Текст книги "Светочи Чехии"

Автор книги: Вера Крыжановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Глава 11

Минул год, тревожный и мучительный. Назревали великие события в жизни средневекового общества; жгучие религиозные и политические вопросы требовали неотложного разрешения.

Обсуждавшийся в течение истекшего года проект общего собора, который положил бы конец беспорядкам в церкви, был приведен в исполнение. Император Сигизмунд взял дело в свои руки и энергично привел его к благополучному разрешению. При знаменитом свидании с Иоанном ХХIII, в Лоди, местом будущего собора был избран имперский город Костниц, и папа, скрепя сердце, должен был дать на это свое согласие. Небесная Немезида налагала узду на преступного Балтазара Коссу и принуждала его явиться на этот собор, – крайне опасный для него самого, – но иного выхода не было. С одной стороны, ему угрожал король неаполитанский, питавший к нему ненависть и теперь победоносный владыка Рима; с другой, его единственный покровитель, коварный Сигизмунд, призывал его в Костниц, чтобы покончить с расколом в церкви, а это могло только повредить папе, пролив свет и на его собственную жизнь. Тщетно пытался Иоанн XXIII увернуться от этой петли, но все его усилие разбивались о непреклонную волю Сигизмунда. И 30 октября 1413 г. обнародован был эдикт, которым император, по соглашению с папой, созывал всех христианских государей, всех князей церкви и всех тех, чьи имена и знание прославились в христианском мире, к l-му ноября 1414 года в Костниц, чтобы обсудить церковные преобразование и уничтожить ересь.

Последний пункт прямо относился к Чехии. Там жил смелый проповедник, вдохновенное слово и незапятнанная жизнь которого служили живым укором преступному, развращенному духовенству. Человек этот был Ян Гус, в лице своем воплощавший, в некотором роде, протест христианства. На нем-то и сосредоточивалась вся злоба, он и должен был заплатить за всех новаторов, осмелившихся требовать от служителей алтаря целомудрие и нестяжательности. И, заранее осужденный врагами, Гус был вызван на собор, чтобы оправдаться против обвинений в ереси. Со свойственной ему кротостью и твердостью характера он немедленно отозвался на призыв, нимало не обманывая себя относительно опасности, которой подвергался за исповедуемую им евангельскую истину.

В чудный сентябрьский вечер несколько человек собралось в небольшой, скромно обставленной комнатке одного из домов Старого города. Окна выходили в сад и длинный, темный коридор отделял комнату от остальной части дома, охраняя того, кто в ней жил, от всякого нескромного соседства. Жилец был Ян Гус, прибывший в Прагу, чтобы снарядиться в далекий путь и проститься с друзьями перед отъездом в Костниц.

Пражское духовенство делало вид, что не знает о его прибытии и на этот раз не притесняло его. И вот, мы видим его в скромном убежище, окруженным приятелями, обсуждающими с ним предстоящее путешествие. Были здесь Ян из Иесениц, Прокоп из Пльзени, Петр из Младеновиц, Якубек из Стрибра, преемник Гуса по Вифлемской часовне, магистр Гавлик и Иероним Пражский, только что вернувшийся из своего путешествия в Литву.

– Не мучьте себя, друзья, излишними опасениями. Император дает охранную грамоту, обеспечивающую мне полную свободу защищать и доказывать мою правоту, – говорил в эту минуту Гус.

– Я не сомневаюсь в добром желании Сигизмунда оказать тебе покровительство, но ведь там, в Костнице, ты столкнешься с Палечем и другими врагами, ненавидящими тебя, – возразил ему Ян из Иесениц.

– Да я и не убаюкиваю себя вовсе мечтами и знаю, что меня ждут тяжкие испытания; но я верую в покровительство Христово и, какова бы ни была судьба, мне уготовленная, я благословляю волю Господню! Я твердо верю в успех нашего дела и убежден, что если и погибну, то вместо одного слабого и немощного гуся истина пошлет в Прагу иных орлов и соколов, быстротой очей превосходящих прочих пернатых, и они, по милости Божьей, взлетят высоко, уловляя других птиц Иисусу Христу, который укрепит и утвердит всех своих верных…

В это время стукнули в дверь, и вошел Вок Вальдштейн. Он был, видимо, чем-то очень доволен и радостно здоровался с приятелями.

