Текст книги "Сын (ЛП)"

Автор книги: Вероника Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ничего не изменилось, за исключением листка бумаги на столе. Я медленно приближаюсь к нему, словно он может вспыхнуть и сгореть или раствориться в воздухе. На листке записка, написанная от руки мелким наклонным почерком.

«В день, который ты ненавидишь больше всего

В час, когда она умерла

В месте, где ты впервые прыгнул ».

При первом прочтении слова кажутся мне бессмысленными, и думаю, что написанное – это какая-то шутка, оставленная здесь специально, чтобы напугать меня, и это сработало, потому что я с трудом держусь на ногах. Я сажусь в одно из расшатанных кресел, напряженный, не отрывая взгляд от листка. Я читаю его снова и снова, и сообщение начинает обретать смысл.

В месте, где ты впервые прыгнул. Должно быть, речь идет о железнодорожной платформе, на которую я взобрался сразу после того, как присоединился к бесстрашным.

В час, когда она умерла. “Она” – речь может идти только об одном человеке: моей матери. Моя мать умерла глубокой ночью, поэтому, когда я проснулся, ее тело уже забрали, мой отец и его друзья из Отречения унесли его. Её смерть наступила примерно в 2 часа ночи, сказал отец. День, который ты ненавидишь больше всего. Это самое сложное – это относится к какой-то дате, дню рождения или празднику? Ничего похожего на ум не приходит, и я не понимаю, зачем кто-то мог оставить такую записку так заранее? Это может относиться ко дню недели, но какой из дней я ненавидел больше всего? Это просто – дни заседания Совета, потому что мой отец уходил из дома поздно, и возвращался в скверном настроении. Среда.

Среда, 2 часа ночи, железнодорожная платформа рядом с Центром (Сирс Тауэрс ). Это сегодня ночью. И есть только один человек в мире, который знает всю эту информацию. Маркус.

Я сжимаю листок бумаги, но не чувствую его. Руки покалывает, они почти онемели, как только я впервые подумал о его имени.

Я оставляю дверь в квартиру открытой, ботинки расшнурованы. Я иду вдоль стен Ямы, не замечая, как высоко я забираюсь, как быстро несутся навстречу Яме звезды, не чувствуя никакого желания посмотреть вниз. Зик упоминал о месторасположении диспетчерской несколько дней назад. Я только могу надеяться, что он все еще там, потому что мне понадобится его помощь, чтобы получить доступ к видеозаписям в коридоре у моей комнаты. Я знаю, где расположена камера, скрытая в углу, где никто не должен был ее заметить. Ну, я ее заметил.

Моя мама тоже подмечала такие вещи. Когда мы гуляли по территории Отречения, только мы вдвоем, она указывала мне на камеры, скрытые в шарах из темного стекла или закрепленные на краю зданий. Она никогда ничего об этом не говорила или не казалась обеспокоенной, но она всегда знала, где они находятся, она даже смотрела прямо в них, как бы говоря – я вас тоже вижу. Таким образом я рос, ища, сканируя, наблюдая за деталями в моем окружении.

Я еду на лифте на 5й этаж, затем следую по указателям к диспетчерской. Немного вглубь по коридору, поворот, нараспашку открытая дверь. Меня встречает стена мониторов – несколько человек сидят перед ней, за столами, вдоль стен расположены другие столы, за которыми сидело еще больше людей, каждый напротив своего монитора. Запись меняется каждые пять секунд, показывая разные части города: поля Дружелюбия, улицы вокруг Центра, территорию Бесстрашия и даже Беспощадный Зал с его огромным вестибюлем. Я мельком замечаю один из секторов Отречения на экране, затем стряхиваю с себя оцепенение и ищу Зика. Он сидит за столом у правой стены, печатая что-то в диалоговом окне в левой части монитора, а на правой идет изображение Ямы. У каждого в комнате есть наушники, чтобы, как я предполагаю, слушать то, что, они должны просматривать.

Зик , – говорю я тихо. Некоторые смотрят на меня, словно ругают за вторжение, но никто ничего не говорит.

Эй! – отвечает он. – Я рад, что ты пришел, я умираю от скуки… а что случилось?”

