Текст книги "Капитан «Аль-Джезаира»"

Автор книги: Вернер Лежер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Солома предназначалась Омару! Бенедетто набрал ее столько, что едва смог донести.

Значит, их все-таки будут держать вместе!

Итальянец увидел в глазах юноши радость. Еще бы, теперь он не один! Как быстро человек переходит от отчаяния к радости; как мало надо несчастному, чтобы стать счастливым.

– Вы можете погулять в саду, выходите! – велел стражник, когда генуэзец разделался с соломой. – Ты, старик, отвечаешь головой, чтобы Омар не попытался бежать. Даже попытка, потому что удачный побег невозможен, будет стоить тебе жизни.

– Ты слышал это, Омар?

– Не беспокойся, я не отойду от тебя ни на шаг.

Природа ликовала, пестрое разноцветье радовало глаз, но бывшему рабу было сегодня не до этого. Слева от него шел молодой человек, у которого отняли свободу. Омар был совсем еще мальчик. Он надвинул тюрбан на лоб, так что лицо было наполовину закрыто.

Дважды прошлись они, не останавливаясь, по разрешенной для арестантов дорожке. Они не разговаривали. Итальянец все время рассматривал спутника в профиль.

Красивый парень этот Омар. Загорелый до шоколадного цвета, мягкие еще черты лица.

Лицо у него темное, как у араба, но, видимо, от загара, а не от природы. Может, он метис?

– Посмотри мне в лицо, Омар, – попросил Бенедетто, когда недоверие с пристрастием наблюдающего за каждым их шагом надзирателя несколько поулеглось.

Они стояли друг против друга. Итальянец внимательно разглядывал юношу.

«Что это он уставился? Что я – джинн, дух, призрак? Почему он так странно смотрит на меня?» Омар испугался. Тот, кого он назвал отцом, – европеец. Может, у него дурной глаз и он хочет сглазить его, правоверного?

Омар? Перед взором Бенедетто всплыл некий образ. На молодом человеке чужеземная одежда, но в лице-то основные черты сохранились неизменными. Те же сияющие глаза, тот же самый нос, почти тот же рот, как у… Луиджи Парвизи. Тот, что стоит перед ним, – как он напоминает его господина в молодости!

Бенедетто прижал кулаки к глазам, прижал так крепко, что, казалось, хочет проткнуть костлявыми пальцами веки. Видение не исчезало. Наоборот, стало резче, отчетливее.

– Беги медленно к дому, все время впереди меня, Омар, – с трудом переводя дух, сказал Бенедетто.

Юношу поведение старика насторожило, однако он последовал просьбе.

Генуэзец смотрел на него, не отрывая глаз. Вот так же точно, чуть покачивая бедрами, бегал Луиджи Парвизи, когда был в возрасте Омара.

Жестокое коварство судьбы скрестило пути Бенедетто и человека, взволновавшего его до глубины души. Араб по одежде, фигурой же, обликом, движениями – вылитый его покойный господин. Будь этот парень итальянцем, он вполне мог быть сыном Луиджи, быть – Ливио…

– Лив!.. – прокричал он вдогонку юноше начало этого имени и закашлялся, не договорив до конца. В голове его мелькнула вдруг мысль, которую следовало бы сначала хорошенько продумать, прежде чем, не сомневаясь, назвать парня «Ливио».

Омар услышал, что Бенедетто что-то крикнул ему вслед, но не разобрал что. В этот восхитительный солнечный день бесчисленные стайки птиц в бесконечном голубом небе щебетали, высвистывали, выцвиркивали свои песни. Их резкие трели приглушили, поглотили вырвавшееся у старика "Лив… ".

– Что? – спросил в ответ Омар.

– Ничего, сынок, ничего. Я просто радуюсь чудесному дню, – сказал старик, усаживаясь на камень с таким расчетом, чтобы солнце грело ему спину, Омару же светило в лицо.

– Ты хотел рассказать мне сегодня о себе, – вспомнил юноша.

– Я был, – начал Бенедетто свой рассказ, – захвачен вместе с одним итальянским кораблем. Ты же знаешь, сам участвовал в этом, как обходятся с несчастными пленными моряками и пассажирами. Мы были не чем иным, как товаром, а часто и предметом жестоких развлечений для стражи. Нас избивали, унижали хуже, чем зверей.

