Текст книги "Полёт на Сатурн (СИ)"

Автор книги: Veronika Smirnova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Девчонки в палате меня, конечно, оборжали. Как назло, на послезавтра в лагере были объявлены танцы, но за два дня зелёнка, конечно, не сойдёт. Я представила, как мальчик приглашает меня на вальс, а я, сделав книксен, подаю ему свою зелёную руку… и собралась уйти в кусты реветь. А поскольку на территории лагеря кустов не было, мне пришлось сходить в кладовку за штанами, чтобы перелезть через ограду. Благо кладовка ещё не закрылась. Я встала в единственный угол в палате, куда никто не мог заглянуть через окно, и начала переодеваться.

– Куда собралась, царевна-лягушка? – спросила Танька рыжая, сорвав хохот и аплодисменты. Не ржала надо мной только Бама, но это понятно – ей, бедняге, самой ежедневно доставалось.

– Не твоё рыжее дело, – огрызнулась я.

– Да не козлись. Руки, что ль, отмывать?

– Да чем их теперь отмоешь! – чуть не взвыла я. – Скоро танцы, а я как жаба зелёная…

– Да той же содой, – посоветовала Танька. – Дуй быстрей. Прачечную ещё не закрыли. Хочешь, я на стрёме постою?

Мы побежали в прачечную с Танькиной бутылкой из-под ситра – якобы за водой. Выждав момент, я запустила руку в коробку с содой, стоящую за дверью, и загребла целую горсть.

– Обратно, быстро, – скомандовала Танька, и мы дунули обратно.

Я минут десять отдирала руки каустической содой над жестяной суповой миской, заныканной из столовки, и кожа немножко посветлела, хотя и жутко разболелась.

– Ничего, завтра ещё разок отдерёшь, а потом вечером, и будут у тебя нормальные человеческие руки, – попыталась поддержать меня Танька.

Мне слабо верилось. Везение, похоже, окончательно покинуло меня: проклятая зелёнка успела впитаться глубоко и отмывалась неохотно, а вдобавок я безнадёжно испортила свои выходные штаны, которые бабушка называет «брюки». Пока я, забыв обо всём на свете, плескалась в миске с раствором соды, на них попало несколько капель. На благородном чёрном лавсане тут же образовалась россыпь белых пятнышек, причём на таких местах, что вышивкой не замаскируешь, так что теперь это были не брюки и даже не штаны, а портки. О рюкзаке я напрочь забыла, и он так и остался с красным пятном.

Однако пореветь в кустах всё-таки было надо, и за час до отбоя я выбрала момент, когда на меня никто не смотрел, и перелезла через забор. На мне была серая футболка, штормовка от комаров и шорты.

Я спрыгнула на утрамбованный до твёрдости асфальта пятачок, на который, наверно, спрыгивал весь лагерь – отбила пятки и почувствовала забытый вкус свободы. Передо мной была извилистая тропинка в зарослях жёлтой акации и золотистой смородины. Пели соловьи и цикады. Я оглянулась, скорчила забору рожу и вприпрыжку помчалась реветь. У меня был ровно час.

====== II ======

После жаркого дня вечерняя прохлада была… Даже не знаю, как выразиться. У моей бабушки есть странное присловье «как маслом по голове» – это означает что-то очень хорошее. Спорный вопрос. Если бы мне на бошку кто-нибудь вылил бутылку масла, я бы ему накидала по первое число.

Заросли акации по сравнению с жарким пустынным лагерем казались райским садом. Вы опять подумали на мою бабушку, что это она мне мозги запудрила религиозной чушью? Не-ет, про рай я сама прочитала. У Данте Алигьери. А бабушка у меня очень современная и вообще коммунистка.

Так вот, мы остановились на том, что я не могла выбрать место, где пореветь. Везде было классно, весело и здорово, и я жалела, что не догадалась удрать раньше. Мне на глаза попалась ромашка, и я захотела её сорвать, но в голове тут же выстроилась логическая цепочка: найдут ромашку, поймут, что я вылезала, и мне опять влетит. Ведь на территории лагеря не то что цветка – листочка живого не найдёшь. А рвать цветок просто так, чтобы потом выбросить, было бы глупо.

«Хватит отвлекаться!» – скомандовала я себе. Но только я сосредоточилась и приготовилась всхлипнуть, как прямо у меня над ухом раздался удивлённый мальчишеский голос:

– А чой-то ты тут делаешь?