Он переводит взгляд с моего лица на кулак, все еще сжимающий кусок бумаги. Я не знаю как объяснить, поэтому и не пытаюсь

Мне нужно посмотреть запись коридора рядом с моей квартирой, – говорю я. – За последние четыре часа или около того. Ты можешь помочь?

Зачем? – Говорит Зик. – Что случилось?

Кто-то был у меня дома, – говорю я. – Я хочу знать кто это был.

Он оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что никто не наблюдает. Или не подслушивает.

Слушай, я не могу этого сделать, нам даже не позволяется останавливаться на чем-либо, пока мы не увидим что-нибудь странное, здесь все чередуется.

…

Ты должен мне, помнишь? – говорю я. – Я бы не просил, если бы это не было важно.

Да, я знаю. – Зик снова оглядывается, затем закрывает диалоговое окно, открытое ранее, и открывает еще одно. Я смотрю на код, который он вводит, чтобы найти верную запись, и с удивлением обнаруживаю, что я частично понимаю его, всего после одного дня обучения. На мониторе появляется картинка одного из коридоров Бесстрашия недалеко от кафетерия. Он щелкает по нему, и эту картинку заменяет другая , на этот раз внутри кафетерия; следующая показывает тату-салон, потом госпиталь.

Он продолжает просматривать территорию Бесстрашия, а я наблюдаю за мелькающими картинками, которые показывают мимолетные кадры обычной жизни бесстрашных: люди теребят пирсинг , пока стоят в очереди за новой одеждой, люди тренируют удары в спортзале. На мгновение я вижу Макса в месте, которое напоминает его офис, сидящим в кресле, женщину, сидящую напротив. Женщину со светлыми волосами, убранными назад и собранными в тугой узел. Я кладу руку на плечо Зика.

Подожди. – Клочок бумаги в моей ладони уже кажется менее важным. – Вернись назад.

Он возвращается, и я убеждаюсь в том, что и подозревал: Джанин Метьюз в офисе Макса, с папкой на коленях. Одежда идеально отглажена, осанка прямая. Я снимаю наушники с головы Зика , и он хмурится, но это меня не останавливает.

Голоса Макса и Джанин очень тихие, но тем не менее я их слышу.

Я сократил количество до шести, – говорит Макс. -Я бы сказал, что это очень неплохо для.. второго дня?

Это неэффективно, – отвечает Джанин. – У нас уже есть кандидат. Я ручаюсь за него. Таков был план.

Вы никогда не спрашивали меня о том, что я думаю об этом плане, и это моя фракция, – произносит Макс напряженно. – Он мне не нравится, и я не хочу проводить целые дни, работая с тем, кто мне не по нраву. Поэтому вы должны будете позволить мне по крайней мере попробовать найти кого-то, кто соответствует критериям…

Хорошо, – Джанин встает, прижимая папку к животу. – Но когда у вас ничего не получится, я жду, что вы это признаете. У меня нет терпения для гордости бесстрашных.

Да, потому что Эрудиция – образец смирения, – неприятным тоном произносит Макс.

Эй, – сердито шепчет Зик , – мой куратор смотрит. Отдай мне наушники.

Он срывает их с моей головы, и в это время они зацепляются за мои уши, обдирая их.

Ты должен убраться отсюда, или я потеряю свою работу, – говорит Зик.

Он выглядит серьезным и обеспокоенным. Я не возражаю, хотя я и не выяснил то, что мне нужно было узнать – в любом случае, я сам виноват, что отвлекся. Я выскальзываю из диспетчерской, мысли скачут, одна половина меня все еще напугана тем, что мой отец был в моей квартире, что он хочет увидеться со мной наедине на безлюдной улице посреди ночи, а другая часть сбита с толку тем, что я только что услышал. У нас уже есть кандидат. Я за него ручаюсь. Должно быть речь шла о кандидате в руководство Бесстрашия.

Но почему Джанин Метьюс озабочена тем, кто будет назначен следующим лидером бесстрашных?