– Я с доброй вестью, мистр Ян, – весело сказал он. – Король назначил сопровождать вас в Костниц трех панов, имена которых обеспечивают уже вам полную безопасность. Это Ян из Хлума, Вацлав из Дуба и Генрих Хлум из Лаценбока.

– Велика милость ко мне короля, и я, право, не знаю, как мне благодарить его величество, – сказал растроганный Гус. – Мне и в голову не приходило мечтать о таких могущественных, а главное, расположенных ко мне покровителях.

– Зная тебя, разве кто может тебя не любить? В виду же того, что ты будешь теперь под хорошей защитой, надеюсь, коршуны собора снимут всякие оговоры Палеча и других чешских изменников. Кроме того, благодаря Змирзлику, епископ Назаретский выдал удостоверение, что ты неповинен ни в какой ереси, и даже архиепископ Конрад должен был, по настоянию баронов, объявить, что считает тебя добрым католиком. Все это, в связи с охранной грамотой императора, делает тебя почти неуязвимым.

Приятели наперерыв старались успокоить Гуса, и беседа приняла более веселый характер. Вдруг Вок, обращаясь к Иерониму, спросил его, доволен ли он своей поездкой в Литву.

– Я не мог еще расспросить тебя, потому что все это время не был в Праге.

– О! Путешествие замечательно интересно, и я как-нибудь расскажу тебе много любопытного, но только не сегодня, потому что, большинство наших друзей, уже слышало это.

– Вовсе нет! Я первый ничего не слыхал, – возразил Прокоп.

– И я тоже, – добавил Якубек.

– Полезные и приятные вещи с удовольствием выслушаем и дважды, – смеясь, заметил Ян из Иесениц.

– Ну, вот, видишь, аудитория готова, а такой великий оратор, как ты, разумеется, сумеет придать новую прелесть даже и старому рассказу, – не без лукавства сказал Вок.

– Постараюсь оправдать твое доброе мнение и, вместо предисловия, скажу, что мысль о поездке была мне внушена отчасти желанием нашего друга, Яна, узнать обстоятельные подробности о греко-восточной церкви, к которой, как вы знаете, принадлежали славянские первоучители Кирилл и Мефодий…

 
– Да, вот как учил меня в детстве Брода:
Креста он просил у князя Моравскаго
И у Мефодия, архиепископа Велеградскаго.
А тот Мефодий руссом был
И обедню свою по-славянски служил,[67]67
Prosi krsta od Svatopluka Moravskeho,A od Methodye arcibiskupa Velehradského.Ten arcibiskup Russin béše,Mšu svou slovansky služeše.  Эта историческая неточность, – будто просветитель Чехии был родом русский, заключает однако, по словам Гильфердинга („Гус и его отношение к православной церкви", стр. 26), очень важные исторические данные: „записанное в Далимиловой хронике указание является неопровержимым свидетельством существования в конце XIII или в начале XIV в. между чехами убеждения, что вера, исповедуемая русскими, – та вера, при которой обедню служат на славянском языке, – есть их первоначальная вера"


[Закрыть] —
 

вставил Вок, цитируя слова Далимиловой хроники.

– С другой стороны, – продолжал Иероним, – меня самого влекло в литовско-русское княжество, как братскую нам землю, и уехал я, вы помните, с нашим другом Светомиром. О кратком пребывании в Кракове говорить не буду, так как оно ничего особенного не представляет.

– Ого! Каков скромник, – перебил его снова Вок, – Да будет вам известно, друзья, что я получил от Светомира письмо, в котором он описывает, что этот тихоня представлялся ко двору короля Владислава, разодетый, как сказочный принц, в чудном пурпурном наряде и епанче, отороченной серым мехом. Наружностью же и речами он произвел целый переворот: все женщины потеряли сердца, а попы – спокойствие!

