Текст книги "Светочи Чехии"

Автор книги: Вера Крыжановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Стой, стой! Не приближайся к огню, – крикнул граф, бросаясь, чтобы остановить жену.

Но это-то именно движение и погубило ее. По привычке она сделала быстрый прыжок назад, споткнулась и повалилась в громадное отверстие камина, ударившись при этом о его каменный край.

Лохмотья газа и шерстяная юбка мгновенно вспыхнули, и несчастная, охваченная пламенем, с дикими криками покатилась по полу.

Служанка убежала в ужасе, а граф и Гус сорвали с кровати одеяла, завернули в них графиню и с трудом потушили горевшее платье. На крик служанки явились и другие люди, а за ними и Вок, только что вернувшийся от короля из замка Жебрака. Они остановили начинавшийся пожар, так как огонь перекинулся уже на драпировки.

Покрытая страшными ожогами, графиня в бесчувственном состоянии была отнесена в другую комнату, где ей оказали первую помощь; но истощенный организм не вынес этого нового потрясения. Простуда от холодной воды и страдание, причиняемые ранами, покрывавшими все ее тело, вызвали горячку; после недельной тяжелой агонии, мучимая ужасными видениями, графиня скончалась.

Умирать в это время в Праге для христианина было тяжело и граф с сыном чувствовали вдвойне постигшее их горе, не будучи в состоянии даже освятить церковной службой похороны графини, которая, по их понятиям, более, чем кто-либо, нуждалась в молитве. Такую-то великую грешницу приходилось теперь предавать земле без священника и отпевания, как и умерла она без покаяния и причастия. Или Бог, разгневанный ее злодеянием, отказал ей в своем милосердии? А медлить было нельзя: покойная разлагалась быстро, и графу пришлось последовать обычаю, установившемуся со времени обнародования интердикта, т. е. хоронить жену ночью.

Когда тело было положено в гроб, граф посыпал его горстью священной земли, привезенной из Иерусалима одним из его предков и хранившейся в семье, как святыня, окропил святой водой и в руки вложил распятие.

– Христос, по беспредельной благости своей, поддержит и направит твою душу, будет тебе заступником и воздаст все то, чего лишило тебя нехристианское погребение, – со слезами на глазах сказал он.

Около полуночи печальное шествие, освещаемое лишь несколькими факелами, которые несли слуги, тронулось в путь на кладбище.

Хотя у Вальдштейнов был родовой склеп в одном из монастырей, но там покуда не хоронили, и ни один из членов их семьи, явно стоявшей за Гуса, не был бы допущен под священные своды.

В такой поздний час вся Прага обыкновенно спала, и улицы были совершенно пустынны, но в это тревожное время кое-где заметно было еще движение: других покойников, тоже лишенных отпевания, тайком несли на место их последнего упокоения. Похороны людей самого разнообразного общественного положения постепенно примыкали к процессии графини, и сопровождавшая их толпа громко выражала свое неудовольствие.

Среди покойников были и два немца-католика. Родственники их стали бранить прочих присутствующих, главным образом чехов, приписывая их явной „ереси” и привязанности к „преступному врагу церкви” бесчестье, поражавшее их дорогих усопших. Ссора разгоралась; чехи не остались в долгу, в свою очередь, обвиняя духовенство и его папу – антихриста в том, что они все это устроили в отместку за разоблачение их преступлений и распутства.

Путь лежал мимо церкви; кто-то предложил принудить причт благословить умерших и совет этот был тотчас же подхвачен возбужденной толпой. Народ подступил к церковному дому и выломал дверь; настоятеля церкви и его наместника подняли с постели, насильно облачили, с тумаками и угрозами вытащили на улицу и заставили идти впереди целой вереницы гробов.

Взбешенная толпа не обращала уже внимание на папский интердикт, а испуганные священники, боясь ежеминутно быть убитыми, вынуждены были прочитать над могилами молитвы, после чего толпа быстро разошлась.

На следующий день глубоко потрясенный Гус, желая, во-первых, предупредить проявление новых вспышек народного негодования, а во-вторых, снять с своих сограждан строгий интердикт, покинул Прагу…

Глава 8

По смерти графини и по отъезде любимого проповедника, тяжелый гнет навис над домом Вальдштейнов. Вся семья находилась под ужасным впечатлением последних событий и даже слуги, видя мрачность господ, чувствовали себя неспокойными и подавленными.

