Текст книги "Запечатленный труд (Том 1)"

Автор книги: Вера Фигнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Так умерла Перовская, верная себе в жизни и в смерти.

4. ЗНАЧЕНИЕ 1 МАРТА

Что бы ни говорили и что бы ни думали о 1 марта, его значение было громадное. Чтобы оценить его, необходимо припомнить, среди каких условий оно совершалось. Оно прервало 26-летнее царствование императора, который открыл для России новую эру, поставив ее на путь общечеловеческого развития; после векового застоя он дал ей громадный толчок вперед реформами: крестьянской, земской и судебной. И первая и величайшая из этих реформ – крестьянская – в экономическом отношении уже в самом начале не удовлетворила требования лучших представителей общества (членов редакционных комиссий) и литературы, а когда со времени ее осуществления прошло 15 лет и период славословий перешел в период критики, то журналистика открыто провозгласила ее проведенною под давлением поместного сословия, компромиссом, совершенно не соответствовавшим предположенной цели – "улучшения хозяйственного быта сельского сословия для правильного отбывания им податей и повинностей". Труды Янсона, кн. Васильчикова80 и других исследователей показали полное расстройство экономического быта крестьян: малоземелье, развитие сельского пролетариата и такое несоответствие крестьянских платежей с доходностью их земель, что князь Васильчиков уподоблял положение нашего крестьянства безвыходному состоянию французского сельского сословия перед революцией 1789 года и грозил России теми же бедствиями, которые разразились во Франции в конце XVIII столетия. Правительственные комиссии подтвердили и засвидетельствовали разорение народных масс. {280}

Другие преобразования под усилившимся влиянием противников реформ и реакции, проявившейся в самом императоре, были урезаны и искажены разными дополнениями, изъятиями, разъяснениями. Мало-помалу общественные силы и правительственная власть пошли врозь, общественные элементы потеряли всякое влияние на течение государственной жизни, на ход управления.

Неудовлетворенность в самом начале царствования части общества разразилась в 60-х годах общими волнениями студенчества и выразилась процессами Чернышевского, Михайлова81, каракозовцев, нечаевцев. Эти выражения недовольства вместе с волнениями, вызванными польским восстанием, послужили сигналом к обострению реакции, сторонники которой воспользовались ими как нельзя лучше: к началу 70-х годов разрыв между правительством и обществом был уже полный. С тех пор бунт части подданных против порядка управления, поддерживаемого государем, сделался, можно сказать, хроническим. Но каждое проявление этого бунта влекло еще тягчайший гнет, который в свою очередь вел к более острому отпору. В конце 70-х годов вся внутренняя жизнь России, вся ее внутренняя политика обратились в борьбу с крамолой. Явились генерал-губернаторства, военные суды, государственная охрана и немилосердные казни, но вместе с тем явилась эпидемия цареубийств. И в то время как государственная власть выставила все свои чрезвычайные средства для борьбы со злом, ни штыки сотни тысяч войск, ни толпа охранителей и шпионов, ни золото царской казны – ничто не уберегло повелителя 80 миллионов, и он пал от руки революционера.

Поучительный характер 1 марта заключается именно в том, что это был финал 20-летней борьбы между правительством и обществом. 20 лет преследований, жестокостей и стеснений, имевших в виду меньшинство, но обременявших всех, и в результате – Рысаков со своим: "Посмотрим еще, все ли благополучно!"82 Убийство императора случилось среди общей уверенности, что покушение произойдет; при этом все общество было разделено на два лагеря, из которых один опасался, а другой с нетерпением ожидал этого события. Такое поло-{281}жение было беспримерно в летописях народов и могло заставить задуматься философа, моралиста и политика. Бомба Исполнительного комитета, потрясшая всю Россию, поставила ей вопрос: где выход из ненормального положения вещей, где его причины и что же будет дальше, если в жизнь не будет внесено ничего нового? Мы думали, что бесплодность правительственных стремлений сломить революционное движение репрессиями, несостоятельность попыток устранить недовольство устранением наиболее энергичных недовольных личностей была доказана воочию предшествующим 20-летним опытом, завершившимся событием 1 марта, и если не император, то Россия вывела из него должное заключение. Мы думали, что общественное мнение, свободно выраженное, предложило бы для прекращения внутренней междоусобицы не борьбу с отдельными проявлениями недовольства, но уничтожение самой причины этого недовольства; а эту причину оно указало бы не в отдельных агитаторах и выдающихся личностях, поимкой которых правительство тщетно надеялось умиротворить умы, но в общем стеснении, в полном отстранении образованного класса от влияния на жизнь народа и государства, в отсутствии какого бы то ни было поприща для деятельности, не преследующей цели грабежа и личной наживы; в полном противоречии между политикой правительства, с одной стороны, и интересами и потребностями народа и интеллигенции – с другой. И в случае продолжения прежнего режима оно выставило бы неизбежность повторения 1 марта при обстановке, быть может, еще более трагической.