Когда нас высадили с корабля в Сиди-Феррухе – я полагаю, это было единственный раз в истории Алжира, что нас не дотащили до столицы, – многие из нас были тяжело ранены. Я сам едва стоял на ногах от болезни. Как мне рассказывали другие несчастные с «Астры», мой господин пал в сражении, и его труп выкинули за борт. Молодую госпожу Рафаэлу Парвизи и ее семилетнего мальчика, – Бенедетто строго взглянул на Омара, однако ничто в поведении юноши не намекало даже, что упоминание о женщине и ребенке хоть как-то встревожило его, – отделили от нас еще до того, как мы сошли с корабля. Что с ними было дальше, я так и не смог узнать. Хочу надеяться, что их освободили англичане. Целыми днями, почти без передышки, мы шли. В гору, под гору, по стране, напоминающей пустыню.

– Равнина Метьях! – бросил Омар.

– Да. Пересекали реки. Со всех сторон нас подгоняли конвойные арабы. Двое моих друзей погибли по дороге. Никто не побеспокоился о них, только сорвали последние лохмотья с их тел. Бездыханные тела остались на корм коршунам да орлам, или еще какому зверью, пожелавшему вонзить в них свои клювы и клыки. И без того нас было мало, а тут и вовсе поубавилось. На последнем этапе пути к страданиям нашим прибавились удары плетьми, которыми всадники шейха Османа щедро осыпали нас за то, что двигались мы недостаточно быстро. В лагере нас сковали по двое. Вставать мы должны были в два часа пополуночи. Того, кто замешкался, не поднялся вовремя, надсмотрщики прогоняли под ударами палок по всему лагерю. Словно мухи, мерли люди, всю пищу которых составляла вода да малая толика мучной болтушки.

Мой первый сотоварищ по несчастью, с кем сковали меня одной цепью, был испанец. Сковывать одной цепью двух земляков здесь остерегались во избежание попыток побега, хотя на это не было даже намека. Ты же знаешь свою родину, и тебе известно, что путешествовать по этой стране одному невозможно. Все здесь просто кишит дикими зверями. Повсюду подстерегают опасности, избежать которых двоим безоружным рабам, чьи движения и без того затруднены из-за тяжелых цепей и прикрепленных к ним железных гирь, совершенно невозможно.

– И все-таки есть двое мужчин, которые смело смотрят в лицо этим трудностям и продвигаются от дуара к дуару [22]22
  Дуар – палаточный стан кочевых арабов.


[Закрыть], от поселения к поселению, и ничего с ними не случается!

– Вот как? Тогда они – поистине мужественные и умные люди.

– Ты что же, никогда не слышал об Эль-Франси и его друге Селиме?

– Эль-Франси? Конечно. Он частенько бывает в этих местах; и всякий раз к нам является главный надзиратель, и нас охраняют еще строже, чем обычно. Все боялись этого Эль-Франси. Почему – я не знаю.

Бенедетто уклонялся от всей правды. Надежда на освобождение тешила рабов радужными картинами: вот придет Эль-Франси и вызволит кого-то из них из-под власти Османа. Кого? Никто не знал этого, но каждый надеялся, что счастливчиком окажется он. Причиной, по которой старый итальянец даже не упомянул об этом, как и о том, где находится их лагерь, заключалась в постоянной осторожности раба, всегда чувствовавшего угрозу опасности. Излишняя болтливость всегда опасна, здесь же – в особенности: ведь речь шла об опасности не для него, Бенедетто, а для самого Эль-Франси, европейца.

Среди стражи находился один человек, попавший на эту службу помимо своего желания, который при любой возможности рассказывал узкому кругу пленников о делах и событиях за пределами лагеря.

Судьба Омара неизвестна. Вполне может случиться, что еще сегодня его снова возвысят, и все, что с ним сейчас происходит, – просто предупредительный выстрел. Тогда было бы неразумно раскрываться перед ним и слишком уж распространяться об Эль-Франси и его возможных целях.

