Текст книги "Продолжение души"

Автор книги: Вера Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Мама, ты видишь, кто около тебя?

Она полусознательно перевела на него глаза и точно увидела его. Лицо ее озарилось добром и ясной улыбкой, точно солнце из-за тучи показалось.

– Это твой правнучек – Сашенька!

С любовью в глазах она едва кивнула мне головой, точно откуда-то издалека дошло до нее родное, любимое, земное.

И это было ее последним прощанием с жизнью. Мамы не стало.

Я вспоминаю ее, и на душе у меня становится печально и светло. Наверное, давая мне имя Вера, мои родители хотели передать мне частицу своих сердец, полных веры в добро, надежды на лучшее, и любви к людям и к жизни. Низкий, земной поклон им. Спасибо им за все.

ЧАСТЬ II УТЕШЕНИЕ

1987 год-такой трагический для нашего театра, такой глубоко-печальный для нашей семьи вдруг завершился для меня неожиданным душевным выходом в редкостно желанную работу.

В одной из телевизионных передач я исполняла отрывок из "Воительницы" Лескова. Однажды, в случайном разговоре с режиссером Борисом Александровичем Львовым-Анохиным я услышала от него, что он хотел бы поставить со мной "Воительницу".

Я знала, что это – чудесный режиссер, не раз восхищалась его спектаклями и особенно – "Холопами" Гнедича в Малом театре, где великолепно, с редчайшей простотой играла Елена Николаевна Гоголева.

Услышав эти его слова, подавив чувство пронзительного счастья, я без особой надежды сказала об этом Валентину Николаевичу Плучеку. Мои слова были встречены как будто доброжелательно, но ясного ответа тогда не последовало. Потом трагические события на гастролях в Риге заслонили все.

Потом прошел отпуск, выяснилось, что репертуар наш резко сократился по вполне понятным причинам. И вот на сборе труппы Валентин Николаевич вдруг неожиданно для меня сказал о приглашении Львова-Анохина на постановку "Воительницы" со мной в главной роли на малой сцене как о желанном событии.

Я сначала думала, что ослышалась... Роль удивительная! Прекрасная! Для меня немыслимо трудная! В ней все есть! И возрастной переход, и русская национальная основа характера, и великая любовь, и душа, воспарившая над жизнью.

О такой роли актриса может только мечтать! Я ждала ее долго, может быть, всю жизнь. Я ее предчувствовала даже тогда, когда годами сидела почти без работы, и не верила в свое предчувствие. А главное – это вопрос, который терзал меня постоянно: сумела ли я сохранить что-то в себе, в своей душе для такой роли?

Не одолели ли меня усталость, возраст, не иссушили ли разочарования, неверие? Не может ли случиться так, что мне уже нечем будет играть? Ведь это так часто бывает, в театре ломается много судеб, характеров...

Как рассказать о том, что я испытала, работая над этой ролью с редким по своему таланту, эрудиции и душевной тонкости режиссером – Борисом Александровичем Львовым-Анохиным! О счастье писать труднее, чем о горе: сердце замыкается, не хочет расплескать драгоценное, что в нем заключено. Ведь важна не только роль-работа, но и то, с кем ты ее делаешь! Я считаю, что встреча с Львовым-Анохиным, наверное, была послана мне за все мои страдания, за творческий голод последних лет.

Весь наш постановочный коллектив – замечательный ансамбль: режиссер Борис Александрович Львов-Анохин, сорежиссер и автор инсценировки Василий Федоров (критики и все мы считаем, что инсценировка очень удачная), художник Андрей Сергеев (о его декорациях я скажу ниже), автор замечательного музыкального оформления Анатолий Кремер и мои одержимые своей профессией партнеры – энтузиасты нашего спектакля.

Не могу не сказать о церковном пении, записанном специально для нашего спектакля. Руководитель церковного хора присутствовал на репетициях и, воодушевленный их атмосферой, отнесся к своему делу как настоящий художник. Так всегда бывает при явлении настоящего искусства – стоит возникнуть искре, а у нашего режиссера их в запасе было много, как обязательно рядом загорается ответный огонь.