– Ну! Больше дыму, чем огня, – усмехнулся Иероним. – Светомир чересчур ревниво считал мои победы, что же касается духовенства, то это верно, оно было вне себя, но этим успехом я избалован с давних пор. Итак, возвращаюсь к рассказу. Мне удалось в свите Витовта, возвращавшегося в Литву, добраться до Вильны при совершенно исключительных удобствах. На встречу великого князя вышла громадная толпа народа и все духовенство; тут я в первый раз увидел процессию „схизматиков”. Я называю их так в отличие от католиков; из дальнейшего рассказа вы увидите, что я считаю их такими же добрыми христианами, как и мы.

Первое впечатление было самое благоприятное. Процессия архиепископа с его канониками и монахами-францисканцами, миноритами и др. была, может быть, пышнее; но руссы, в своем длинном, восточном облачении, привели меня в такой восторг величием и торжественностью своего шествия, что я невольно преклонил колени и присоединился к ним. Затем это первое впечатление усилилось, когда я увидал, по другую сторону реки, самый город, окутанный садами, и над этим морем зелени вырисовывались разноцветные купола, увенчанные горевшими на солнце золотыми крестами. Точно уголок востока открылся предо мной в этой холодной, северной стране. Все, что я наблюдал далее, еще более поражало и восхищало меня. Вильна – совершенно русский город, как по составу населения, так и по торговле. Да и в остальной части княжества, три четверти всей земли населяет русский народ, имевший уже свою блестящую историю киевского времени, и лишь четверть занимают собственно литовцы, с их вымирающим язычеством. Русский язык – язык государственный, язык общества. „Литва квитнет (цветет) русщизною”, – говорили мне. Почти все, княжеские и боярские роды Литвы и Руси – православные; например: Острожские, Глинские, Слуцкие, Сапеги, Ходкевичи и др. И после того, как я побывал в Витебске, Полоцке и Плескове (Пскове), я вполне оценил, какое плодотворное влияние на народ имеет истинно национальная церковь, которая выросла на родной почве, слилась с населением и живет его интересами.

Теперь для меня вполне ясно, что для независимости славянского царства прежде всего необходима независимая же славянская церковь; что с иноземным священством нельзя и думать о народной свободе и, что латинское богослужение не приносит пользы народу, который его не понимает.

На Руси – государство, церковь и народ слиты, и это участие паствы в делах церкви создает не только досмотр за ее имуществом, но и за деятельностью самого духовенства. Под влиянием объединяющей силы народной церкви Русь, понятно, окрепла духом и теперь может противостоять напору немцев, которые вынуждены уже считаться с ее государственной мощью…

– А нравами и обычаями они значительно отличаются от нас? – спросил Вок.

– Самый быт народа – иной. Города не обособлены, как у нас и не порвали связи с землей и сельским хозяйством. Положение крестьянства тоже другое; у него сохранились его исконные устои, как-то: личная свобода, общинное устройство, самоуправление, копный суд и т. д., и все это передала Литве в наследие Русь. Хотя, со времени женитьбы Владислава на польской королевне Ядвиге, повеяло новым духом, сказалось польское влияние. В Польше крестьяне утратили свои права и там они – подданные землевладельца, а не государя; да и вообще, польское государственное устройство, благоприятствуя высшим классам и особенно своему излюбленному детищу, шляхте, угнетает сельское население. В противоположность великой Руси, черпающей силы из народа, Польша, под влиянием своего вдохновителя и руководителя – Рима, пренебрегает главнейшими основами народно-славянского уклада, а умственные и материальные средства заимствовала у наших же врагов, немцев. А между тем, этот чуждый, сложившийся при особых условиях строй уродует организм страны и отдаляет ее от остальных соплеменных земель. Роковая зависимость литовско-польских государей от Рима дает сугубую власть фанатическому духовенству, которое всецело завладело королем Владиславом и приобретает пагубное влияние на Литву и Русь. Там начинается рознь: зарождается борьба противоположных начал, православно-русского и польско-католического, а у население проявляется недовольство правительством, боязнь за веру и народные права. Но Риму, конечно, нет до этого дела! Католицизму, ведь, чуждо благо населения, и работает-то он исключительно „ad majorem рарае gloriam”! Католические миссионеры стали насаждать свою веру так ретиво, например в Жмуди, что были выведены оттуда по повелению Витовта, испуганного начавшимся массовым выселением жителей; а на Литве восточная церковь имела уже своих мучеников.[68]68
  Dlugoszi. «Hist. Polon.» X, стр. 1.