– Итак, об испанце, – продолжал рассказчик, уклоняясь от дальнейших расспросов об охотнике. – Однажды он нашел большую кость. С обостренной осторожностью человека, которого жизнь собирается щелкнуть по носу, ему удалось, так, что я и не заметил, вогнать эту кость в трещину в стене и ночью на ней повеситься. Когда я проснулся, парень ужо был холодный. Он освободился от рабства. Но с ним вместе, согласно обычаю, должны были подвести черту и под моею жизнью. Я и сам в то время готов был покончить с собой. Что могло принести мне, да и всем другим, будущее, кроме страха, каторжной работы, бесконечных мучений и пыток? Родных у меня на родине не было. Вот я и прикипел сердцем к моему несчастному молодому господину, его доброй, милой жене и особенно – к ребенку, мальчику. Единственный путь, который мог бы привести меня к спасению, казался мне неподходящим Я не собирался менять свою веру, даже когда только этим способом можно было выкупить жизнь. Нет, я ни за что не хотел отрекаться от христианства, хотя со временем понял, что во многом на его счет заблуждался, ибо христианская Европа пальцем о палец не ударила, чтобы защитить и освободить единоверцев всеми находящимися в ее распоряжении силами.

Лицо бывшего раба помрачнело. Правая рука его тщетно пыталась разгладить морщины на высоком лбу.

– Ты не можешь рассказывать о том, что было дальше, отец?

– Нет, Омар, ты должен дослушать все до конца. Почему меня не лишили жизни? Почему не притянули к ответу за смерть напарника? Это случилось так. Мне приказали поднять труп и нести его. Ужасно шествие с покойником на плече, с мертвым моим напарником, все еще прикованным ко мне цепью с железными гирями. Неописуемый ужас овладел мной. Любой шорох за спиной заставлял меня вздрагивать от страха. «Не выстрелят ли сейчас мне в спину?» – спрашивал я себя, делая очередной шаг. Я ждал и ждал, испытывая невообразимые муки.

Но этого не случилось. По другой дороге гнали рабов на работы. На меня и мой страшный груз они даже не взглянули. Моя судьба их не трогала. Иные из этих бедняг провели в рабстве уже несколько десятков лет и утеряли всякое понятие о сочувствии и сопереживании. Короче говоря, после того, как цепь расковали, мне велели сбросить товарища в пропасть. Потом отправили назад, в лагерь.

Что там со мной было, во всех подробностях мне рассказывать не хочется, хотя тебе, может, и полезно было бы узнать об этом. Скажу только, что меня засекли чуть не до смерти. Больше недели провалялся я исхлестанный, истощенный, больной, не способный в первые дни даже пальцем шевельнуть. Потом меня сковали с новым сотоварищем по несчастью, на сей раз – с португальцем. Но и его забрала от меня смерть. Мы с сотней других работали на поле под охраной вдвое большего числа надсмотрщиков. Вдруг из кустов выскочил лев, набросился на португальца и хотел утащить его. Парень сразу же расстался с жизнью, а ведь я-то был скован с ним! Со всех сторон сбежались стражники и открыли по хищнику пальбу из своих допотопных мультуков. Прикончить льва им, правда, не удалось, но он испугался и убежал с поля. Меня снова беспощадно высекли, хотя в смерти напарника я был и неповинен.

– Это было несправедливо! – вырвалось у Омара.

– Как и многое другое, что творят твои братья, мой мальчик! Самое же скверное случилось со мной, когда рабам дали свободу. Оставили здесь одного из полутора тысяч. Одного… меня! Как я тогда не сошел с ума, не знаю. Положение мое с тех пор, правда, несколько улучшилось. Я стал числиться не рабом, а пленным, но я по-прежнему не свободен! Снова и снова мучит, терзает меня вопрос: почему именно я?

Бенедетто умолк. Прерывисто дыша, он сжал ладонями лоб, закрыл глаза. Тихо, очень тихо, почти шепотом, старик продолжил свой рассказ:

– Получу ли я когда-нибудь ответ на это? Все наши, с «Астры», умерли. Никто не расскажет на родине, что в плену все еще держат одного, оставшегося в живых, с этого несчастного корабля. Меня наверняка считают покойником, как и всех, кто так отважно сражался с корсарами.

– Я тоже сражался и многих одолел! – гордо сказал Омар.

