Текст книги "Гнев Божий."
Автор книги: Вера Крыжановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Глава вторая
Проснувшись, Супрамати обрел свое обычное душевное равновесие и за завтраком мысли его были исключительно заняты предполагаемой экспедицией в город люцифериан, подробности которой горячо обсуждались приятелями. – Завтра утром нам надо ехать, – объявил оживленно Нарайяна. – Я препровожу вас к одному из наших, тоже «бессмертному». Это – славный малый и живет в окрестностях города; он с удовольствием примет нас, и у него-то мы устроим свою «главную квартиру». До начала военных действий вы осмотрите слегка город и полюбуетесь его населением, которое очень типично и представляет живую иллюстрацию той гнусности, до какой может пасть целая нация, будучи лишена поддержки религиозной веры и нравственной дисциплины.
Целый день они заняты были приготовлением всего, что им могло понадобиться, чтобы задать сатанистам хороший урок и оградить себя от зловредных миазмов, на которые им предстояло неизбежно натолкнуться.
На заре воздушное судно Супрамати мчало их к старой французской земле.
Приятель Нарайяны проживал в нескольких километрах от столицы, в отдельном домике, окутанном тенистым садом. Подобно почти всем членам таинственного братства, это был еще молодой человек, сосредоточенный, с тем загадочным выражением, которое характеризует бессмертных.
Он радушно принял гостей и даже подружился с магами; а узнав, что они собираются проучить люцифериан, он пришел в восторг и обещал помогать по мере сил и возможности.
– Вы не можете себе представить, до какой степени омерзителен стал этот народ, – сказал он с горечью. – Я сам, видите ли, природный француз и застал еще то доброе время, когда моя цветущая, славная родина была средоточием умственного труда, изящества, патриотизма и рыцарской храбрости; поэтому мне так и больно видеть настоящий упадок…
…В громадном городе, который вы увидите, скопились три четверти золота всего света; это мировой банк, но вместе с тем и гнездо самого неслыханного и невиданного разврата. Все искусства пали до степени скотства и художники работают теперь уже над соисканием премии за безобразие; в литературе воспевается один порок и разврат в самом гадком его виде; люди, сделавшиеся хуже животных, соперничают друг с другом в утонченности зла и распутства. Что же касается публичного поклонения сатане, то оно по наглому бесстыдству превосходит все известное в древности…
Oн замолчал и грустно поник головой, а маги дружно старались утешить его и поддержать.
На следующий день Супрамати с Дахиром приготовились к посещению современного Содома. Чтобы ослабить действие зловредных флюидов на их впечатлительный организм, они надели электрические трико и плащи с капюшоном, который опускался на лицо в виде маски, оставляя открытыми одни глаза. Одежда эта была сделана из особого мягкого и небьющегося стекла, отливавшего перламутром. На грудь они надели крест мага, а в руки взяли золотую палочку, видом своим напоминавшую епископский посох, но обладавшую такой могущественной силой, что заурядный человек не мог бы ни дотронуться до нее, ни перенести сильный исходящий из нее жар; по временам из посоха вырывались струи огня.
И Нарайяна, хотя он и был только оплотненным духом и потому менее чувствителен к влиянию дурных флюидов, все-таки надел особый костюм; черные глаза его, точно два раскаленных угля, светились в отверстии маски, закрывавшей его лицо.
Кроме того, каждый из путешественников имел на перевязи золоченую коробочку с питательным порошком и флаконом вина, ввиду того, что в дьявольском города они не могли бы прикоснуться ни к какой пище.
Вооруженные таким образом и сделавшись невидимыми, они вступили в обширный город, столицу золота и порока.
И город был великолепен. На необозримом пространстве тянулись просторные улицы с огромными дворцами, украшенными скульптурой, мозаикой и картинами; всюду блестели золото, эмаль и все утонченности цивилизации, а в то же время вид этого мраморно-золотого города производил отталкивающее впечатление.
Картины, украшавшие фасады, были нелыханно циничны; мозаика изображала бесстыдные символы; в окнах магазинов выставлены были гнусные картины с надписями, которые показывали, что всякое чувство стыда давно угасло.