[Закрыть]

– А что ж ты нам ничего не скажешь о друзьях-немцах, – смеясь, полюбопытствовал Вок.

– О них много говорить не приходится, вы и сами их знаете! Картина тевтонского варварства будет вам совершенно ясна, когда я приведу то, что осталось у меня в памяти из грамоты, разосланной жмудинами с жалобами на орден: „Выслушайте нас, князья, духовные и светские! Орден ищет не душ наших для Бога, а земель наших для себя и довел нас до того, что мы должны или ходить по миру, или разбойничать, чтобы было чем жить. Прелаты, ксендзы и т. п. люди отбирают у нас шерсть и молоко, а в учении христианском нас не наставляют. После этого как они смеют называть себя братьями, как смеют крестить? Кто хочет других умывать, сам должен быть чист!” Как видите, папизм, рука об руку с немцем, и здесь дает себя знать!

– Какое же впечатление произвело на тебя восточное богослужение? Ведь ты, разумеется, побывал в их храмах, – осведомился Гавлик.

– Я посещал церкви в разных городах, но особенно глубокое воспоминание оставило во мне богослужение, на котором я присутствовал в Плескове, и пением их, клянусь, я был увлечен и тронут до глубины души. Золоченая решетка, украшенная образами святых, скрывает у них алтарь от взоров молящихся и распахивается лишь в известные минуты обедни; да и вообще, вся служба исполнена такого величие, что захватывала душу и влекла ее к небу. Мне казалось, что я очутился в общине первых христиан, и право, я от всего сердца молился в этой церкви, где служение совершается на языке, понятном каждому.

– А как относились католические попы к тому, что ты ходил в русские церкви. – Неужели спокойно? Что-то не верится. Ха! ха! ха! – рассмеялся Вок.

– Разумеется, предпочтение, открыто оказываемое мною восточному исповеданию, не прошло незамеченным у католического духовенства, которое поставило мне это в вину. Я был вызван к архиепископу виленскому и выслушал по этому поводу строгий выговор; но грубая нетерпимость архиепископа, заявившего мне, что руссы – не христиане, что образа, украшающие их храмы, и мощи святых – лживы, а приобщение верных под обоими видами – гнусная ересь, не только не тронула меня, а даже возмутила! Я впоследствии высказал свое чистосердечное убеждение самому Витовту.

– Еще бы, – перебил Якубек. – Наоборот, можно смело утверждать, что причастие под обоими видами было установлено Самим Иисусом Христом и церковь всегда согласовалась с этим обычаем, пока папы не предписали своего новшества, лишившего мирян чаши.

– Живя среди наших далеких братьев, – продолжал Иероним, – и, окунувшись вновь в веру отцов, завещанную Мефодием и Кириллом нашей милой Чехии, я чувствовал себя другим человеком… Порою, величавые мечты овладевали мной, и я задавал себе вопрос: неужели нет средств против зла? Возможно ли оживить предание нашей былой, народной веры, которая, по удостоверению многих, оставила у нас еще глубокую память и живые корни?

– Долго боремся мы, чехи, против натиска латинства, покровительствуемого немцами! Вот я и рисовал себе, каково было бы наше могущество, если бы церкви немецкой мы противопоставили бы церковь славянскую, которая под своей хоругвью собрала бы русса, чеха, поляка и все племена, связанные единством происхождения, которых объединила бы и вера. Танненбергский бой показал же, что мы можем несокрушимо встать против векового врага, жаждущего нашей погибели!

Иероним умолк; голос его дрожал от волнение, мощная грудь вздымалась, и орлиный взор устремлен был в пространство, позабыв окружающее и поглощенный развернувшейся перед ним грандиозной картиной!