– Зачем, мой друг?

– Зачем? Как это зачем? Я не понимаю тебя.

– Может, ты мстил европейцам за какое-то их преступление?

– Нет. Но они же богатые. В трюмах их кораблей огромные сокровища.

– Значит, ты ставил свою жизнь на карту ради блеска золота, из-за этого желтого металла убивал людей или делал их несчастными?

Омар растерянно взглянул на старика. Он не знал, что ответить, чем возразить.

– Ну, тогда ты наверняка очень богат, сынок, – продолжал Бенедетто.

– Я никогда ничего не брал из добычи. Я ведь был всего лишь корабельным юнгой.

Ему вспомнились вдруг наставления марабута и многих других людей, которые говорили, что борьба с неверными – дело, угодное Аллаху. Но поймет ли это старый раб? Может, лучше так:

– Сражения – самое благородное занятие для юношей и мужчин.

– И с невиновными тоже? Разве мы, европейцы, – разбойники, убийцы, пираты, корсары? Мы что, нападаем на ваши корабли? Уводим твоих братьев в рабство?

– Этого я не знаю. Но они обстреляли Алжир, смешали с землей такой город! Мы вправе мстить за это преступление.

– Не можешь ли ты мне сказать, по какой причине был обстрелян твой город?

– Хотели свергнуть дея.

– И это получилось?

– Нет. Они все-таки не отважились.

– Ха! Стоило бы только по-настоящему захотеть! Но твой ответ далек от истины. Вы столь бесчеловечно поступаете с моими братьями, которые ничего, еще раз повторяю, ничего плохого вам не сделали, что Алжир непременно должен был понести наказание.

– За что мы и наносим ответные удары!

– Это ненадолго. Европейцы, стоит им только собраться, просто задавят вас. Их силы во сто крат превосходят ваши.

– Как ты можешь этакое говорить, – возмутился Омар. – Ни один их корабль не уйдет от нас.

– Поживем – увидим. Однако давай лучше оставим пока это. Ты не понял еще, что похищение людей – худший из грехов, хотя и самого тебя, магометанина, лишили свободы и бросили в этот Богом забытый лагерь. Считаешь, что это справедливо?

– Я был непослушен.

– Да, за это тебя следовало наказать, таков порядок. Но с тобой, правоверным, обошлись, как с каким-нибудь – по вашему выражению – христианским псом!

Юноша вытаращил глаза. И в самом деле, его поставили на одну ступеньку с неверными! Это потрясло его до глубины души. Этот раб правильно оценивает положение. С ним, Омаром, его собственные друзья и соратники поступили, как с паршивым псом. Убей они его, и то было бы не так гадко, как сейчас, здесь…

Корабельный юнга Омар, пленник недоброй славы работорговца Османа, чувствовал себя глубоко несчастным. Те, кого он совсем еще недавно так любил, хоть и страдал порой от их грубостей, приятели по пиратскому кораблю, постыдно предали его. Если уж с ним, своим же сотоварищем, обошлись таким способом, то, может, справедливо и многое из того, что он только что услышал от старика. Но ведь старик – европеец. Он все здесь видит в кривом зеркале. Конечно! Или, может, все-таки он прав?

Омар угодил в лабиринт, выхода из которого найти никак не удавалось. Сомнения, душевное смятение, и вслед за тем – снова абсолютная уверенность в своей правоте – все смешалось в его голове.

* * *

– Аллах, Аллах! Благодарю тебя, великого, добрейшего, вселюбимейшего, всемогущего! – снова, как всегда в последние дни, закончил Омар свою молитву этими высокими словами.

«Всесильный чувствует, как ликует моя душа, как преисполнена она благодарностью ему; преисполнена так, что не выразить словами. Человек только бормочет, путается, не в силах уяснить, что же им движет. А Аллах видит все, он знает, кого удостоить своей милостью».

Кто, как не он, даровал свободу бедному юнге? Что, как не его могущество, отворило двери тюрьмы и подарило Омару новую жизнь?

– О Аллах, Аллах, как прекрасна, как бесконечно прекрасна жизнь!

Омара охватило благостное упоение. Надо же, какое счастье выпало ему, счастье, за которое он обязан вечной благодарностью всевышнему!

