Текст книги "Месть еврея"

Автор книги: Вера Рочестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

X

Смерть мужа повергла Валерию в глубокое отчаяние. Это горе, в соединении с долгим нервным напряжением и изнурением, вызванным бессонными ночами, сильно подействовало на нее: она слегла и болезнь задержала ее на несколько недель в Ницце. Когда Валерия стала уже поправляться, она попросила м-м Бартон вызвать дух княгини Одилии, и та согласилась. Но, к удивлению их, Рауль сам проявил себя настолько убедительно, что всякое сомнение у Валерии исчезло, а уверенность в присутствии и постоянной любви другого оплакиваемого существа благотворно подействовала на ее наболевшее сердце.

Рауль умер в половине сентября, но княгиня вернулись в Пешт и привезла тело мужа лишь спустя месяц. После погребения она поселилась в своем пустом доме и вела уединенный образ жизни, не выезжая и никого не принимая. Первые острые приступы отчаяния мало– помалу стихли и сменились спокойной, но глубокой грустью, которая делала ее равнодушной ко всему, что не относилось к памяти усопшего. Она проводила целые часы, любуясь его портретом, припоминая звук его голоса, ласкающий взгляд его бархатных глаз и старалась этими мечтами наполнить давившую на нее пустоту. Часто подумывала она об оставленном мужем письме и не раз ей хотелось вскрыть его. В уме мелькало искушающее соображение: может быть, он указывал в нем какое-либо занятие или просил что-нибудь сделать, а она жаждала свято выполнить его волю. Но он сказал – не ранее двух лет! Она целовала письмо и, вздохнув, снова прятала его в шкатулку.

Так прошла зима. Валерия хотела уехать на лето в свой замок в Штирии, но Рудольф и Антуанетта, находя для нее опасным одиночество, убедили ее поселиться у них в имении, на что она согласилась, утешая себя надеждой на воспоминания о последних счастливых днях, проведенных там с Раулем.

В течение всего этого времени Валерия не видела банкира и избегала даже произносить его имя. Горькое, почти враждебное чувство запало в ее сердце с их последней встречи. Она не могла забыть холодной сдержанности, с которой он оттолкнул ее благодарность. Теперь, когда она была вдовой, она положительно боялась его встретить. Когда, глядя на портрет Амедея, переносилась мыслью к настоящему его отцу, яркая краска покрывала ее щеки. Недовольная собой, молодая женщина гнала всякое воспоминание о прошлом и отдавалась всецело, с удвоенной нежностью, маленькому Раулю, осыпая сына таким страстным обожанием, что Рудольф возмущался и не стесняясь пророчил сестре пагубные последствия ее воспитания.

Мысль жить вблизи Рюденгорфа была ей крайне неприятна. Она вздохнула свободнее, когда узнала, что банкир уехал на лето с детьми в свое поместье Вельден. Но Рудольф был изумлен такой сдержанностью бывшего поклонника сестры и менее всего ожидал этого потому, что после примирения их и отъезда Рауля с женой в Ниццу Гуго был их частым гостем. Он привозил детей, которые в скором времени подружились с детьми графа, и графиня покровительствовала этим посещениям, желая укрепить сердечную связь между детьми, столь близкими по рождению.

После возвращения в Пешт княгини Гуго стал невидим, но продолжал посылать графине Эгона и Виолу. По приезде из имения Рудольф, отправляясь однажды на службу, встретил банкира. Они обменялись несколькими фразами, и Вельден хотел уже проститься, но граф, удержав его, вдруг спросил:

–  Что это за фантазия изменять в этом году Рюденгорфу? Дети были очень огорчены разлукой с друзьями. А сами вы чего не бываете у нас?

Бледное лицо банкира чуть вспыхнуло.

–  Я счел нужным так поступить,– ответил он, избегая пытливого взгляда Рудольфа.– Я не хочу тревожить княгиню своим присутствием, которое вызвало бы в ней тяжелые воспоминания, но я завтра же пришлю к вам Эгона и Виолу, если хотите.

Вечером того же дня, когда граф с Антуанеттой остались одни, Рудольф усадил жену рядом с собой на диван и сказал:

–  Послушай, Антуанетта, не думаешь ли ты, что Валерия снова выйдет замуж? Не может она, молодая и красивая, вечно оставаться вдовой и оплакивать Рауля!