Я аж подскочила. Повернувшись на сто восемьдесят градусов, столкнулась нос к носу с Колькой – тем самым будущим уголовником, которого ругали на каждой линейке. (Обычно люди бывают рыжими и конопатыми одновременно. Если рыжий, то конопатый, а если конопатый – то обязательно рыжий. Так вот Колька был ни капельки не рыжий, но конопатый. Не очень, правда. Слегка. Так, штук десять конопушек на носу и вокруг. Или двадцать).

– А ты? – подозрительно спросила я в ответ, понимая, что мои планы пореветь рухнули. Никто же не будет реветь при мальчишке.

– Убёг!

– Ну и я убегла, – ответила я, и мы захохотали.

– Погнали к реке? До отбоя поплавать умеем. Я там остров знаю.

– Подстрекаешь на преступление? – нахмурилась я. – На меня и так уже сегодня наорали.

– Ну так тем более надо искупаться. Раз уже наорали.

И мы побежали к реке. Угадайте, о чём я думала по дороге? Правильно, что у меня нет с собой купальника. А в том, что есть, я перед мальчишкой красоваться не стала бы, потому что мне уже не шесть лет. Может, скромно посидеть на берегу и поизображать из себя паиньку?

Когда я увидела блеск воды в закатных лучах, решение созрело само собой. Я скинула тапки и штормовку и с воплем:

– Вперёд, к победе коммунизма! – с разбегу прыгнула в холодную воду прямо в одежде. Там был обрыв, поэтому я благополучно окунулась по уши.

Колька на берегу гадски заржал и начал раздеваться. Я успела подплыть поближе и обрызгать его, пока он был сухой. Он заорал и прыгнул в реку, чтобы мне отомстить, и я с визгом поплыла удирать. Но догнать меня ему было раз плюнуть, и я, бешено работая руками и ногами, крикнула:

– Если нырнёшь и будешь хватать меня за ноги, я тебя утоплю!

– Не боись. А чего у тебя руки зелёные?

– Врачиха намазала.

– Вот … – обозвал врачику Колька, и я согласилась.

– Ещё какая. А где твой остров?

– Да мы почти над ним. Ща, нащупаю… – Колька с отсутствующим выражением лица начал искать что-то ногами на глубине, и я поняла, что где-то меня кинули. Думала, что тут нормальный остров, по которому можно погулять, а не склизкая кочка под водой… – Нашёл! – завопил Колька. – Плыви сюда! Становись ногами!

Я подплыла, и он даже галантно меня поддержал, но когда мои пятки коснулись «острова», я поняла, что подобное испытание свыше моих сил. Под тёмной водой скрывалась такая противная гадость, что не описать словами! Что-то мерзкое, скользкое, покрытое тиной – будто на дохлую корову наступила.

– Блин горелый! – заорала я и поплыла кролем к берегу. Колька что-то кричал мне вслед, но я не разобрала из-за плеска воды.

Вылезти самостоятельно не смогла, потому что везде было скользко и не за что ухватиться. Хоть бы одна драная ветла или ольха выросла над водой, чтобы люди могли вылезать! Колька, однако, выскочил из реки без проблем и помог выбраться мне. Первый раз на моём веку, чтобы от мальчишки была польза. Я не шучу. Обычно от них только вред.

– Спасибо.

– Чего ты с острова-то ломанулась?

– Это не остров, а гадость какая-то.

– А ты что, пальмы хотела?

– Да ну тебя. Пора в лагерь, а то хватятся.

– Не, до отбоя ещё двадцать две минуты, – сообщил он, гордо глядя на здоровенные часы. Я их только сейчас заметила на его руке.

– И ты в них купался? Намокнут же.

– Это непромокаемые. Брат подарил. Он военный.

– Ого, – сказала я. Надо же было что-то сказать.

Пока Колька одевался, я кое-как помыла ноги и всунула их в тапки. Лилось с меня как из лейки. А потом мы с Колькой без лишних слов побежали к лагерю. Когда перелезали через забор, Колька совершенно неожиданно спросил:

– А зовут-то тебя как?

– Вика. А ты – Колька, я знаю. Тебя каждый день песочат.