Он огляделся вокруг, посмотрел в глаза людям. Как изменились их лица, и все-таки они те же самые, что кривились в свое время в глумливой усмешке, безучастные к его горькой участи, повергшей его в рабство. Все те же люди на корабле, все, кроме рейса.

А теперь бывший корабельный юнга – офицер, младший офицер алжирского флота. Теперь его нельзя больше мучить, колотить, пинать ногами. Все теперь так и напрашиваются к нему в друзья. Надеются, что не вспомнит о прошлом. Это было бы скверно: у него теперь власть, он может и отомстить.

Однажды к Осману явились посланцы из Алжира. Гордые, властные люди, независимо державшиеся с шейхом. Они даже и не спросили, здесь ли содержится корабельный юнга Омар, а сразу коротко и ясно потребовали освободить его.

– Коня ему, да получше! – приказали они. И сами выбрали коня из табуна. Это был благородный арабский скакун, огневой, быстрый. Шейх (Омар стоял рядом и все видел) был вне себя от ярости – он сам присмотрел этого скакуна для себя, – однако протестовать не отважился.

Поскакали в Алжир. Обращались с ним в дороге заботливо, считаясь с тем, что в тюрьме он сильно ослаб.

– Куда вы везете меня? – спросил Омар.

– К Мустафе.

Мустафа? Имя очень распространенное, в большом городе людей с таким именем было тысячи. К какому же из них лежит его путь? Об этом Омар, к сожалению, от своих провожатых узнать ничего не сумел. Они упорно отмалчивались, а один на вопрос Омара ответил смехом.

Потом, когда Омар предстал наконец перед этим таинственным человеком, он узнал, что говорить о нем и в самом деле было рискованно.

– Омар, ты заслуживаешь смерти!

У юноши земля закачалась под ногами. Стоило ли освобождать его из тюрьмы только для того, чтобы тут же передать в руки палача? Он не мог произнести ни слова. Смерть в схватке с противником – ничто по сравнению с ощущением, которое он испытал, когда Мустафа посмотрел ему в глаза – словно когтями впился.

Глухим, как из могилы, голосом, столь же жестко, как и прежде, Мустафа продолжал:

– Непослушание – худшее из преступлений, в которых может быть обвинен корсар.

«Я знаю об этом, господин», – хотел сказать Омар, однако не смог выдавить ни слова и стоял с открытым ртом, будто веревка палача уже затягивалась на его горле.

И тут вдруг зазвучал совсем иной голос – мягкий, доверительный, добрый:

– Я забыл об этом, сын мой. А ты не забывай и в будущем никогда так не поступай. Ты снова вернешься на тот же корабль.

– А капитан? – отважился наконец спросить Омар.

– Капитан там другой.

– А где прежний?

Мустафа только слегка шевельнул рукой. Произнес ли он при этом роковое слово «непослушание», Омар так и не понял Однако ему все же показалось, что да. Нет, он не услышал его, а прочел глазами с шевелящихся губ Мустафы.

Так или иначе, но жест был ясен и однозначен. Капитан – мертв.

– Я возвращаю тебе свободу, сын мой. Надеюсь, ты сумеешь выказать свою благодарность. В один прекрасный день, если сможешь мне понравиться, ты сам станешь рейсом.

«Если сможешь понравиться?» Он сумеет! Теперь, когда ему не придется больше быть козлом отпущения для всех и каждого, когда он сам имеет право командовать, мужеству и силе его не будет границ!

Какой, однако, человек этот страшный Мустафа! Но он – друг.

«Он не разочаруется во мне!» – еще раз решил для себя Омар. Старый сотоварищ по тюрьме и его будоражащие душу речи были забыты. Ложь все это, о чем он говорил, детский лепет. Старик впал в детство. Нечего больше о нем и думать.

Однако слова бывшего раба не забывались и навязчиво сверлили мозг. Отвлечешься от них, будто никогда и не слышал, и вдруг они возникают внезапно и не дают покоя. Они подобны медленно действующему яду, бледнеют, тонут, всплывают вновь, возникают во сне как осязаемые образы, как реальность, заставляют размышлять о них. Можно не соглашаться с ними, оспаривать. Сама жизнь опровергает их. Он – свободен. И все же никак они не уходят, эти мысли европейца, несомненно – ложные. Ложно все, что говорят и чему поучают неверные. Один только Аллах, которого они не признают, истинен и правдив.

