Текст книги "Дары Кандары"

Автор книги: Вероника Батхен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Бледное лицо женщины чуть порозовело от удивления. Она повернулась к возмутителю спокойствия и ощупала его взглядом с головы до пят. Берни вдруг ощутил себя мальчиком… не иначе, домоправительница.

Улыбка тронула губы женщины:

– Хорошо мой синьор, если вы так желаете – слушаю и повинуюсь.

…Надо было предложить золота… Берни выдохнул – строки новой поэмы застряли в памяти намертво – придется прозой.

– Год назад на картине мессера Санти я увидел прекраснейшую из женщин – Мадонну Садовницу. Я собрался покаяться в церкви, что влюблен в Богоматерь, мне сказали, что я дурак. А мадонну мессер художник рисовал со своей возлюбленной – куртизанки по имени Форнарина.

Женщина медленно покачала головой.

– Она была дочкой булочника.

Поэт отмахнулся:

– Неважно. Прекраснее профиля, чем у нее, стройней стана и соблазнительнее груди я не встретил за восемнадцать лет своей жизни. Я посвятил ей стихи и назвал дамой сердца. И прошел половину Италии, чтобы ее увидеть.

Женщина хмыкнула:

– Это не сложно.

Франческо встряхнул кудрями:

– Говорят, что мессер художник никого к ней не подпускает. Держит взаперти на женской половине дома, куда ходят одни служанки да старый певец-кастрат – чтобы Донна не скучала, когда господин погружен в дела. Говорят, будто он выгнал ученика, коий осмелился прикоснуться к подолу платья красавицы…

– Джаннино был бездарь и врун… – возразила женщина.

– Господь с ним. Понимаешь, мне нужно ее увидеть. Всего лишь увидеть… смотри, чтобы ты поняла – сколь достойна моя любовь, – чуть дрожащими пальцам Берни извлек из-за пазухи крохотный шелковый кошелек и распустил завязки – на белой ткани свернулся одинокий золотой волос, длиною в локоть. – Лодовико Моратти обменял мне его на перстень из Константинополя. Это волос из ее кос. Ты мне веришь?

Женщина прикрыла рот ладонью и будто задумалась. Поэт ждал, сердце билось под темным бархатом, словно птица в золотой клетке.

Хорошо, – наконец сказала она, – приходите, синьор, завтра утром, на задний двор дома Санти. Не стучите в калитку – я сама вам открою и проведу. Деньги после. До встречи.

Женщина повернулась, и, не дожидаясь ответа, поспешила прочь с прытью, удивительной для ее возраста.

Окрыленный поэт возвратился в гостиницу. Он подарил слуге почти новые сапоги, бросил горсть серебра трактирным девчонкам, заказал у хозяина дивный ужин и не стал его есть. Стихи полнились в его голове, словно стая прелестных бабочек, Франческо записывал их не глядя… Ночь прошла незаметно, уснуть так и не довелось. Недовольный слуга остался стеречь сундук, а влюбленный поэт с первым лучом неяркого октябрьского солнца уже топтал грязь подле задней калитки прибежища Санти. Служанка ждала его. Оглянувшись – не дай бог, кто увидит, она открыла какую-то дверцу и за руку втащила поэта в темный чулан. Там навалом грудились на полках и на полу холсты, статуи, каменные обрубки и прочий хлам, пахло пылью, красками и мышами. Одинокий светильник едва позволял разглядеть помещение. Берни вдруг стало не по себе.

– Смотрите синьор, – прошептала женщина – здесь в стене потайное окошко. Вы увидите мастерскую. Госпожа Форнарина приходит туда позировать каждое утро, стоит свету лечь на подоконник.

Иногда ее ставят одетой в бархат и шелк, иногда обнаженной. Будьте мужественны и терпеливы…

В груди Франческо будто вспыхнул живой костер.

– Как мне благодарить тебя, добрая женщина?

Служанка рассмеялась в ответ. Сверкнули ровные белые зубы, блеснули глаза, вдруг прорезались ямочки на щеках. На мгновение, в таинственном полумраке она показалась поэту почти хорошенькой.

– Поцелуй. Один поцелуй, синьор, и мы в расчете.