Было множество общественных садов, где в киосках, помимо вина, фруктов и прохладительных напитков, продавали горячую кровь животных, которых убивали на глазах самого потребителя, дабы он был уверен в свежести и доброкачественности дымящегося пойла.
Население, разгуливавшее в этот прекрасный теплый день по улицам – или вовсе нагое, или едва прикрытое, – на всем своем существе носило печать падения.
Тощие, бледные лица, с впалыми глазами, не озарявшиеся открытой улыбкой, носили отпечаток чего-то животного; а общий увялый облик выдавал беспорядочную жизнь и злоупотребление всякими беспутствами; злобный и лукавый взгляд был упорно прикован к земле.
Воздух до такой степени был пропитан миазмами крови и преступности, что стекловидное одеяние магов скоро покрылось черноватым налетом, зловонным и липким, и они дышали с трудом.
Нарайяна, знавший, очевидно, хорошо топографию местности, повел приятелей посмотреть главные памятники города и знаменитые статуи.
Почти все эти статуи имели символическое значение. Одна изображала свободу наслаждений и была так омерзительно бесстыдна, что маги не пожелали ее смотреть. Другая представляла книгу законов, которую топтал ногами бывший каторжник, разбитые цепи которого валялись по земле, а он с остервенением раздирал навозными вилами листы уголовного свода. Надпись на цоколе гласила:
«Справедливая оценка правосудия».
Наконец, третья статуя, самая пышная, изображала поваленного на землю человека с заткнутым ртом; лежал он на куче различных символов власти и славы. Тут собраны были царские короны, папские тиары, знамена, ордена, гербы, епископские посохи, распятия и т.п. Какой-то гадкий старик попирал ногами поваленного человека и молотом разбивал скученные там знаки отличия. Надпись поясняла, что старичишка изображал собою «Время» – этого палача и победителя всяких предрассудков и привилегий.
Заметив отвращение и омерзение, которое вызвали эти пошлые произведения искусства в друзьях, Нарайяна заметил:
– Да, да, у люциферианских художников свои идеалы, совершенно отличные от ваших старых, отсталых. В настоящее время живописцы, скульпторы, литераторы изощряются в достижении верхов цинизма и богохульства, безобразия нравственного и физического; а тот, кто успел наиболее утонченным образом оскорбить небо и природу, тому, наверно, обеспечены торжество, слава и богатство. А теперь, друзья, я поведу вас в театр; там вы увидите вещи, которых и во сне не видали! Вас поражала наглая откровенность царьградского репертуара? Так это – детская игра в сравнении с происходящим здесь! Здесь требуется живая действительность, потому что разбитые, притуплённые нервы этих прислужников зла жаждут самых необузданных волнений; нередко случается видеть на сцепе настоящие убийства, когда артисты увлекаются и роль дает такой «эффект», возбуждающий бешеный энтузиазм. Подобные убийства никогда не наказуются, потому что здесь законов не существует: каждый живет своим законом. Но вы поймите, какое значение имеет в исполнении актеров возможность быть убитым, как сильно они бывают возбуждены. Но вот мы и прибыли. Это огромное здание, окруженное красивыми колоннадами, и есть театр.
Оставаясь невидимыми, приятели поместились в пустой ложе, с удивлением и отвращением осматривая окружавшую их обстановку.
Зала совершенно не походила на прежние и даже на царьградскую. Сцена была громадна; в каждой из лож, – тоже больших, – находился в глубине маленький буфет с фруктами, конфетами и целой батареей бутылок с крепкими ликерами и хмельными винами. По сторонам ложи украшены были кустами цветущих растений с одуряющим запахом ярких роз и цветов красновато-лилового цвета, вроде гигантского гелиотропа. Вообще, воздух в зале был насыщен удушливым и возбуждающим ароматом, а разгоряченные лица присутствующих, лихорадочно блестевшие глаза и порывистые движения ясно указывали на действие, производимое этой обстановкой. Женщины в особенности, полунагие и циничные, имели вид вакханок.