«Ты сам себя обманываешь, Омар! – говорит голос, идущий из глубины души. – А вдруг они говорят правду?» Нет, нет, этого не может, не должно быть!

Сражения! Только в схватках спасение от таких пустых мудрствований.

Омар так и рвался в бой – это был единственный способ отринуть от себя сверлящие мозг мысли, вложенные в него Бенедетто Мецци.

Пока молодой офицер мучился сомнениями, бичевал себя, нанося удары не по коже, а глубже, в самое сердце, ренегат Бенелли прочесывал регентство, стремясь выйти на след Эль-Франси.

Эль-Франси – француз по имени Жан Менье из Ла-Каля. Человек состоятельный: охота – прихоть куда как не из дешевых. Ни о каком Луиджи Парвизи в городке, по словам шпиона, никто ничего не знает.

Имена, как звук и дым, – они исчезают. Их можно сбросить с себя, как грязную рубашку, и заменить на другие, когда потребуется.

«Ну хорошо, – решил Бенелли, – коли так, надо обязательно сойтись с этим Жаном Менье – Эль-Франси лицом к лицу и выяснить наконец, не Луиджи ли Парвизи действует под этими именами». Сюрприза здесь, пожалуй, ожидать не приходится: очень уж прочные завязываются узелки между этим Менье и Парвизи. Он, Бенелли, просто нюхом чует, что не ошибся. Даже в мыслях иной раз путается: хочет сказать Парвизи, а говорит – Менье, думает о Менье, а говорит – Парвизи.

Он приказал схватить этого Эль-Франси и доставить в Алжир. Но его посланцы вернулись с пустыми руками. Всякий раз дичь умело ускользала от них. Ну как не зауважать такого человека! Возможно, своего земляка? Бенелли даже чуть было не возгордился им. Но – лишь на миг: он терпеть не мог рядом с собой никого, умного и понимающего тонкость интриги, такого же авантюриста, как и он сам. Пока Парвизи не ввязался еще в высокую, запутанную игру, называемую политикой. Пока нет. Но кто может гарантировать, что он не сделает этого завтра? А может, уже и сегодня?

Возможно, однако, что все это куда проще. Он ищет своего сына. Прочности регентства это никоим образом не угрожает. Снова и снова Бенелли урезонивал себя, призывал к спокойствию. Что ему этот человек? С чего бы щадить его? Из-за того, что он – генуэзец? К черту сантименты! Генуя, родина, давным-давно покинута и позабыта. Теперь она – не более чем точка на географической карте. Да, если речь идет только о розысках сына, это не так уж плохо. Но ведь этот Эль-Франси – преемник француза Эль-Франси! С ним даже и негр Селим, верный спутник того, первого. Почему первый передал второму это почитаемое и любимое в стране имя? Только ли для того, чтобы ему удобнее было искать мальчишку? Нет, не может быть – за этим, несомненно, кроется что-то иное. Парвизи работает на Францию. Если так, то это грозит опасностью, устранить которую может только один человек – он сам, Бенелли!

И безобидность Эль-Франси – всего лишь маска. То, что упустил туземный лазутчик, не ушло от внимания Мустафы. В стране много говорят об Эль-Франси. И верный друг-то он, и помощник, и советчик. Но чтобы подстрекал он народ против турок – об этом никаких сведений не поступало. За это его к ответу не притянешь. Ладно, пусть даже против турок он ничего и не замышляет, но он, и это много существеннее, наводит людей на размышления. Только что вспыхнувший пожар можно погасить быстро. Куда страшнее огонь, тлеющий под крышей, скрытый под балками и кладками. В любой момент может разлиться он в целое море пламени, и для преодоления его потребуются чрезвычайные меры. Если люди долго обдумывают какое-то дело, взвешивают все «за» и «против», прикидывают шансы на возможный успех и неудачу, выжидают, пока плод созреет, – это и есть наивысшая опасность!

– Я – Мустафа, советник дея, – представился Бенелли деревенскому старосте.