Таким образом, дилемма, поставленная ребром, казалась нам разрешенной в общественном сознании и ждущей лишь момента для воплощения в жизнь. Необычайность условий, среди которых произошло событие 1 марта, и самая грандиозность его способствовали в высшей степени уяснению этого сознания, и отрицать его значение в этом смысле для общества невозможно.

Но 1 марта взволновало и весь мир крестьянства; оно вывело его из сферы обыденных забот и деревенских интересов и сосредоточило его внимание на вопросе: кто убил царя и за что его убили? Все, кто жил в то {282} время и много после в деревне, единогласно свидетельствовали, что умерщвление императора и мотивы этого умерщвления глубоко волновали крестьянский ум и заставляли его усиленно работать. В результате этой работы могло быть лишь два решения: истина, что царь убит социалистами, борющимися за интересы народа, желающими добыть народу землю и освободить его от гнета чиновников; или другое, что против царя бунтуют баре, помещики за свои права, что он убит за освобождение крестьян и в надежде вернуть крепостное право. В одном случае народ связывался с партией солидарностью интересов, и партия приобретала в массах точку опоры, какой не доставили бы десятки лет пропаганды словом; в другом – у него накипала злоба против имущественного класса; эта злоба при том ужасном экономическом состоянии, в каком находился народ, могла разразиться избиением привилегированного сословия, которое мало чем отличалось бы от ужасов пугачевского бунта. При этом задачей партии было бы лишь воспользоваться взрывом народных страстей и народного негодования. И в том и в другом случае союз революционной борьбы с народом являлся перспективой, открытой первым марта.

По отношению к самой партии и к постановке революционного дела вообще это событие имело громадную важность: в глазах сторонников оно вознесло Комитет на небывалую высоту. "Приди и владей нами" было единодушным возгласом, обращенным к нему, оно создало такую атмосферу, которая могла удовлетворить требованиям самого пламенного революционера, и если можно было о чем пожалеть, так о том, что жатва обильна, а жнецов мало.

Но кроме того что партия "Народная воля" приобрела 1 марта самую выгодную для себя позицию и новые шансы к расширению своей организации, этот момент был торжеством идеи организации вообще. Никаких сил единичной личности или даже отдельного кружка не хватило бы на ведение и довершение двухлетней борьбы с ее замечательными эпизодами и концом – борьбы, в которой на одной стороне были все преимущества власти и материальной силы, а на {283} другой – только энергия и организация. Необходимость организации в борьбе с правительством, организации как единственного условия возможности победы – вот что провозгласило 1 марта. После этого нечего уже было пропагандировать эту мысль – она сделалась общим достоянием среды, из которой выходили члены партии.

Обратной стороной этого крупного момента истории революционного движения выставлялось то, что 1 марта не вызвало народного восстания, не сопровождалось попытками к инсуррекции по городам и не заставило правительство ни предпринять коренных изменений в экономическом и политическом строе России, ни сделать уступок требованиям недовольных. Относительно первого можно положительно сказать, что партия никогда и нигде, ни в органе, ни в программе, ни в устных разъяснениях ближайших своих целей и задач не указывала на цареубийство как на средство непременно произвести народное восстание; это восстание могло составлять надежду отдельных лиц, но не расчет партии. Ожидания инсуррекции истекали из незнания положения дел организации, слишком еще молодой для осуществления подобных попыток, и если в революционной среде были даже недовольные тем, что их предположения не сбылись, то это были люди, привыкшие жать, где не сеяли: инсуррекция была еще делом будущего, требовавшим много трудов.