Пророческим взглядом своего гениального ума, прозревавшим даль грядущих событий, он словно предвидел, что для немцев религия всегда будет служить политическим орудием и что, согласно требованиям минуты, их боевым кликом будет: „Hin nach Rom!” – для разделение славян, а „Los von Rom!” — для воссоединения германского мира…

В комнате царило молчание, все были под впечатлением речей Иеронима.

Наконец, первым раздался голос Гуса.

– Светла и заманчива твоя картина будущего; но для того, чтобы выполнить твои пожелания, сил человеческих не хватит. Хорошо, если бы каждый до самой смерти исполнял свято свой долг, поручив остальное тому, Кто управляет судьбами людей и народов.

Разговор, мало-помалу, ожил, но уже на другую тему, а именно ту, которая занимала в эту минуту весь христианский мир, т. е. о соборе.

Но приятели скоро разошлись.

Следовавшее затем время поглощено было сборами к отъезду и, так как Гус отправлялся в Костниц на собственные средства, то его друзья, наперерыв, старались облегчить ему всякие материальные заботы. Многочисленные подарки деньгами и разными вещами сыпались со всех сторон; между прочим, родственник Ружены, барон Божек Рабштейн, подарил ему чудного коня, Вок с отцом – полное одеяние из черного фландрского сукна, а Ружена поднесла значительную сумму денег.

Наконец, 11 октября Гус выехал из Праги, после трогательного прощания с друзьями и особенно с Иеронимом, который сопровождал его на несколько миль за город.

– Милый мистр, – сказал он при расставании, крепко обнимая Гуса. – Будь тверд в предстоящей борьбе, и если тебе будет грозить какая-нибудь опасность, я прилечу на выручку.

Между тем, ничто, казалось, не подтверждало опасений друзей и мрачных предчувствий самого Гуса. Путешествие совершалось благополучно и по дороге Гуса всюду встречали с почестями и живейшим вниманием.

Когда пришло его письмо, помеченное Нюрнбергом, полное самых любопытных подробностей, в доме Вальдштейнов был настоящий праздник. С радостным удивлением описывал Гус, что вместо ненависти, которую он ожидал встретить со стороны немцев, народ, напротив, толпами выходил ему навстречу, и знатнейшие люди, даже священники, беседовали с ним и хвалили его учение.

Да и на самом, деле путешествие Гуса было триумфальным шествием… к мученичеству. Но письмо это выражало и другое: насколько эта неожиданная популярность поражала Гуса, настолько, значит, он в своей скромной, младенчески-чистой душе не придавал особого значение величию своей роли.

Часть III

Валленштейн.

…А это государство,

Богемия, из-за которой мы сражаемся,

Совсем чужда душой властителю, который был ей дан

Удачею оружья, а не свободным избранием,

– И с ропотом она религии выносит тиранию!

Власть сильного могла ее сломить, но не дала успокоенья!

Память об ужасах, что на ее земле совершены,

И пламенная жажда отмщения еще здесь живы…

Сын забудет ли, что в церковь загоняли его отца собаками?

Народ, которого в такое положенье поставили,

Ужасен, – мстит ли он, иль терпит поневоле.

Шиллер.

Глава 1

Под вечер, 3 ноября 1414 г, по дороге, ведущей в Костниц, народ высыпал смотреть путешественника, на которого всякому хотелось взглянуть, столь велик был интерес, возбужденный его личностью, его учением и тою смелостью, с которой он раскрывал злоупотребление духовенства.

Спускалась ночь, когда, наконец, послышался топот многих лошадей, и глаза всех обратились к надвигавшемуся из-за поворота дороги легкой рысью внушительному отряду всадников. Впереди между двух богато вооруженных рыцарей ехало духовное лицо, в черном. За ними тянулись вереницей верховые, вооруженный конвой, конюшие, пажи и несколько вьючных лошадей.

– Гляди, гляди, – толкая локтем соседа, говорил горожанин. Вон тот, что едет между рыцарями, должно быть, Гус.