– Завтра и тебя песочить будут, – пообещал он, сиганул с забора и помчался к своему бараку. Я показала ему вслед язык, спрыгнула, оглянулась по сторонам и чинно пошла домой. То есть к девчонскому бараку.

*

То, что я мокрая с ног до головы, развеселило всех неописуемо. Я переодевалась, прятала мокрые шмотки, чтобы развесить их на грядушках после ухода Алевтины, расплетала слипшиеся и пахнущие тиной косы – а девчонки упражнялись в остроумии. Я даже подумывала, не соврать ли, что меня облили водой малолетки из четвёртого отряда, но решила пока помалкивать.

– У неё же руки зелёные – вот она и решила теперь жить в болоте с лягушками! – сострила Машка, и ей начали поддакивать.

– Небось за свою приняли, га-га-га!

– А как от неё тиной воняет.

– Лаптева, у тебя ещё хвост не вырос? Рыбий. Га-га-га!

– Дуры все, – объявила я. – Уже почти девять, щас Алевтина придёт, – и легла в постель.

На деревянном крылечке раздались шаги, и дуры попрыгали в кровати, но это была всего лишь припозднившаяся Эрка.

– Ой, что я видела! – закатила глаза она. – Вы закачаетесь.

Дуры навострили уши, но тут вошла воспитательница и наорала на нас, что мы не спим.

– Чтобы это было в последний раз! – прошипела она, выключила свет и вышла.

Девчонки тут же вскочили и сгрудились на Эркиной кровати. Зашуршала газета, и посыпалась на пол шелуха от семечек.

– Ну, что? Что ты видела?

– Наша царевна-лягушка, оказывается, бегает купаться на речку без разрешения.

– У-у… – послышался разочарованный хор. – Эка невидаль, пол-лагеря так делает.

– Но не все бегают на речку с мальчиками, – таинственно пропела Эрка.

Я навострила уши, делая вид, что сплю. Делать вид было трудно, потому что в глаза било заходящее солнце, а занавески в палате символические, сквозь них всё видно. Мальчишки по ночам заглядывали к нам в окна с фонариком, и мы даже пытались заклеивать стёкла газетой, но за это тоже ругали.

– О-о! – заинтересованно прошелестела общественность.

– Спорим, не угадаете кто её суженый-ряженый! – Эрка чуть не лопалась, и я решила испортить ей удовольствие.

– Если ты про то, что мы с Колькой на реке были, то ты попала пальцем в небо. Я его там случайно встретила, и он предложил сплавать на остров. Что мне, отказываться, что ли?

– Случа-айно, ка-ак же! – гнула своё Эрка. – А кто ему на всю реку орал: «Я тебя люблю?»

Девчонки замолкли.

– Что, правда любишь? – затаив дыхание, спросила Танька рыжая.

– Не «люблю», а «УТОПЛЮ», глухая тетеря! – заорала я. – Одно на уме. Я боялась, что он меня за ноги хватать будет.

Они заржали – уже над Эркой, и снова захрустели семечками. Я встала и развесила своё мокрое шмотьё, перевернула намокшую от волос подушку и снова легла. Волосы пришлось свесить с кровати, но не как-нибудь, а свернув, чтобы концы не трепались по полу. У нас на полу ужасно грязно.

Вы пробовали заснуть в девять вечера? Вот и мы не могли. С девяти до десяти грызли семечки и просто трепались, а с десяти до двенадцати рассказывали страшилки. Но сегодня мне в болтовне участвовать не хотелось, и так впечатлений хватало. Рисунок, фломастер, проработка, Колька, запретное купание… Я это всё вспоминала, вспоминала и не заметила, как стемнело. Девчонки перешли к страшилкам.

– Мы в июне на свёклу ездили, – негромко начала Иринка (одна из). – На ЗИЛе. Как я боялась с краю садиться – слов нет. Там борты низенькие, сантиметров двадцать, упасть как нечего делать.

– Двадцать? – изумилась Нинка-Нинель. – Напугала обезьяну бананом. Вот нас возили – там борты вообще с ладошку. А если у левого борта сидишь, то кричи караул. На повороте занесёт – полетишь прямо под колёса. Особенно если по средней полосе обгоняют. И ничего учительнице не вякнешь, велели садиться с краю – сядешь как миленькая. Мы, правда, не на ЗИЛе ездили, а на ГАЗике.

