прирождённую звериную силу, которая тоже передалась Лизе по наследству. Её грубые толчки и тяжёлые шлепки ладонью во время спортивных игр внушали окружающим страх и уважение не только среди девочек, но и среди мальчиков. И именно эти физические данные Лизы Вадик считал самыми замечательными для девушки, а бесцеремонность её общения с людьми – как плюс к физической грубости. Всего этого так не хватало ему самому, что Вадик полюбил эту большую и грубую девушку как некий идеал, нечто недостижимое для своей робкой души и физической слабости тела. Он мечтал о внезапном возникновении какого-нибудь творческого начала в себе, что позволит ему стать гениальным изобретателем или композитором, и тогда Лиза непременно полюбит его, но мозг его был по прежнему пуст и тёмен, как квадрат Малевича.
И когда Лиза стала обращаться к нему с просьбами по реализации разных подарочков от дворовых «братков» как к сыну директора ломбарда, то Вадик с радостью стал помогать ей, уговаривая отца обменивать её вещички на максимально допустимые деньги. Папа давал сыночку хорошие деньги, думая, что тем самым он стимулирует у сына стяжательскую жилку и прививает ему страсть к наживе.
– А ты ничего пацан, чёткий, – как-то похвалила Вадика Лизка, принимая от него очередные деньги за реализацию её безделушек в ломбарде, и небрежно потрепала его по щеке. И Вадик был счастлив.
Но дальше этих знаков внимания со стороны Лизы к нему ничего не было, хотя она видела влюблённость в нее Вадика. Мальчишки в классе побаивались Лизу за её грубость и внушительные формы, но никто её не любил, а приставания к ней дворовых дружков по вечерам, она воспринимала как необходимый ритуал для получения подарков от них, т.е. своего рода бизнес, а не чувственность. Конечно, в глубине души Лизе было обидно, что только этот плюгавенький и вечно сопливый одноклассник страдает и «тащится» по ней, но всё же ей нравилось, что хоть кто-то влюблённо вздыхает и очарован её формами. Лиза близко не подпускала Вадика к себе, а только дразнила надеждами на взаимную любовь к нему в недалёком будущем.