Я не замечаю, как возвращаюсь в квартиру, потом сажусь на край кровати и пристально смотрю на противоположную стену. Я продолжаю по отдельности обдумывать все, и мысли мои одинаково безумны… Почему Маркус хочет встретиться со мной? Почему Эрудиция так сильно вовлечена в политику Бесстрашия? Маркус хочет убить меня без свидетелей, или предупредить меня о чем-то, или угрожать мне? Кто тот кандидат, о котором они говорили?

Я сдавливаю запястьями лоб и стараюсь успокоиться, хотя ощущаю каждую беспокоящую мысль словно иголку в затылке. Сейчас я ничего не могу поделать с Максом и Джанин. Сейчас нужно решить, иду ли я на встречу сегодня ночью.

В день, который ты больше всего ненавидел. Я никогда не думал, что Маркус вообще замечал меня, замечал то, что мне нравилось или то, что я ненавидел. Казалось, что он видел во мне неудобство, раздражителя. Но разве я не выяснил несколько недель назад, что ему было известно, что симуляция на меня не подействовала бы, и он постарался помочь мне избежать опасности? Может быть, несмотря на все ужасные вещи, которые он сделал или сказал мне, часть его продолжает быть моим отцом? И, может быть, именно эта часть его приглашает меня на эту встречу, и он старается показать мне, что он меня знает, что он знает, что именно я ненавижу, что люблю, чего боюсь.

Я не знаю, почему эта мысль наполняет меня надеждой, хотя я его так долго ненавидел. Но, может быть, так же как часть его продолжает быть моим отцом, часть меня остается его сыном.

Когда я покидаю территорию Бесстрашия в 1.30 ночи, от нагретых солнцем тротуаров все еще исходит тепло. Я ощущаю его кончиками пальцев. Луна скрыта за облаками, поэтому на улице темнее, чем обычно, но я не боюсь ни темноты, ни улиц, ни чего бы то ни было другого. Это единственная вещь, которой может научить группа новобранцев Бесстрашия.

Я вдыхаю запах теплого асфальта и начинаю неторопливо бежать, ударяя кроссовками по земле.

Улицы, окружающие сектор Бесстрашия, пусты; моя фракция живет сбившись в кучу, как стая спящих собак. Именно поэтому, как я понимаю, Макс так озабочен тем, что я живу один. Если я истинно бесстрашный, не должен ли я хотеть, чтобы моя жизнь как можно больше пересекалась с остальными, не должен ли искать пути соединиться с фракцией до тех пор, пока я не стану её неотъемлемой частью?

Я рассуждаю об этом, пока бегу. Может быть, он прав. Может быть, я недостаточно стараюсь ассимилироваться, может быть, я подталкиваю себя недостаточно сильно. Я двигаюсь в размеренном темпе, бросая взгляды на таблички с названиями улиц, чтобы отслеживать, где я нахожусь. Я знаю, что достиг кольца зданий, которые заняты афракционерами , потому что вижу, как их тени передвигаются позади темных завешанных окон. Я бегу под железной дорогой, деревянные заграждения которой простираются далеко вперед и сворачивают от улицы.

Здание Центра все больше увеличивается у меня на глазах, когда я подбегаю ближе. Сердце сильно колотится, но не думаю, что от бега. Я резко останавливаюсь, когда достигаю края железнодорожной платформы, и, пока я стою в шаге от лестницы, пытаясь восстановить дыхание, я вспоминаю, как впервые карабкался по этим ступеням, окруженный движущимся вокруг меня и подталкивающим морем кричащих бесстрашных. Тогда было просто двигаться с их скоростью. А теперь я должен тащить себя сам. Я начинаю взбираться, мои шаги отзываются эхом металла, и когда я забираюсь наверх, я смотрю на часы.

часа.

Но платформа пуста.

Я хожу туда-сюда по платформе, чтобы убедиться, что ни одна темная фигура не прячется в темных углах. Вдалеке громыхает поезд и я останавливаюсь в поисках света, закрепленного в передней части. Я не знал, что поезда так поздно ходят – все электричество в городе должно выключаться после полуночи, чтобы сберегать энергию. Интересно, просил ли Маркус афракционеров об одолжении. Но зачем бы ему ехать на поезде? Маркус Итон, которого я знаю , никогда бы не осмелился так близко ассоциировать себя с бесстрашными. Он скорее бы пошел по улицам босиком.