Что же касается того, что 1 марта не привело к практическим результатам в смысле экономического и политического переустройства России, то это вполне справедливо. Но, не будучи в состоянии совершить это переустройство силами революционными, партия никогда не рассматривала верховной власти в современной ее организации силой, способной искренне взять на себя почин в этом деле; правда, она ждала уступок, послаблений, прекращения реакции, доли свободы, которая сделала бы существование сносным и мирную деятельность возможной; в этом она ошиблась, что было весьма печально и худо, но худо не для одной революционной партии, а и для народа, и для общества, для имущих классов и для бюрократии, для всего государства и для {284} главы его; худо потому, что влекло в будущем новые катастрофы, новые политические и социальные смуты. Едва ли в то время в России находилось много людей, которые верили бы в будущее мирное преуспеяние своего отечества и спокойное житье своего монарха, а если нет этой веры, этой уверенности, то будущее должно было являться сумрачным и тревожным. В свое время это будущее должно было сказать свое слово.

Здесь необходимо сказать еще несколько слов о той деморализации, которая вносилась в общество приемами борьбы правительства с революционной партией. Как всякая борьба, стоящая не на почве идей, а на почве силы, она сопровождалась насилием. А насилие, совершается ли оно над мыслью, над действием или над человеческой жизнью, никогда не способствует смягчению нравов. Оно вызывает ожесточение, развивает зверские инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству. Гуманность и великодушие несовместимы с ним. И в этом смысле правительство и партия, вступившие, что называется, врукопашную, конкурировали в развращении окружающей среды. С одной стороны, партия провозглашала, что все средства хороши в борьбе с противником, что здесь цель оправдывает средства; вместе с тем она создавала культ динамита и револьвера и ореол террориста; убийство и эшафот приобретали пленительную силу над умами молодежи, и чем слабее она была нервами, а окружающая жизнь тяжелее, тем больше революционный террор приводил ее в экзальтацию: когда жить приходится мало, так что результаты идейной работы могут быть еще не заметны, у деятеля является желание видеть какое-нибудь конкретное, осязательное проявление своей воли, своих сил; таким проявлением тогда мог быть только террористический акт с его насилием. Общество, не видя исхода из существующего положения, частью сочувствовало насилиям партии, частью смотрело на них как на неизбежное зло, но и в этом случае аплодировало отваге или искусству борца, а повторение событий вводило их в норму.

Но мрачная сторона революционной деятельности смягчалась солидарностью и братством во внутренних {285} отношениях единомышленников; кроме того, насилие партии покрывалось знаменем блага народа, защиты угнетенных и оскорбленных, окружающие примирялись с ним за бескорыстие мотивов; оно искупалось отречением от материальных благ, неудовлетворенностью революционера в личной жизни,которая вся ломалась, раз он вставал на свой опасный путь; оно искупалось тюрьмой, ссылкой, каторгой и смертью. Таким образом, если общество грубело, привыкая к насилиям революционной партии, то оно видело вместе с тем если не в целом, то в отдельных представителях ее образцы самопожертвования, героизма, людей с недюжинными гражданскими добродетелями. Наряду с партией, но в более грандиозных размерах практиковалось насилие правительства: сковывалась мысль, запрещалось слово, отнимались свобода и жизнь; административная ссылка была обычным явлением, тюрьмы были переполнены; казни считались десятками. Вместе с тем в тюрьмах практиковалось унизительное обращение: в доме предварительного заключения высекли Боголюбова и оскорбляли стыдливость женщин **.