Старый граф с сыном большую часть времени проводили у короля в замке Жебраке, а Ружена с Анной сидели одни и почти не показывались из дому, отчасти по случаю траура, а отчасти по своему настроению, которое влекло их к уединению.

Анна все еще не совсем оправилась после перенесенного удара. Исключая мучительной головной боли, схватывавшей ее по временам, физически она чувствовала себя сносно; но зато в наружности и характере ее произошла глубокая, разительная перемена: она очень похудела, миловидное личико как-то вытянулось и свежесть его сменилась бледностью; большие, некогда блестящие, веселые глазки потухли и подернулись грустью, и только по временам вдруг вспыхивали каким-то диким возбуждением. Откровенная веселость, общительность и остроумие совершенно исчезли и заменились строгой, молчаливой замкнутостью. Вечно одетая в черное, почти монашеского покроя платье, она целые часы проводила на молитве, избегала людей, и ничто не могло ее убедить выйти из своей комнаты, когда в доме бывали гости.

Между Руженой и мужем царило несогласие с того самого злосчастного утра после покушения Бранкассиса. Вок был смертельно оскорблен брошенным обвинением и не мог простить жене того, что она могла заподозрить его в убийстве.

Наказание Божеское, поразившее мать, и затем ужасная смерть графини тоже оставили на нем тяжелое впечатление. Он потерял вкус к похождениям, был угрюм, молчалив и раздражителен, то искал ссоры с Руженой, при всяком случае, то упорно избегал ее.

Это отдаление от жены, которого он держался из упрямства и оскорбленного самолюбие, тяжело было Воку и заставляло его страдать, так как, несмотря на все свои увлечения, он продолжал глубоко любить жену и красота ее по-прежнему чарующе на него действовала.

Особенно возмущало его то, что Ружена, испросив прощение у отца, сочла лишним сказать ему хоть слово извинения или сожаления. Сама Ружена отлично понимала, что она неправа и что такое, ничем не заслуженное, тяжкое обвинение нужно было загладить, но она была слишком упряма и горда, чтобы просить прощения.

Таково было положение вещей во время отъезда Гуса. В своем последнем разговоре с Руженой, когда речь зашла и о несогласиях ее с мужем, Гус строго разобрал настроение ее души и даже спросил, не преступная ли любовь к Иерониму причиной ее жестокости к Воку.

– Я навсегда отказалась от всякой земной любви к нему, – ответила она. – Но я никогда не перестану восхищаться им, как ученым, человеком, любящим свою родину, и рыцарем! Я с участием буду следить издалека за его жизнью, и молиться за него. Бог не поставит мне этого во грех!

В заключение, она обещала извиниться перед Воком.

Между тем прошли недели, Гус снова вернулся в Прагу, движимый угрызениями совести, будто он покинул город, повинуясь наущению дьявольскому, из опасения за свою жизнь, – а супруги все еще не примирились.

Интердикт тотчас был восстановлен с прежней строгостью, народное возбуждение росло и, во всякую минуту, могло разразиться кровавыми беспорядками.

Как-то вечером, Ружена засиделась в комнате подруги. Оба графа были в отсутствии, а в городе в эту ночь беспокойство сказывалось особенно сильно.

Несколько погребальных процессий прошло мимо дома и в сопровождавшей их толпе ругательства перемешивались с рыданьями и даже заглушали плач. Кучки вооруженных людей шныряли по улицам; словом, в воздухе чувствовалось что-то зловещее.

Тревожно настроенная Ружена ушла из своей комнаты и поместилась у Анны, окна которой выходили во двор, и уличный шум туда не долетал. Но все-же, когда на колокольне аббатства пробило час ночи, Ружена встала, чтобы идти к себе; спать ей не хотелось, но она чувствовала себя усталой.

Проходя длинным коридором в свои покои, на лестнице, которая вела в нижний этаж, она увидала мужа, поднимавшегося в сопровождении оруженосца, нёсшего за ним свечу. Вок был бледен и, видимо, устал, на лице его было обычное, в последнее время мрачное, раздраженное выражение.

Увидав жену, граф остановился, удивленный.