– Добро пожаловать, господин. Великая честь выпала нашей деревне. Что привело тебя к нам?

– Я на охоте, мой друг. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? Не нападают ли хищные звери на ваши стада? Я могу расправиться с ними.

– Ты так добр, господин! – снова поклонился кабил.

«Скрытный парень, – решил Бенелли. – Может, не следовало представляться советником дея?»

– Повторяю: я охотно помогу вам.

– Спасибо, господин, но ты опоздал.

– Опоздал? Не понимаю тебя.

– Нам помог Эль-Франси, господин!

Бенелли удовлетворенно улыбнулся. Кабил заметил это.

– Ну вот. Я рад слышать это. Лихой парень этот Эль-Франси!

– Наш друг, господин.

– Вы можете гордиться им. Все, что я о нем слышал, мне очень нравится. Я с удовольствием сходил бы как-нибудь вместе с ним на охоту. Скажи, где я мог бы с ним встретиться? Ты ведь слышал обо мне, знаешь, что я…

– Да, господин.

– И что же ты знаешь?

– Что ты большой начальник.

Бенелли рассмеялся. Этот деревенский староста – остолоп, дурень, слабоватый умом.

– Вовсе не это хотел я сказать, мой друг, а то, что как охотник могу потягаться с вашим Эль-Франси. Мне хотелось бы поохотиться вместе с ним. Где он?

– Я не знаю этого, господин.

– Мне говорили, что его видели здесь еще вчера?

– Вчера, господин?

– Странно, что ты ничего об этом не знаешь.

Кабил не отреагировал.

– Жаль. Ты лжешь, старик! – легко, будто так, между прочим, бросил Мустафа в лицо старосте оскорбительные слова.

– Я не отваживаюсь возразить тебе, такому великому и могущественному человеку, даже если в мыслях твоих нет правды.

– Проклятье! – Из этого идиота все равно ничего путного не выудишь. Лучше, пожалуй, закончить разговор какими-нибудь дружелюбными словами. – Извини, я не хотел тебя обидеть. Меня, должно быть, неправильно осведомили. Этой ночью мы останемся у вас. Я сам принимаю приглашение в твой дом. Для моих спутников найди подобающий кров.

То, что кабил и не думал его приглашать, Мустафу нимало не смутило. Он – господин, и дать ему приют все прочие должны почитать за великую честь.

Среди ночи Мустафа покинул деревню. Он неслышно выскользнул из хижины, осторожно миновал поселение и лишь после этого вскочил на коня.

Бенелли заблуждался. Деревенский староста с его смиренным «Да, господин!» вовсе не был ни остолопом, ни глупцом, но умным и опасным противником.

– Гляди, Селим! – Луиджи Парвизи протянул негру трубу и показал направление, куда смотреть.

– Алжирцы. Уходим!

– Да, это они. Хорошо, что нас предупредили.

Парвизи оглядел окрестности. Они находились почти на самом краю равнины, за которой начинались холмы. Уйти можно. Если пустить коней в галоп. И прямо в горы. Ввек никто не сыщет. Но кони устали…

– Нет, Селим, скрываться мы не будем. Этого советника дея я должен рассмотреть поближе.

– Что это в последнее время они уж очень нами интересуются? – спросил чуть спустя негр.

– Кажется, нам не доверяют. Эти, из Алжира. А туземцы – за нас. Молодцы! Чуть заслышат о чем-нибудь, что, по их мнению, нас касается, сразу же спешат предупредить.

Не слезая с коней, оба друга осмотрели оружие. Все в порядке. Пистолеты и ружья – готовы к стрельбе, кривые сабли легко ходят в ножнах.

– Признаться, и мне удирать тоже что-то не хочется. С четырьмя-то людьми, замысли они что-нибудь недоброе, мы легко управимся.

Жемчужно-белые зубы Селима сверкали под стать его глазам. Негр явно не страшился возможной схватки.

Друзья не оглядывались. Лишь потом, когда топот копыт за спиной уже едва слышался, они придержали коней и стали ожидать алжирцев.

Это были пожилой мужчина и трое молодых парней.

– Салам алейкум! – поприветствовал старший, судя по всему – главный, и, не дожидаясь ответа, добавил: – Я рад, что наконец-то встретился с тобой, Эль-Франси.