Я присутствовала на записи этих церковных песнопений и наслаждался не только мой слух, но и взгляд. Я видела лица певчих, их одухотворенность, и это настроение воскресает во мне, когда я уже стою на сцене в образе Домны Платоновны. Как оно мне помогает! Поистине, ничто прекрасное не исчезает!

В моем первоначальном представлении Домна Платоновна была сильной, хитрой, агрессивной, властной женщиной. Я совсем не представляла, как можно соединить в конце этот характер с той жертвенной любовью, которая спалит насмерть ее сердце. Мне казалось, что моей задачей было как можно дальше отойти от себя, заклеймить ненавистные человеческие качества: корысть, цинизм, отсутствие жалости путем показа такого характера, от которого можно содрогнуться. И вдруг... я услышала от Бориса Александровича совсем другие мысли: эту роль он видит в моем исполнении именно потому, что у меня самой, как ему кажется, этих качеств нет. Домна Платоновна, по его мнению, обладает детской непосредственностью, убежденностью в нравственной правоте своих поступков и еще большей убежденностью в том, что в этой жизни иначе поступать и невозможно. Покоренная этим неожиданным для меня новым образом моей героини, нарисованным режиссером, я, конечно, не стала противопоставлять свое понимание роли, я его просто зачеркнула и стала осваивать новый для себя образ. Но при всем моем желании это оказалось непросто. Не буду говорить о том, сколько душевных сил было затрачено и режиссером, и мною. Но, кажется, мы все преодолели.

В результате получился спектакль монолитный, законченный, с особой формой существования актеров на сцене, необычный, на мой взгляд.

Необычность начинается с декораций, созерцаемых зрителем еще до начала спектакля: огромное многоярусное кружево, свисая сверху, как бы придавливает сцену, лишает ее воздуха и простора, но само не лишено красоты и пышности. В середине сцены то же кружево, вышитое аппликацией, дает ощущение комнаты. Два проема по бокам означают как бы входы. На кругу сцены, точно по набережной Петербурга, окружая все это великолепие, идет чугунная решетка, а в середине, в разрезе этой решетки стоит огромная кровать. Домна Платоновна в ночной рубашке и капоре, почти сливаясь с этим кружевным фоном, крестится и, погасив свечу, ложится на кровать. Возникает звук шарманки, и Автор, двинувшись по внешнему кругу вдоль решетки, приступает к рассказу о Домне Платоновне. Так начинается наш спектакль.

Русская мещаночка – хлопотливая, бойкая, на все руки мастерица. И кружево продаст, и сведет, и сосватает, и обведет... Хитрая и простодушная, "ученая" петербургской жизнью – "петербургскими обстоятельствами",– и добрая, готовая тотчас оказать помощь, конечно, в соответствии со своим пониманием добра. "Что ж, я отягощусь, похлопочу,– говорит она Леканидке, предлагая свести ее для денег с купцом,– только уж и ты, сделай милость, не капризничай!" – и крестится, глубоко веруя, что делает доброе дело. Живет она неторопливо, словно плетет кружево. Очень любит поговорить, а разговор ее простонародный, образный, сочный, красочный, давно нами забытый, вот с такими "перлами": "Жизнь для своего пропитания веду самую прекратительную", или "Врешь ты, рожа твоя некрещеная, врешь, лягушка ты пузатая!"

Маленький человек, песчинка в мироздании... И вдруг нежданная, запоздалая любовь вошла в сердце Домны Платоновны, зажгла его факелом; вспыхнула яркая звездочка, на краткий миг осветила все вокруг и погасла, спалив себя дотла. "А я все люблю и все без радости, и все без счастья без всякого",– говорит она, а сама уже счастлива только из-за того, что говорит об этом. Открыла свою светлую тайну и простила всех, кто не понял ее: "Бог с вами, люди! Не понять вам, какая это беда, если приключится такое не ко времени".