– Как я эту свёклу ненавижу, – пожаловалась ещё одна Иринка. – Тяпаешь, тяпаешь, борозде конца-края не видно, а солнце шпарит, аж башка болит.

– Белоручка, – фыркнула Танька рыжая.

– Я не белоручка, просто у меня каждый год в начале лета насморк. Не знаю что с ним делать, и нафтизин капаю, и аспирин пачками жру, а он всё равно. Врачиха освобождение не даёт, потому что температуры нет. А мать говорит, что я на сквозняке простужаюсь, и мне на солнце полезно прогреться. Вот и езжу на свёклу сопливая.

Девчонки захохотали, представив себе сопливую Иринку.

– Тише ржите, а то Алевтина опять придёт, – припугнула их вторая Танька.

– Ей некогда. Она небось с завхозом любовь крутит, – предположила Эрка.

– Одно у тебя в голове, – пробурчала я, и все опять заржали.

– А какая у неё пломба в переднем зубу здоровенная, – изрекла Машка. – Лучше бы уж коронку поставила, а то за километр видать.

– Под коронку весь зуб обтачивать надо, – возразила ещё одна Иринка, третья. – А это знаешь как больно? Особенно передние зубы.

– Ой, я так боюсь зубы лечить, – подала голос четвёртая. – У меня даже если малюсенькая дырочка в зубу – я уже боюсь.

– В Москве знаете какие зубные кабинеты? Там садишься в кресло, и тебе на руки – ремни, на ноги – ремни, и голову фиксируют, чтоб ты не мог дёргаться. И сверлят.

– А почему когда удаляют, наркоз делают, а когда сверлят – не делают?

– Когда сверлят, нельзя обезболивать. А то наркоз отойдёт, а у тебя там нерв пломбой прищемило. Представляешь, какая боль будет?

– Мне зимой нерв удаляли. Я за три дня с мышьяком чуть не подохла. Реву ревмя на уроке, а учительница орёт: «Ты что слёзы льёшь? Ума у тебя нету?» А я и сказать в ответ ничего не могу. Девки знают, что у меня мышьяк во рту, а учительнице тоже слово сказать боятся. А потом врач как начал этот нерв выковыривать! Говорят, это быстро – хрена! Целую минуту по кусочку выдёргивал. Я визжу, а он надо мной ржёт: «Как же ты будешь…»

Они ещё долго болтали, но я уже не слушала. Мне было тепло и уютно, и под их монотонную беседу я незаметно заснула.

*

Вы можете сказать, что у меня совершенно нет описаний местности. А я не знаю, как эту гадость описывать: две лавки, три коряги и бараки рядами. Единственная красивая вещь – железная палка с красным флагом, который каждое утро поднимают по верёвочке.

Утром на линейке после поднятия флага Нельзя объявила, что в субботу будет День Открытых Дверей. Это значит, что к нам приедут повидаться родственники. В честь этого дня соберут ещё одну торжественную линейку, на которой мы будем петь хором под баян, расказывать стихи наизусть и ходить строем, а ещё вручат награды победителям конкурса на лучший рисунок. По завершении торжественной части можно будет пообщаться с родными.

«Это хорошо, – шепнула мне Танька рыжая. – Сладкого привезут».

Сладкого хотелось до умопомрачения. В столовке из сладостей было только одно – коричневый компот с булочкой, и я к концу недели впервые поняла, насколько привыкла в конфетам. Лагерь лагерю рознь, и по рассказам девчонок, в других лагерях пионеры без проблем гуляли по окрестностям и покупали ириски. Но нас наружу не выпускали, так что приходилось есть только полезное.

После эстафеты, речки, хождения строем с песней «Взвейтесь кострами» и шахматного турнира Люся проинструктировала наш отряд, как вести себя во время Дня Открытых Дверей.

– Чтобы никаких сцен не закатывали! Вести себя прилично. Даже если любимая бабушка будет вас кутать в шарфики на тридцатиградусной жаре – терпите. И если кому привезут сладкое – немедленно сдайте Марье Ивановне. Она будет выдавать вам по одной конфете. Если родители спросят, как живётся в лагере, отвечайте, что хорошо. Поняли?

– Поняли!

– Смотрите мне! Помните, что между отрядами идёт соревнование. Лучшему выдадут памятную грамоту, а худший не допустят до танцев. Я за всеми слежу!