Огни поезда вспыхивают всего один раз, прежде чем он проносится мимо платформы. Он грохочет и трясется, замедляя движение, но не останавливаясь, и я вижу человека, худощавого и гибкого, выпрыгивающего из предпоследнего вагона. Не Маркус. Женщина.

Я сжимаю бумагу в кулаке все крепче и крепче, пока пальцы не начинают болеть.

Женщина шагает в мою сторону, и когда оказывается в нескольких футах от меня, я могу рассмотреть её. Длинные волнистые волосы. Выступающий нос с горбинкой. Черные штаны Бесстрашия, серая рубашка Отречения, коричневые ботинки Дружелюбия. Её лицо морщинистое, состаренное, худое. Но я знаю её, я никогда не смог бы забыть её лицо, мою мать, Эвелин Итон.

Тобиас , – выдыхает она, широко раскрыв глаза, словно он так же потрясена мной, как и я ею, но это невозможно.О на знала, что я жив, а я помню, как выглядела урна с её прахом, стоящая на камине моего отца с его отпечатками пальцев.

Я помню тот день, когда я проснулся в компании серолицых отреченных на кухне моего отца, и как они смотрели, когда я зашел, и как Маркус объяснил мне с состраданием, которого, я знал, он на самом деле не чувствовал, что у моей матери был выкидыш и она умерла при преждевременных родах в полночь.

«Она была беременна?» Я помню , как спрашивал это.

«Да, сын, была ». Он повернулся к другим людям на кухне. Просто шок, конечно.

Это обязательно происходит, когда подобное случается.

Я помню, как сидел в гостиной с тарелкой, полной еды, рядом с группой отреченных , шепчущихся рядом со мной, мой дом до краев был наполнен соседями, но никто не говорил чего-то для меня значащего.

Я знаю, тебе , должно быть… страшно, – говорит она. Я с трудом узнаю ее голос; он ниже, сильнее и жестче, чем я его помню, именно так я понимаю, что с годами она изменилась. Я чувствую, что мне надо справиться со многим, слишком сильным, чтобы я смог выдержать, и вдруг я перестаю что-либо чувствовать.

Я думал, ты умерла, – произношу я без выражения. Ужасно глупо говорить такое матери, которая вернулась из мертвых, но и ситуация глупая.

Я знаю, – говорит она, и мне кажется, что она плачет, но здесь слишком темно, чтобы увидеть. – Я не мертва.

Заметно. – Звук моего голоса звучит фальшиво, повседневно. – Ты вообще была беременна?

Беременна? Вот что они сказали тебе, что-то про смерть во время родов? – Она мотает головой.

Нет, не была. Я месяцами планировала свой уход – мне нужно было исчезнуть. Я думала, что, возможно, он расскажет тебе, когда ты достаточно повзрослеешь.

У меня вырывается короткий смешок , похожий на лай.

Ты думала, что Маркус Итон признается, что жена ушла от него. Мне.

Ты его сын, – говорит Эвелин , хмурясь. – Он любит тебя.

Затем все напряжение последнего часа, последних нескольких недель, последних нескольких лет нарастает во мне, слишком большое, чтобы сдерживать, и я смеюсь, но смех звучит странно, механически. Это пугает меня, хотя смеюсь я сам.

У тебя есть право злиться за то, что тебя обманывали, – говорит она. – Я бы тоже злилась. Но Тобиас , мне пришлось уйти, я знаю, ты понимаешь, почему…

Она приближается ко мне, а я хвастаю ее за запястье и отталкиваю.

Не прикасайся ко мне.

Хорошо, хорошо. – Она поднимает ладони вверх и отходит назад. – Но ты ведь понимаешь, ты должен.

Что я понимаю, так это то, что ты оставила меня одного в доме с маньяком– садистом, – говорю я.