От тоски, от нестерпимой сердечной муки умирает Домна Платоновна просто истаяла, как свечка, но на миг познала она силу большого чувства и душа ее осветилась неземной и трагической красотой. "Лежала она в гробике черном такая маленькая, сухонькая, точно в самом деле все хрящечки ее изныли и косточки прилегли к суставам".

Если бы моя героиня была, как я ранее представляла, хищницей, то не смогла бы так полюбить – нечем было бы. И потому она скорее жертва "петербургских обстоятельств", а но натуре своей добра, очень простодушна (сама часто попадает впросак и бывает обманута) и глубинно сильна. Эти качества режиссер считал свойственными и моей натуре, и это заставило меня призадуматься.

Моя роль имеет в спектакле как бы две стороны характера. В первой, вернее, во внешней части роли превалировали профессионализм, наблюдательность, отношение к героине. А вот дальше, в глубинной части (наверное, это сложно объяснить) идет жизнь духа, какого-то почти религиозного ощущения себя, своих истоков, своей веры. своего покаяния. Лесков, как мне чувствовалось, писатель неистовый, мгновениями (на наш современный, холодный взгляд) по-своему безумный, с неожиданными прозрениями в человеческие бездны и в этом очень искренний. Не дай бог играть его просто как бытописателя местных и современных ему нравов – это будет уже не Лесков! Надо не прерывая, вести главную линию характера и, что основное,– жизни человеческого духа, и только этот единственный путь может дать какой-то результат.

Осилила ли я эту вершину? Не знаю... Мне не нужны никакие блага и радости, только бы мое сердце, испытавшее любовь и прощание, полное боли от потерь, от длительности творческого молчания, только бы это сердце выдержало и дало мне силы, дало мне право произнести со сцены выстраданные слова, написанные великим русским писателем Лесковым: "Огненным прещением пресекается перед смертью душа моя. Боже мой! Боженька! Миленький! Да поди ж к тебе моя молитва прямо столбушком: вынь ты из меня душу, из старой дуры, да укроти мое сердце негодное!"

Я постоянно мысленно произношу эти слова как заклинание, как мольбу о жизни в театре, только бы не кончилось это счастье – мой труд, мое продолжение души.

P.S. Годы мчатся. Вот уже 5 лет, как я не играю "Воительницу" – она уже не идет на сцене нашего театра. Оставались мечты и планы о новой работе с Борисом Александровичем Львовым-Анохоным.

Весной этого года в чудесный солнечный день, находясь на гастролях в Белгороде с Орловским театром, зная, что вечером играть "Филумену", сижу в своем номере, включаю телевизор... И вдруг вижу портрет Бориса Александровича в темной рамке и голос диктора: "...им были написаны прекрасные книги о Галине Улановой,. о Владимире Васильеве"... Что говорилось дальше – не помню, поняла, почувствовала, что не стало моего прекрасного учителя. Учителя жизни в искусстве.

Звоню в Москву. Да...умер.....сердце.

Девятнадцатого апреля театральная Москва провожала великого режиссера в последний путь, я открывала траурную церемонию. Прекрасные актеры, режиссеры, критики с любовью, печалью и благодарностью прощались с этим светлым человеком.

Потом было отпевание в церкви, а потом стоя в стороне на кладбище, я видела как быстро опустили гроб, как быстро закопали его, поставили большой крест и большой прекрасный портрет Бориса Александровича.

Он смотрел на нас с доброй печальной улыбкой, скрестив красивые, аристократические руки с большим оригинальным перстнем.

Поставили венки, вырос холм из цветов, а их все не убывало... Потом стали класть цветы около портрета, вот уже и прекрасные руки скрылись за цветами, вот и лица почти не видно. Остались только глаза – добрые, умные, печальные. И казалось, что они смотрят только на меня. С грустью, с добротой, с прощанием...

