Текст книги "Светочи Чехии"

Автор книги: Вера Крыжановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Лицо видения было величественно и строго, но глаза смотрели кротко и любовно. Весь его образ был плотный, жизненный и, забывая, что неведомый посетитель мог быть лишь гостем из потустороннего мира, Гус прошептал:

– Кто ты, почтенный старец?

Глубокий, словно издалека донесшийся голос ответил:

– Я тот, который первый внес божественный свет Евангелия на твою родину и чей прах покоится в Велеграде. Каждый сын этой земли – духовной моей дочери – близок моему сердцу; тебе же, умирающему за истину и слово Божие, я пришел сказать: будь тверд и не страшись ни горестей земных, ни мук телесных. Переход к новой жизни – мучителен, но краток, зато сладостна награда. Мое присутствие и молитва поддержат тебя.

Видение стало бледнеть, таять и, наконец, совсем исчезло. Но Гус не видал уже, как погас свет и кругом снова воцарилась тьма, – он молился, припав лицом к земле, благодаря Господа и апостола своей отчизны за ниспосланное откровение.

Ни смущения, ни страха не было в его душе; он чувствовал себя бодрым и вооруженным мужеством на великое, последнее испытание…

Глава 8

В субботу, 6 июля, уже с утра народ толпился вокруг костницкого храма. В этот день ожидался приговор над Гусом, торжество предстояло отменное и собрало массу зевак.

Ожидание не были напрасны. Епископы и даже простые прелаты прибывали в роскошных одеяниях; за ними следовали облеченные в пурпур кардиналы, верхом на богато убранных конях, окруженные рыцарями, пажами и духовной свитой. Проследовали посольства разных народов, принцы, герцоги и иные владетельные особы и, наконец, прибыл Сигизмунд, в сопровождении высших сановников империи.

Внутренность храма выглядела торжественно. На возвышенном троне, в императорской мантии, восседал Сигизмунд, а вокруг него стояли: курфюрст Людовик баварский – с державой в руках, Фридрих, бургграф нюренбергский – со скипетром, герцог Генрих баварский – с короной, и венгерский магнат, – с мечом.

Масса прелатов, сановников и рыцарей, в пышных, разноцветных одеждах, образовали вокруг трона блестящую, пеструю рамку.

Посреди храма был воздвигнут деревянный помост, а наверху, на столбе, красовалось полное священническое облачение.

Во время богослужение стражники доставили Гуса, подержали его пока у входа, в притворе, дабы присутствие „гнусного” еретика, не осквернило священнодействие, после окончания которого епископ лодийский взошел на кафедру. Тогда ввели узника и поставили у помоста. Гус пал на колени и тихо молился во все время проповеди, говорившейся на слова апостола Павла: „да упразднится тело греховное” и отличавшейся необыкновенной жестокостью. Оратор заклинал императора довершить свое дело и без милосердия истребить ересь и еретиков. После такого чисто „христианского” обращения, епископ прочел постановление собора, созванного и вдохновленного Духом Святым, – приглашавшее всех присутствовавших, под опасением проклятия и тюремного заключения не нарушать тишины никаким изъявлением чувств, словом, рукоплесканием, ни всяким иным телодвижением.

Затем встал Генрих Иирон, синдик собора, и потребовал от его имени осуждение Гуса и его писаний.

Несчастный обвиняемый был теперь введен на помост и поставлен на виду у всех. Началось чтение обвинительного акта, содержавшего преступные статьи Виклефа и другие, извлеченные из сочинений Гуса, а также изложение показаний свидетелей, причем не забыто было и бессмысленное обвинение в том, что будто Гус выдавал себя за 4-е лицо Троицы.

Слыша это сплетение лжи, извращенных толкований и ненавистью дышавших наветов, несчастный пришел в отчаяние, хотел протестовать, оправдаться, но кардинал Забарелла прервал его и строго приказал молчать. Тогда Гус опустился на колени и стал громко молиться за врагов, вручая судьбу свою Небесному Судье, но это вызвало у присутствовавших только смех и глумление.