Поэт передернул плечами и глубоко вздохнул… прикоснуться губами… главное, чтобы не больше.

Отказывать женщине – что может быть позорней?! Но и мужской доблести на старуху запросто не сыскать.

Будь что будет! Раскрыв объятия Франческо шагнул вперед. Служанка шарахнулась и рассмеялась снова – звонко, как будто градины сыплются о водосточный желоб.

– Я пошутила, синьор. Удачи. Свет я вам оставляю.

Дверца чулана затворилась, легонько скрипнув. Тишина окружила Берни, пыльные запахи будоражили воображение. До счастливого мига остались считанные минуты. Стихи великого Петрарки снова пришли на ум:

…Благословен упорный голос мой,

Без устали зовущий имя Донны,

И вздохи, и печали, и желанья…

Когда он, Франческо Берни, увидит свою Форнарину, он тоже сможет написать так… нет, лучше! Он станет величайшим поэтом Италии и прославит возлюбленную от Флоренции до Капуи. И она снизойдет к нему, даст насладиться ароматом нежного тела, шелком кудрей, крохотными изюминками сосков…

Сквозь неплотные занавески оконца пробились солнечные лучи. Франческо дрожащими пальцами раздвинул ткань, чуть не чихнув от пыли. Он увидел стену, задрапированную голубой тканью, спящего пухлоногого малыша, табурет и кувшин. Вошла женщина… Неудачно, лица было не увидать, но походка!!!

Вдохновленный поэт приподнялся на цыпочки, силясь разглядеть, что откроется, когда Донна скинет тяжелый плащ…

Дверь чулана опрокинулась внутрь с жутким грохотом. На пороге воздвигся мужчина в расцвете сил, с лицом грозным и вдохновенным. Выпуклые глаза его пылали гневом, руки сжимали тяжелый посох. За спиной толпились ученики – кто с ножом, кто со стулом, кто с мольбертом и кистью.

– Вор! – мелодичный, тяжелый голос мужчины разнесся, как колокольный звон.

– Нет, мессер Санти! – пролепетал Франческо, пытаясь встать и расправить плечи, – Любовь…

– Вор и мерзавец! Ты явился сюда дабы похитить мою возлюбленную!!! – художник шагнул вперед, вперив пылающий взор в поэта.

– Поймите, мы люди искусства… – Берни стало нехорошо… надо было взять с собою слугу…

– Какая гнусность! – голос мужчины становился все громче, заполняя собой пространство. – Словно старец явился подсматривать за Сусанной, бездельник! Как ты посмел осквернить мой очаг! Я пожалуюсь Папе!

…Старый Санти давно умер… некстати подумалось Франческо. И тут он вспомнил, что художник – любимец и друг Льва Х Медичи. Нынешний Папа отличался суровостью, поговаривали, будто не одного охотника до чужих жен по приказу Его Святейшества… Только не это!!! Просить пощады? Драться? Что делать?!!

– Вон!!! – Голос художника грянул набатом, Франческо чуть не упал от неожиданности. – Вон отсюда, распутник, блудник вавилонский! Убью! Вон!!!

Ученики расступились. Санти пошел на поэта, выставив вперед посох. Загоревшись надеждой, Франческо сделал кульбит, проскочил под карающей палкой и рванулся на улицу – аж в ушах засвистело от ветра. Он мчался по узкой улочке так, словно за ним гнались художник с учениками, призрак старого Санти и Папа Римский в придачу.

Франческо Берни и вправду стал одним из лучших поэтов своего времени. Он прославился пьесами, капитолями и бурлесками, был ехиден, злоязычен и беспощаден. Играючи, с блеском писал о налогах, чуме и холере, желатине, угрях и прыщах на сиятельных ягодицах. И никогда в жизни ни одной строчки больше не посвятил любви.

* * *

…Стоило хлопнуть калитке – мастерскую заполнил хохот. Мессер Санти смеялся светло и звонко, ученики от потехи катались по полу, даже младенец, призванный изображать ангелочка, заливался, разевая прелестный ротик. Озорница-служанка кружилась по мастерской, хлопая в ладоши – ей понравилась эта шутка. Наконец недотепа Джулио опрокинул старинный кувшин и веселье унялось потихоньку. Художник утер раскрасневшееся лицо и кивнул:

– За работу, дети мои, солнце не ждет!