– Кто ж эти рыцари? – спросил тот.

– А вот, сейчас спросим у старого Соградка; он, ведь, из Праги и должен их знать.

Следуя за всадниками, они добежали до старика высокого роста, который разговаривал с земляками из прибывшей свиты. Он охотно ответил на их расспросы и объяснил, что рыцари были барон Ян из Хлума и пан Генрих из Лаценбока, а что сзади ехали: секретарь барона, Петр из Младеновиц, и Ян Кардиналис из Рейнштейна, настоятель церкви в Яновичах, имении пана барона.

По мере того, как приезжие следовали по улицам города, толпа все возрастала. Наконец, всадники остановились в улице св. Павла, у дома, где должен был проживать Гус, и на пороге которого стояла хозяйка, вдова Фидес, радушно встречавшая дорогого гостя.

– Вот, мистр Ян, мы и у пристани! Дай Бог, чтобы нам также счастливо удалось вернуться с вами обратно в Прагу, где вас ждет еще более пышная встреча, – весело улыбаясь, сказал Ян из Хлума, прощаясь с благодарившим его Гусом и направляясь на собственную квартиру.

На следующий день, подкрепленный сном и прочтя в одной из комнат обедню, Гус начал устраиваться. Окончив размещение привезенных с собою вещей, он сел у окна и стал рассматривать сновавшую по улице оживленную толпу. В это время к дому подъехали оба его покровителя, и Гус, не без тревоги, бросился к ним навстречу.

Но их радостные лица тотчас же его успокоили и в сердце Гуса шевельнулась надежда.

– Мы с добрыми вестями, милый мистр, – сказал барон Ян, пожимая ему руку, – и пришли рассказать вам подробности нашего свидания с папой. Мы возвестили ему ваше прибытие и просили его не отказать в покровительстве. Его святейшество принял нас милостиво и на нашу просьбу ответил: „если бы даже Гус убил моего родного брата, то и тогда я употребил бы все находящиеся в моем распоряжении меры, чтобы оградить его от всякого насилия в Костнице”. А когда он узнал, что император пожаловал вам охранную грамоту и взял под свою защиту, то обещал, что снимет тяготеющий на вас интердикт. Это даст вам возможность свободно ходить по городу и посещать церкви.

– Хотя я посоветовал бы вам, мистр Ян, быть пока осторожным, избегать столкновений и всякого предлога к попрекам, а главное, не появляться во время больших религиозных торжеств, – прибавил Генрих из Лаценбока.

– Последую вашему совету, благородный пан, и воздержусь показываться в народе, – покорно ответил Гус.

Он действительно заперся у себя дома и никуда не выходил, даже тогда, когда Вацлав из Дуба привез ему охранную грамоту, а папа и кардиналы официально уведомили, что интердикт временно приостановлен.

Гус вел затворническую жизнь, трудясь над проповедями и речами, которые, как он надеялся, ему дозволят произнести, или обсуждал разные богословские вопросы с многочисленными навещавшими его посетителями.

Но, если он зарылся в работу и не покидал своего добровольного заключение, зато его враги не дремали и проявляли необыкновенное усердие, не упуская ничего, чтобы восстановить против него членов собора и общественное мнение.

Особым рвением отличались Венцель Тим, торговавший индульгенциями в Праге, Палеч и Михаил из Немецкого Брода, или de Causis; первый не забыл Гусу, как он испортил ему торговлю, другой не прощал ему своего изгнания из Праги, а третий ненавидел в нем строгого обличителя продажности духовенства, ярким представителем которой был он сам. Все они чуяли, что настал таки момент отмщения, и неутомимо рыскали по городу, показывая кардиналам искаженные выдержки из сочинений Гуса, расклеивали объявления, в которых выставляли его, как отлученного от церкви еретика, и не брезговали распускать по городу клевету, будто Гус пытался бежать, спрятанный в возе сена. Последствием этих происков было решение арестовать опасного проповедника.

