Текст книги "Человек проклят (О Достоевском)"
Автор книги: Викентий Вересаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
Но чем раздраженнее отстаивает Достоевский свое право на веру, чем исступленнее анафемствует и смеется над безбожниками, тем настойчивее припоминается замечание, однажды им же самим оброненное:
"Кто знает, ведь, может, и правда, что иные всю жизнь горячатся даже с пеной у рта, убеждая других, единственно, чтобы самим убедиться, да так и умирают неубежденные".
И, может быть, как раз самого Достоевского имеет в виду старец Макар Иванович, противопоставляя подлинным безбожникам голых отрицателей: "те много пострашнее этих будут, потому что с именем божиим на устах приходят".
Но тот же Макар Иванович в "Подростке" говорит:
"Невозможно быть человеку, чтоб не преклониться: не снесет себя такой человек, да и никакой человек".
И преклоняется человек, потому что нет сил нести себя, и нечем жить. Надевает на лицо маску, страстно старается убедить себя, что это и есть его лицо. Но вдруг нечаянно спадает маска, открывается на миг подлинное лицо, и слышны странные загадочные речи:
"– Монах я, Lise? – спрашивает Алеша. – Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
– Да, сказала.
– А я в бога-то вот, может быть, и не верую.
Было тут, в этих слишком внезапных словах его, нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть, и ему самому неясное, но уже несомненно его мучившее".
Это из "Братьев Карамазовых". А вот из "Бесов":
"– Я хотел лишь узнать: веруете вы сами в бога или нет?
– Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую в тело христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России... Я верую... – залепетал в исступлении Шатов.
– А в бога? В бога?
– Я... я буду веровать в бога".
Нужно при этом помнить, что Шатов проповедует совсем то же самое, что, от себя уже, проповедует и Достоевский в "Дневнике писателя". С такою, казалось бы, огненною убежденностью и сам Достоевский все время твердит: "я верую в православие, верую, что новое пришествие Христа совершится в России"... Но публицист не смеет произнести последнего слова, он старается скрыть его даже от себя. И со страшною, нечеловеческою правдивостью это слово договаривает художник: а в бога – в бога я буду веровать...
Геффдинг говорит в своей "Философии религии": "Некогда религия была тем огненным столпом, который шествовал впереди человеческого рода, указывая ему путь в его великом историческом шествии. Теперь она все более и более превращается в лазарет, следующий за походом, подбирающий усталых и раненых".
Религия Достоевского во всяком случае – именно такой лазарет. Лазарет для усталых, богадельня для немощных. Бог этой религии – только костыль, за который хватается безнадежно увечный человек. Хватается, пытается подняться и опереться, но костыль то и дело ломается. А кругом – мрачная, унылая пустыня, и царит над нею холодное "безгласие косности".
XV
В СТРАДАНИИ ЕСТЬ ИДЕЯ
"Страданием все очищается", – говорит Наташа в "Униженных и оскорбленных".
Да, страдание, страдание, страдание! Вот истинное бродило, очищающее и просветляющее жизнь. Вот что делает человека прекрасным и высоким, вот что дает ему счастье.
В "Бесах" монастырская одна старица говорит:
"Всякая тоска земная и всякая слеза земная – радость нам есть, а как напоишь слезами своими под собою землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься".
"В горе счастия ищи!" – поучает Алешу старец Зосима. И Порфирий Петрович поучает Раскольникова:
"Страдание, Родион Романович, великая вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в страдании есть идея".
Какая же идея?
Мы видим: перестрадав сверх меры, люди только сходят у Достоевского с ума, убивают себя, умирают, захлебываясь проклятиями. Там, где идея эта должна проявиться, Достоевский как раз замолкает. Раскольников на каторге очистился страданием, для него началась новая жизнь, "обновление" и "перерождение", но... Но "это могло составить тему нового рассказа, теперешний же рассказ наш окончен". То же и относительно Подростка.
Но все это не важно. "Идею" страдания не к чему вскрывать, не к чему доказывать. Она для Достоевского несомненнее всех идей, – может быть, единственная вполне несомненная идея. И, покоренные силою его веры в страдание, завороженные мрачным его гением, мы принимаем душою недоказанную идею и без всякого недоумения слушаем такие, например, речи Дмитрия Карамазова:
"Я не убил отца, но мне надо пойти. Принимаю!.." Иван хочет устроить брату побег в Америку, Дмитрий возражает: "А совесть-то? От страдания ведь убежал!" Было указание – отверг указание, был путь очищения – поворотил налево кругом... "От распятия убежал!" В конце концов он соглашается на Америку, – и вот почему: "Если я и убегу в Америку, то меня еще ободряет та мысль, что не на радость убегу, не на счастье, а воистину на другую каторгу, не хуже, может быть, и этой! Не хуже, Алексей, воистину говорю, что не хуже!"
Над этим можно бы только в изумлении развести руками: что его гонит? Преступление, которое надо "искупить" страданием? Но ведь Дмитрий в нем неповинен, не он убил отца. Почему же его ободряет мысль, что он бежит на такую же каторгу, а не на радость и счастье?.. Но не изумляешься. Смотришь кругом на бессильно корчащуюся, немощную и безвольную жизнь, и во всей нелепице этой начинаешь чувствовать какую-то чудовищную необходимость, почти правду, рожденную... Из чего?