Когда закончился, наконец, длинный перечень обвинений, епископы, назначенные для совершения над Гусом обряда расстрижения, предложили ему отречься от своего учения, на что тот твердо, но кротко ответил, что всегда готов отказаться от заблуждений, коль скоро они ему будут доказаны писанием, и потому-то, считая себя неповинным в ереси, добровольно явился на собор, веря, что его ограждает данное императором обещание защищать его.

В эту минуту взор его с упреком обратился к Сигизмунду, и предание гласит, что император опустил глаза, и краска стыда залила его лицо.

Некоторые немецкие историки считают, однако, это предание вымышленным, и мы охотно присоединяемся к их мнению; не таков человек был Сигизмунд, чтобы краснеть из-за предательства, да еще по отношению к простому, бедному священнику, который, к тому же, посмел сказать: „если король впал в смертный грех, то он не есть истинный государь перед Богом”. А на что Сигизмунда считали способным, доказывает общее убеждение его современников, что он отравил своего брата, Яна Герлицкого.

Во всяком случае, если угрызение совести и шевельнулось, оно не было в состоянии пробудить в нем чувство справедливости и человеколюбия: он сидел и молчал во время чтения постыдно-несправедливого приговора, осуждавшего Гуса на расстрижение и костер.

И к тяжелой церемонии было приступлено без промедления. Епископы надели на Гуса облачение, а в руки дали чашу, словно он собрался совершать богослужение; затем они в последний раз велели отречься, но несчастный, со слезами на глазах, ответил, что совесть не дозволяет ему предстать лжецом перед престолом Божьим.

После этого у него вырвали из рук чашу, совлекли священное одеяние, произнося при этом заклинания. Наконец, приступили к острижению, и епископы заспорили между собой, бритвой или ножницами следовало резать ему волосы. Гус еще раз обратился к императору.

– Примири их, государь, – улыбаясь, сказал он. – Они не могут согласиться, как довершить мое поругание!

Наконец, решили применить ножницы и, после этого, надели на голову Гуса бумажный колпак, на котором намалеваны были черти и надпись крупными буквами: „Haeresiarcha” (ересиарх).

– Господь, ради меня, нес терновый венец и, из любви к нему, я с радостью надеваю эту шапку поругание, – кротко ответил Гус на это издевательство.

Обряд церковный закончился словами архиепископа миланского:

– Отныне церковь не имеет ничего общего с тобой: она вручает твое тело власти светской, а душу твою – дьяволу!

По швабскому зерцалу, еретики предаются гражданским властям, и потому епископы обратились к императору:

– Святой Констанцский собор передает гражданской власти расстригу Иоанна Гуса, исключенного из ведения церкви.

Император передал его курфюрсту баварскому Людовику:

– Любезный герцог! Возьми этого человека и, именем моим, соверши над ним казнь, подобающую еретикам.

Людовик в свою очередь отдал его палачам:

– Возьмите Иоанна Гуса, который, по решению всемилостивейшего государя нашего короля римского и по собственному моему повелению, должен быть сожжен.

Со связанными руками, между четырьмя стражниками, под охранной 800 вооруженных людей и сопровождаемый бесчисленной толпой народа, Гус направился к месту казни.

Осунувшееся лицо его было бледно, но спокойно, а взгляд с верой обращен был к небу. Он продолжал молиться вслух и народ, тронутый силой души его и набожностью, громко выражал ему свое сочувствие:

– Мы не знаем его вины, но молится он, как истинный праведник.

Когда Гус проходил мимо дворца епископского и увидел на дворе пылающий костер, на котором горели его сочинение, то лишь улыбнулся: он знал, что огню не истребить возвещенных им истин.

Местом казни было избрано поле между Готлибенской слободой и садами замка. Заметив сложенный уже костер, Гус приостановился. Немощное тело содрогнулось ли перед готовившейся мукой и разрушением? Но замешательство длилось одно мгновенье; геройский дух мученика снова восторжествовал. Преклонив колена, он поднял стиснутые руки и прочувствованно сказал:

– Господи Иисусе, Божественный Учитель мой! За Твое святое евангелие, за истину, которую проповедовал я с радостью и смирением приму мучения. Не оставь меня в великий час, будь мне поддержкой до конца.