И мгновенно хаос потехи обратился муравейником дельных хлопот. Два этажа дома заполнились топотом и голосами. Кто-то растирал краски, кто-то грунтовал и пропитывал маслом холсты. Старшие возились с подмалевками, Джулио уже доверяли рисовать ангелочков и прописывать драпировки. Сам художник работал в большом зале – том самом, со стеной, занавешенной голубой тканью. Сперва он сделал несколько набросков итальянским свинцовым карандашом. Малышу дали яблоки, сливы и позволили играть на полу сколько хочется, а мессер Санти наблюдал за ним и отбрасывал на бумагу то движение пухлой ножки, то улыбку, то завитки кудрей. Наконец ребенок устал, закапризничал и служанки унесли его в женский покой. И пришла Форнарина. Спокойно, привычно встала в солнечный круг, развязала пояс серого платья, чтобы ткань опустилась волнами, распустила тяжелые косы… Художник смотрел в восхищении на текучесть движений любимых рук, на чуть заметные тени у черных глаз, на осколки смешинок, все еще скрытые в уголках губ. Октябрьское солнце пронизало светом волосы Форнарины, переплело их золотыми нитями. Она взглянула в глаза мессеру – и засветилась потаенной улыбкой счастливой женщины.

– Кем мне стать для тебя сегодня?

Художник хлопнул в ладоши. Тут же Лодовико и Пьетро внесли палитру и холст, натянутый на мольберт. Мессер Санти обошел кругом женщину, снял сандалии с маленьких ног, разложил ей по-новому складки платья и забросил за плечи тяжелые волосы. Потом вернулся к мольберту.

– Ты прекрасна, радость моя. Вообрази – ты ступаешь по облакам…

Остров Рай

…В ночь перед бурею на мачте

Горят святого Эльма свечки…

Б. Окуджава

Капитан Бельяфлорес спал дурно. И немудрено – намедни, в дорогом кабаке, он поссорился из-за девчонки с капитаном Синяя Борода и прилюдно набил ему морду. И не убил… Синяя Борода бы может и оценил благородство поступка по давней дружбе, но вот старший его брательник, капитан Черная Борода очень трепетно относился к семейной чести. Старый дьявол вознамерился мстить. А куда пирату бежать с Тортуги? В синем море волны хлещут, а по ним катаются англичане. И у каждого фрегата по тридцать пушек. Вот и спал Бельяфлорес дурно, метался по койке, хрипел и вздрагивал. Ему снился красноносый бейлиф, который явился забирать малыша Джонни в работный дом из уютного подвала, заставленного бочками с соленой треской. Именно там будущий капитан впервые начал мечтать о море… Но бейлиф был жесток – он тряс мальчика за плечо жесткими пальцами и орал в ухо:

– Просыпайтесь, капитан, просыпайтесь же, есть идея!

Акула Билл был настойчив и бесцеремонен. Одной рукой он тормошил капитана, другой придерживал под локоток незнакомого старика. Судя по запаху, гость опустошил не меньше бочонка рома, а затем провел ночь в сточной канаве – даже в грязной седой бороде застряла апельсинная корка.

– ……….. …… …. ……..!!! – сказал капитан Бельяфлорес. – Что за чучело ты сюда приволок, Билли? А если у него вши?

– Си, сеньор капитан! – в доказательство старец запустил лапу в бороду и извлек не меньше трех жирных тварей, – у меня есть вши. А еще у меня есть карта.

– …..!!! – возразил Бельяфлорес. – Какая к божьей матери карта?

– Карта плаванья к острову Рай. У вас проблемы, как говорят в тавернах. А я давно не был в море. Смотрите…

Старик запустил руку за воротник. Бельяфлорес зажмурился, не желая даже предположить, что за дрянь полуночный гость прячет под истлевшей рубахой, когда то украшенной брабантскими кружевами…

Вопреки ожиданию там оказался медальон размером с ладонь младенца. С желтого диска щерился в мерзкой ухмылке раскосый идол. Акула Билл облизнулся. Бельяфлорес присвистнул:

– А ты храбрец. Ведь я могу просто-напросто отобрать у тебя твою цацку, а тебя самого отправить погулять по доске или сунуть в мешок и скормить акулам…

– Си, сеньор капитан. Но во-первых вы не станете обижать бедного старика, а во вторых кто тогда объяснит вам дорогу?