– Ты еще не спишь в такой поздний час? Отчего? – холодно спросил он, подозрительно смотря на нее.

– Я заболталась с Анной и не заметила, что уже так поздно, – ответила Ружена. – Не хочешь ли ужинать? – помолчав, спросила она. – Тебя не ждали и прислуга спит, но у меня в комнате приготовлена холодная закуска, до которой я и не дотрагивалась.

– После долгой верховой езды я, в самом деле, проголодался и охотно что-нибудь съем, если только это тебя не обеспокоит, – нерешительно сказал Вок.

– Чем же? Нисколько! Идем и, пока Зимовит будет тебя разоружать, я зажгу огонь.

Они вошли в малую залу, примыкавшую к спальне Ружены и оруженосец, сняв с графа доспехи, удалился. В спальне, на столе, были приготовлены холодная дичь, пирожки и молоко, а Ружена достала из шкафа еще кружку вина и зажгла канделябры.

Вок сел за стол и сперва отрезал кусок дичины жене, а потом себе. Они ели молча; какая-то неловкость тяготила супругов, и разговор не клеился. Несмотря на голод и жажду, Вок ел мало; выпив кружку вина, он положил ножик, вытер руки и встал.

– Покойной ночи и спасибо! Ты долго засиделась с Анной, и я не хочу тебя дольше задерживать.

– Я боялась лечь спать, – шум на улице сегодня нескончаемый, – тихо ответила Ружена.

Вок ничего не сказал и направился к двери. На лице Ружены мелькнуло выражение внутренней борьбы и в ту минуту, когда граф готов был переступить порог, она нерешительно позвала его.

– Вок!

Он тотчас же остановился и обернулся к жене. Мрачным, вдумчивым взглядом посмотрел он на смущенную Ружену.

– Что ты хочешь? – глухо спросил граф.

Она живо подбежала к нему и взяла его за руку.

– Прости мне, Вок, что я несправедливо обидела тебя гнусным подозрением. Но в тот ужасный день моя душа обливалась кровью и одна мысль быть женой человека, помогавшего убийству моего отца, была так невыносима, что я потеряла голову.

Ее прекрасное лицо то бледнело, то краснело и лучистые глаза, полные слез, виновато смотрели на мужа. Гнев Вока тотчас же растаял.

Он порывисто привлек ее к себе и на ее дрожащих устах запечатлел страстный поцелуй.

– У, злая! Не стыдно тебе было тянуть так долго свое признание? Неужели трудно сказать своему мужу: „Я сожалею, что считала тебя негодяем”?

Обняв ее за талию, он подвел ее к покрытой подушками скамье и усадил рядом с собой.

– Ты хотела наказать меня за прежние проделки, – сказал он, повеселев, – Сознаюсь, что бывал иногда отвратительным мужем, но на будущее время клянусь быть тебе верным и сидеть дома, как сурок в норе.

Ружена не могла удержаться от смеха.

– Как это на тебя похоже – быть образцовым мужем, а главное, сидеть, как сурок в норе!

– Понятно, это не легко; дьявол силен, так и сыплет искушениями на нашем пути. Да ты этого не поймешь, потому что твоя стыдливая и чистая душа недоступна соблазну: закованная в свою безупречную добродетель ты – судья строгий и имеешь на это полное право!

При последних словах мужа Ружена вздрогнула, и краска стыда залила ее лицо, при воспоминании о том, как она обменивалась с Иеронимом преступными поцелуями и была так близка к падению, бегству из-под супружеского крова и измене своему долгу; в душе шевельнулось угрызение совести. Волнение ее было настолько видимо, что Вок не мог его не заметить и, пораженный, спросил:

– Что с тобой, дорогая?

Ружена тихо высвободилась из его объятий. Теперь она была бледна, как ее белое платье.

– Я недостойна твоего доброго мнения и любви, – сказала она решительно. – Я не хочу больше лжи между нами! Может быть, ты и убьешь меня после того, что я скажу, но все равно, моя совесть будет спокойна.

Вок слушал и не верил своим ушам; при последних словах Ружены, глухое восклицание вырвалось у него и глаза загорелись гневом, обычным его страстной натуре и перед которым дрожали все окружающие.