Среди бывших в церкви зрителей, присутствовавших при осуждении Гуса, были также Анна и Светомир. Последний заранее знал, что готовилось в этот день, и сообщил об этом Анне, и оба они решили отправиться в храм; Ружене же, особенно страдавшей последние дни, они ничего не сказали и даже скрыли от нее, что судьба ее друга и уважаемого духовника решена бесповоротно.

Волнуясь и негодуя, следил Светомир за всеми подробностями разыгрывавшейся перед ними гнусной пародии на суд, увенчавшейся, к тому же, несправедливым приговором. Поглощенный тем, что происходило перед его глазами, он забыл про свою спутницу, как вдруг, случайно взглянул на Анну и содрогнулся, – настолько вид молодой девушки был грозен, даже ужасен.

Вся кровь точно отлила от головы, и лицо было бледно, как восковая маска; одни глаза казались живыми и в них, по временам, то отражалось невыразимое отчаяние, то вспыхивали ненависть и презрение, когда взор ее обращался к духовенству, спорившему в эту минуту по вопросу об острижении осуждённого. В этот миг Анна поразительно походила на своего брата Яна: та же суровость во взгляде, та же холодная жестокость в выражении рта. Несмотря на свое ужасное возбуждение, Анна не проронила ни слезинки и, когда Гус, переданный на руки своих палачей, покинул храм, она глухо сказала Светомиру:

– Идем за ним до конца.

– Не лучше ли будет вернуться домой, Анна? Зрелище казни будет для тебя слишком ужасно, – участливо сказал он, нагибаясь к ней.

– Если он должен ее вынести, так могу же я, по крайней мере, хоть смотреть на нее и молить Бога поддержать безвинного страдальца, – твердо ответила она.

Светомир более не возражал, а взяв спутницу под руку, вмешался с нею в сопровождавшую осужденного толпу.

Медленно, с частыми остановками, катились бурливые людские волны по извилистым улицам города и, достигая места казни, разливались в широкий круг, опоясывавший костер.

Светомир и Анна энергично протискивались вперед, и сомкнутые ряды толпы расступались, почти с суеверным страхом, перед облеченной в глубокий траур женщиной с мрачно сверкавшим взором. Но пока они старались добраться до первых рядов, в народ врезался верхом монах и стал без стеснения лошадью прокладывать себе дорогу, чем и воспользовался Светомир, бросившись с Анной в просвет толпы, образовавшийся за всадником.

Таким образом, они вышли в самый перед, неподалеку от Гуса, рассуждавшего, в этот миг, по поводу последней исповеди, которую предлагал осужденному народ, чему горячо воспротивился священник в ярко-зеленом плаще, крича:

– Еретик не может ни сам исповедоваться, ни других исповедовать.

Другой священник не менее громко взывал, что если Гус желает исповеди, то должен сперва отречься от ереси.

Спокойный, ясный голос осужденного прозвучал в ответ:

– Я не повинен ни в каком смертном грехе! И в ту минуту, когда готовлюсь предстать пред Богом, не стану искупать прощение грехов ложной клятвой.

Не обращая уже более внимания на священников, Гус попросил дозволения проститься со своими тюремщиками и получив на это разрешение, расцеловался с ними, благодаря их за доброту к нему. Он хотел затем сказать несколько слов народу, но палатин восстал против этого и приказал ускорить казнь.

– Господи Иисусе, прими дух мой в руки твои и прости всем врагам моим, – молился Гус, возводя глаза к небу.

Бывший у него на голове бумажный колпак свалился на землю; один из солдат снова его надвинул ему, крикнув:

– Пускай он и горит вместе с чертями, которым ты ревностно служил.

Взор Гуса, тоскливо блуждавший по рядам окружавшей толпы, вдруг остановился на Светомире с Анной, и радостная улыбка мелькнула на его лице; он слегка кивнул им на прощанье и отвернулся, так как палач с подручными принялись срывать с него одежду.