Представляемая пьеса, – полудрама, полуопера, была восхитительно поставлена в декоративном отношении; сюжетом служили приключения молодого атлета – победителя в знаменитых играх. Две женщины, одна из артисток цирка, где блистал герой, другая – богатая светская дама, оспаривали любовь атлета. Сцены борьбы в цирке были великолепны по обстановке и массе участников, но отвратительны по бесстыдному реализму, так как атлеты боролись нагими. Кульминационной сценой был банкет, следовавший за этой борьбой и перешедший в оргию.
Соперничество двух женщин достигало здесь своего апогея, и светская дама увлекала за собою героя под звуки вакхического, дикого и нестройного хора.
Лихорадочное возбуждение мало-помалу охватывало залу. Слышались истерический смех, хриплые возгласы и крики вперемешку с рыданиями. Наконец, занавес открылся для последнего акта драмы и все смолкло.
Сцена представляла волшебно-роскошную спальню, где раньше, нежели заснуть, атлет веселился со своей новой возлюбленной. Но отвергнутая соперница преследовала их. Она сумела проскользнуть в самую спальню и теперь ползла с ножом в руке к постели, где покоились изменники.
Женщина эта, с мертвенно-бледным лицом, с налитыми кровью глазами, была диким зверем в человеческом образе. Вся зала задыхалась, лихорадочно следя за каждым ее движением. Но вот она выпрямилась, рука ее опускается – и вдруг неистовый крик, а за ним второй, потрясли стены залы; кинжал нанес два действительных удара. Кровь бьет фонтаном. В то время как женщина корчится и стонет в агонии, атлет сваливается с постели с торчащим в груди кинжалом и катается в судорогах, плавая в расплывающейся луже крови.
Раздаются восторженные аплодисменты; цветы и драгоценности летят на сцену. Но в ту минуту, как торжествующая артистка раскланивается и благодарит публику, умирающий атлет внезапно приподымается на колени, схватывает сзади свою убийцу, валит на землю и начинает душить. В дикой схватке мечутся они по залитому кровью полу; она отчаянно отбивается, но коченеющие руки умирающего, как железные клещи, впились в ее шею и через несколько минут оба остаются недвижимыми.
Происходившее затем в зале не поддается описанию. Зрителями овладело безумие, жажда крови и убийства; подняв вверх руки, они рычали, точно стая голодных волков; женщины неистовствовали, срывали с себя в истерическом припадке немногие бывшие на них одежды и корчились в судорогах. Несколько человек, охваченные сумасшествием, с пеною у рта катались по полу. Наконец, толпа вскарабкалась на сцену, сосала и лизала кровь, струившуюся из ран убитых.
– Бежим отсюда! – вырвалось у Супрамати.
Он стоял мертвенно-бледный, прижав руки к груди; Дахир откинулся на своем стуле с закрытыми глазами и, казалось, задыхался.
Нарайяна выхватил из-за пояса два кусочка материи, смоченной вином с небольшой примесью первобытной эссенции, и приложил к лицу обоих магов; почти мгновенно они оправились от своей слабости.
– Друзья! Разрушьте же лучше это подлое гнездо вместо того, чтобы падать в обморок. Имей я ваше могущество, дело уже было бы сделано, – проворчал Нарайяна.
Супрамати с Дахиром выпрямились, а в глазах их вспыхнуло негодование и страстное желание покарать этих чудовищ. Сорвав с груди крест магов, они бросились вперед, произнося могущественные заклинания, которым повиновались стихии.
Через мгновенье сверкнули две яркие молнии, принявшие затем форму больших крестов, которые зажигались в воздухе; в то же время сильные удары грома потрясли здание. В первую минуту толпа застыла от ужаса, а затем с отчаянными криками бросилась к выходам, но сыпавшаяся навстречу им молния принудила их отступить. Гром продолжал греметь, стены трещали и вдруг рухнули потолки, придавив теснившуюся в зале и в ложах толпу.
В первый, может быть, раз оба мага не ощутили ни жалости, ни сожаления по поводу вызванной ими гекатомбы; уж очень давно их чистая и гармоничная душа не была потрясена таким чувством отвращения, граничившего с ненавистью.
Отступая задом, они покинули залу и театр прежде, нежели они обрушились; поднявшись затем в облака, они направились к своему воздушному экипажу, который тотчас понес их в дом друга, где они очистились и подкрепились.