–  Это возможно и даже вероятно, но в настоящую минуту, уверяю тебя, она об этом не думает.

–   Ну, успокоится она, а жизнь войдет в свои права, и тогда...– Рудольф остановился в смущении и стал крутить усы.– Скажи откровенно, Антуанетта, что тогда будет, как ты думаешь? У тебя иногда пророческий взгляд.

Графиня громко расхохоталась.

–  Вижу, к чему ты ведешь речь. Ты хочешь знать, предполагаю ли я, выйдет она за Мейера? Откровенно говоря – не думаю, чтобы это могло случиться. Во-первых, Валерия смотрела бы на этот брак, как на оскорбление памяти Рауля, во-вторых, потому что Мейер зол на нее. Мне сам князь говорил, что при последнем свидании с банкиром, в день отъезда, речь зашла о скорой смерти Рауля, и Мейер выказал такую враждебность к будущей вдове, что тот был этим очень удивлен. Враждебную сдержанность Мейера относительно нее еще более поддерживает то, что он продолжает злопамятствовать и никогда не станет пытаться возобновить прошлое.

–  Он ревнует, как черт,– глубокомысленно ответил Рудольф,– а внезапная встреча, неожиданное слово могут вдруг все изменить.

–   В таком случае мы вернулись бы опять в то положение, в каком находились девять лет тому назад, чего ты, конечно, не желал бы,– задумчиво проговорила графиня.

–  Конечно, не желал бы. Но спрашивается, имели ли бы мы право в подобном случае бросать наши личные предрассудки на чашу весов, решающих судьбу двух людей. Напротив, нам следовало бы видеть проявление воли Господней в этом союзе, который возвратил бы мать украденному ребенку. Серьезно я задаю тебе этот вопрос, потому что мы уже не взбалмошная молодежь, а любовь Мейера заслуживает глубокого уважения.

Антуанетта обняла руками шею мужа и с увлечением поцеловала его.

–   Если бы можно было любить тебя больше, чем люблю я, то за это великодушие и справедливое суждение я еще сильнее полюбила бы. Да, дадим слово не препятствовать решению судьбы и смирно примем то, что велит нам Бог.

Однако зима прошла, не принеся ничего нового. Ранней весной Рудольф поспешил перевезти в поместье жену и сестру, а сам наезжал к ним каждую свободную минуту. Было начало июня; уже несколько дней стояла томительная, удушливая жара, и все с нетерпением ждали вечера, когда легче дышалось. Однажды, после обеда, любившая уединенные прогулки, Валерия собралась уйти, обещая невестке вернуться к чаю.

–   Боже мой! Как ты можешь гулять по такой духоте! Воздух тяжел, как свинец, может вдруг разразиться гроза.

–   Вот уже две недели как стоит жара, а грозы все нет. Во всяком случае, предупреждаю тебя, что иду к охотничьему павильону, а там тропинка ведет к ручью. Это прелестное место и прохладное, я люблю читать там под тенью дуба.

Взяв книгу, она кивнула на прощанье и сошла в сад.

К Валерии вполне возвратилось душевное спокойствие, выражение тихой грусти в голубых глазах очень шло к ее прелестному лицу. Она носила еще траур, но из-за жары на ней было вместо тяжелого сукна легкое летнее платье, а на голове соломенная шляпа с широкими полями.

Скорым легким шагом прошла она парк и добралась до леса, вдыхая полной грудью ароматный воздух под густыми деревьями. Увлеченная прогулкой, сама того не замечая, она уклонилась от своего пути, пошла незнакомой ей тропинкой и очутилась близ маленькой прогалины, в конце которой под тенью высокого дуба виднелась дерновая скамья, окруженная кустами роз.

–  Как это я никогда не видела этого прелестного уголка? – подумала Валерия, в утомлении опускаясь на скамью. Она раскрыла книгу и погрузилась в чтение.