Мокрой веревкой ему скрутили назад руки и привязали к столбу, а вокруг шеи прихватили вымазанной в саже цепью; затем его стали обкладывать смазанными дегтем дровами, вперемежку с вязанками соломы. Но и во время этих томительных приготовлений, он оставался спокойным; никогда, может быть, его геройская душа не была столь тверда и, в то же время, смиренна и исполнена веры.

Отвернувшись от жестокой толпы, потребовавшей, чтобы его поставили лицом на запад, так как еретику, якобы, не подобает глядеть на восток, – Гус обратил свой взор к небу и вдруг его взгляд вспыхнул восторженным счастьем.

Над костром он увидал величавый образ первоучителя Чехии; его глубокие, строгие глаза с любовью смотрели на страдальца, а крестом, который держал в руках, он указывал на небо.

Поглощенный видением, Гус не замечал, что его до шеи обложили дровами; но вдруг чей-то голос вывел его из забытья.

То был великий маршал империи, граф Паппенгейм, прибывший от имени Сигизмунда – в последний раз убедить его отречься ради спасения жизни.

– Зачем смущаете вы великий покой души моей? Отказываться мне не от чего, так как я никогда не исповедовал ересей и не учил ересям, в которых меня лживо обвинили. С радостью запечатлею я своею кровью евангельские истины, которые я возвещал устно и письменно, – кротко, но твердо ответил Гус.

Дрожа всем телом, с широко раскрытыми глазами, следила Анна за казнью; когда затрещал огонь, она пошатнулась и закрыла глаза. Светомир, думая, что она падает в обморок, обнял ее, чтобы поддержать; но Анна уже выпрямилась и лихорадочно блестевшим взглядом смотрела на костер, из пламени которого в этот миг послышался звучный голос, запевший молитву. Это пение, среди ужасных мучений, возвещавшее торжество духа над плотью, подавляюще подействовало на толпу, застывшую в немом изумлении. Взоры всех приковал к себе столб дыма и огня, из которого не раздалось ни стона, ни жалобы, ни крика, а слышался лишь мелодичный призыв к Отцу небесному.

Вдруг голос страдальца затих, – дым хлынул ему в лицо; еще некоторое время видно было, что губы его шевелились, затем голова безжизненно поникла.

Анна опустилась на колени и закрыла лицо руками.

– Пойдем, все кончено, – шепнул Светомир, пытаясь поднять ее.

Но Анна тотчас же встала сама, и молча, с опущенной головой, последовала за своим спутником; по мужественному лицу Светомира катились слезы.

– Спасительный порыв ветра положил конец его мучениям, – глухим, взволнованным голосом сказал Светомир, когда они вышли из толпы.

Анна остановилась и крепко пожала ему руку.

– Да, этот порыв ветра в такую тихую погоду был истинным чудом, – дрожащими губами прошептала она. – Посол небесный явился за душой невинной жертвы этой возмутительной неправды. В то время, как Гус пел, я увидала над костром величавого старца с крестом в руке и блестящего, светлого ангела; он-то взмахом своего могучего крыла и пахнул дымом в лицо блаженному мученику, а затем, разумеется, принял его душу.

Светомир вздрогнул и перекрестился, ни мало не сомневаясь в истинности видения своей спутницы.

Сидя дома одна, так как и граф Гинек был в отсутствии, Ружена внезапно была охвачена тревогой и нигде не находила себе места.

Тщетно пыталась преданная Иитка развлечь ее, рассказывая, что скоро приедет граф Вок, уговаривала сойти в сад, а не то лечь отдохнуть; но ничто не действовало: и в саду, и на постели графиня не чувствовала себя спокойной.

По поводу же приезда мужа нетерпеливо ответила, что Вок приедет еще не скоро и в последнем письме своем жаловался, что все никак не может получить отпуска.

Наконец, Ружена села у открытого окна и задремала, а Иитка примостилась у ее ног и, глотая слезы, глядела на бледное, исхудавшее лицо своей питомицы.