"СВЯЩЕННАЯ" и "БЕЗУМНАЯ"

Удивительный художественный парадокс

этой замечательной судьбы, как мне кажется, в том, что

за всенародно любимой кинематографической и театральной маской

"идеального социально-национального характера" скрывается прекрасное лицо и страдающая душа умной, талантливой сильной и пережившей много незаслуженных обид женщины.

Уверен, что нас всех ждет еще много открытий этой "неизвестной Васильевой".

Вера Кузьминична именно потому Великая Актриса русской театральной школы, что всей своей личной жизнью отстаивает идеалы Добра, Трудолюбия,

Самоотверженности в любви, Веры...

Так жаль несыгранных ролей

В театре и кино.

Так жаль ближайших из друзей,

Тех, что ушли давно.

Так жаль, что много не сбылось

Того, в чем жизни смысл.

И всех – прости ее, Господь,

Актрису из Актрис.

Александр Вилькин

Еще десятилетие назад я молила Судьбу о том, чтобы жизнь моя в театре продлилась, чтобы душа моя через роли соединялась с сердцами зрителей. Но как ни странно, то что многое в моей жизни хорошего произошло без моих усилий сыграло, со мной злую шутку. Оказывается, мой инфантилизм – это и друг мой, и враг мой. Друг, потому что что-то внутри меня остается от той девочки, мечтающей о театре, о ролях, где есть идеальная любовь, доброта, доверчивость, кротость; тишина и душевная ясность. И это подкупает зрителя, может быть, и не такого многочисленного, но того зрителя, который любит меня и верит мне. Я это чувствую, идя по улице, и вижу, как при узнавании теплеют глаза незнакомых людей, как потом они вдогонку дарят или букетик цветов, или несколько благодарных слов, удивительно искренних. Это самая большая награда за прожитую жизнь.

А враг мой – мой инфантилизм, потому что я не умею бороться, не верю в свои силы, если рядом не верят в меня или просто равнодушны ко мне, не могу добиться ничего в своем театре, чувствую себя уважаемой, но мало нужной, в то время как публика еще полна ко мне доверия, любви и ожидания чего-то нового или даже не очень нового, но желанного для нее.

Оказалось, это довольно мучительно для моей внутренней жизни. Если бы не было успеха в тех ролях, которые я играю в других театрах, если бы не было успеха в "Священных чудовищах" – единственном спектакле, который я играю в своем театре (я появляюсь на сцене один или два раза в месяц), я бы спокойно и, конечно, с естественной грустью приняла бы для себя приближение конца своей артистической жизни. Возможно, иногда я играла бы незначительные возрастные роли, где нет материала для того, чтобы эмоционально прожить то, что близко моему пониманию жизни.

Но к счастью и к горю моему, именно в эти годы, когда и претендовать-то ни на что не имею права, жизнь подарила мне то, что я играю сейчас. И играя эти роли, я каждый спектакль прощаюсь, люблю, отдаю себя до конца напоследок, упиваюсь чувствами на сцене, замираю от благодарности, ощущая, что зрители со мной, любят и понимают меня.

Но как это часто бывает, и горе, и счастье врываются в жизнь неожиданно. Сначала расскажу о счастье.

В 1995 году мне исполнилось 70 лет. По всем понятиям – это старость. Я тоже это понимала, но не чувствовала, может быть потому что жила только театром, только ролями, только мечтами о спектаклях, не было бытовых забот, связанных с детьми и внуками. Жизнь с мужем была такой же, как и в самом начале. С моей стороны, очень незначительное внимание к быту и исключительное – к театру. Не любя никакие праздники и юбилеи, связанные с собой, я ничего не праздновала, не было у меня ни юбилейного спектакля, ни юбилейного вечера. В день рождения я играла "Воительницу", и молодые актеры тепло и мило поздравили меня после спектакля. В печати и на телевидении мне уделили доброе внимание, за что я, естественно, была очень благодарна.