Такое чувство, будто внутри нее что-то ломается. Руки падают по бокам, словно становятся очень тяжелыми. Её плечи резко опускаются. Даже лицо обвисает, когда до нее доходит, что я имею в иду , что я должен иметь в виду. Я скрещиваю руки и отвожу плечи назад, стараясь выглядеть настолько взрослым, сильным и жестким, насколько это возможно. Теперь это просто, когда на мне черная одежда Бесстрашия, тогда как раньше это был серый цвет Отречения; и может быть поэтому я выбрал Бесстрашие в качестве убежища. Не из злости, не из желания сделать больно Маркусу , а потому, что я знал, что эта жизнь сделает меня сильнее.

Я… – начинает она.

Хватит тратить моё время. Что ты здесь делаешь? – Я бросаю скомканную записку на землю между нами и вопросительно поднимаю брови.

Уже 7 лет прошло с тех пор, как ты умерла, и ты ни разу не попыталась устроить это драматическое разоблачение раньше, так что же изменилось сейчас?

Сначала она не отвечает. Затем она явно берет себя в руки, и говорит:

Мы, афракционеры , предпочитаем приглядывать за разными вещами. Например, за Церемонией Выбора. На этот раз шпион сказал, что ты выбрал Бесстрашие. Я должна была прийти сама, но не хотела ставить его в трудное положение. Я стала кем-то вроде лидера афракционеров , и сейчас важно, чтобы обо мне не узнали.

Я чувствую кислый привкус во рту.

Так, так, – говорю я. – Какие у меня важные родители. Мне так повезло.

Это так на тебя не похоже, – произносит она. – Хоть какая-то часть тебя рада снова меня увидеть?

Рад тебя снова видеть? – переспрашиваю я. – Я тебя еле помню, Эвелин. Я жил без тебя столько же времени, сколько с тобой.

Её лицо искажается. Я ранил её. Я рад.

Когда ты выбрал Бесстрашие, – продолжает она медленно, – я поняла, что настало время обратиться к тебе. Я всегда собиралась найти тебя после того, как ты сделаешь выбор и останешься сам по себе, и тогда я смогла бы предложить тебе присоединиться к нам.

Присоединиться к вам, – говорю я. – Стать афракционером ? Почему я должен этого хотеть?

Наш город меняется, Тобиас. – То же самое сказал мне вчера Макс. – Афракционеры объединяются, так же как эрудиты и бесстрашные. Очень скоро каждому придется выбрать сторону, и я знаю, на какой тебе было бы лучше оказаться. Я думаю, ты действительно сможешь принести нам пользу.

Ты знаешь, на какой стороне мне было бы лучше находиться, серьезно? – говорю я. – Я не предатель фракции. Я выбрал Бесстрашие. Там мое место.

Ты не один из тех безмозглых , ищущих опасности дураков , – говорит она резко. – Так же, как ты не был и подавленным занудой Сухарем. Ты можешь быть большим, чем другие, большим, чем любая фракция.

Ты не имеешь понятия о том, кто я и кем могу быть, – говорю я. – Я был лучшим новобранцем. Они хотят, чтобы я стал лидером Бесстрашия.

Не будь наивным, – отвечает она, смотря на меня прищурившись. – Им не нужен новый лидер, им нужна пешка, которой они могут манипулировать. Именно поэтому Джанин Метьюз часто наведывается в штаб Бесстрашия, поэтому насаждает вашу фракцию своими прислужниками, которые докладывают ей о поведении бесстрашных. Ты не заметил, что она знает о вещах, о которых не имеет права знать, что они продолжают усложнять обучение бесстрашных, экспериментировать на нем. Как будто бесстрашные когда-либо могли сами это изменить.

Амар говорил, что обычно обучение в Бесстрашии не начинали с пейзажей страха, что это было что-то новое, что они только попробовали. Эксперимент. Но она права; бесстрашные не проводят эксперименты. Если бы они действительно были озабочены практичностью и эффективностью, они бы не учили нас метать ножи.

А потом он погиб. Не я ли обвинил Эрика в том, что он доносчик? Не я ли неделями подозревал, что он продолжается сотрудничать с Эрудицией?

Даже если ты права, – говорю я, и вся злость покидает меня. Я продвигаюсь к ней ближе. – Даже если ты права насчет Бесстрашия, я никогда бы не присоединился к вам. – Я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал, когда я добавляю:

Я больше никогда не хочу снова тебя видеть.

Я не верю тебе, – отвечает она спокойно.