Вдруг Ружена выпрямилась, пристально глядя в пространство, словно видела перед собой что-то ужасное; губы ее полуоткрылись, а руки умоляюще протянулись вперед. Старушка-няня с ужасом взглянула на нее.

– Костер! Костер! А в пламени отец Ян! – диким голосом, порывисто произнесла графиня и рукой схватилась за грудь.

– Ты бредишь, дорогая моя! В саду ничего не видно, – с дрожью в голосе сказала Иитка.

– Нет, это он! Я вижу, что он горит, привязанный к столбу, – прошептала Ружена, откидываясь на спинку кресла и теряя сознание.

В это время несколько всадников, в запыленных плащах и на измученных, покрытых пеной лошадях, остановились у дома. Это был Вок со своей свитой. Соскочив с лошади, он нетерпеливо начал стучать в дверь, но ждать, пока отворят, приходилось долго, так как почти все люди ушли из дому смотреть на казнь.

Рассерженный молодой граф продолжал неистово колотить в дверь, пока, наконец, ему не открыла, с извинением, старая служанка, из бормотанья которой он только понял, что его отца не было дома. Распорядившись, чтоб прибывших с ним слуг разместили и накормили, он велел вести себя в покои жены.

Ружена замертво полулежала в кресле, а Иитка растирала ей ароматическими снадобьями руки и лицо. В этот миг дверь растворилась, вошел Вок и остановился на пороге, как истукан. В немом ужасе глядел он на жену, а потом бросился к Ружене, упал перед ней на колени и, прижимая к себе ее хрупкое, недвижимое тело, покрыл лицо и руки поцелуями.

– Умерла… умерла! Я прибыл слишком поздно! – со слезами в голосе причитал он.

– Нет же, нет, добрый пан, она только лишилась чувств! А теперь, раз вы здесь, с милостью Божьею, все пойдет отлично! – со слезами радости на глазах, успокаивала Иитка, целуя руку Вока.

Она рассказала, что обморок вызвало ужасное видение. У Вока точно гора свалилась с плеч; но страшная перемена в жене сильно его тревожила.

Когда Ружена раскрыла глаза и узнала склонившегося над нею мужа, она радостно улыбнулась и покраснела. Но, видя слезы на глазах и горе, написанное на лице веселого, беспечного Вока, она обхватила руками его шею и прижалась к нему головкой.

– Ты оплакиваешь нашу близкую разлуку? – прошептала она. – Значит, ты меня любишь, жалеешь?

– Люблю ли я? – переспросил Вок, страстно обнимая жену. – Не говори мне о разлуке! Ты должна выздороветь, я этого хочу! – и, подавив свое волнение, он заговорил о другом.

Но этот день таил для молодого графа еще много тяжелого: вернувшиеся отец, Светомир и Анна рассказали ему все подробности гнусного суда над Гусом и его ужасную смерть.

Горько оплакивал Вок свой запоздалый приезд, лишивший его возможности в последний раз повидаться с другом, которого он свято чтил.

Вечером, когда Ружену уложили в постель, оба графа и Светомир сошлись в комнате Гинека, чтобы переговорить о событиях дня. Вернувшийся позже Брода передал несколько эпизодов, которые их возмутили до глубины души.

Желая достать горсточку пепла святого праведника, он остался на месте казни и был свидетелем отвратительнейшего зрелища. Когда сгорели вязанки дров, показалось обуглившееся тело казнённого; тогда палачи повалили столб, вместе с трупом, который и принялись рубить на куски, череп раздробили и затем зажгли новый огонь, чтобы поскорее уничтожить останки несчастного. Сохранившееся нетронутым сердце эти варвары сперва стегали и колотили прутьями, а потом проткнули и стали жарить. Даже платье Гуса было сожжено, по приказанию Палатина, а затем пепел, угли и все, что осталось бросили в Рейн.

Вок, старый граф, Светомир и Брода решили в эту же ночь пойти, взять с места казни хоть горсть земли, освященной кровью мученика, чтобы отвезти ее в Чехию.