В это время В.Н.Плучек решил подарить ряду актеров бенефисы, то есть мы сами могли выбрать пьесу, роль и режиссера. Я стала снова и снова перечитывать пьесы, чтобы найти роль, где я могла бы выразить себя, и в то же время эта пьеса должна была быть не противопоказана нашему театру. Случайно прочитала пьесу Жана Кокто "Священные чудовища". Какое безумие хотеть сыграть роль Эстер! Но это безумие охватило меня. Эстер – актриса на вершине славы, но возраст и мысли, связанные с возрастом, где-то внутри подтачивают ее. От этого такое внимание к старухе, которая, сидя на спектакле, пожимала плечами и вызывала смех зрителей. Это произошло впервые – от этого страшно. Молоденькая девочка, влюбленная в талант Эстер, по-детски безжалостно говорит о том, что любимый муж Эстер изменяет ей. Это унижение надо скрыть, эту боль нельзя показать. Моя героиня испивает чашу горя до дна и сама ставит себя в невыносимые обстоятельства, словно летит в пропасть. И лишь раз прорывается ее отчаянье, когда она уходит из дома от любимого, но предавшего ее человека. Но все равно Эстер остается победительницей, и публика счастлива ее победе. Роль удивительно прекрасна, в ней все: женственность и ум, мужество и затаенное горе, гордость и сила духа.

Ставил это спектакль Александр Вилькин, с которым у меня была счастливая возможность работать над ролью Раневской в спектакле "Вишневый сад", поставленном им в польском городе Щецине.

В "Священных чудовищах" он снова своей верой в меня, в пьесу снимал с меня излишнюю чувствительность, придавал мне европейский лоск, уверенность и элегантность. Последнему очень способствовали потрясающие своей красотой и изысканностью костюмы Дины Могильницкой, которой я обязана чувством уверенности и счастья, что внешний облик очень помогает мне на сцене.

Все партнеры мне безгранично дороги, особенно Юрий Авшаров, с которым когда-то, лет 40 назад, играла влюбленную в него Наденьку Кленову в спектакле "Белый телефон". Работали мы, любя друг друга и радуясь успеху и самого спектакля, и каждого его участника.

Рецензий на спектакль "Священные чудовища " было много, и все хвалебные, но я до сих пор не знаю, правильно ли я поступила, не поблагодарив ни одного из рецензентов (я их, естественно, не знала) по телефону за те высокие оценки, которые нечасто бывают в жизни актера. Я не знаю, как в таких случаях полагается поступать, во всяком случае, я это сделала от скромности, а не от неблагодарности, не считая для себя приличным оценивать лестные слова в мой адрес, а слова часто были удивительными...

Вот уже четыре года я играю эту роль, и каждый раз, стоя на верху лестницы, откуда я выхожу на начало спектакля, я прошу у Бога силы, благодарю его за счастье, смотрю в полутьме на еле освещенные декорации, олицетворяющие театр, что-то недоделанное, неоформленное мерцает за кулисами... Но вот зазвучала музыка, она иронична, будто говорит зрителю: "Вот сейчас перед Вами развернется довольно банальная история, почти житейская: пожилые супруги, молодая красотка, измена мужа, страдание и унижение жены и ее гордая – до вызова судьбе – борьба". Ах, как все знакомо, но какими необычными оказываются поступки и реакции человека, раненного в самое сердце. Мы все так мало знаем себя, а в нас так всего много, чего мы сами от себя не ожидаем. Да и эта роль неожиданна и для меня, и для публики. Я в жизни ничего подобного не испытывала, не чувствовала себя звездой, не была ранена изменами, не могла себе представить, как бы я поступила в такой ситуации... И вдруг я чувствую, что понимаю свою Эстер, понимаю ее страстное желание испить свою чашу страдания и унижения с поднятой головой и открытыми глазами, принять жизнь, если суждено, ударом в сердце.

В конце спектакля, особенно, когда зал полон до отказа, в мой последний выход под аплодисменты и крики "браво" я спускаюсь по лестнице победительницей, я не чувствую лет, не чувствую веса, я лечу навстречу любви.