Мне неважно, во что ты веришь.

Я иду мимо нее, к ступенькам, по которым карабкался, чтобы подняться на платформу.

Она кричит мне вслед:

Если ты передумаешь, любое сообщение, переданное афракционерам , будет передано мне.

Я не оборачиваюсь. Я бегу вниз по ступеням и несусь вниз по улице, прочь от платформы. Я даже не знаю, двигаюсь ли я в верном направлении, я просто хочу оказаться от нее как можно дальше.

Я не сплю.

Я расхаживаю по квартире в бешенстве. Я достаю остатки моей отреченной жизни и бросаю их в мусорное ведро: рваную рубашку, туфли, носки, даже мои часы. В какой-то момент, приблизительно на восходе солнца, я швыряю электрическую бритву об душевую кабинку и она разлетается на несколько кусков.

Через час после рассвета я иду в тату-салон. Тори уже там – ну, “там” – это сильно сказано, потому что её глаза несосредоточенные и опухшие ото сна, а она только что начала пить кофе.

Что-то случилось? – сказала она. – На самом деле меня здесь нет. Я должна идти на пробежку с Бадом , с этим помешанным.

Надеюсь, ты сделаешь исключение, – говорю я.

Не так уж много людей приходят со срочными просьбами сделать тату, – замечает она. – Это первый раз за все время.

Окей. – Она оживляется, становится внимательней. – Что-нибудь уже есть на уме?

Несколько недель назад, когда мы заходили в твою квартиру, там был один рисунок – символы всех фракций вместе. Он все еще у тебя?

Она застывает.

Ты не должен был этого видеть.

Я знаю, почему я не должен был видеть его, почему она не хочет показывать другим этот рисунок. Он намекает на склонность ко всем фракциям вместо признания превосходства Бесстрашия, которое должно быть в ее татуировках. Даже авторитетные бесстрашные беспокоятся о том, чтобы выглядеть истинно бесстрашными, я не знаю, почему так, и что может угрожать людям, которых можно назвать “предателями фракции”, но я здесь именно для этого.

Дело как раз в нем, – говорю я. – Я хочу это тату.

Я думал об этом по дороге домой, пока снова и снова прокручивал в голове то, что сказала мне мать. Ты можешь быть большим, чем любой другой, выше любой фракции. Она думала, что для того, чтобы я был выше любой фракции, я должен был оставить это место и людей, которые приняли меня как своего; я должен бы был простить её и позволить поглотить себя её убеждениям и образу жизни. Но я не должен уходить, и я не должен делать то, что мне не нравится. Я могу быть выше всех фракций здесь, в Бесстрашии; может, я уже такой, и пришло время это показать.

Тори огладывается по сторонам, поднимая глаза на камеру, которую я заметил, когда вошел. Она тоже из тех, кто замечает камеры.

Это был просто дурацкий рисунок, – говорит она тихо. – Ну же, ты, видимо, расстроен, мы можем об этом поговорить, подобрать тебе что-нибудь получше.

Она знаками подзывает меня к задней части салона, через склад позади него, в её квартиру. Мы идем через неопрятную кухню в гостиную, где на кофейном столике все еще лежат её рисунки.

Она перекладывает их, пока не находит рисунок, похожий на тот, о котором я думал, огни Бесстрашия в чаше рук Отречения, корни древа Дружелюбия, растущие под глазом Эрудиции, который расположен над весами Искренности. Все символы фракций, расположенные по порядку один над другим.

Она показывает его, и я киваю.

Я не могу сделать ее на месте, которое люди видят все время, – говорит она. – Ты превратишься в ходячую мишень. Подозреваемым в предательстве фракции.

Я хочу, чтобы она была на спине. Покрывала позвоночник.

Раны, полученные во время последнего дня с моим отцом, уже зажили, но я хочу запомнить, где они были; я хочу помнить, от чего сбежал, до конца своих дней.

Ты ничего не делаешь наполовину, да? – Она вздыхает. – Это займет много времени. Несколько сеансов. Мы будем делать тату здесь, после работы, потому что я не могу допустить, чтобы камеры увидели это, даже если большую часть времени они сюда не смотрят.