Утром 28 ноября, добрая Фидес, – „сарептская вдовица”, как прозвал ее Гус, – стояла на пороге своего дома и обсуждала с возвратившейся с рынка соседкой дороговизну съестных припасов. Вдруг ее внимание привлекли отряды городской стражи, показавшиеся с обоих концов улицы и тихо занимавшие соседние дома.

– Что это значит? – тревожно спросила Фидес. – Уж не замышляется ли что-нибудь против доброго магистра?

– Поди-ка, да лучше предупреди его, – посоветовала соседка.

– Боюсь его беспокоить; у него теперь сидит благородный рыцарь Хлум, – нерешительно ответила Фидес.

Но в это время четыре всадника, в сопровождении конюшего, остановились перед домом, и один из них повелительно спросил, дома ли магистр Гус.

– Да, г-н бургомистр, – ответила Фидес, низко приседая ему.

Прибывшие сошли с лошадей и вошли в дом; а обе женщины осведомились у конюшего, державшего лошадей, кто были спутники бургомистра.

– А это епископы аугсбургский и трентский и еще рыцарь Иоганн Баденский – ответил тот.

Гус и Хлум спокойно беседовали, когда открылась дверь и в комнату вошли прибывшие. После обмена приветствий один из епископов объявил, что они посланы папой и кардиналами пригласить магистра Иоганна явиться к ним, чтобы изложить свое учение, как он того неоднократно добивался.

Мужественное лицо Хлума вспыхнуло при этих словах. Дальновидный и опытный, он тотчас же заподозрил истинную цель посещения и едва сдержал свой гнев.

– Что значить подобный образ действий, господа? Вы забыли, что мистр Ян состоит под особым покровительством императора, который воспретил начинать процесс впредь до прибытия его величества. Я уполномочен охранять неприкосновенность Гуса и во имя императора протестую против всякой поспешной меры. Предупреждаю вас, господа, что вы рискуете честью империи!

– Успокойтесь, господин барон, – примирительно заговорил епископ трентский. – Вы ошибаетесь, и мы явились с добрыми намерениями.

Тут вмешался Гус и спокойно сказал, что хотя он прибыл в Костниц вовсе не для обсуждения своего учения наедине с папой и кардиналами, а напротив, для его всенародной защиты перед собором, но если от него требуют, то он не отказывается явиться к его святейшеству.

– Вот здравое решение, которое, разумеется, принесет пользу вашему делу, магистр Гус, – заметил бургомистр. – Возьмите же ваш плащ и без опасений следуйте за нами!

– По чувству долга, я не оставлю Гуса и буду его сопровождать, – сказал Ян Хлум.

– Вы вольны делать, что вам угодно, господин барон, – ответили папские послы.

Когда Гус, переодевшись, вышел с рыцарями, добрая Фидес, ожидавшая их в прихожей, подошла к нему под благословение.

– Против вас что-то замышляется! Все соседние дома заняты солдатами, – успела шепнуть она, заливаясь слезами.

Гус побледнел, но овладел собой. Он благословил ее, затем вышел, сел на лошадь и шествие тронулось в путь к жилищу папы.

В одной из зал дворца заседали кардиналы. Когда вошли Гус и Хлум, председательствующий в собрании пригласил Гуса оправдаться, так как его обвиняют в том, что он проповедует опасные заблуждения и сеет в Богемии гнусную ересь.

– Знайте, уважаемые отцы, что я готов лучше умереть, чем решиться на какие-либо заблуждения, противные евангельским истинам. Я по доброй воле прибыл в Костниц, готовый подчиниться наказанию за то лжеучение, в котором меня изобличат, – взволнованным голосом ответил он.

– Мудрый ответ! В таком случае, мы пойдем совещаться, какие вопросы предложить тебе, – ответили кардиналы, удаляясь из залы.

Едва они вышли, как вооруженная стража заняла все выходы, что вызвало неудовольствие Хлума и только подтвердило его догадки. Возбуждение его еще более возросло, когда затем явился монах и целым рядом хитроумных вопросов пытался поймать Гуса на каком-нибудь необдуманном слове, чего тот, однако, предусмотрительно избег.