Сложность заключалась в том, что суббота была завтра. Нет, я против своих родных ничего не имею, они у меня замечательные, вот только у бабушки забота обо мне иногда зашкаливает. И я была бы рада, если бы ко мне приехали мама и папа. Визита бабушки я почему-то побаивалась.

В течение дня я несколько раз виделась с Игорем, но делала вид, что не узнаю его. А вот с Колькой мы даже поболтали вечерком, когда жара спала. Просто так, ни о чём. Я сидела на лавочке, а он стоял рядом и раскачивал ветку клёна, пытаясь её сломать. Народ слонялся без дела, бегал друг за другом, прыгал в резиночки и на нас пока не обращал внимания.

– На речку махнём опять? – пригласил меня Колька, но я так умоталась активным отдыхом, что новых приключений совсем не хотела.

– Ну её. Вчера за нами Эрка подглядывала, растрезвонила на весь отряд.

– Это расфуфыренная-то? Да шут с ней, пусть подглядывает. Завидует тебе, вот и трезвонит.

И тут я увидела Игоря. Он прошёл мимо нас и так на меня поглядел! Я чуть сквозь землю не провалилась. Хорошо, что Колька стоял к нему спиной и ничего не заметил. Игорь глянул на меня так, словно я была распоследней скотиной, отвернулся и ушёл по своим делам. Что-то тут нечисто… Я вспомнила наш с ним разговор в автобусе и спросила у Кольки:

– Слушай, а ты не в курсе, что тут за научная контора поблизости? Мне Игорь рассказывал.

– Очкастый, что ли? – презрительно сказал Колька и сплюнул себе под ноги. – Ну, видел я эту контору. Размером с синхрофазотрон. А что?

– Да просто интересно. Он говорил, что там спрятан космический корабль, и даже обещал его показать.

Колька присвистнул.

– Прям обещал. А кто его туда пустит?

– У него там отец работает.

Колька опять присвистнул, и я дала себе слово за эту смену научиться свистеть. Но тут горнист протрубил отбой, и нам пришлось разойтись по баракам. То есть, по корпусам.

*

Ко Дню Открытых Дверей мы разучили песенку. У некоторых было задание выучить стих, но мне повезло. Я вообще не люблю выходить на сцену и тому подобное. Торжественная линейка началась в одиннадцать, нас выстроили по струночке и велели не болтать в строю. Родственники уже приехали, но пообщаться нам не дали. Мамы, папы, бабушки и дедушки сидели на скамейках, мы стояли буквой «п» и незаметно хлопали комаров на ногах. То есть, хлопали девчонки. А мальчишки были в штанах.

Прозвучал горн, и под барабанную дробь вынесли знамя. А потом к микрофону вышла Марья Ивановна и произнесла речь. Микрофон изо всех сил старался её перешипеть и пересвистеть – последнее у него получалось даже лучше чем у Кольки – но не на ту напал. Марья дунула в микрофон так, что у всех заложило уши, и погнала рассказывать, какой у нас хороший лагерь и какие мы тут все здоровые и счастливые.

Я стояла в заднем ряду и не видела, кто ко мне приехал, слышала только, что кто-то из мам или бабушек оглушительно кашлял и чихал. Потом Марья стала объявлять победителей по рисункам, и я, чтобы не заснуть, стала вспоминать, как мы с Колькой барахтались в реке.

– Иди, дура! – зашипели на меня девчонки, пихая в спину. – Оглохла?

Ничего не соображая, я вышла вперёд и чуть не села: в руках у Марьи был мой рисунок с алыми стягами. Я вспомнила историю с фломастером, и мне стало нехорошо.

– Вика Лаптева из первого отряда получает первое место! – прогрохотал из динамиков голос Нельзи.

Народ захлопал, мальчишка из знамённой группы забарабанил, перекрывая кашель и чих больной родственницы. Вожатая (не Люся, а ещё какая-то) пожала мне руку и надела на шею бумажную медаль. Обалдевшая я протопала обратно и встала в строй. Вот уж не ожидала, что моя кривая мазня вообще получит хоть какое-нибудь место, тем более первое, но обалдела я не от этого. Проблема была гораздо крупнее. Когда я под барабанную дробь получала награду, то, украдкой оглянувшись на скамейки с гостями, увидела в середине первого ряда свою бабушку и теперь молилась всем богам, чтобы ей не взбрендило обзывать меня Викукой перед всем лагерем.