Ружена думала, что пришел ее последний час, но, против всякого ожидание, буря не разразилась; страшным усилием воли Вок овладел собой.

Дрожащей рукой он отер лоб и сказал глухо:

– Ты бредишь, Ружена, или я был слеп? Могла ли ты, ты, чей взгляд отражает чистоту неба, совершить преступление, заслуживающее смерти? Наконец, в чем бы ты ни созналась, говори, – я хочу все знать и постараюсь рассудить снисходительно.

Он опустился на скамью и закрыл лицо руками. Некоторое время в комнате царило молчание; наконец, Ружена начала свое признание, тихо и постоянно останавливаясь.

Она говорила о досаде, оскорбленном самолюбии и гордости, пробужденных в ней неверностями мужа, о впечатлении, которое произвел на нее Иероним в детстве, и как потом стал ее героем, когда, наконец, их встреча в день свадьбы превратила мечты в действительность.

С беспощадной откровенностью описывала она свое восхищение гениальным оратором, который вырастал в ее глазах, по мере проделок и пренебрежения к ней Вока. Как взбешена была она, встретив его, когда он вез блудницу на крупе своей лошади! Неожиданное посещение Иеронима кончилось признанием в любви и планом бегства, которому помешал Гус, напомнивший обоим их долг; после этого Иероним отказался от любви к ней и покинул, даже не простившись.

Во время рассказа жены подвижное лицо молодого графа отражало все переживаемые им чувства удивления и ревности, гнева и досады. При имени Иеронима он даже вскочил и, наклонившись вперед, боязливо прислушивался к каждому слову жены.

Когда Ружена кончила свой рассказ и, подавленная тяжестью вины, мрачно понурила голову, радостная, но лукавая усмешка просияла на лице Вока, и вздох облегчение вырвался у него из груди. Полусердитым, полувеселым взглядом окинул он опущенную головку жены и сев с ней снова рядом, взял ее руки, которыми она закрыла себе лицо.

– Итак, ты позволила этому мерзавцу целовать тебя и сама отвечала на его поцелуи? – спросил он.

– Да, – едва слышно отвечала она.

– И ты можешь поклясться, что, кроме поцелуев, между вами ничего больше не было?

Яркая краска залила бледное лицо Ружены.

– Вок! Что ты выдумал! Я не покидала твоего дома! Ведь я не какая-нибудь уличная плясунья, чтобы отдаваться тотчас же человеку, даже если я его люблю.

– В таком случае я готов забыть все это! А ты обещаешь мне не мечтать больше о бегстве?

– Клянусь! Если только ты сам не выгонишь меня из твоего дома, как я того заслуживаю, – проговорила Ружена и залилась слезами.

– Я не дурак, чтобы гнать от себя такую славную женушку, которая сама кричит о своих грехах, прежде даже, чем у нее о том спрашивают. Ну, не плачь же, а то еще заболеешь! Ведь я уже сказал, что прощаю ваши поцелуи; ну, и конец.

Он дал ей выпить молока и стал успокаивать: но Ружена не могла справиться с своими нервами и слезы текли по-прежнему.

– Нет, запас воды у этих женщин, право, может только сравниться с фонтаном, – сказал Вок, качая головой. – Если ты также разливалась рекой перед Иеронимом, неудивительно, что он растаял, как кусок мыла! Только знаешь, Ружена, ты ведь ничего бы не выиграла от замены. Он такой же повеса и соблазнил еще больше женщин, чем я, так как и подвизается на поприще любви много лет больше моего. Что он гораздо умнее меня, это – верно, и удачи у него больше, потому даже девчонки в него влюбляются, но на счет добродетели… Фю-ю-ю! Мы еще поспорим, и его история с тобой только доказывает, что он стареет и глупеет! Будь я на его месте, сам Господь не убедил бы меня отказаться от такого счастья!

Слабая, стыдливая улыбка появилась на лице Ружены.

Тогда Вок нагнулся к жене и пытливо заглянул ей в глаза.

– Все ли свое сердце отдала ты твоему идеалу, или оставила хоть искорку привязанности, от которой мы могли бы снова зажечь, готовый потухнуть огонь нашей любви? – с грустной улыбкой спросил он.

Признательная Ружена обняла руками его шею, и склонила свою чудную головку на грудь мужа.