Сколько времени просидела Валерия, она и сама не знала, но надвинувшаяся вдруг темнота привлекла ее внимание. Она подняла голову и с беспокойством увидела, что все небо затянулось черными тучами. Валерия быстро встала, чтобы вернуться скорей домой, но едва сделала несколько шагов, как стали падать крупные капли дождя. Приподняв платье, княгиня пустилась бежать, в надежде достигнуть охотничьего павильона, пока еще не разразилась гроза. Но второпях она сбилась с тропинки, ноги ее вязли во мху, платье цеплялось за сучья, и смотря под ноги, чтобы не споткнуться о корни, Валерия продвигалась медленно, встревоженная и поглощенная страхом заблудиться. Но вот ей показалось, что тропинка нашлась, и она опять пустилась бежать, как вдруг так сильно столкнулась с кем-то, не успевшим посторониться, что упала бы, не поддержи ее сильная рука. Княгиня с испугом подняла глаза и встретила страстный, устремленный на нее взгляд. Она отшатнулась, невольно вскрикнув:

–  Самуил, вы? – и тотчас поправилась,– извините, барон, я так сильно толкнула вас!

Банкир поклонился.

–  Я должен извиниться, княгиня, что испугал вас, так неловко попавшись на дороге, и вызвал этот толчок, который был вам неприятен.

Несмотря на внешнюю вежливость, в этих словах звучало нечто, оскорбившее Валерию. Она кивнула слегка головой и хотела продолжать свой путь, но Гуго загородил ей дорогу.

–  Позвольте вам заметить, княгиня, что вы далеко от вашего дома, а дождь усиливается, и вы промокнете насквозь, особенно идя полем. В нескольких шагах отсюда есть дощатый домик, где вы можете укрыться, пока не пройдет ливень. Позволите мне проводить вас туда.

–  Благодарю вас, барон, но я не боюсь промокнуть и желаю вернуться домой,– холодно ответила Валерия в сердце которой кипело раздражение.

–  Вы рискуете простудиться из-за каприза, княгиня. Мать должка быть благоразумней. Или,– горькая насмешка звучала в голосе Гуго,– мое присутствие до такой степени вам неприятно? Насколько помню, я ничем не вызвал и не заслужил этого.

Молодая женщина гордо подняла свою хорошенькую головку, и в голубых глазах блеснула досада.

–  Ваш способ убеждать неотразим, г-н Мейер, я сдаюсь и принимаю ваши услуги. Впрочем, предположение, что ваше присутствие могло повлиять на мои намерения, весьма ошибочно. Я просто не хотела, чтобы обо мне беспокоились дома.

Вельден ничего не ответил. Он жестом предложил следовать за ним, пролагая дорогу сквозь густой кустарник, и через пять минут ходьбы они вышли на большую лужайку, легким склоном спускавшуюся в долину, в глубине которой бурлил ручей. Посреди лужайки виднелся маленький дощатый павильон, а недалеко от входа стояло крошечное шале, точно игрушка, и в открытую дверь виднелся стол, стулья и даже прялка под рост маленьких хозяев, тут же между деревьями висели качели.

Банкир вынул из кармана ключ и, отперев дверь в павильон, ввел в него княгиню, сам же остался под дождем, хлынувшим в эту минуту, как из ведра. Валерия с любопытством рассматривала все, ее окружающее. Очевидно, это была мастерская. У стены она заметила мольберт с картиной, завешенной холстом, а возле, на табурете, стоял ящик с красками, лежали палитра и кисти. Далее, на конце стола, нагромождены были летучие змеи, воланы, обручи, крокет и другие игрушки. Когда Валерия села на единственный стул, стоявший перед мольбертом, то заметила, что банкир не вошел в павильон.

–  Что вы делаете, барон? – спросила она после некоторого колебания.– В свою очередь, должна вам заметить, что вы рискуете жизнью, и что отец должен быть благоразумнее, особенно вы: у ваших детей нет более родственников. И я не хочу брать ответственность в вашей смерти. Если вы не войдете, то я не могу долее пользоваться вашим гостеприимством, а уйду из-под этого крова, откуда вас изгоняет мое присутствие.

–  Я крепче вас, княгиня,– сказал банкир с усмешкой. – Впрочем, я столько раз избегал смерти, что привык себя считать неуязвимым. Но успокойтесь, угрызения совести, что вы меня уморили, вас не будут мучить, и я подчиняюсь вам и вхожу.

Войдя, он прислонился к двери, а Валерия отвернулась и смотрела на дождь, ударявший в стекло. Воцарилось молчание. Почти невольно взгляд Гуго обратился к молодой женщине и не мог от нее оторваться. Сердце его забилось от страстного восхищения и тысячи нахлынувших воспоминаний. В этот миг он забыл разделявшее их трагическое прошлое, и эта иллюзия была извинительна, так как годы не изменили нежную красоту Валерии: между двадцатишестилетней женщиной и прежней молодой девушкой почти не было разницы. В эту минуту, отвернувшись в сторону, с выражением смущения, холодности и неудовольствия на светлом лице, она живо напомнила ему первое время их помолвки, и тяжелый вздох вырвался из его стесненной груди.