На следующий день Ренэ де ла Тур, как звали «бессмертного», приютившего у себя троих друзей, отправился в город за новостями.
Возвратился он очень довольный и рассказывал со смехом, что все население сатанинского города совершенно подавлено.
Крушение театра приписывали землетрясению, потому что толчок слышен был далеко, но жалели больше всего о том, что подобное несчастие может нарушить одно из самых чудных и пышных торжеств. Кроме того, никак не могли объяснить, почему молния приняла форму лучезарных крестов; этого еще никогда не бывало.
Неожиданная катастрофа действительно испортила все приготовления к предстоящему на другой день празднеству. Множество людей было убито, еще более ранено и изувечено молнией или камнями; наконец, раскопки и очистка развалин тоже сильно препятствовали торжеству. Нашлись даже голоса, предлагавшие отложить на несколько недель жертвоприношения и процессии. Масса же населения, жадная до зрелищ и празднеств, восстала против этого.
В конце концов решено было устроить сначала торжественные, пышные похороны жертв из публики и «гениальных» артистов, которые собственной кровью запечатлели «славное служение искусству», в живой действительности разыгрывая грандиозную жизненную трагедию. Годовой же праздник пришлось все-таки отложить на неделю.
Решение это успокоило и удовлетворило всех. Жаль было, конечно, что катастрофа произошла так некстати, но ведь такие естественные случайности могут всегда произойти, а умирать все равно надо, рано или поздно; все же остальное можно было наверстать и поправить. По милости сатаны имелось достаточно золота, чтобы отстроить новый театр, красивее старого, в актерах также недостатка не было; а потому можно со спокойным духом, схоронив умерших, приняться за хлопоты о празднествах.
Дахир и Супрамати решили обождать неделю, ибо пылали желанием радикально испортить люциферианский праздник, а чтобы убить время, они занялись изучением нравов и обычаев, не лишенных даже оригинальности.
Так, узнали они, что иудеи прежде всего совершенно упразднили своего Иегову, которому пришла неудачная мысль дать десять заповедей; по крайней мере их ему приписывали. А так как древний закон нравственности совершенно противоречил началам современной жизни, стеснял евреев в их обиходе и ограничивал их склонности к необузданной свободе, то они не то что отменили, а переделали по-своему эти десять заповедей, которые в новой редакции повелевали совершенно обратное тому, что предписывалось ими раньше.
Например, первая заповедь перелицованного закона гласила: «Да не будет у тебя бога иного, кроме сатаны». Другая: «Убивай всякого, кто стесняет тебя, и пей кровь тех, кто осмелится быть врагом твоим», или еще: «Бери все, что может удовлетворить твои желания, потому все, что может служить тебе и в чем ты нуждаешься, принадлежит тебе по праву». Остальное было в том же роде.
Этот свод новых, столь удобных и растяжимых законов красовался на бронзовых или мраморных досках по углам главных улиц, для большего назидания гражданам. Последние отлично пользовались такими прекрасными наставлениями и не признавали иного закона, иного обязательства, кроме своей воли и прихоти.
Настал наконец день великого люциферианского торжества. С зарей весь город был на ногах и все улицы запружены народом.
Праздник начинался присоединением к люциферианскому культу новых членов; эта кощунственная, богохульная церемония в насмешку называлась крещением. Происходила она на большой площади перед главным храмом сатаны и там публично исполнялись гнусные обряды, разоблаченные еще во времена процесса тамплиеров.
На этот раз число неофитов оказалось еще более обыкновенного и церемония очень затянулась; было уже довольно поздно, когда громкий выстрел дал сигнал к выступлению.
Тотчас из всех сатанинских храмов двинулись процессии по направлению к огромной площади, составлявшей центр города и окруженной самыми красивыми дворцами.
Там воздвигнут был гигантский костер с перевернутым крестом наверху и окруженный восковыми фигурами, изображавшими наиболее чтимых в христианском мире святых, а также символами веры всех других народов; все это должно было позднее быть брошено в огонь.
Вскоре все процессии начали собираться на площади. Одна несла окруженную целым лесом хоругвей статую сатаны, царя вселенной. Демон изображен был стоя с распущенными огромными крыльями; на горделиво поднятой голове красовалась зубчатая корона; в вытянутой руке он держал скипетр вселенной, а ногой с ожесточением попирал терновый венец и опрокинутую чашу.