– Как мне не любить тебя, когда ты выказал мне столько великодушия? Обещаюсь тебе делать все, чтобы заслужить твою любовь.

– Ну, слава Богу! Со своей стороны, и я обещаюсь сделаться добродетельным, во всяком случае, настолько, что не стану больше таскать женщин с собой на лошади. В этом могу поклясться!

Он обнял жену и, как перышко, поднял на воздух, громко целуя ее.

– Мир заключен и подписан!

На следующий день Вок отправился к Иерониму. Он понял теперь, почему тот стал таким редким гостем у них в доме. Но у Иеронима графу сказали, что он отозван охотиться в один из замков пана Вартенберга.

Увидав на столе чистый лист пергамента, Вок схватил перо, сел и принялся рисовать.

Он изобразил узкую, крутую, усеянную тернием дорогу к небу, у врат которого сидел апостол Петр. По дороге скакал, задравши хвост, осел с головой Иеронима, а позади его виднелась чудная охапка сена.

– Ты зачем сюда пожаловал? – спрашивал его апостол. – Каждый день мужья-рогоносцы, покинутые девы и обманутые любовницы приносят на тебя жалобы.

– Я исправился и раз даже был добродетелен. Но только вместо крыльев, у меня почему-то выросли вдруг ослиные уши, – отвечал Иероним на длинной ленте, исходившей у него изо рта.

– Ну, ради единственного случая твоей добродетели я не стану беспокоить себя и открывать тебе тяжелые врата неба. Ступай, откуда пришел! В ослиной шкуре никто уж не узнает Иеронима Пражского и ни один муж не станет остерегаться тебя!

Закончив свою карикатуру, Вок свернул, надписал кому она предназначалась, и, очень довольный собой, отправился к Гусу. Тот, печальный, сидел один у себя в келье и читал. Граф чуть не задушил его в своих объятьях и расцеловал в обе щеки.

– Ты ко мне с доброй вестью, пан Вок? Что ты такой веселый? – с улыбкой спросил Гус.

– Я пришел, отец Ян, благодарить вас за услугу, которую вы оказали, помешав моей жене бежать с Иеронимом, что заставило бы меня, к великому сожалению, перерезать горло приятелю.

– Как! Ты все знаешь? – удивился Гус.

– Да, Ружена мне во всем покаялась. Я ей простил, и мы заключили мир.

– Слава Богу! Но моей обязанностью было помешать двум сумасбродам, наделать того, о чем они сами пожалели бы впоследствии.

В эту минуту Вок заметил на полу чемодан и два узла.

– Что это значит, мистр Ян? Вы собираетесь опять покинуть нас?

– Увы, друг мой! Я не могу больше видеть страданий, которые интердикт налагает на народ; да и сам король желает, чтобы я уехал. Завтра на заре я уезжаю из Праги.

– А куда же вы едете? – осведомился огорченный Вок.

– Пока направляюсь в замок Козиградский[62]62
  Небольшое местечко (Kosi hradec), на котором позже возник знаменитый Табор.


[Закрыть] где пан Оусти великодушно предложил мне приют. А там Господь рассудит и укажет мне путь, – смиренно ответил Гус.

Поговорив еще некоторое время и заручившись обещанием Гуса прийти к ним обедать и проститься перед отъездом, Вок пожал ему руку и ушел.

Глава 9

Прошло две недели с отъезда Гуса. Прага приняла свой обычный вид: церкви были открыты, и наружно все было спокойно, хотя в этой тиши зрела буря.

Ружена сидела у окна за вышиваньем, поджидая мужа к обеду. Она была поглощена работой и лишь изредка перебрасывалась словами с сидевшей против нее Анной. Вдруг лошадиный топот привлек ее внимание. Заглянув в окно, она увидала, что какой-то пан, в богатом польском наряде, в сопровождении конюших, которые вели в поводу двух чудных боевых коней и, кроме того, лошадей с вьюком, остановился у их дома.

– К нам гости, а Вок еще не вернулся, – с неудовольствием заметила Ружена.

Анна равнодушно взглянула тоже на улицу и вздрогнула.

– Это Светомир, – пробормотала она, бледнее, и повернулась, чтобы уйти, но Ружена ее задержала.

– Неужели ты убежишь от Светомира?