Рудольф не ошибся. Гуго ревновал, и это чувство доводило его иногда чуть ли не до безумия. Его любовь, никогда не угасавшая, пробудилась с новой силой. Но нынешний Мейер не был уже молодым безумцем, готовым взбираться хоть на небо. Теперь для себя он ни на что не надеялся, хотя и был уверен, что такая молодая, красивая, окруженная поклонением женщина выйдет вторично замуж. И мысль, что она будет принадлежать другому, сводила его с ума и внушала враждебное чувство к Валерии, сильное желание оскорбить ее и доказать ей, что она забыта.

Инстинктивно чувствуя обращенный на нее взгляд, Валерия первая прервала неловкое молчание.

–   Отчего вас никогда не видно, барон,– спросила она, поворачиваясь и вспыхивая, так как глаза ее встретились с глазами Гуго и уловили в них выражение глубокого чувства, которое он постарался скрыть.– Рудольф жаловался не раз, что вы избегаете его без всякой причины и отклоняете его приглашения?

–   Я очень занят и мало выезжаю. К тому же,– добавил он тише,– умудренный опытом, я знаю, как надо осторожно относиться к любезности аристократов, которые никогда не забывают, что имеют дело с крещеным евреем, а теперь в особенности, когда присутствие вашей светлости обязывает графа к еще большей строгости в выборе гостей.

–   Ах, если вы избегаете моего присутствия, то это препятствие скоро исчезнет, я еду в Штирию, – сказала Валерия, нервно подергивая свой кружевной шарф.

–   Вы искажаете смысл моих слов, княгиня. Я хотел только сказать, что боюсь своим присутствием возбудить воспоминание о печальной катастрофе.

Снова водворилось молчание, но княгиня, нервничая, прервала его новым и совершенно пустым вопросом.

–  Можно узнать, что вы рисуете?

–  Конечно. Только, я думаю, что вы не найдете интересной мою работу, это библейский сюжет. Я предназначил картину для благотворительного базара, где она будет скоро выставлена.

Говоря это, он отдернул зеленую занавесь, скрывавшую его работу. При первом взгляде, брошенном на полотно, Валерия отшатнулась, изумленная.

Это была большая, почти оконченная картина, воплотившая в себе мысли и чувства, волновавшие ее автора. На ней изображена была Далила, обрезывавшая волосы у спавшего Самсона. Израильский герой был представлен лежащим, и его красивое бледное лицо выражало безмятежное спокойствие, а на полуоткрытых устах блуждала улыбка счастья, пряди его черных кудрей усыпали покрывало и пол. Над спящим склонилась Далила, на ней была белая туника, а роскошные пепельные волосы рассыпались по спине и груди. В одной руке она держала ножницы, в другой – прядь волос, а на обращенном к зрителям лице и в больших лазурных глазах обольстительницы застыло выражение беспечного и жестокого торжества.

Валерия вспыхнула от досады и негодования.

–   И вы посмеете выставить эту возмутительную картину? – проговорила она едва внятным голосом.

–   Но, Боже мой! Отчего же нет, княгиня? – ответил Гуго, тщательно закрывая полотно.– Сюжет, конечно, не нов, но значение его вечно. Не один Самсон нашего времени должен был бы помнить этот урок и не отдавать себя, связанным по рукам и ногам, какой-нибудь Далиле, которая обманет его при случае, хотя бы из-за расового предубеждения, совершенно также, как и очаровательная филистимлянка, которая воображала, будто совершает достойное дело, продавая неосторожного еврея.

С пылающим лицом Валерия подошла к банкиру.

–   Что значат эти намеки, г-н Мейер? За что вы сердитесь на меня теперь? Что я вам сделала? Вы словно хотите наказать меня за прошлое!

–   Я сержусь? – повторил Гуго, спокойно и чуть насмешливо, смотря на сверкающие гневом глаза Валерии.– Я хочу вас наказать за прошлое? По какому праву? Как вы ужасно заблуждаетесь, княгиня. Я отлично знаю, что оба мы забыли увлечения нашей молодости, и каждому из нас судьба назначила свои обязанности! Мне погасить свой долг, любя и заботясь о детях князя, а вам – воспитывать вашего сына и оплакивать великодушного человека, который так любил вас.