______________

** Обнажение донага Малиновской, Коленкиной и Евгении Фигнер в присутствии трех врачей-мужчин.

Ожесточались исполнители, озлоблялись потерпевшие, их родные, друзья и знакомые; общество привыкало к унижению человеческого достоинства; зрелище казней возбуждало кровожадность толпы. Возмездие "око за око, зуб за зуб" делалось девизом для всех. Для предотвращения государственных опасностей была нужна тайная полиция, правительственное золото создавало толпу шпионов; они вербовались во всех слоях населения, между ними были генералы и баронессы, офицеры и адвокаты, журналисты и врачи, студенты и студентки, увы, были даже гимназистки, девочки 14 лет, а в Симферополе в жандармском управлении вовлекли в шпионство и предлагали денежное вознаграждение гимназисту – мальчику 11 лет. Известно, что нет страсти более сильной и ведущей к более низким преступлеииям, чем страсть к золоту. Персидское золото заставило вождей Греции продавать свое отечество; 30 {286} сребреников прельстили Иуду Искариота. Наше правительство широко пользовалось корыстолюбием и алчностью человеческого рода и извлекало всевозможную пользу из могущества золота. "Черная книга" русской монархии, раскрытая Клеточникову, навсегда останется грязным пятном нравов того времени. Молодые женщины употребляли чары красоты и молодости для вовлечения и предательства; шпионы являлись инициаторами, организаторами и двигателями революционного дела; Рачковский в Петербурге, Рейнштейн в Москве, Забрамский в Киеве – вот герои правительственного лагеря, блиставшие на тогдашнем горизонте. Удачный донос, вероломнейшее предательство, ловкий подвох при следствии как средство вырвать признание, создание ценой благосостояния десятков лиц грандиозного процесса путем самых искусственных натяжек – вот что давало денежную премию или повышение по службе. К этому присоединялось вовлечение слабых в отступничество. Отмена наказания, забвение прошлого, деньги и свобода – все служило средствами обольщения (Веледницкий, Пиотровский, Курицын, Меркулов и др.). Этим наносился нам, революционерам, глубочайший нравственный удар, который колебал веру в людей. Не так больно было потерять свободу, как бывшего товарища, ради которого вы были готовы рисковать собой, которому вы доверяли, которого вы оберегали и которому оказывали всевозможные братские услуги, увидать рядом с жандармом, чтобы задержать вас, и услышать циничные слова: "Что, не ожидали?"

Конечно, все это совершалось в видах "законного" правосудия, ради спасения отечества или того порядка, в котором хотели сохранить это отечество. Но кто же будет отрицать все глубокое падение человеческой личности, выражаемое этими фактами? Но настоящая нравственная язва распространялась и другим, еще более губительным путем: наши ряды хотели расстроить возбуждением недоверия друг к другу; шпионскими проделками и полицейскими штуками старались набросить тень подозрения на некоторых товарищей, шедших с нами рука об руку; необдуманность и неосторожность одних, случайное стечение обстоятельств, подстроенных {287} рукою сыщика, против других служили средством заронить в революционном товариществе мрачную мысль о продажности и предательстве его членов; политика состояла в том, чтобы создать положение, когда брат восстанет на брата. И в самом деле, мы были недалеки от того времени, когда наши руки могли обагриться кровью, быть может, столь же невинной, как кровь Иванова, пролитая Нечаевым.

Я лично в последние два года перед арестом испытала три случая, когда была на краю преступления. Одного я решалась отравить собственноручно, потому что я ввела его в партию, – все были убеждены, что этот человек шпион, и, если бы не разъяснилось, к счастью, главнейшее обстоятельство, бывшее уликой против него, он мог погибнуть, а был невинен! В другой раз друзья из-за стен тюрьмы завещали мне разделаться с личностью, которую они называли причиной своей гибели. Эта личность была приведена в соприкосновение с партией мной же; я верила в ее честность и искренность, я поддерживала ее всем, чем могла; как личность молодую, нуждающуюся в теплом отношении, я поручила ее моему лучшему другу, и мне указали на нее как на предателя, заслужившего удар кинжала.

Я знала юношу, так опутанного шпионскими махинациями, что он являлся изменником в глазах всех; он был близок к самоубийству в отчаянии от павшего на него подозрения; люди, знавшие его лично, верили в его невинность; но на вопрос, обращенный ко мне, может ли он продолжать революционную работу, я отвечала, должна была ответить: "Нет". Так создается положение, когда становится положительно "страшно за человека". И если мы, люди, давно примкнувшие к движению, воспитавшиеся на чистых принципах социализма, приготовлявшие себя к мирной пропаганде, заслуживали от правительства имя злодеев, то люди, которых оно воспитывало, должны были явиться демонами! {288}

Глава двенадцатая

1. В ОДЕССЕ

После тревожных мартовских дней, когда был арестован Исаев и 3 апреля открыта общественная квартира, хозяевами которой были я и он, Комитет постановил, что я должна выехать из Петербурга и отправиться в Одессу для ведения местных дел, чтоб заменить Тригони.