Отлично, – говорю я.

Знаешь, человек, который делает это тату, должен, вероятно, хранить это в секрете, – говорит она, смотря на меня искоса. – Или же кто-то может подумать, что он дивергент.

Дивергент?

Так мы называем тех, кто осознает себя во время симуляции, кто отказывается от распределения по категориям, – объясняет Тори. – Слово, которое произносят с опаской, потому что эти люди таинственно погибают.

Ее локти спокойно лежат на коленях, пока она набрасывает на переводной бумаге тату, которое я хочу. Наши глаза встречаются, и я понимаю: Амар. Амар осознавал себя в симуляции, и теперь он мертв.

Амар был дивергентом. И я тоже.

Спасибо за пополнение словарного запаса, – говорю я.

Без проблем. – Она возвращается к рисованию. – У меня такое чувство, что ты наслаждаешься тем, что подвергаешь себя пыткам.

И что?

Да ничего, это просто забавно, такое качество бесстрашного у того, кого тест определил в Отречение. Ее рот кривится. – Давай начнем. Я оставлю записку Баду ; в этот раз он может побегать один.

Может быть, Тори права. Может быть, я действительно наслаждаюсь тем, что “подвергаю себя пыткам”; может быть, во мне есть склонность к мазохизму, которая использует боль, чтобы избавить меня от боли. Преследующее меня слабое жжение, несомненно, помогает лучше сосредоточиться на том, что я делаю, на следующий день во время подготовки командиров, и не думать о низком и холодном голосе моей матери, и о том, как я оттолкнул ее, когда она пыталась меня утешить.

В течение нескольких лет после её смерти я мечтал, что однажды ночью она вернется к жизни, проведет рукой по моим волосам и скажет что-нибудь успокаивающее, но бессмысленное, вроде “все будет хорошо” или “однажды станет лучше”. Но потом я запретил себе мечтать, потому что больнее было долго мечтать о чем-то, не получая этого, чем преодолевать то, с чем бы мне не пришлось сталкиваться. Даже сейчас я не хочу представлять, как бы выглядело примирение с матерью, на что похоже, если бы у меня была мать. Я слишком взрослый, чтобы слушать успокаивающую бессмыслицу. Слишком взрослый, чтобы верить, что все будет хорошо.

Я проверяю верхнюю часть бинта, которая высовывается из-под воротника, чтобы убедиться, что он в безопасности. Этим утром Тори обвела первые два символа, Бесстрашие и Отречение, которые будут больше, чем остальные, потому что они символизируют фракцию, которую я выбрал и фракцию, к которой у меня есть склонность, соответственно – по крайней мере, я думаю, что у меня есть склонность к Отречению, но трудно быть в этом уверенным. Она сказала присматривать за ними.

Огонь бесстрашных – единственный символ, который выглядывает из-под моей рубашки, и поскольку мне нет необходимости очень часто снимать рубашку на публике, я сомневаюсь , что с этим будут проблемы.

Все уже в комнате для совещаний и Макс разговаривает с ними. Я чувствую что-то похожее на отчаянную усталость, пока прохожу в комнату и занимаю свое место. Эвелин ошибалась насчет некоторых вещей, но была права насчет бесстрашных – Джанин и Максу не нужен лидер, им нужна марионетка, и поэтому они выбирают из самых молодых, из нас, потому что молодых людей легче формировать и лепить из них. Я не буду сформирован и слеплен Джанин Мэтьюс. Я не буду марионеткой, ни для них, ни для моей матери, ни для моего отца; Я не буду принадлежать никому, кроме себя.

Как мило с твоей стороны присоединиться к нам, – говорит Макс. – Это собрание прервало твой сон? – Остальные прыскают со смеху и Макс продолжает.

Как я сегодня уже говорил, мне хотелось бы услышать ваши соображения по поводу того, как улучшить Бесстрашие – ваше видение нашей фракции в ближайшие годы, – говорит он. – Я буду встречаться с вами в возрастных группах, сначала со старшими. Остальные, подумайте о том, чтобы сказать что-то стоящее.