– Эти ехидны хотят взять вас врасплох, чтобы затем свободнее обвинить в ереси, – насмешливо заметил рыцарь.

– Истина священного писания – вот моя сила и потому я никого не боюсь, – уверенно ответил Гус.

Проходили часы, было уже около трех пополудни, как вдруг вошел Палеч. Его тощее лицо дышало гордым самодовольством.

– Наконец-то ты попал в наши руки, негодный еретик, – презрительно обратился он к своему бывшему другу. – Теперь ты не вырвешься, пока не заплатишь последнего гроша.

Гус ничего не ответил и отвернулся; зато вступился Хлум и, весь красный от гнева, стал сурово выговаривать Палечу его измену родине. Пререкание обострялись, когда явился Михаил de Causis, довольный не менее Палеча, и в язвительных выражениях, приправленных руганью, стал упрекать Гуса в том, что он разорил пражский университет и вынудил удаление немецких профессоров и студентов, но что час возмездия настал.

Видя, что Гус упорно молчит, а рыцарь нисколько не скрывает своего презрения к обоим врагам реформатора, почтенная пара сочла за лучшее удалиться.

Спустилась ночь. Наконец, вошел камергер папы и объявил барону, что он свободен, но что магистр Гус, по постановлению кардиналов, заключается под стражу.

Хотя все событие дня указывали на возможность подобного исхода, тем не менее, взрыв безумного гнева охватил благородного Хлума.

– Это гнусная ловушка! – крикнул он. – Я буду жаловаться императору на насилие над человеком, которому он оказывает свое покровительство! Не честно прикрываться ложью и вероломно действовать против святого и праведника! Папа не смеет так поступать. Я тотчас же потребую от него исполнение данного слова – не трогать Гуса, – вне себя крикнул он и поспешно вышел из залы.

Между тем отряд солдат отвел Гуса в дом каноника костницкого собора, где он и прожил с неделю, под строгим надзором; а затем, архиепископ рижский Иоганн фон Валленрод приказал перевести его в доминиканский монастырь, расположенный на берегу Рейна.

Было 6 декабря, стояла сильная стужа, и узник дрожал от холода в отведенной ему тюрьме, – сыром и темном подземелье. Плеск волн, разбивавшихся о стены монастыря, один нарушал царившую тишину, а смрад из прилегавших сточных труб отравлял воздух.

Кроткая, даже слабая перед несчастьем ближнего душа Гуса для собственных страданий оказалась точно выкованной из стали. Непоколебимый в своей вере и смирении, он безропотно подчинился ужасным условиям своего заточения; но если дух был бодр, то плоть оказалась немощной, и Гус опасно заболел…

За это время в Праге произошло событие чрезвычайной важности. Якубек, и вслед за ним еще несколько священников стали открыто проповедовать необходимость вернуться к установлениям первоначальной апостольской церкви и причащению под обоими видами. За проповедью быстро последовало применение учения на практике, и Якубек первый предложил чашу верующим.

Среди населения произошел раскол: большинство чехов примкнуло к „чашникам”, но высшее духовенство и особенно немецкое бюргерство, остались на стороне римского исповедания.

Среди этих смут и разногласий, произведенных реформой величайшего из христианских таинств, как громом, всех поразила весть о заключении Гуса в тюрьму. Гнев потряс Чехию; произошли сходки панов для опротестования такого беззакония, а граф Гинек даже решил лично отправиться в Костниц, чтобы на месте обсудить с чешскими баронами необходимые средства к освобождению любимого проповедника.

Узнав о его намерении, Ружена стала просить графа взять и ее с собой; кроме живого, глубокого участия в судьбе ее духовника и друга, молодой графине хотелось посмотреть блеск императорского и папского дворов, съехавшуюся со всего мира духовную и светскую аристократию и знаменитых ученых. С трудом, однако, добилась она согласия обоих графов; в виде последнего возражения, граф Гинек выставил трудность найти помещение в Костнице, сказав, что берет ее с собой лишь при условии, если одна из его родственниц, имевшая там свой дом, согласится оказать им гостеприимство.