Раздали остальные награды, но я всё прозевала, думая свою тяжкую думу. Потом пионеры читали стихи про Родину и войну. Потом мы, первый отряд, прошлись строем, распевая «Вместе весело шагать» под баян, и я подумала, что на этом торжественная часть закончится – ведь мы стояли на жаре уже час и всем напекло головы. Но плохо я знала Марью! Ей любая жара была нипочём, и наша доблестная Нельзя начала вызывать к микрофону родственников, чтобы те тоже что-нибудь сказали.

Сначала вышел чей-то важный и толстый дедушка и минуть десять (мне показалось, что год) рассказывал о пользе зерновых в хозяйстве. А ещё сказал, что его колхоз дарит лагерю телевизор. Мы все захлопали.

Потом вышла чихающая и кашляющая женщина и пафосно объявила, что Лёсенька у неё единственная дочь, что она в городе без Лёсеньки очень скучала и вот приехала повидаться, несмотря на болезнь. Ибо никакие болезни её не остановят, когда речь идёт о ребёнке. Лёсеньку вызывать не стали. Марья отдала несчастной свой носовой платок, сочувственно покивала и под аплодисменты общественности спровадила обратно на лавочку.

И грянул гром. В смысле, Марья пригласила мою бабушку.

Сначала бабуля немного рассказала о буднях советской милиции, где она проработала всю жизнь, и у меня немного отлегло от сердца. Но бабуля плавно перешла к своим пенсионным будням, и я подобралась.

– Ну что я могу сказать? Я прожила хорошую жизнь, которую посвятила служению Родине. Мне есть чем гордиться. Я вырастила прекрасного сына, который, к сожалению, не пошёл по моим стопам, и у меня подрастает прекрасная внучка. Надеюсь, что когда-то она тоже вольётся в ряды советской милиции. Воспитанию внучки я отдаю теперь всё своё время. Она моя радость и отрада. Растёт красавицей! Я была так горда, когда сегодня при выдаче наград увидела эти пшеничные косы! Где ты, моя Викусенька, иди, я тебя обниму!!!

Я стояла столбом, глядя в асфальт. «Иди!» – зашипела Марья мне в ухо и для верности ткнула пальцем в плечо. Я вышла. Бабушка обхватила меня со всех сторон и троекратно расцеловала, после чего прослезилась. Марья тоже прослезилась за компанию и воскликнула в микрофон:

– Какая трогательная встреча!

– Бабушка, не надо, – процедила я очень тихо, но угрожающе.

Марья на меня шикнула, а бабуля продолжала:

– Как она тут у вас подросла в лагере! И косы пшеничные отросли! Красуля моя! Не верится, что ей уже тринадцать. Для бабушек внуки всегда остаются крохами. Я её маленькую знаете как звала? «Викусик-кукусик»!

Послышались смешки, и вожатые помчались успокаивать свои отряды. Нельзя отобрала у бабушки микрофон, намекнула, что кое-кому пора на лавочку, загнала меня в строй и объявила торжественную часть закрытой. Знамя унесли обратно, стройные ряды распались, и родственники бросились к деткам. Но для меня было всё кончено. За те двадцать секунд, что потребовались бабушке, чтобы добежать до меня, я шесть раз услышала ехидный окрик: «Эй, Викусик-какусик!» и три жеманных вопля: «О, эти пшеничные косы», а какой-то гад басом взвыл: «Красуля!»

– Викукочка, тебя тут хорошо кормят? – налетела на меня бабушка, которую более ничто не сдерживало. – Почему у тебя ручоночки в зелёночке? Мальчики не обижают? Ты не пьёшь на ночь много жидкости?

Она старалась спрашивать как можно громче, и я услышала чью-то реплику: «Ребя, концерт продолжается».

– Бабушка, ну зачем ты так! – чуть не ревя, сказала я. – Ты можешь со мной по-человечески говорить?

– А я и говорю по-человечески! – грохотала бабушка. – Я всю жизнь работала в милиции, поэтому у меня такой голос!

– Секретаршей, – уточнила я, но бабушку было уже не остановить.