Процессии прочих «братств» были в том же роде и представляли собою все обряды сатанинского культа. Там были шуточные процессии тамплиеров, несших своего Бафомета, или франкмасонов со статуей Люцифера; все участники были наги, если не считать кожаного передника и знаков отличия их степеней. Далее следовали поклонники низших дьяволов; жрицы ларвов и прочих нечистых духов, члены общества Шабаша с их царицей, и, наконец, певцы и певицы, сопровождавшие жертв. На высокой колеснице следовали человеческие жертвы: несколько детей и какие-то две старухи, пожелавшие добровольно заклать себя во славу сатаны.
Возбужденно настроенная толпа запружала улицы и особенно площадь, где находился костер; все нетерпеливо ожидали начала жертвоприношений, чтобы отправиться затем на публичные пиршества, приготовленные для народа во всех общественных местах; такие пиры кончались обыкновенно настоящими адскими оргиями.
Когда все процессии сгруппировались вокруг костра, сатанинские жрецы затянули гимн в честь своего «бога», а в конце каждой строфы народ повторял припев: это дикое, нестройное пение дергало нервы, еще сильнее возбуждая и без того взволнованную толпу.
По окончании гимна вокруг костра пошла пляска. Без разбора кружились и скакали, держась за руки, мужчины, женщины и дети; а по мере того, как сходились и расходились огромные круги этого беспорядочного хоровода, росло возбуждение толпы. Слышались дикие крики и взрывы истерического хохота; а люди, словно бесноватые, корчились и рычали, как дикие звери. Но общее исступление достигло высшего напряжения, когда верховный жрец сатаны поджег костер, у подножия которого были собраны жертвы его. С длинными блестящими ножами в руках двинулись жрецы, чтобы заклать сначала животных и потом человеческие жертвы; кровь тех и других должна была быть роздана присутствующим, трепетавшим от нетерпения.
Дикий, кровожадный народ был поглощен церемониями, нервы были напряжены, и никто из собравшихся не заметил, что на горизонте появились маленькие свинцовые тучки, а легкий ветерок уже крутил песок и колыхал пламя костра.
К тому времени как упали под ножом первые жертвы, небо потемнело, земля вздрогнула от громового удара и яростный порыв ветра пронесся по площади, опрокинув даже многих из присутствовавших. Поднялись вопли ужаса, а небо между тем почернело и огненно-красные молнии бороздили его во всех направлениях; удары грома следовали без перерыва один за другим, и наконец хлынул проливной дождь пополам с крупным градом.
Ошалелая толпа кидалась во все стороны, намереваясь бежать, но вихрь выл, свистел и откидывал в сторону богохульников, которые давили и топтали один другого. Точно замкнутые в волшебном круге, тщетно старались они попасть в свои близлежавшие дворцы.
По необъяснимой причине, несмотря на потоки воды, костер продолжал пылать; но опрокинутый крест воспрянул, был подхвачен ветром и величаво парил, будто несомый невидимыми руками, освещая мрак странным фосфорическим светом, который как бы исходил из него и окружал точно снопом искр.
На площади царили невообразимые ужас и смятение. Рычания и предсмертные крики людей, раздавленных поваленными идолами, побитых градом, затоптанных и изувеченных, – все это сливалось с ревом бури, ярость которой ежеминутно росла.
Кроме того, паника сообщилась остальной части города, так как от землетрясения трещали здания и некоторые с треском рушились, погребая под своими обломками многочисленные жертвы, а горящие, вырывавшиеся из костра головни, несомые ветром, разносили повсюду пожар.
Но если в видимом мире разрушение и смерть творили дело правосудия, то в пространстве, невидимом для глаза смертных, происходила ожесточенная борьба между светлыми и темными силами, пораженными в самом средоточии их могущества. Словно черные тучи, обрушивались демонские скопища на магов, поражая их ядовитыми стрелами, удушая зловонными миазмами, обдавая их белые одежды клейкой, вонючей слюной.