– Я увижу его как-нибудь потом, а теперь встретиться с ним я не в силах, – прошептала Анна, вырывая свое платье из рук подруги и убегая.

Ружена проводила ее недовольным взглядом и, положив работу, пошла осведомиться, был ли то действительно друг ее детства.

Оказалось, что на самом деле, приехал Светомир, но так сильно изменившийся за время их разлуки, что Ружене пришлось долго в него всматриваться, чтобы узнать. Худенький, бледнолицый юноша возмужал и стал теперь красивым, статным молодцом, со спокойным, уверенным взглядом и воинственной осанкой.

– Твои дары принесли мне счастье, и мое будущее обеспечено, – вполголоса сказал он, здороваясь с Руженой. – Я затем и приехал, чтобы лично тебе это засвидетельствовать.

Скоро явился Вок и встретил бывшего товарища с распростертыми объятиями.

– Да ты просто великолепен, Светомир, – сказал он, целуя его. – Кто узнает в тебе того несчастного мальчугана которого мучил негодяй Иларий? Прежде всего, пойдем ужинать, а потом ты расскажешь все твои приключения. А ты к нам совсем?

– Нет! Теперь мое отечество – Краков, но если вы приютите меня на несколько недель…

– Глупости, глупости! Раньше нескольких месяцев и не думай, чтобы мы тебя выпустили. А в Кракове и без тебя как-нибудь проживут, – благодушно прервал его Вок, увлекая в столовую.

За столом Светомир осведомился об Анне, не вышла ли она замуж.

– Нет. Она сегодня не здорова, но ты увидишь ее потом, – вскользь сказала Ружена.

Когда они остались одни, граф и графиня рассказали ему разыгравшуюся у них в доме ужасную трагедию. Рассказ об этом злодеянии глубоко опечалил Светомира.

– Господь да помилует несчастную душу тети Яны! В какой страшный грех вовлекло ее чрезмерное доверие к поганым попам, – сказал он, крестясь. – Я понимаю, что Анна избегает меня со стыда, а между тем моя бедная подруга детства вдвойне дороже мне в своем горе, – закончил он дрогнувшим от волнения голосом.

Обсуждение этого печального событие так затянулось, что Светомиру удалось лишь слегка коснуться своей жизни на чужбине. Заметив, что он устал, Вок заторопил его идти спать.

На следующий день, поутру, Светомир раздавал привезенные им подарки: Ружене, – шелковую материю, затканную серебром, Воку – несколько собольих мехов, а графу Гинеку – великолепный кинжал, с осыпанной аметистами рукоятью.

– Я привез для Анны парчу и еще кое-что; но при нынешнем ее настроении эти безделки не доставят ей удовольствие, – со вздохом заметил он, – Я лучше отдам ей ковчец с мощами, который я вез тетке, а парчу прошу принять тебя, Ружена!

– Черт возьми! Да ты богач, чтобы делать такие подарки! Клад ты что ли нашел? – засмеялся Вок.

– Увы, нет! Но Бог не оставил меня и даровал мне почетное, независимое положение. А об этих пустяках не стоит и говорить; это – часть моей добычи в Танненбергском бою и при взятии Гильгенбурга.

– Ты участвовал при Танненберге! – вскричал пораженный Вок. – Счастливец! Как я тебе завидую! Вот где бы я желал побывать, чтобы хорошенько поколотить немцев.

– Да! Ты упустил прекрасный для этого случай! О, они получили такой урок, который не скоро забудут. Как-нибудь я подробно все расскажу тебе.

Прибытие графа Гинека, отсутствовавшего по делам, прервало разговор и дало ему другое направление. Он тоже сердечно встретил гостя и взял с него слово погостить у них подольше.

Светомир рассказал, как, по приезде в Краков, счастливый случай свел его с секретарем короля Владислава, паном Згибневом Олесницким, который заинтересовал в его судьбе Яна Тарновскаго, краковского воеводу, а тог взял его к себе на службу и посылал гонцом в Литву, к великому князю Витовту, и позднее к Янушу Мазовецкому. Точность, быстрота и ловкость, с которыми он выполнял возлагаемые на него поручения, доставили ему место при дворе, а после Грюнвальденской (или Танненбергской) битвы король наградил его за службу, возведя в рыцарское достоинство и даровав хорошенькое поместьице, что вместе с доставшейся на его долю добычей, вполне его обеспечивало.