Тригони был товарищем Желябова по Новороссийскому университету, но в то время как Желябов был исключен по студенческому делу и отдался революционной деятельности, Тригони кончил юридический факультет, сделался помощником присяжного поверенного и только в 1880 году присоединился к "Народной воле", раньше мало принимая участие в революционном движении, захватившем Желябова. Вызванный с юга на совещание по вопросу об инсуррекции, Тригони, как было уже сказано, участвовал в подкопе на М. Садовой и 27 февраля был арестован вместе с Желябовым в меблированных комнатах, где проживал со времени своего приезда в Петербург **. Причиной этого злополучного ареста, по одной версии, был донос из Одессы, но, может быть, он исходил из меблированных комнат, где прислуга подслушивала у дверей, как я однажды заметила, да и хозяйка (Миссюра) вела себя очень подозрительно, без всякой нужды провожая посетителей Тригони с лампой в руке, когда вечером лестница была еще освещена.

______________

** Между собой мы называли Тригони "наместником" по совпадению его имени и отчества с именем вел. князя, наместника Кавказа. Псевдоним Милорд, после ареста употреблявшийся полицией, у нас был неизвестен.

Личность Тригони произвела при аресте некоторую сенсацию среди жандармов, которые находили, что по образованию, происхождению и состоянию он выше той {289} среды, из которой, по выражению жандармских властей, обыкновенно вербуются члены революционных партий. В некотором отношении они были правы: Тригони имел внешность барина, был более избалован, чем другие, и по манерам в нем угадывался адвокат, хотя его юридическая карьера только что началась и никакой клиентуры ни в Петербурге, ни в Одессе он еще не имел. Родители его были помещиками в Крыму; мать, по рассказам, была светской женщиной, что, вероятно, тоже осталось не без влияния. Наружность Тригони, очень верно переданная фотографией в "Былом" ***, была нерусская, и он говорил, что в его жилах есть греческая кровь *****.

______________

*** См. "Былое", кн. 3, 1906.

***** См. биографию Тригони в IV т. Полного собр. моих произведений. Вера Фигнер, Полн. собр. соч., т. IV, М., 1932, стр. 76-94.

Из лиц, указанных мной в 80-м году, частью же из привлеченных по инициативе самого Тригони, он организовал в Одессе народовольческую группу, с которой теперь мне приходилось иметь дело. Это были прежде всего мои друзья: писатель-беллетрист Ив. Ив. Сведенцев (литературный псевдоним Иванович), бывший военный, превосходный, идеалистически настроенный, но нельзя сказать, чтобы активный человек, лет 35-ти, и дочь богатых родителей – Ольга Пуриц, молодая девушка с огнем, энергичная и очень способная. Другими членами были: студент М. И. Дрей, сын врача, весьма популярного среди еврейской бедноты, и Мартино, преподаватель, довольно солидных лет, давний знакомый Тригони по Крыму. В группу после отъезда Тригони входил и Владимир Жебунев, известный мне еще по студенческим годам в Цюрихе. Участник "хождения в народ", судившийся по "процессу 193-х" и сделавшийся потом нелегальным, Жебунев в силу своей опытности являлся естественным главой и руководителем группы. Раньше в качестве агента Комитета он ездил с организационными целями в Казань и Саратов. Но у "Народной воли" в Казани во все время не было нужных связей, и там Жебуневу ничего не удалось сделать. Что касается {290} Саратова, то в нем находились лица, занимавшиеся революционной деятельностью еще во времена общества "Земля и воля": Поливанов (будущий шлиссельбуржец), Новицкий, Демчинская и другие. Жебунев предложил им примкнуть официально к "Народной воле", образовав группу с определенными обязательствами по отношению к центру, что и было ими исполнено. Группа, очень небольшая, существовала до середины 1882 года, когда Поливанов и Райко сделали неудачную попытку устроить побег Новицкому, попавшему в тюрьму. Все участники этого предприятия были пойманы: Поливанов и Новицкий приговорены к смертной казни, но отправлены: Новицкий на Кару, Поливанов – в Алексеевский равелин. Райко, по одним рассказам, умер от побоев, нанесенных толпой, принявшей устроителей побега за грабителей, а по другим – от огнестрельной раны в голову при вооруженной схватке с конвоем.