Но трое друзей боролись стойко и возвратные удары были настолько сильны, что снаряды поражали самих нечистых, бросавших их; пронзали их вздутые, прозрачные тела, которые лопались со зловещим треском, насыщая воздух миазмами. Впоследствии это должно было вызвать в стране заразные болезни, потому что порождало смертоносные бациллы разных эпидемий.
И понемногу ад отступал перед светом чистым. Демонические существа, отказавшись от борьбы, вернулись к своим обычным любимым занятиям: бросались на умерших и умиравших, высасывая из одних остатки жизненной силы и насыщаясь от других флюидом разложения. На полях сражений и в местах катастроф, всюду, где царит разрушение и физическая смерть, собираются такие подонки неземного населения. Гниение и разложение представляют пищу ларвов, жизненный сок для демонов.
Когда маги и Нарайяна, помогавший им самым добросовестным образом, очутились наконец у своего хозяина и друга, они оказались окутанными столь черным и зловонным туманом, что тот чуть не задохнулся и сказал, что в первую минуту принял было их за демонов.
Нарайяна, бывший в наилучшем расположении духа, посмеялся над ним, а потом все трое отправились к источнику, выходившему из скалы и протекавшему в саду. Они влили в воду каплю бывшей во флаконе первобытной эссенции и вода тотчас сделалась голубоватой и фосфорической.
Выкупавшись в этой освежающей воде, друзья почувствовали себя окрепшими и поспешили в дом, где их ожидал хорошо сервированный ужин.
– О! Какой Лукуллов пир! Вино, фрукты, мед, яйца, масло, пирожки, молоко и даже сыр! – весело воскликнул Супрамати.
– Вы балуете нас, друг, но я сделаю честь этому обильному угощению, потому что голоден, как волк, – прибавил он, усаживаясь.
– Очевидно, ты проголодался до того, что начал говорить анахронизмы, – сказал Дахир, смеясь, – «голоден как волк», когда давно уж и волков-то не существует.
– Мы воскресим память о них, – возразил Супрамати, намазывая маслом кусок хлеба и покрывая его сыром.
Облокотившись о стол, Ренэ де ла Тур с видимым удивлением наблюдал аппетит своих гостей, евших все и похваливавших поданное.
Дахир заметил это.
– Вижу, друг, вы не ожидали, что мы будем так усердно есть. Не думаете ли вы, что мы живем только наукой и ароматами?
Де ла Тур покраснел.
– Что вы, помилуйте! Я счастлив, что вы делаете честь моему скромному угощению, но я думал… – он, видимо, подыскивал выражение, – я думал, что «маги» отвыкли от нашей грубой пищи и не переносят ее. Первые дни вы почти не прикасались ни к чему и я, признаюсь, рассчитывал главным образом на аппетит Нарайяны.
Все засмеялись.
– Я объясню вам то, что естественно удивляет вас, так как вы забываете, милый мой Ренэ, что мы, «бессмертные» – маги ли мы или нет, – все-таки остаемся людьми, – дружески ответил Супрамати. – Пока мы учимся и работаем в наших таинственных убежищах, вдали от людей, в особой атмосфере, наши материальные потребности доведены до минимума. Глоток вина, ложечка питательного порошка, окружающий нас астральный свет – всего этого достаточно для нашего питания, потому что ум, занятый отвлеченными и сложными работами, при сбережении материальных сил, должен по возможности быть освобожден от веса тела.
Но тело это ведь существует же, и наступает минута, когда плоть заявляет свои права, тогда становится необходимым обмен новых веществ. В такие эпохи мы вынуждены вернуться в мир, сходиться с обыкновенными людьми и принимать пищу более существенную. Последние дни мы ели мало, потому что готовились к магическим действиям, требовавшим всей силы нашей воли, которую не должна была обременять тяжесть тела. В настоящую минуту, напротив, тело, истощенное духовными усилиями и прикосновением стольких нечистых миазмов, настоятельно требует материального подкрепления. Вот откуда наш аппетит и честь, которую мы делаем вашему чудному угощению.
– О да, они окунаются с головой в действительную жизнь; они не только едят бутерброды по фунту, а намереваются даже жениться, – возразил Нарайяна.
Де ла Тур привскочил на месте и на лице его изобразилось такое недоумение и недоверие, что все, даже Супрамати, дружно рассмеялись.