Им удалось достигнуть цели и запастись драгоценным для них воспоминанием, раньше чем ненасытные враги Гуса, в издевательстве над священной памятью великого борца за правду, успели закопать на том же месте падаль.

Глава 9

В первое время после приезда, Вок был поглощен двумя обстоятельствами: первым был отъезд графа Гинека из Костница, вследствие привезенных сыном известий, требовавших его возвращение на родину; вторым оказалось неожиданное улучшение в здоровье Ружены.

Сильная воля мужа как будто влила ей поток новой жизни: она набралась сил, на щеках заиграл легкий румянец, и глазки снова заблестели. Вок себя не помнил от счастья, Анна и Светомир воскресли духом; один маэстро Бонелли оставался, по-прежнему, пасмурным и озабоченно наблюдал за больной.

В эти радостные, исполненные надеждой дни, более теплая и полная привязанность установилась между супругами. Вок всецело отдался жене, точно позабыл веселье и искушение, которыми изобиловал в это время Костниц. Тронутая и счастливая такой переменой, Ружена, читая в глазах мужа ту глубокую, до самозабвения, любовь, которой жаждала во все время замужества, не знала, чем выразить ему свою признательность.

Но затем в состоянии больной последовал перелом к худшему и вновь поверг всех в уныние. Однажды, во время веселой беседы, с Руженой сделался обморок и продолжался несколько часов; с этого дня здоровье ее пошло быстро на убыль. Таяла она, как воск; на будущее не было надежды, – приближался конец.

Оторванный от своих мечтаний о счастии, Вок потерял всякое самообладание и, с присущей его страстной натуре пылкостью, то приходил в полное отчаяние и мрачную апатию, то предавался безумной ярости. И Ружена страдала от таких перемен, которые еще более обостряли горечь расставания с жизнью. В вере и молитве искала она поддержки и нежно старалась направить горячую душу мужа к тому же божественному источнику, из которого человечество черпает терпение, смирение и надежду.

Наступил сентябрь. Как-то поутру Ружена, чувствовавшая себя в этот день лучше, выразила желание подышать чистым воздухом. Вок снес ее в сад, куда скоро пришел Светомир, ежедневно проводивший несколько часов у постели своего друга детства и развлекавший Ружену городскими новостями.

На этот раз, в разговоре, он мимоходом заметил, что слышал, будто Иероним очень страдает в тюрьме и даже заболел. Вок тревожно взглянул на жену, на лице которой отразилось волнение и глубокое сожаление.

– Дай-то Бог, чтобы несчастный умер раньше, чем враги подвергнут его такой же ужасной казни, как и отца Яна, – сказала Ружена. – Если кто из вас когда-либо будет иметь возможность повидать Иеронима, передайте ему мое последнее прости и обещание молиться за него, чтобы Господь направил его и поддержал в тяжком испытании, – прибавила она после минутного молчания.

После этих ее слов, Вок весь день ходил озабоченный и задумчивый. Волнение Ружены, при упоминании о Иерониме, пробудило в его душе мимолетную ревность, которая, однако, скоро сменилась чувством более благородным и великодушным. Во время тяжелых часов, когда гнетущая боль предстоящей разлуки заглушала всякое иное чувство, Вок часто и горько упрекал себя за былые безумства и время, потраченное с падшими женщинами. В этот день он со стыдом и сожалением говорил себе, что если бы он не беспутничал, не покидал Ружену и не оскорблял ее законной гордости, то никогда детская привязанность жены к Иерониму не развилась бы в любовь.

Вечером, когда Ружена легла и супруги остались одни, Вок сел в кресло у изголовья и, нагнувшись к ней, неожиданно спросил:

– Хотела ли бы ты, Ружена, повидаться еще раз с Иеронимом, если его приговорят к смертной казни, так как ты-то выздоровеешь, несомненно, в этом я уверен? Ты напрасно настраиваешь себя на мрачные мысли.

Она удивленно подняла на него глаза, и грустная улыбка озарила ее лицо.