– Хорошо… Бельяфлорес наконец спустил с койки босые ноги и пошарил по ящикам сундука. В нижнем нашлась полупустая бутылка виски. Большой глоток помог проснуться. – Ну, рассказывай, что у тебя за карта, старик. Как тебя звать-то?

– Ботаджио, сеньор капитан. Просто Ботаджио. Прошу вас.

На большом ветхом свитке, который старик добыл, нарисовано было всякое несуразное. Морские змеи, сирены, гидры и прочие чудища испещряли моря, границы земель отличались от тех, что отмечены были на испанском пергаменте капитана, а по краям карты шутник-художник нарисовал трех слонов.

– И что это такое, Ботаджио?

– Если плыть прямо к югу, миновать Симплегады и острова Стимфалид, избегнуть чар колдуньи Калипсо и нападения стай псоглавцев, то у самого края мира мы найдем остров Рай. Там всегда солнечно и тепло, берега омывает спокойное море, а из земли сами собой растут любые плоды – стоит лишь уронить семечко. Там живет добродушный, благой народ эдемиты – их женщины покрыты золотистым пушком словно персики и всегда рады делиться любовью, их мужчины дружелюбны, щедры и гостеприимны. Такое золото, – Ботаджио крутнул в пальцах увесистый амулет, – они охотно меняют на зеркала и бусы из блестящих камней, а не хочешь меняться – самородки лежат в ручьях словно галька – собирай, да набивай трюмы, – старик рассказывал, словно читал по книге.

Бельяфлорес поскреб в затылке – под косицей вдруг зачесалось:

– У какого края мира, старик?

– Конечно у южного, сеньор капитан. Наш мир плоский, словно большое блюдце с голубым молоком, налитым господом богом достаточно щедро, чтобы корабли могли плавать. А слоны-великаны держат его на спинах. Об этом знают все грамотные моряки.

Капитан Бельяфлорес высморкался в манжету – к стыду своему, он едва научился читать по складам и самое длинное слово, которое ему довелось разобрать, было «Вальядолида» – название его собственной баркентины.

– ….! Собираем команду.

Над Тортугой занимался сырой и хмурый рассвет. Собравшиеся на палубе матросы ворчали, и только обещание Бельяфлореса поставить ребятам бочонок рома, подняло команде боевой дух. А вот идея отправиться бог весть куда за бесплатным золотом неожиданно встретила море энтузиазма. То ли засиделись по кабакам ребята, то ли с парнями Черной Бороды по-мужски разговаривать не хотели. Команда хором грянула «Любо!», Рыжий Фриц пальнул в воздух из новенького пистолета, Ян Подлячек сложным образом пукнул – у матросов заложило носы и уши, одноглазый кок Голди от восторга застучал черпаком по котлу.

Недовольных осталось двое. Вилли Вилкин, самый сильный и глупый матрос в команде – он всегда был чем-нибудь возмущен – то у портовых девчонок на лицах триппер написан, то в солонине червей слишком много, то жалованье юнгам третий месяц удерживают (самому-то, дуболому страшенному попробуй, не заплати)… И веснушчатый Ибн Гвироль – толедский маран и бывший студент Саламанки. Он единственный на команду умел сложить в столбик двенадцать чисел, без запинки читал и писал на пяти языках – почему до сих пор и не оказался утоплен в гальюне. Но привычка кудрявого умника непременнейше сунуть свой длинный нос во всякую дырку иногда подвергала капитана жестокому искушению… Вот и сейчас.

– Господин капитан, полагаю, вы в курсе, что шарообразность земли была доказана путешествием Магеллана и с 1580 года во всех университетах просвещенной Европы нашу планету именуют сферичным геоидом. Мореплаватели избороздили Великий Океан и не нашли там ни кинокефалов, сиречь людей с собачьими головами, ни Симплегад, ни слонов с черепахами…

– …., голова тресковая, – моментально вскипел Бельяфлорес, – треуголку надел и думаешь, что самый умный на корабле!