– Послушайте, друг Ренэ, вы, наконец, обижаете нас. Отчего бы нам не жениться и не быть отличными мужьями! – воскликнул Дахир, притворяясь обиженным.
– Боже мой, разве я сомневаюсь в этом? Но… но представить себе двух столь необыкновенных людей, великанов знания и могущества, просто мужьями обыкновенных женщин, показалось мне чем-то странным, похожим на старые сказки, в которых добродушные боги спускались на землю, чтобы осчастливить какую-нибудь смертную, – пробормотал сконфуженный де ла Тур.
Когда стих новый взрыв веселого смеха, Супрамати добродушно ответил:
– Сравнение ваше, друг Ренэ, грешит, конечно, преувеличением, но сравнение это, вообще говоря, справедливо. В глазах заурядных, невежественных людей мы легко можем сойти за людей привилегированных и даже за «богов»; легенды и народные предания сберегли множество сказаний о таинственных героях, как, например, Лоэнгрин, которые являются неизвестно откуда, входят в людское общество, женятся на простых смертных и живут обыкновенной жизнью, а потом исчезают, не оставляя по себе никаких следов.
Появляются тоже и таинственные женщины, как говорят, феи, которые любят смертных. Народная фантазия исказила, разукрасила и дополнила, разумеется, эти сказания; но в своей основе, в корне, рассказ всегда таит правду.
Ослепление и самодовольство полузнания заставляет людей пренебрежительно проходить мимо любопытных тайн, скрытых в легендах, преданиях и волшебных сказках. А между тем
то, что вчера еще казалось невероятной фантазией волшебной сказки, бледнеет сегодня перед открытиями науки, новизну которых наши современники приписывают себе. Пословица «Ничто не ново под луной» – совершенно справедлива. Все уже открыто, и все открытия в будущем вовсе не новы; это не что иное, как применение всегда существовавших сил, добытое уже высшей школой и известное первым наставникам мира, – в ту пору нового, в котором мы теперь живем и разрушение которого приближается.
На зеленеющие равнины этой молодой земли сошел некогда ученый ареопаг хранителей сокровищ науки мира угасшего. Эти знания и открытия, это знакомство с космическими законами, перенесенные как священное наследство в новый мир, – все это было скрыто затем в храмах и пещерах, вписано на символическом языке в священные книги, запечатанные семью печатями тайны.
Медленно, путем тяжелого труда и умерщвления плоти, ползли новые адепты народившегося мира к этой науке, сокрытой и запретной для профана. Вход в этот загадочный мир знания охранялся драконом, которого надо было победить, чтобы переступить порог. Дракон этот – тело с его беспорядочными страстями и ненасытными желаниями. Только тот, кто обуздал «зверя» в человеке и поборол строптивую плоть, в состоянии разобрать таинственные знаки, которые медленно развертываются в астральном плане, из века в век, по мере жизни планеты.
Богатства знания, которыми чванятся современные люди, извлечены из сокровищниц угасшего мира, солнце которого восприняло отпечаток всего, что освещали его лучи…
Он замолчал и настала тишина. Всех объяло таинственное и странное величие этого прошедшего и будущего; особенно подавлен был Рене де ла Тур, с волнением слушавший проникновенные слова мага… По окончании завтрака он даже попросил разрешения удалиться, чтобы поразмыслить о всем слышанном и приготовить несколько вопросов, которые хотел задать магам.
На следующий день после обеда Нарайяна объявил, что, по его мнению, пора уезжать; правосудие совершено, ничего интересного не предстояло, а оставаться здесь и вдыхать ядовитую заразу бесовского города не имело смысла.
– Но куда мы поедем? – спросил Дахир.– Мы еще не объехали вокруг света.
– Правда, но я показал вам самое интересное и нахожу благоразумным теперь вернуться в Царьград, если не воспротивится Супрамати.
– Почему же? Я сам нахожу, что пора туда возвратиться и что мы достаточно путешествовали, – спокойно ответил Супрамати, притворясь, что не замечает лукавой улыбки Нарайяны. Тот расхохотался.
– Боже, как он рассудителен! Надо спешить воспользоваться таким добрым расположением. Ночью мы можем выехать.