Конечно, можно подумать, что я слишком хвалю себя и этот спектакль. Нет, я понимаю, что мы не открываем каких-то невиданных театральных новаций, но спектакль создан А.М.Вилькиным так тонко, театрально, иронично, так просматривается за иронией глубокая боль, так воспевается театр, что я впервые поняла это прекрасное слово "бенефис". Когда все делается именно для бенефицианта, когда высвечиваются и преподносятся его лучшие качества, при этом не ущемляя ни одного артиста, занятого в спектакле. В старые времена с бенефисом связывались материальные блага – сбор шел в пользу бенефицианта, в наше время режиссерского театра – это прекрасная возможность дать актеру, достойному такой чести, выбрать для себя ту роль, которой он пропоет свою песнь.

Я рассказала, почему роль неожиданна для меня. А сейчас попробую разобраться, чем она неожиданна для публики. Сейчас время телевидения, когда популярность и слава приходят, если артист "раскручен". Со мной этого естественно не может быть, я актриса прежнего времени, мои фильмы и спектакли помнят люди старшего поколения, им запала в душу ясная, добрая, уравновешенная русская женщина, с которой спокойно, добропорядочно, без неожиданностей, все ясно и поэтому любимо. И вдруг такая женщина на сцене. Волевая, резкая, трезвая, знающая себе цену. Раненая в сердце, Эстер не плачет, не грустит (как не похоже это на ту Верочку Васильеву, которую знают). Откуда элегантность? Откуда затаенный порок? Откуда спокойный цинизм? И при всем этом сильнее всего любовь к профессии, к мужу, которого, может быть, она создала, как артиста, он – ее Галатея. И во всем сильная личность, бросившая вызов судьбе.

Да, конечно, это не постаревшая Ольга из "Свадьба с приданым", это не затихшая робкая кокетка Розина из "Женитьба Фигаро" – это кто-то другой. Но эта женщина прекрасна! – и это та самая скромная, бесскандальная, мудрая Вера Кузьминична Васильева, о которой, казалось, все известно, с которой все ясно.

И еще одна радость для зрительниц – моих ровесниц. Да, ей, актрисе Васильевой, за семьдесят, а она еще любит и любима, она летает по сцене, она танцует, она прекрасно носит костюм. И сидящие в зале молодеют. Ну, конечно же, еще не все потеряно, все зависит от нас, важно самой ощущать себя молодой, интересной, не бояться ничего, верить в себя, думают они, глядя на сцену.

Об этих ощущениях мне часто говорили или писали в письмах зрители, поэтому я и рискую описать все свои чувства. Но и трезвой самооценки у меня достаточно, и я также откровенно поделюсь всем, что меня мучает: и своей неуверенностью в себе, и своим одиночеством в своем театре и размышлениями о том, что же дальше. Что я могу? На что не имею право?

А теперь попробую разобраться в своей огромной неудаче, которую я потерпела с такой сокрушительной силой, что это до сих пор не дает мне покоя, не отпускает меня и заставляет думать, искать причину в окружении, в партнерах, в режиссере, но главное – в самой себе.

В 1998 году, спустя два года после выпуска "Священных чудовищ", я, естественно, надеялась на новую роль. И вдруг на сборе труппы я неожиданно услышала, что берут в репертуар пьесу Жана Жироду "Безумная из Шайо". И, о радость, кажется, роль Безумной предназначена мне. Пьесу я до того не читала, но слышала, что Майя Плисецкая танцевала в Париже эту партию. Значит, есть в этой роли магия, привлекшая великую балерину. Обрадовалась я и режиссеру Евгению Каменьковичу – молодому, озорному, с которым я радостно и довольно успешно работала в спектакле "Восемнадцатый верблюд", играя роль Агнессы Павловны, одинокой, но на вид благополучной женщины. Этот спектакль шел у нас около 15 лет и всегда с неизменным успехом. Мы встретились с взаимной надеждой на успешную работу. Пьесу я прочитала, роль мне понравилась, но насторожило то, что пьеса очень многословная, без особой интриги, несколько холодная и рациональная. Прочитали пьесу и участники будущего спектакля, но восторга она не вызвала. Со свойственными для нашего театра остроумием и насмешливостью участники спектакля почти всегда начинали репетиции с вопроса: "А кому нужна эта пьеса? Про что она?" Режиссер отвечал, что это театральная утопия. Весело смиряясь, начинали репетировать и снова по ходу репетиций одни и те же вопросы: "Кого это может заинтересовать? Кому это нужно?"