– Я прослушал четыре курса в величайшем храме науки! – возразил Ибн Гвироль.

– И был выгнан за …… – выкрикнул кто-то из матросов. Огрызок яблока просвистел над самым ухом студента, тот увернулся привычно.

Старик Ботаджио вдруг выдвинулся вперед:

– Подождите сеньор капитан, я ему все объясню, – и продолжил говорить на незнакомом языке, гортанном и звонком.

Капитан смог разобрать только слово «бака» – где-то он его уже слышал. Ибн Гвироль покраснел и заткнулся. Команда с уважением посмотрела на старика.

– Решено! Отплываем к полудню, – рявкнул наконец Бельяфлорес. Лейте в глотки свой ром и работать – солнце уже поднялось! Подтянуть такелаж, проверить трюмы, закупить два сундука зеркал!

Ахой, шевелите плавниками, бездельники!

Капитан немного поторопился с расчетами, но в тот час, когда порядочные пираты только-только протирают глаза, просыпаясь после сиесты, «Вальядолида» наконец-то подняла якоря и отправилась за удачей. И последнее, что разглядел в подзорную трубу капитан Бельяфлорес, глядя на берег любимой Тортуги – вооруженный отряд под флагом Черной Бороды. По счастью, никто из моряков не успел проболтаться о цели их путешествия, а «Вальядолида» была одним из самых быстроходных судов в порту.

Бельяфлорес показал неприличный жест неудачливым чернобородцам и перехватил штурвал:

– Курс в открытое море, ….!

– ….!!! – откликнулись парни с вахты.

Путешествие началось вполне благополучно. Первые три недели обошлись почти что без приключений. Нашли в бочке из-под вина девицу, припрятанную Подлячеком, и высадили красотку на остров, благо отплыли недалеко. Взяли на абордаж какого-то маленького креола-контрабандиста, отняли груз превосходного табака. Юнга Фикс утопил ведро, а нырнув за ним с перепугу, раскричался, что видел в волнах девицу с вот такими пышнющими буферами. Команда начала было ржать, мол мальчишки находят баб даже в дохлых акулах, но старик Ботаджио остановил насмешников и долго рассказывал о сиренах – морских девах с ангельскими голосами – они заманивают моряков на острые камни и топят. Бельяфлорес приказал всей команде залепить уши воском, а себя привязать к мачте – любопытство разобрало. …Так себе оказались девки. Вроде грудастые, а зады с чешуей и поют скучно – то ли дело рыжая Пенни в старой портлендской портерной…

А море оставалось спокойным. Ровный ветер гнал баркентину строго на юг – ни затишья, ни шторма.

Ни вершины, ни берега, ни паруса на горизонте. Воздух полнился шумом, будто где-то далеко-далеко звонили серебряные колокольчики. По ночам волны стали светиться молочным, переливчатым светом.

Парни пробовали трясти Ибн Гвироля, но студент отмалчивался – с первых дней плаванья он сделался странно неразговорчив и все чаще молился, перебирая четки. Зато Ботаджио тешил команду рассказами о дивных островах и таинственных землях.

Воздушный налет меднокрылых птиц оказался отнюдь не так страшен, как твердили о нем легенды.

Пара пушечных выстрелов – и от стаи только перышки полетели. Порвали парус, на всю жизнь перекрестили шрамом ягодицу бедняги Фикса – и все дела. С песьеглавцами оказалось куда сложнее.

Первый остров, к которому причалила «Вальядолида» оказался пустынен. По долине лениво бродили откормленные быки с золотой шерстью, редкие ласточки таились на горных склонах – и все.

Предупрежденные мудрым старцем, матросы споро таскали воду, остерегаясь даже браниться в присутствии синеглазых волооких красавцев. Капитан Бельяфлорес рискнул приблизиться к одному из быков – и поразился солнечной мудрости взгляда зверя. Да, пожалуй, мысль забить и сварить на костре это чудо, сравнима с грехом человекоядения.

На второй матросы тоже сошли без страха. Тропический лес кишел жизнью, экзотическими плодами и животными, столь странными с виду, что не сразу и догадаешься – с какой стороны его есть. Но матросы не церемонились – за время путешествия им настолько опротивела солонина, что в первые дни в котел шло почти все, что попадало под выстрел. В азарте охоты Рыжий Фриц случайно застрелил детеныша с длинной собачьей мордочкой и ничтоже сумняшеся оставил тушку в лесу, сочтя несъедобной. Той же ночью кинокефалы пришли мстить за родича.