Парвизи изобразил на лице изумление:

– Ты знаешь меня?

– О тебе и твоем друге столько рассказывают, что догадаться, кто ты, совсем не трудно.

– Вот как?

– Ты позволишь нам остаться в твоем обществе?

– Я не знаю тебя и твоих спутников. Страна велика, в ней достаточно места, чтобы не наступать друг другу на пятки, даже если каждый пойдет своей дорогой, – осадил старика Парвизи.

– Ты неприветлив, Эль-Франси. Я шейх Юсуф из Бискры.

– Думай обо мне что хочешь, Юсуф. По мне, так оставайся с нами, пока нам по пути.

– А куда ты направляешься?

– Там видно будет. Во всяком случае, собираюсь поохотиться.

– О! Позволь и мне разок выйти на хищника вместе с тобой!

– Что ж, если не струсишь… Вперед, Селим, тронули!

Бенелли старался держаться бок о бок с Парвизи. Снова и снова пытался он завести разговор, однако охотник отвечал лишь односложно и неприветливо.

Что надо этому человеку, который представился дружественному кабилу как Мустафа, советник дея?

Кавалькада въехала в горы. Парвизи внимательно оглядывал местность. Вдруг он остановился.

– Я приехал. Сюда, Селим. А тебе – счастливого пути, Юсуф! – сказал Луиджи и направился к месту, показавшемуся ему подходящим для бивака. Шейх то ли не понял намека, то ли не захотел понять, что здесь их пути расходятся.

– Ты не хочешь исполнить мое желание, Эль-Франси? – удивленно спросил Мустафа.

– Ты ведь занят делами. А время сейчас еще раннее. Остановишься рядом на привал – и потеряешь впустую добрых полдня. Меня же никто и ничто не гонит, я останусь здесь, – улыбаясь, ответил Эль-Франси.

– Тогда и я тоже остаюсь. Разбейте-ка лагерь, люди!

Пока Селим и трое спутников Бенелли занимались обустройством стоянки, Парвизи стоял, скрестив руки, у скалы, заранее выбранной им на всякий случай для прикрытия сзади. Алжирец делал вид, что ужасно занят. Он хватался то за одно, то за другое, метался к каждому из своих парней и шушукался с ними, работать, впрочем, отнюдь не помогая.

К Эль-Франси он присоединился, лишь когда все приготовления были закончены.

– Кальян! – приказал он, усаживаясь поудобнее.

Кальян принесли. Охотник сразу определил, что вещь эта дорогая – искусной работы, с двумя мундштуками.

– Присаживайся, Эль-Франси, будь моим гостем! – широко улыбаясь, пригласил Мустафа и протянул ему второй мундштук.

Отклонить такое приглашение было бы тяжким оскорблением. Парвизи закурил.

– Нравится тебе? Настоящий турецкий табак, – попытался Бенелли завязать разговор.

– Должно быть, ты весьма состоятельный человек, Юсуф: взять такую дорогую вещь с собой в путешествие! Не боишься, что ограбят? – решился вступить в разговор Парвизи. Может, удастся выведать, что на уме у этого человека.

– Никто здесь не отважится поднять на меня руку!

Самодовольная улыбка разгладила на миг старческие морщины на лице Бенелли.

Лишь теперь Парвизи удалось рассмотреть его как следует. Араб? Возможно. Однако сбрить ему бороду и снять глубоко надвинутый на лоб тюрбан – вполне можно принять его и за уроженца Южной Европы.

– Ну, тогда ты – счастливчик, – сказал он в ответ на бахвальство Мустафы.

– Шейха Юсуфа боятся!

– Знаю, знаю. Ты сказал, из Бискры?

– Да.

– Шейх Юсуф из Бискры в самом деле отважный и страшный для разбойников человек. Он – мой друг!

– Дьяболо!

Бенелли скрипнул зубами, но поздно: итальянское проклятие уже сорвалось с его губ. Глаза его метали искры.

– Что ты хочешь этим сказать, Эль-Франси? – закричал он.

– То, что ты – не шейх Юсуф, – спокойно, не повышая голоса, сказал Парвизи.

Бенелли вскочил на ноги. Не оплошал и Луиджи.