Жебунев, подвижной и энергичный, обладал известным образованием, умел и любил поговорить. Более честолюбивый, чем большинство революционеров, он не раз добивался приема в члены Комитета. Его достоинства и способности давали ему достаточные права на это, и, повидав его в Одессе, я внесла в Комитет предложение принять его. Его вызвали по этому поводу в Москву, но там вскоре он был арестован по невыясненным причинам. Департаменту полиции не были известны ни его отношения к Комитету, ни его деятельность в Одессе; благодаря этому он поплатился только административной ссылкой в Якутскую область.

В Одессе он вносил много оживления в деятельность группы и пользовался несомненным влиянием. По взглядам он был скорее социал-демократом, чем народником, которыми в программе заявляли себя народовольцы, не терявшие надежды на деревню. Жебунев определенно смотрел на городской промышленный пролетариат как на единственную опору в политической борьбе. Считая вместе с тем, что только рабочий класс является носителем социалистических идей, он думал, что все силы партии должны быть направлены на пропаганду и агитацию в этом классе. Сообразно с этим его главной работой в Одессе были сношения с рабочими. {291}

В первой половине 70-х годов в Одессе замечательным деятелем среди рабочих был Заславский; имея собственную типографию, он вел систематические занятия с рабочими и заложил более, чем кто-либо другой в Одессе, прочную основу для всех последующих деятелей в этой среде **. Рабочие, выработавшиеся под его влиянием, были такого уровня, что могли вести дальнейшую пропаганду самостоятельно, без участия интеллигентов. Поэтому революционная традиция на фабриках и заводах в Одессе не прерывалась, и во вторую половину 70-х годов, кто бы ни вел сношения с рабочими, каждый имел готовых проводников в рабочую массу. Только предательство Меркулова в 1882 году погубило верхний слой этой рабочей интеллигенции. С этой последней имел дело и Жебунов, а вместе с ним М. И. Дрей.

______________

** Заславский был основателем "Южнороссийского союза рабочих"83 (1875); осужден на каторгу в 1877 году по делу, в котором занимал первое место (каторга была заменена поселением).

При мне число активных участников в деятельности одесской группы увеличилось бежавшим из Сибири Георгиевским, судившимся в 1877 году по процессу Бардиной84. Кроме того, я вызвала в Одессу Свитыч, сестру Свитыча, осужденного по процессу Ковальского. Эта славная молодая девушка жила где-то недалеко в уездном захолустье и томилась бездействием. В то время как раз предполагался побег Ф. Морейнис из Николаевской тюрьмы. Это дело думали устроить местные офицеры, ходившие в караул в тюрьму; там они познакомились с Морейнис, которой грозила каторга. Будучи на карауле, один из офицеров должен был вывести заключенную из тюрьмы, а для того чтобы ее укрыть, требовалась конспиративная квартира. Георгиевский и Свитыч взялись устроить ее и отправились в Николаев. Побег не был, однако, осуществлен, и когда это выяснилось, они вернулись в Одессу, чтобы по решению группы устроить небольшую типографию для печатания летучих листков для рабочих. Так как шрифт у группы уже имелся в запасе, то дело легко организовалось. Но деятельность типографии была кратковременна, и напечатали в ней одну-единственную прокламацию по поводу смерти и похорон заслуженного революционера Фе-{292}сенко, много лет прикованного к постели тяжелой болезнью.

Георгиевский имел сношения и с рабочими, что и погубило его. Его как-то выследили, он был арестован, а вместе с ним взята и Свитыч с типографией.

Однажды, подойдя к дому, в котором была их квартира, я увидела, что условный знак безопасности снят. Думая, что это может означать простое отсутствие хозяев, я вошла во двор и подошла к двери квартиры. Висячий замок показывал, что дело кончено, и я поспешила удалиться; на мое счастье, засады при квартире не было.

Членом одесской группы или очень близко стоявшим к ней был двоюродный брат О. Пуриц, студент первого курса Коган. Он действовал среди студентов: составил кружок человек в десять из своих товарищей; они сочувствовали "Народной воле" и занимались самообразованием общественно-политического характера.