– Будем надеяться, что я ошибаюсь насчет своего здоровья, но Иеронима я не хочу видеть, – тебе это будет тяжело! Благодарю за твое великодушное предложение, но я не хочу туманить нашего счастья, которое, боюсь, будет и так слишком кратко.

Видя, что глаза мужа наполнились слезами и губы задрожали, Ружена ласково притянула его к себе и поцеловала.

– Не будем говорить о прошлом, которого я стыжусь, – прошептала она.

– Стыдиться прошлого надо мне, а не тебе! Не думай, Ружена, чтобы я питал пошлую ревность к несчастному Иерониму. Будет вполне естественно, если ты пожелаешь видеть и сказать сочувственное слово этому выдающемуся человеку, который был героем твоих детских грез, и великодушное отречение которого от тебя, внушает мне только уважение и благодарность.

– Правда, Иероним играл в моей жизни роль великого испытания, и да будет благословен мистр Ян, отеческой рукой помешавший этому испытанию обратиться в преступление! Хотя он уже давно не внушает мне более преступного чувства, но я все-же не отрицаю, что судьба Иеронима живо интересует меня, и будь он на свободе, я охотно сказала бы ему слово на прощанье. Но его суровое заточение делает это невозможным, и я умоляю тебя, Вок, если ты меня любишь, отказаться от этого безумства, которое безо всякой нужды могло бы повредить вам обоим.

Граф ничего на это не ответил, но в душе решил повидаться с Иеронимом и, если то в силах человеческих, привести его на час, другой к ним в дом; он, во что бы то ни стало, хотел дать жене это доказательство величайшего своего доверия и любви.

Дня два спустя после этого разговора, Вок, закутавшись в темный плащ и нахлобучив на лицо шляпу, отправился ночью на кладбище св. Павла, около которого, в башне, был заключен Иероним. Щедро рассыпанное золото расчистило графу дорогу; тюремщик уже ждал его и тотчас повел внутрь.

Лишь только распахнулась дверь, порыв холодного, промозглого, вонючего воздуха ударил ему в лицо, и по телу Вока пробежала дрожь отвращения; но когда они вступили в темный зараженный миазмами каземат, в котором уже около шести месяцев, томился его несчастный друг, невыразимая жалость охватила душу Вока.

Разбуженный, внезапно направленным на него светом фонаря, Иероним привстал на своем логовище и удивленно взглянул на неожиданного посетителя, которого с первого взгляда не узнал.

По знаку графа тюремщик удалился. Тогда Вок скинул плащ и протянул обе руки заключенному, который с радостью схватил их.

– Вок! Каким чудом добрался ты до меня? Меня зорко стерегут, как опаснейшего преступника, – взволнованно сказал он.

– С доброй волей и золотом можно открыть все замки, ответил Вок, пододвигая скамью и садясь. – Но как ты можешь жить в этой клоаке? Бедный Иероним! Я здесь всего каких-нибудь десять минут и то задыхаюсь!

– О! Человек – животное выносливое! Буйвол на моем месте давно бы издох, а я, как видишь, еще жив, хотя ноги покрылись язвами, которые, я думаю, уже неизлечимы… я гнию заживо, – глубокая горечь послышалась в голосе Иеронима.

Он рассказал затем, каким страшным мукам подвергли его в самом начале заключения; он думал тогда, что сойдет с ума, да и то, несмотря на крепкое здоровье, был сломлен в каких-нибудь несколько дней и очутился на волосок от смерти. Разговор перешел на жестокий и несправедливый процесс, который вели против него, и непримиримую ненависть Стефана Палеча и Михаила de Causis'a, надеявшихся уничтожить Иеронима, как они уничтожили уже Гуса.

– Ну, довольно обо мне, – сказал Иероним, помолчав. – Расскажи мне новости извне, из того мира, от которого я отрезан. Что делают твой отец и графиня?

– Ружена умирает, – сказал Вок, хмурясь и опуская голову. – Я и пришел сказать тебе об этом.

Глухой крик вырвался у Иеронима, и он с ужасом взглянул на графа.