Вечером, в тот же день, Светомир наконец увидал Анну и был поражен происшедшей в ней переменой. Бледная, как смерть, со взглядом, упорно опущенным книзу, пробормотала она приветствие; и только после того, как он горячо поцеловал ей руку и сказал несколько теплых слов, она подняла на него глаза, порывисто ответила на рукопожатие и залилась горькими слезами.

Наступил день рождение Вока, и в доме Вальдштейнов собралось много гостей. Хотя траур не позволял дать пира, но друзья обоих графов пришли поздравить Вока с днем рождение и были оставлены на ужин. Общество было исключительно мужское, и даже Ружена удалилась тотчас же после ужина.

Оставшись за столом, гости попивали вино, толкуя про войну, политику и церковные вопросы. Все собравшиеся были ярыми сторонниками реформы и влиятельными членами народной партии. Тут были: Ченек из Вартенберга, бургграф пражский, Божек из Кунштадта, Ярослав из Штернберга, Милота Кравар, Вацлав из Дуба, Ян из Хлума, Здислав из Звичетича и много других.

Присутствие Светомира навело разговор на польского короля Ягайло (Владислава) и войну с тевтонским орденом, а когда выяснилось, что Крыжанов был участником великой битвы, нанесшей почти смертельный удар могуществу крестоносцев, все, понятно, стали просить его рассказать подробности этого исторического дня.

Светомир сначала отнекивался.

– Как вы хотите, чтобы простой воин, вроде меня, сумел бы ясно изобразить вам такое сложное и грандиозное дело, как этот знаменитый бой, тем более, что главные подробности его вы наверно давно уж знаете.

– Не скромничай, пан Светомир, – смеясь, крикнул ему Ян из Хлума. – Вообще говоря, мы, разумеется, знаем, что рыцарей разгромили, что гроссмейстер и орденские сановники перебиты, что взято было много знамен и т. д. Но ближайшие условие боя, все, что ему предшествовало и за ним следовало, описание местности, словом, то, что может передать только личный участник, вот что мы у тебя просим.

– Постараюсь, в таком случае, исполнить ваше желание, но прошу вас быть снисходительными, – отвечал Светомир, вставая.

Он на минуту задумался и, по мере того, как собирались его воспоминание, ожили и нахлынули вновь пережитые им некогда чувства; лицо его загорелось, глаза засверкали и он начал свой рассказ.

– Прежде, чем описывать вам самую битву, я не могу не сказать несколько слов о плане военных действий, гениально задуманном королем с великим князем Витовтом и выполненном с невиданной доселе точностью. Оба войска, наше и великокняжеское должны были сойтись на нижней Висле и соединенными силами нанести решительный удар врагу. Чтобы не задерживать наступление литовцев разными обходами, князь Януш Мазовецкий повелел прорубить просеки в лесах. Все шло, как по маслу, и мы двигались навстречу друг другу, не как две боевые рати с оружием и обозами, а просто как два путника. Полки пана Тарновскаго, при которых я состоял, и наши главные силы собрались у Вольборжа; 24 июня приехал король, и одновременно с ним прибыло венгерское посольство с Палатином, Николаем из Гары и графом Стибором из Стиборица, которых гроссмейстер ордена прислал для продления перемирия до 8 июля. На следующий день у нас приступили к построению моста на лодках через Вислу и повели дело так успешно, что уже 30 июня переправа войск с тяжелыми мортирами совершилась без помехи, а за нами двинулся и Витовт.[63]63
  G. Köhler, «Die Entwickelung des Kriegswesens und der Kriegführuni n der Ritterzeit», B. II, 704.


[Закрыть]

Наш переход через Вислу и соединение с великим князем литовским показались гроссмейстеру совершенно невероятными, и он не хотел даже этому верить. Один из пленников передавал мне, что гроссмейстер допрашивал о том Добеслава Скорачевскаго, который вместе с венгерским посольством был в польском стане и собственными глазами видел мост и переправу литовских войск. Гроссмейстер рассвирепел страшно, а рассказ Скорачевского счел за ложь и глупую выдумку. Он, видите ли, узнал от достоверных людей, что король Владислав пытался, но тщетно, перейти Вислу, причем много поляков потонуло в реке, а что Витовт тоже задержан Наревом.