– Я тебе гостинцев привезла, конфеток, пряничков, домашних пирожков, сметанки, маслица, курочки, яблочек, огурчиков, тут небось не кормят. И мама тебе вещички передала – носочки, трусики новые. Тут постирать-то негде… Куда!!!

Жизнь закончилась. По крайней мере, нормальная. Размазывая слёзы, я галопом бежала в барак под улюлюканье лагерных товарищей.

– Лаптева, вернись! – заорала Марья, но мне было плевать. Сегодня вечером после отбоя я твёрдо решила утопиться.

*

К бабушке я так и не вышла. Две Таньки и Эрка меня поддержали и помогли забаррикадироваться прутом из кровати, когда бабушка к нам ломилась. Тут надо отдать должное Нельзе. В лагере она, думаю, на всяких бабок насмотрелась и не стала устраивать скандал на глазах у гостей. Вместо того чтобы орать «Откройте дверь немедленно!» она решила вопрос мирным путём, нашептав бабуле что-то на ухо и уведя её под ручку. Мне потом рассказывали, что они два часа сидели в столовке, дули ячменный кофе и болтали. Даже адресами обменялись. Потом родственники погрузились в автобусы и уехали, и День Открытых Дверей, который для меня стал днём закрытых дверей, закончился. Но просто день продолжался, а с ним и проблемы.

Протрубили к ужину. Пришлось собрать в кулак всё своё мужество и переться на другой конец лагеря в столовку. Слева, справа, позади, впереди, даже, кажется, из-под земли и сверху раздавалось:

– Кукусик-кикусик!

– Красуля, ты свои пшеничные косы на хлеб сдавать не собираешься?

– О эти косы!

– Покажь, чего тебе мамаша передала, мож, мне подойдёт!

– Не пей на ночь много жидкости! А то пшеничные косы отвалятся!

Я даже огрызаться не пыталась, потому что стало бы только хуже. Макароны с котлетой в глотку не лезли, и я выпила только компот. После ужина меня подозвала Нельзя и спросила, что делать с бабушкиными гостинцами. Отдать их мне она не может, потому что нельзя, хранить их тоже нельзя, потому что они скоропортящиеся, а в холодильник такой объём просто не влезет. И она широким жестом пригласила меня на кухню, куда вволокли баул с продуктами, привезённый бабушкой. Когда я увидела этот баул, мне чуть плохо не сделалось. Кубометр, без преувеличения! И как она это дотащила?

– Ну на всех поделите, – предложила я, – тут весь лагерь накормить можно.

– Но так не положено! Это нарушение!

– Ну придумайте что-нибудь, – заныла я. – Можно, я пойду?

– Иди, – махнула рукой Нельзя и принялась отдавать приказы поварихам.

Не знаю, что сталось с гостинцами – может, их в обход всех правил скормили пионерам, а может, разделили между персоналом или вообще выкинули. Мне было всё равно. В барак я бежала бегом, и полный набор дразнилок нёсся за мной как шлейф. Когда я захлопнула скрипучую дверь, меня встретил добродушный хор:

– Пшеничные косы пришли!

Я их обругала всеми словами, которые выучила за неделю в лагере, плюхнулась на свою койку лицом вниз и в отчаянии прокричала в подушку:

– Вам бы только ржать! А завтра танцы! Я хотела волосы распустить! Как я теперь пойду? Меня же этими гадскими косами заклюют.

– Вот теперь ты поняла, Викочка, что это такое, когда тебя все дразнят, – раздался тоненький голосок. Не поверив своим ушам, я села и оглядела барак. Говорила Бама. Я впервые услышала, как она разговаривает. Точно, мы её поддразнивали, было такое. Но добродушно же, не со зла.

– Бама, иди прямо! – крикнула Танька рыжая.

– Твоё дело – готовить доклад совету дружины! – напомнила ехидная Машка. – Ты ж у нас председатель, тебя весь отряд выбрал.

– Не орите вы на неё, – пробурчала я. – Это и правда очень паршиво, когда прохода не дают. Хоть из палаты не выходи. Вот что мне теперь с этими пшеничными косами делать?

– Резать, – сказала вдруг Эрка. – без вариантов. Тебя же запомнили не по лицу, а по длинным косам. С каре не узнают! Если отсадить – будут думать, что это не ты, а кто-то ещё. И покрасить для верности.

Идея мне понравилась. По крайней мере, теперь можно было не топиться.