…Казалось, вопит и воет весь берег. Песьеглавцы налетали на лагерь нескончаемой смрадной волной.

Билл Акула с парой матросов оставшийся караулить «Вальядолиду», хотел стрельнуть из пушки на шум, но испугался задеть своих. А дела команды были плохи – из оружия сукины дети великолепно освоили камнеметание, а когда под рукой не находилось снарядов, с успехом пользовались ветками, кокосовыми орехами и собственным зловонным пометом. Чуть подумав, Ботаджио предложил парням выдать Рыжего Фрица на растерзание – тогда мол, мстительные твари успокоятся и отстанут. Самым вежливым из того, что услышал старик в ответ, была просьба отправиться вплавь до Тортуги, используя собственный череп, объеденный вшами, в качестве судна. Наконец Подлячека осенила идея. Весь оставшийся порох ссыпали в глиняные горшки, побросали в костры, и пока оглушенные кинокефалы терли уши и выли, матросы пользуясь передышкой, столкнули шлюпки в воду и уплыли с негостеприимной суши к акульей матери.

Остров ведьмы Цирцеи показался вполне уютным. Зеленые склоны холмов, стада свиней, возглавляемые миленькими сисястенькими пастушками, очаровательные беседки в тени дерев, роднички и полнейшая пастораль. Сама правительница встретила пиратов в гавани, встретила так, как в ином захолустье не встречают и королей. Поклоны, восторги, подарки – всем от капитана до последнего юнги.

Омовение ног в прохладных источниках, умащение благовонными маслами, пиршества и чудесные танцы для услаждения взоров. В одном лишь отказывали прекрасные жительницы Острова Дев своим дорогим гостям… но обещали, что и эта мелочь будет разрешена, стоит лишь лунному серпу десять раз утонуть в волнах их священного озера. И капитан и матросы не смели возражать очаровательным дамам. Они отдыхали вволю, отлеживали бока на зеленой травке и хорошо кушали – с каждым утром все лучше. Спас их Ботаджио – на седьмую ночь он пинками разбудил Бельяфлореса, сунул ему в руки добытое из сундучка зеркало и успел заткнуть рот, когда капитан заорал, увидев свиной пятачок на месте курносого английского носа. Разъяренный Бельяфлорес захотел было поступить с ведьмой так, как она ему намекала в нежных беседах, но увидев на ложе бесстыдно улыбающуюся старуху, только плюнул ей на подол. Всю команду удалось увести на корабль, лишь у Фикса так до конца дней и остался закрученный свиной хвостик пониже спины – отчего бедняга и умер девственником.

Следующий остров отдельные паникеры предлагали обплыть стороной. Но Бельяфлорес уперся – ведь сам Ботаджио толком не мог сказать, на какой именно суше располагается остров Рай. Войти в бухту оказалось нелегкой задачей – кольцо красного рифа казалось сплошным, буруны так и кипели. Стоит ветру рвануть – и баркентину размажет о скалы. «Вальядолида» обогнула остров и наконец обнаружила подходящий проход – узкий, словно игольное ушко. На берегу уже толпились люди – золотисто – коричневые, почти голые, с венками из белых цветов на курчавых головах. Увидев фигуры женщин, матросы взвыли. С большим трудом Бельяфлоресу и Акуле удалось удержать их от мысли тут же перестрелять всех туземных мужчин, а женщин забрать себе. Но никогда еще с такой скоростью не опускались на воду шлюпки и не шлепали так согласно длинными веслами принаряженные матросы.