Он уходит с тремя самыми старшими кандидатами. Эрик сидит прямо напротив меня, и я замечаю, что на его лице даже больше металла, чем когда я видел его в прошлый раз – теперь у него кольца в бровях. Скоро он станет больше похож на подушечку для иголок, чем на человека. Возможно, дело в стратегии. Сейчас никто, глядя на него, не подумает, что он был эрудитом.

Мои глаза меня обманывают, или ты действительно опоздал, потому что делал татуировку? – интересуется он, указывая на край повязки, которая заметна только над плечом.

Датчик времени потерял, – отвечаю я. – А на твоем лице недавно вдруг появилось немного металла. Ты бы посмотрел, в чем там дело.

Забавно, – произносит Эрик. – Не думал, что кто-то с таким прошлым, как у тебя, может развить чувство юмора. Твой отец не похож на человека, который может такое допустить.

Я чувствую приступ страха. Он настолько близок к тому, чтобы назвать мое имя при всех в этой комнате, и он хочет, чтобы я помнил, что он знает, кто я, и что он может использовать это против меня когда ему угодно.

Я не могу притвориться, что это не имеет значения. Равновесие сил изменилось, и я не могу вернуть его обратно.

Думаю, я знаю, кто тебе это сказал – говорю я. Джанин Метьюз знает и мое имя, и прозвище. Должно быть, она сказала ему оба.

Я был практически уверен, – негромко отвечает он, – но мои подозрения подтвердил достоверный источник, так и есть. Ты не так уж хорошо хранишь секреты, как тебе кажется, Четыре.

Я мог бы пригрозить ему разоблачить его продолжающиеся отношения с Эрудицией, если он откроет мое имя бесстрашным. Но у меня нет доказательств, да и в любом случае Отречение в Бесстрашии любят не больше, чем Эрудицию.

Другие выходят по очереди, по мере того, как их вызывают, и вскоре мы остаемся одни. Макс возвращается в коридор и подзывает нас к двери жестом, не произнося ни слова. Мы идем за ним в его кабинет, который я узнаю по вчерашней записи его встречи с Джанин Метьюс. Я вспоминаю, о чем был этот разговор, чтобы подготовиться к тому, что произойдет дальше.

Итак, – Макс складывает руки на столе и я снова поражаюсь тому, насколько странно он выглядит в этой чистой, официально обстановке. Его место в спортзале, где он бьет по груше или стоит, склонившись над перилами, рядом с Ямой. А не сидит за низким столом в окружении бумаг.

Я выглядываю из окон Пайер на часть города, которую занимает Бесстрашие. Я вижу очертания дыры, в которую я прыгнул, когда впервые выбрал Бесстрашие, и крышу, на которой стоял прямо перед прыжком. Я выбрал Бесстрашие, сказал я вчера матери. Это мое место.

Так ли это на самом деле?

Эрик, давай начнем с тебя, – продолжает Макс. – Есть ли у тебя мысли по поводу того, что было бы хорошо сделать, чтобы Бесстрашие двигалось вперед?

Да, есть, – поднимается Эрик. – Мне кажется, нам нужно внести некоторые изменения, и я думаю, они должны начаться во время обучения.

О каких изменениях ты говоришь?

Бесстрашным всегда присущ дух соревнования, – продолжает Эрик. – Соревнование делает нас лучше; оно пробуждает самые лучшие, сильнейшие наши стороны. Я думаю, посвящению следует лучше воспитывать этот дух соревнования, чем оно делает это сейчас, для того, чтобы выпускались настолько лучшие новобранцы, насколько это возможно. В данный момент новобранцы соревнуются только против системы, состязаясь за определенный результат в таблице, чтобы двигаться дальше. Я думаю, им следует соревноваться друг с другом за места в Бесстрашии.

Я ничего не могу с собой поделать, поворачиваюсь и пялюсь на него. Ограниченное количество мест? Во фракции? Всего лишь после двух недель вводных тренировок?

А если они не получают место?

Они становятся афракционерами , – говорит Эрик. Я сдерживаю презрительный смех.

Если мы верим, что Бесстрашие действительно лучшая фракция, к которой стоит присоединиться, что ее цели наиболее важны, чем цели других фракций, тогда стать одним из нас – честь и привилегия, а не право.