– Отсадить – это класс, – обрадовалась я. – А чем красить-то?

– Хна первый раз не ляжет, – заявила одна из Иринок.

– С басмой нет, а одна ляжет, – возразила Нинка.

– Какая хна? – испугалась я. – Я что, рыжая буду, как дура? Прости, Таня…

– Вуаля, – сказала Эрка и вынула из-под подушки вязаную косметичку, а из неё – коробочку с краской для волос. После того обыска она не хранила ничего в тумбочке. – Светло-каштановый. Скажите спасибо, что у меня мама парикмахер. Я у неё много чего спёрла! Как чуяла, что пригодится.

Не успела я опомниться, как меня усадили перед зеркальцем, замотали простынёй и начали стричь. Ножницами щёлкали аж двое. Поиграть в парикмахерскую хотели все, и вокруг меня целых полчаса слышалась деловитая возня и шёпот:

– Дай, я.

– Куда режешь, криворучка!

– Водой надо сбрызнуть…

Какая-то зараза набрала в рот воды и с непередаваемым звуком оросила меня ледяным душем, а я это всё героически терпела. Они остригли мне волосы до плеч, но криво и теперь изо всех сил ровняли, делая моё каре всё короче и короче.

Эрка не выдержала, отобрала у них расчёску и ножницы, велела мне наклонить голову вниз и лихо оттяпала чёлку, а потом сама всё подровняла. Под её лёгкими руками воронье гнездо превратилось во вполне приличную причёску, и я воспрянула духом.

– А красить будем ночью, – сказала Танька. – После отбоя. Чтобы не застукали. И это… Убрать бы волоса. А то тут некоторым кукурузные палочки привезли. Чтобы жрать без шерсти.

– Кому палочки привезли? – вскинулись девчонки.

– Сначала уборка.

Увидев чёртовы, то есть свои, пшеничные косы, валяющиеся на полу вперемешку с семечной шелухой, я не испытала ни малейшего сожаления. Наоборот, с нетерпением ожидала отбоя, чтобы покраситься. Мне нравилось название цвета – светло-каштановый. Если бы я знала, что на языке парикмахеров «светло-каштановый» означает «почти чёрный»! Но я опять забегаю вперёд.

Ни веника, ни совка нам не полагалось, но при этом в бараке, простите, корпусе, должна была быть чистота – за семечки ругали. Мы сгребли мусор использованной бумагой для рисования (пригодилось светлое будущее) и закинули в сетчатую урну, из которой всё сыпалось, улеглись по койкам и стали считать минуты до прихода Алевтины. Когда воспитательница заглянула, чтобы проверить носки, то даже перепугалась:

– А что это вы такие дисциплинированные сегодня? Даже свет сами выключили. Ну-ну, спокойной ночи. Носки завтра проверю.

Мы вылежали ещё минут двадцать на случай, если она вернётся, а потом я включила фонарик, и Эрка начала меня красить. Я никогда в жизни не была в парикмахерской и понятия не имела, через какие муки приходится проходить женщинам ради красоты. Эрка взболтала в той самой жестяной миске, упёртой из столовки, содержимое двух пузырьков, и поднялась такая вонь, что все девчонки начали стонать и охать:

– Фуу, вонизм!

А Эрка выхватила мою зубную щётку из стаканчика и начала вымазывать мне голову этой дрянью. Ужас как щипало, но я терпела, зажмурив глаза. Как я той ночью не померла, сама не знаю. Вымазав всё, Эрка сказала, что хватит, и велела мне закутать голову целлофановым пакетом.

– Где я пакет возьму? У меня есть один в кладовке. Знала бы, взяла бы.

– Тогда так сиди, – фыркнула Эрка. – Я своё дело сделала.

– Больно, – пожаловалась я.

– Зато красивая будешь.

– Подожди, а когда смывать-то? – взмолилась я.

– Блин горелый, а ведь ещё и смывать надо! – Эрка задумалась. – Душевую только завтра откроют. Под умывальником нельзя – застукают. А не смывать тоже нельзя – кожу разъест.

– Ну, спасибо. Удружила. Я теперь что, лысая останусь?

– Снявши голову по волосам не плачут, – утешила меня Машка и загоготала, а за ней и остальные.

– Придётся на речку бечь, – вздохнула Танька рыжая и потянулась за одеждой.