2. ВОЕННЫЕ НА ЮГЕ

Через Ив. Ив. Сведенцева как бывшего военного имелись связи и среди военных, и я познакомилась с ними у него. Это были ротный командир Люблинского полка Крайский и офицеры Телье (брат осужденного) и Стратонович. Они относились ко мне со вниманием и любезностью, свойственными военным людям по отношению к женщине. Наши первоначальные разговоры имели обыкновенный салонно-литературный характер. Позднее, когда я узнала, что Крайскому нравится мое общество, я стала видеться с ним чаще и после некоторого сближения высказывать мои революционные взгляды и симпатии. Вызываемый на откровенность, он выражал интерес и сочувствие идее политической свободы и признавал справедливой сущность социализма. Но не это сочувствие, формулированное в общих выражениях и не переступавшее пределов разговоров, внушало мне интерес к его личности, а то противоречие, которое я заметила. Признавая, что истинное {293} убеждение должно проявляться в активной деятельности и что пропаганда словом составляет главнейшее орудие для проведения какой бы то ни было идеи в жизнь, он находил, что действительна лишь та пропаганда, которая опирается на знание, и что его-то ему и недостает. Он сожалел, что не получил высшего образования и что попытка поступить в академию, сделанная им дважды, встретила отказ **, несмотря на то что способности дозволяли ему надеяться на успех. Наряду с этим, по-видимому искренним, сожалением меня поражало полное отсутствие усилий к развитию своих умственных сил, к пополнению тех недочетов, которые так ясно сознавались. Такое положение казалось мне неестественным, и я думала, что мое дружеское вмешательство поможет ему выйти из этого бесплодного стояния на одном месте; что он или сознается, что не способен идти дальше одних разговоров, или примется за работу над собой. Я думала также, что, быть может, он слишком добросовестно относится к вопросу о приобретении знаний и ставит слишком широкие требования к самому себе. Поэтому, одобряя мысль о необходимости научной подготовки вообще, я проводила взгляд, что если человек сам не тревожится сомнением, не колеблется в признании той или другой истины, а чувствует лишь недостаток в аргументах для убеждения других, то нет необходимости сначала погрузиться в теоретическое изучение, чтобы явиться потом во всеоружии; средний путь постепенного изучения отдельных вопросов и параллельной передачи другим того, что уже усвоено, быть может, даже лучшая школа для самого себя. Вместе с тем Крайский постоянно говорил, что ему невыносимо общество людей, которые умственно ниже его, и так как я находила это несовместным с желанием действовать на других, то в беседах часто заходил разговор и на эту тему. Крайский казался мне ценной личностью, человеком сильной воли, который, раз решившись, уже не сойдет с избранного пути, поэтому я хотела непременно привлечь его в партию, разбить его сомнения в себе, сломить те внутренние препятствия, которые мешали ему {294} примкнуть к нам. Стратонович, честный малый, но с психологией менее сложной и характером неопределенным, мало интересовал меня. К тому же в начале осени он уехал из Одессы, так как получил командировку в Очаков. Как тот, так и другой состояли в дружеских отношениях с подполковником Прагского пехотного полка Мих. Юл. Ашенбреннером (будущим шлиссельбуржцем). Последнего знал еще Желябов, когда жил в Одессе в первой половине 1879 года, а я познакомилась с ним в 1880 году незадолго до моего отъезда в Петербург. Я застала его тогда случайно у Сведенцева, который раньше не упоминал о нем. В разговоре на тему об участии военных в революционном движении Ашенбреннер, между прочим, говорил о бесплодности военных переворотов, так как их следствием может быть лишь смена лиц, а не изменение сущности общественных отношений, и приводил в пример Испанию с ее пронунциаменто, не выводившими страну на новые пути. Ив. Ив. Сведенцев рекомендовал мне Ашенбреннера как социалиста и революционера. Мне хотелось еще видеться с ним, но знакомство как-то не клеилось. Он показался мне вялым и неразговорчивым; он был старше меня на 10 лет, и я не умела подойти к нему: он или не привык к женскому обществу, или не любил его. Нам обоим, кажется, было скучно друг с другом.