Я, всегда благоговейно относясь к репетициям, терпеливо все это слушала, начиная унывать, но думала, что, наверное, так теперь репетирует молодежь – весело, с уверенностью, что все можно сыграть.

Моя роль меня очень влекла, но мне не было комфортно на репетициях, я не верила в себя, роль требовала абсолютного взаимопонимания с режиссером и с партнерами. Мои последние работы с Александром Вилькиным, Андреем Сергеевым в Новом драматическом театре, с Борисом Голубицким в Орле приучили меня к удивительной вере в меня, в мои возможности, к страстному желанию раскрыть меня по-новому, но на основе моего душевного строя.

Здесь же, в наших репетициях, две-три неосторожных, несколько уничижительных фраз, сразу же лишили меня крыльев. Однажды из зала раздался голос режиссера: "Вера Кузьминична, я знаю, в Вашем театре к Вам относятся не так, как публика, а мы докажем, что Вы можете играть ярко, остро..." Приблизительно так звучали эти слова, но моя избалованность бережным и влюбленным ко мне отношением сразу же сыграла со мной злую шутку

Я зажалась. Как-то неловко перед этой малознакомой молодежью было что-то доказывать. Но как всегда старательно и послушно я продолжала.

И еще: неоднократно режиссер предлагал всем молодым актерам учить мой текст, чтобы, если я забуду, подсказывать мне на сцене.

Такого я в своей жизни не ожидала, я себя ощущаю в другом возрасте, никогда не прибегала к суфлерам; а здесь, правда, роль очень большая и часто нелогичная, поэтому трудно запоминаемая... Но разве я дала повод сомневаться в моей памяти?

Наверное, читая это, люди, далекие от нашей профессии, скажут: "Какие пустяки! Неужели это имеет хоть какое-то значение?"

Как ни странно, все имеет значение. Взаимоотношения актера и режиссера – это творческий роман, и только тогда может что-то получиться.

Я, актриса, верю, что режиссер любит меня, ведет меня, мы вместе мечтаем создать роль – это наша общая тайна. Я для него желанный материал, и он, любя меня, вылепит свою мечту – роль, спектакль.

Можно было бы и не вспоминать этих деталей, но хочется попытаться понять все тонкости своей профессии, своих ран и своих взлетов.

Репетиции проходили цинично весело, на мой взгляд, а на взгляд других исполнителей, может быть, молодо и раскованно. И где правда – я не знаю. Многие до генеральной репетиции ходили с тетрадками, так и не выучив роли.

Евгений Каменькович переживал тяжелейший период – смертельно больна была его мать, но он мужественно и энергично проводил репетиции. Иногда, что-то обнадеживало в моих репетициях и его, и меня.

Нащупывался довольно смелый внешне и достаточно неожиданный для меня образ. Но то, что наметилось вначале и обнадеживало, дальше не развивалось, я повторяла найденное, а работа проходила больше с эпизодами – молодыми и немолодыми актерами, занятыми в этом спектакле

Может быть, режиссер верил, что образ сам созреет во мне, и я рвану к финишу, а может быть, не очень чувствовал, что надо подсказать мне, и я болталась от веры к безверию, но все надеялась, вот будут прогоны, и все мы озаримся, хотя в театре очень скептически относились к пьесе.

Теперь попробую проследить свои ощущения от роли и от самой себя в ней.