В "Записках из мертвого дома" Достоевский рассказывает про одного арестанта. Ни с того, ни с сего он бросился с кирпичом на начальника тюрьмы и за это был засечен насмерть. "Вероятно, – говорит Достоевский, – он был из отчаявшихся, из тех, кого покинула последняя надежда, а так как совершенно без надежды жить невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве".
Когда жизни нет и надеяться не на что, когда душа бессильна на счастье, когда вечный мрак кругом, тогда призрак яркой, полной жизни дается страданием.
"Страдание-то и есть жизнь", – говорит черт Ивану Карамазову. Важно не то, ведет ли к чему страдание, есть ли в нем какая "идея", – важно то, что страдание само по себе только и дает своеобразную жизнь в мире тьмы, ужаса и отчаяния. Все призрачно, все мертво. Прочно и твердо и несомненно одно лишь страдание. Отнять у человека страдание, – чем же он станет жить? В муках бессильно стремящейся воли, в едких переживаниях отчаяния, ужаса и позора, в безумиях страдальческой или мучительской страсти, – так еще возможно жить. Но только так и возможно.
Аглая говорит Настасье Филипповне: "Вы любите один только свой позор и беспрерывную мысль о том, что вы опозорены и что вас оскорбили. Будь у вас меньше позора или не будь его вовсе, вы были бы несчастнее".
Подросток называет сестру свою Лизу "добровольною искательницею мучений". Так можно назвать всех без исключения героев Достоевского. Все они ищут мучений, все рвутся к страданиям. "Страдание-то и есть жизнь". Отнять страдание – исчезнет жизнь, и останется такая пустота, что страшно подумать.
И вот человек гасит в своей душе последние проблески надежды на счастье и уходит в темное подполье жизни. Пусть даже случайный луч не напоминает о мире, где солнце и радость. Не нужен ему этот мир, вечно дразнящий и обманывающий. У человека свое богатство – страдание.
"Законы природы постоянны и более всего всю жизнь меня обижали, – пишет подпольный человек. – Ну-с, вот от этих-то кровавых обид, вот от этих-то насмешек, неизвестно чьих, и начинается, наконец, наслаждение, доходящее иногда до высшего сладострастия... Именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя в подполье, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил".
Все то, с чем борются и от чего бегут на земле, – для подпольного человека желанно, сладостно и целительно, как морфий для морфиниста.
"Такое горе и утешения не желает, чувством своей неутолимости питается", – говорит Достоевский по поводу одной несчастной бабы-богомолки.
Нелли в "Униженных и оскорбленных" "точно наслаждалась сама своею болью, этим "эгоизмом страдания", если можно так выразиться. Это растравление боли и это наслаждение ею было мне понятно: это – наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою".
Существа наземные даже и представить себе не могут, какие сокровища находит подпольный человек, разрабатывая странное свое богатство. Целые россыпи ярких, острых, сладострастных наслаждений открываются в темных глубинах этого богатства.
"В отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, – пишет подпольный человек, – особенно, когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения".
Герой повести "Игрок" говорит: "Есть, есть наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества! Черт знает, может быть, оно есть и в кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо".
XVI
ЖИВАЯ ЖИЗНЬ
"Конец концов, господа: лучше ничего не делать! – заявляет подпольный человек. – Лучше созерцательная инерция! Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу быть им... Нет, нет, подполье, во всяком случае, выгоднее. Там, по крайней мере, можно... Эх, да ведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!"
И он же в конце своей исповеди пишет:
"Мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется".
Но рядом с этим глубоко в душах все время горит "зовущая тоска", все время шевелится смутное сознание, что есть она в мире, эта "живая жизнь" радостная, светлая, знающая свои пути. И от одного намека на нее сладко вздрагивает сердце.
"Видали вы лист, с дерева лист? – спрашивает Кириллов. – Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представим лист зеленый, яркий, с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал".
"Что же это за пир, – думает Мышкин, – что же это за всегдашний великий праздник, которому нет конца? У всего свой путь, и все знает свой путь, с песнью приходит и с песнью отходит; один он ничего не знает, ничего не понимает, всему чужой и выкидыш".
Где живет живое, как оно называется?
"Что же такое эта живая жизнь, по-вашему? – спросил князь.
– Не знаю, князь, – ответил Версилов. – Знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтобы оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уж многие тысячи лет, не замечая и не узнавая".
Малым своим разумом Достоевский знает, в чем эта живая жизнь. Все в том же личном бессмертии. В комментариях к своему письму самоубийцы-материалиста он пишет: "Вера в бессмертие души человеческой есть единственный источник живой жизни на земле, – жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений".
Но, очевидно, не эту живую жизнь имеет в виду великий разум художника, говорящий устами Версилова. Ведь идея бессмертия души существует "многие тысячи лет", человечество не проходит мимо этой идеи, а, напротив, все время упирается в нее. А мы все ищем. Не в этом живая жизнь, которую чует Достоевский. Но не от него мы узнаем, в чем же она. Он сам не знает.
Тем не менее он знает все-таки что-то очень важное. Он знает, что "эта живая жизнь есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на нас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтобы это было именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем".