– Подобная переправа, конечно, неслыханная вещь, но уж немецкое самомнение никак не может допустить, чтобы кто другой придумал что-либо новое, остроумное и практичное, – вставил, усмехаясь, Вацлав из Дуба.

– Понятно, они считают себя особым народом, сотворенным Богом исключительно для того, чтобы эксплуатировать, тиранить других и глумиться над ними. Но под Грюнвальдом тевтонская спесь получила суровый урок, – заметил граф Гинек.

– И я надеюсь, что урок этот не последний и что судьба готовит для них в будущем не один еще танненбергский день, – добавил Вок. – Но продолжай, Светомир.

– Итак, 9 июля мы перешли прусскую границу. Минута была торжественная: мы развернули знамена и запели боевую молитву: „Богородица, Дева”.[64]64
  Любимая древняя песня, сочиненная, по преданию, св. Войтехом и распевавшаяся воинами перед битвой.


[Закрыть] В тот же день король поручил главное начальствование пану Жындраму из Мышкова, человеку всеми уважаемому, умному, опытному и храброму; это назначение придало еще более уверенности в победе и воодушевило войска. Первый наш роздых на вражеской земле был меж двух озер, неподалеку от Лаутенбурга; город укреплен не был, и взяли мы его без труда. На второй остановке мы разбили свой стан против села Кауерника, расположенного на Древенце; на противоположном берегу сосредоточились уже войска ордена и я получил здесь первую мою добычу, так как не принимал перед тем участие во взятии Лаутенбурга. Я пошел охотником в передовой отряд, высланный для освещения местности вдоль реки. Вдруг натыкаемся мы на орденских солдат, которые купали лошадей. Голов было с 50 и кони все добрые. Мы тотчас же на них напали; солдаты частью были перебиты, частью утонули, а лошади отобраны. На мою долю достался чудный скакун, на котором я и был в бою.

– Предзнаменование славное! Вдобавок, вы еще спешили немцев, – заметил кто-то.

– Мы так себе и объяснили нашу удачу, – весело ответил Светомир. – Но дальнейшая разведка была не так успешна. Река оказалась защищенной мортирами и бомбардами, а русло – перегороженным и непроходимым. На королевском совете переправу, должно быть, признали невозможной, потому что мы повернули назад и в один день отступили до Лаутенбурга, а затем отошли до Винока.

Переход был крайне тяжелый, но приказано было не останавливаться ни под каким предлогом, и нам пришлось бросить по дороге слабых лошадей, часть обоза и т. п. У немцев пронесся слух, что мы бежим…

Раздался взрыв гомерического смеха.

– Бежите вы, славяне? Ха, ха, ха! И они этому поверили?

– А черт их знает!

– А все-таки, почему вы отступили так поспешно? – спросил Ян из Хлума.

– Необходимо было как можно скорее пройти пересеченную местность, где мы всегда могли наткнуться на засаду. Наконец, 13 июля мы разбили наш стан в получасе ходьбы от Гильгенбурга, – маленького, но хорошо укрепленного тыном, валами и рвами города. Никто и не думал брать или осаждать его, в виду возможно близкого столкновение с неприятелем, но, сами же собаки-немцы вызвали нас на это. Наши ратники полюбопытствовали взглянуть на укрепление и кучками вышли из стана, а тут гарнизон сделал вылазку и напал на них; но кое-кто из них все-таки уцелел. Когда весть о том дошла до нас, все наше воинство поднялось и бросилось на приступ. На этот раз и я принял участие. Стремительность натиска была такова, что мы одним ударом взяли городишко и разгромили. Получка оказалась славная, так как все окрестное население спасалось там со всеми своими пожитками, да и съестных припасов собрано было громадное количество; весь следующий день король был занят разделом добычи и пленных. А ночью разразился такой ураган, какого я и не запомню. Никто из нас не мог глаз сомкнуть: буря опрокидывала палатки, с корнем вырывала деревья и сметала все на своем пути. Ветер ревел, выл и свистел, словно тысячи голосов плакали и стонали, вперемежку с раскатами дикого хохота…