На берегу ждал пир. Аппетитные поросята (их команда пробовать не рискнула), черепахи, тушеные в собственных панцирях, рыба во всех видах – печеная на углях, жареная на палочках, вареная с какими-то ароматными овощами в больших горшках… Свежие фрукты – пираты из них узнавали только бананы, свежая зелень, кокосовое, прохладное молоко и слегка перебродивший сок пальмы. Стоило команде утолить голод – начались танцы. Под музыку толстых свирелей, трещоток, бубнов и маленьких барабанчиков, выскочили вперед молодые девицы и начали извиваться, покачивать бедрами и трясти роскошными волосами. То одного то другого матроса вытаскивали в круг. Бельяфлорес держался до последнего, но когда пышногрудая дама с огромной гривой красных словно закат волос подошла к нему, зазывно тряся боками – он не выдержал и показал этим сухопутным крысам, что такое настоящая портлендская джига. Что было потом… матросы молчали, только цокали языками, возводя глаза к безмятежному небу.

Так и пошло – пир за пиром, танцы за танцами. Туземцы жили спокойно, ловили рыбу, растили овощи на маленьких огородиках, пасли свиней и не боялись никого, кроме акул в заливе. Единственным их богатством были розовые раковины, связанные в ожерелья. Детей умирало не меньше, чем в доброй Англии, но те, кто перешагнул порог пятнадцатилетия, жили долго и старились так величественно, как не снилось и королям. Наконец, в одно славное утро капитан Бельяфлорес понял – или «Вальядолида» завтра отчаливает отсюда, или он останется без команды. Пушечным выстрелом он перепугал всех туземцев, а когда матросы собрались, приказал всем немедля подняться на борт – плыть к острову Рай, за золотом и удачей.

Обескураженная команда поворчала, но приказание выполнила. Только дурак Вилли Вилкин уперся – он прилюдно послал капитана ловить треску в Темзе и даже под дулом пистолета отказался уплывать с острова. …Что с дурака возьмешь – не стрелять же его в самом деле. Мир плоский, до конца уже недалеко.

А на обратном пути можно и взять на борт – глядишь, надоест ему миловаться со своею туземкой.

Стоило отплыть на три дня пути – ветер сменился. Корабль подхватило течением и понесло невесть куда. Незнакомые звезды светили над головой в те немногие дни, когда их удавалось увидеть сквозь пелену облаков. Свежей воды было вдоволь, а вот пища протухла в мгновение ока. Команда чуть не собралась от голода бунтовать, но Ибн Гвироль залез на мачту и начал молиться столь истово, что все тотчас же преклонили колени. И были услышаны – три недели подряд на палубу падали летучие рыбы – их хватало, чтобы сварить обед на день. Потом они выплыли к пустынному островку с развалинами и наловили там коз.

Потом страшный шторм стоил им бизань-мачты, почти всех парусов и Подлячека. Вся команда отощала, лица осунулись, глаза горели. Ибн Гвироль как заправский капеллан каждое утро, включая субботы, устраивал молебствие на верхней палубе, почти все приходили послушать псалмы и сказать богу спасибо, что еще живы. Наконец море стихло.

Сутки на корабле спали все. Старик Ботаджио взялся постоять за штурвалом – он сказал, что не утомлен. А когда капитан Бельяфлорес открыл глаза – он увидел, что баркентина входит в гавань родного Портленда. С правого борта – один королевский фрегат, с левого борта – другой.

– Я убью тебя, рулевой! – закричал капитан и, не тратя слов даром, выстрелил в предателя Ботаджио из любимого пистолета.

– Если бы… – горько вздохнул старик, потер дырку на старой рубахе и прыгнул в воду.

…Ибн Гвироль, чертов святоша, был прав – земля круглая, думал Джонни, бывший капитан Бельяфлорес, примериваясь к ручке весла королевской галеры. И дурак Вилли Вилкин, как оказалось тоже….

Искушение грешной Пьетры

– Матушка, госпожа Флоримонда совсем плоха, – у молоденькой послушницы из под белой обвязки торчали потные рыжие кудри, она совсем запыхалась, – ребёночек жив, а у ней мы никак крови не можем унять.

– У неё, дитя моё. Сейчас буду, – Паола жестом велела девочке замолчать, неторопливо дочитала молитву, закрыла оббитый бархатом часослов и грузно поднялась с колен. Медицинская сумка, с которой пожилая монахиня не расставалась, стояла в изножье койки.