Слово "безумная" – ведь это не "сумасшедшая" – прекрасно. В этом слове вызов, полет, может быть и безумный, но полет. Ее называют "графиней" значит, она аристократична, хотя может быть и в лохмотьях. Мне казалось ее безумие – это эпатаж той жизни, которая ее жестоко обманула. Она безумно одинока и не хочет быть с людьми. Когда-то ее предал любимый человек, и она мысленно возвращается к нему. Он ей чудится в образе молодого человека, бросившегося в Сену, и она спасает его. Ее любовь теперь – это Париж, Парижские улицы и люди Парижа. Когда она узнает, что хотят уничтожить город, она спокойно и просто считает, что надо уничтожить тех людей, которые ради наживы готовы на все. Эта мысль для нее проста и естественна. Вместе с художницей по костюму и нашими гримерами мы нашли мой внешний облик. Бледное лицо со следами былой красоты, седые волосы, развевающиеся с тонкими подкрашенными прядями, платье из разных кусков материи, обрисовывающее фигуру и огромный палантин из тюлевой занавески темно-золотого цвета, перчатки с порванными пальцами и лорнет в руках. Старые туфли на высоком каблуке.

При виде меня впервые люди от неожиданности охали, и мне это казалось залогом неожиданности решения самой роли. Оказалось, что внешний вид заманил, но не оправдал ожидания.

Во втором акте, я другая. Проснулась та женщина, которая когда-то любила, ревновала, но была красива и желанна. У меня уже был другой парик: темного рыже-красного цвета, прическа – попытка нагромоздить нечто эффектное на голове. Прическа напоминает наши подиумы, когда нечто немыслимое на наших красавицах придает им что-то независимое и загадочное.

Тонкое тягучее платье, с бывшей золотистой скатертью на плечах... Кажется, что я похожа на обнищавшую опереточную примадонну, но такой вид мне давал основание, что моя героиня, упрекая своего предателя – любимого Адольфа Берто, вспоминает о том, как они вместе ходили в опереточный театр. Сцена с мнимым Адольфом Берто, задумывалась, как выпадающая из всего спектакля, я должна была играть ее просто и глубоко, забыв что моя Орели (так зовут Безумную) безумна, экстравагантна. Нет, просто она обманутая и любящая женщина.

На репетициях эта сцена получалась и была даже мною любима, но постепенно режиссер вводил туда, на мой взгляд, ненужное пребывание служанки и ее немой диалог за моей спиной с Адольфом Берто, отвлекая зрителя от нашего дуэта.

Однажды, когда молодые актеры, играющие эти роли, слишком весело развлекались за моей спиной, я спросила: "Может быть, мне лучше уйти со сцены, чтобы не мешать?".

Чтобы так сказать, мне надо было слишком глубоко чувствовать свою ненужность в этой сцене. Ведь обычно я очень терпелива и покладиста.

Все эти мелочи я описываю для того, чтобы было понятно, что все влияет на актера, он может погибать и расцветать от потайных ощущений. Актерская профессия – это любовь. Любовь ведь вся состоит из нюансов – счастье от мысли, от прикосновений, от взгляда, от мечты, и горе от непонимания, от холода, от бестактности, от неуверенности.

Мы показали наш спектакль, и нас разгромили все единогласно и меня в том числе. Я слушала спокойно, внутренне соглашаясь с жестокой оценкой, жаль было только, что совсем не было зрителей, и поэтому оставалось смутное ощущение, что может быть некоторая новизна театрального языка просто чужда нашему театру.

Огромное количество взаимоисключающих друг друга советов то повергали меня в отчаяние, то вырисовывался новый взгляд на роль, то было желание бежать из спектакля, признав поражение, то возникала надежда, пересмотрев роль, спасти спектакль, ведь от моей роли зависела судьба спектакля.

В беседе с Е. Каменьковичем мы решили пересмотреть роль и попытаться спасти спектакль, хотя в театре, начиная от уборщиц и заканчивая руководством и актерами говорили, что это обречено на провал.