– Вок! Ты не… шутишь? Молодое, прекрасное существо, полное жизни, умирает!.. Но от чего, великий Боже? – пробормотал он.

– Это печальная истина, – ответил граф и в голосе его зазвучали горе и гнев, когда он стал подробно рассказывать преступление Бранкассиса, последствие которого не могло остановить никакое лечение.

Иероним слушал его, тяжело дыша и дрожа всем телом.

– Боже мой! Когда же, наконец, положен будет предел злодеяниям этого мерзавца и рука Твоя, Господи, поразит его? – в негодовании простонал он.

– Да, долготерпение это иногда даже заставляет усомниться в правосудии небесном, – горько усмехнулся Вок. – Но не в этом дело! Главная цель моего прихода, – условиться, каким путем освободить тебя как-нибудь ночью, хоть на час времени. Ружене, я знаю, хотелось бы повидать тебя и проститься, – а чего я не сделаю, чтобы доставить ей минуту радости? Теперь, увидав, в каком ты положении, и переговорив с твоим тюремщиком, я вижу, что мечты мои разлетелись, как дым.

Иероним молчал. Сжав голову руками, он углубился в свои мысли, по видимому бурные, так как его бледное, истощенное лицо зарделось лихорадочным румянцем, – а в усталых, потухших глазах вспыхнули блестевшие в них когда-то твердая воля и удаль.

– Этот час драгоценнейшего для меня свидания, которое ты великодушно мне предложил, я сумею себе добыть какой бы то ни было ценой, – решительно сказал он. – И средство найдено: я отрекусь и подчинюсь собору.

– Сумасшедший! Ты, Иероним, друг и сподвижник Гуса, откажешься от истин, которые он проповедал? Ты покроешь стыдом свое имя и подашь пагубный пример отступничества? – в негодовании вскричал Вок.

Загадочная усмешка мелькнула на лице узника и глаза его заблестели. В этот миг он был снова прежним Иеронимом, смелым, предприимчивым, ни перед чем не останавливающимся.

– Успокойся, Вок! Я сумею потом искупить эту слабость и за час свободы заплачу моей жизнью, но я хочу видеть Ружену! Ты поймешь и, надеюсь, простишь, если я сознаюсь тебе, что любил ее так, как никакую женщину на свете, совсем иным чувством, которое она одна могла мне внушить…

– Мне нечего тебе прощать. Увы, я слишком поздно оценил, какое сокровище послал мне Бог, и от которого у тебя хватило мужества отказаться! Не у смертного же одра бедного ангела, которого мы оба любим, стану я ревновать, – с убитым видом, грустно ответил Вок. – Делай, как подскажет тебе твое сердце. Я верю в тебя, Иероним, и знаю, что ты сумеешь оградить свою честь! Брода и Светомир войдут в сношение с твоим сторожем и, если ты можешь, хоть на несколько часов вырваться на свободу, прежде, чем Ружена скончается, а она уже крайне слаба, – один из них явится за тобой.

Условившись еще о кое-каких подробностях, друзья расстались, оба взволнованные и грустные.

Прошло несколько дней, как вдруг по городу разнеслась весть о том, что Иероним Пражский, уступая убеждениям кардиналов, отрекся от всех исповедуемых заблуждений и даже подписал акт, в котором признавал все решение собора и подчинялся ему. Но и осуждая проповедывавшиеся Гусом статьи Виклефа, Иероним сделал некоторые оговорки, которые доказывают, что стоило несчастному его решение. Так, он продолжал утверждать, что оба они проповедовали много святых истин, что же касается Гуса, то он всегда любил его и, осуждая его заблуждение, сохранил чистосердечное уважение к его личности.

Несмотря, однако, на эти отступление, собор, казалось был вполне удовлетворен победой и подчинением себе знаменитого ученого; когда 23 сентября, в публичном заседании, Иероним торжественно повторил свое отречение и объявил, что никогда впредь не будет исповедовать того, от чего только что отказался, ему несколько облегчили его положение: надзор за ним ослабили и даже пронесся слух, что ему возвратят свободу.