Снаружи шёл дождь, было сыро и пасмурно – только фонарь над дверями «общедоступной больницы Святого Лазаря» освещал скупо мощёный двор. Аккуратно приподняв подолы коричневых одеяний, женщины поспешили перейти из здания в здание. Входная дверь даже не скрипнула. Паола принюхалась и улыбнулась. В больнице пахло свежим сеном и травяными отварами, лавандой в мешочках и горячим вином… двадцать лет назад из ворот разило гноем и смертью. По правую сторону коридора были мужские палаты, по левую – женские, на втором этаже ютилась богадельня для беспомощных стариков. …Хорошо, что подкидышам дали отдельный флигель, помещаясь вместе с больными, сироты часто заражались и уходили обратно к Богу.

Дверь в палату рожениц была открыта. Немолодая, тёмнолицая крестьянка в одной рубахе ходила из угла в угол, обхватив руками огромный живот. Щуплая белошвейка спала, жадно прижав к себе покряхтывающий свёрток, на распухших, обкусанных губах колыхалась улыбка. Ещё одна кровать была пуста. А на койке подле окна разметалась госпожа Флоримонда – супруга владетельного Фуа. Кровь и нечистота родов не могли скрыть почти кощунственную прелесть тела, едва прикрытого тонкотканой сорочкой с пышными кружевами. Сестра Беата стояла рядом с женщиной на коленях, пытаясь закрепить пузырь со льдом на животе роженицы, сестра Агнесса собирала в кучу испачканное тряпьё. Женщина выгнулась и застонала, пузырь плюхнулся на пол, словно большая жаба. Похоже роды кончались скверно.

Паола фыркнула «Воды» и через минуту Агнесса уже поливала ей на руки. …Почему эти благочестивые квочки не подумали позвать её раньше? Где Маргарита? Со вздохом Паола вспомнила, что сестра Марго третьи сутки дежурит у ложа юноши с почечною болезнью – отроку то хуже, то лучше.

…Мысли шли, руки делали своё дело. Кровь чистая, алая. Разрывов нет. Матка напряжена.

– Послед отошёл? – спросила Паола резко.

Беата протянула ей мисочку с тёмной сырой плацентой. Что-то не так. Маленькая. Слишком маленькая.

– Ребёнок как?

– Мальчик. Закричал сразу. Лёгкий. Кудрявый, как одуванчик, – рябое, скуластое лицо Агнессы даже чуть просветлело.

В задумчивости Паола ещё раз прошлась пальцами по животу роженицы. Флоримонда закричала и снова выгнулась, словно её била судорога. Ладонь Паолы почувствовала лёгкое шевеление – там, внутри, в измученном чреве…

– Дуры!!! (Боже прости меня грешную) Дуры глупые! – Паоле очень хотелось съездить безмятежной сестре Беате ледяным пузырём по сытой физиономии, но времени не было, – держите крепче, я её осмотрю.

В такие минуты Паола отключалась от криков боли – пока есть шанс помочь, надо делать, а не жалеть. Так и есть. Второй. Ножками. …Крови много ушло.

– Агнесса, Беата, помогите ей приподняться. Попробуем надавить на живот.

Сильные руки Агнессы подхватили страдающее тело, Беата неловко сунулась… и вдруг упала.

Похоже, она была в обмороке. Паола оглянулась, скрипя зубами от злости. Послушница вдруг подскочила:

– Позвольте помочь, матушка, – и, не дожидаясь ответа, оббежала койку и подхватила роженицу с другой стороны.

– С богом! Богородица, матерь светлая…

Губы твердили молитву, руки давили и мяли. В такие минуты Паола чувствовала себя пульчинеллой, божьей марионеткой – словно кто-то двигал ей, дабы исполнить высшую волю. Роженица взвыла, стиснув плечи монахинь.

– Кладём. Ну!

Девочка. Дышит. Кричит. Господи, на всё твоя воля! Бессильная Флоримонда открыла глаза, потянулась молча. Паола дала ей младенца, ещё необмытого, женщина обняла мокрую драгоценность, губы ее дрожали. Кровь? По ноге вилась тёмная струйка – вялая и спокойная. Расторопная Агнесса поднесла чашу вина с водой, роженица жадно выпила, щёки чуть порозовели. Паола коснулась тонкого запястья, трогая пульс, ещё раз ощупала белый живот… кажется обошлось. И Беата глаза продрала… кастеляншей её, простыни считать, а не с больными сидеть.