Слова банкира были прерваны криками и частыми окликами приближающихся голосов.

–  Вас ищут, княгиня. Сюда! Здесь! – крикнул он, прислушиваясь.

Вскоре показался запыхавшийся лакей с шалями и зонтиками в руках.

–  Слава Богу, что я нашел вашу светлость здоровой и невредимой. Вот уже с час времени, как мы с Баптисом вас ищем. Графиня очень беспокоится.

–  А карета приехала за мной? – спросила Валерия, холодно принимая услугу Гуго, который, взяв от лакея шаль, накинул ее на плечи княгини.

–  Да, ваша светлость, карета осталась шагов за сто отсюда, ближе нельзя подъехать.

–  Так вас нужно донести на руках, княгиня,– сказал Вельден.– Дождь не перестает, и трава мокрая.

Валерия дала себя нести, слегка кивнув Гуго. Домой она вернулась в сильном волнении. Не отвечая на тревожные вопросы Антуанетты и ссылаясь на сильную головную боль, она заперлась в своей комнате. Слезы душили ее.

–   Гадкий! Дерзкий! Сметь сравнивать меня с Далилой,– шептала она, бросаясь на диван и давая волю слезам и досаде.

В эту минуту она ненавидела Гуго и готова была растоптать его ногами.

Встревоженная и удивленная, графиня расспросила слуг, но узнав, что Валерия была укрыта от дождя Вельденом, догадалась о причине сильной головной боли, и, желая узнать подробности свидания, постучалась в дверь Валерии. Та не решалась с минуту отпирать, но затем впустила подругу и кинулась ей на шею.

–   Боже мой! Что случилось с тобой, фея? Ты в таком отчаянии! Мне сказали, что ты встретила Мейера. Разве он позволил себе оскорбить тебя? В таком случае успокойся, Рудольф потребует от него объяснения.

–  Он наговорил мне разных неприятностей и позволил себе издеваться надо мной,– отвечала раскрасневшаяся Валерия и прерывающимся голосом передала Антуанетте все, что произошло.

–   Самсон и Далила – это его и мой портрет. И такую гнусность этот гадкий, злопамятный человек хочет выставить напоказ,– заключила она, дрожа от негодования.

–   Успокойся, Валерия, он хотел досадить тебе и не выставит картины. Хотя в его словах я не вижу ничего оскорбительного, и у вас обоих есть свои задачи. Ты видишь все в мрачном свете только потому, что стала слишком нервной, продолжительное уединение вредно для тебя, и я заставлю тебя выезжать эту зиму.

–   Нет, нет, свет мне ненавистен. И здесь я не хочу оставаться, уеду в Штирию. Не удерживай меня, Антуанетта, я чувствую, что эта перемена будет мне полезна.

–  Да, я начинаю думать, что ты права. Я сама тебя отвезу, побуду с тобой две недели, а в сентябре Рудольф приедет за тобой.

Успокоенная таким решением, Валерия приняла успокоительные капли, а графиня, уложив ее, пошла к себе.

Пока беседовали приятельницы, из города вернулся Рудольф и занимался в кабинете, когда к нему вошла взволнованная жена.

–   Что с тобой, дорогая? – спросил граф, целуя ее.– Я узндл от людей, что Валерия занемогла после прогулки. Серьезное что-нибудь?

–  Нет, о здоровье ее не беспокойся. Но вообрази, что на этой злополучной прогулке она столкнулась с Мейером.

–   Черт возьми! Надеюсь, что они не примирились,– с гримасой спросил граф.

–   Чего ты, право, не выдумаешь. Совсем наоборот, он ее разобидел,– и она оживленно рассказала, что случилось. Но к ее глубокому удивлению Рудольф захохотал от души и долго не мог успокоиться.

–   Экий дьявол! Он думает сломать упорство женщины, заставить ее стряхнуть ее равнодушие,– сказал он, успокоившись.– Бедная Валерия! Ха! Ха! Ха! Она – Далила! А Самсон с ума сходит от ревности с тех пор, как она овдовела. Оттого он такой и желчный, а бешенство свое изливает на полотне. Но успокой сестру: я поеду завтра же в Рюденгорф и устрою дело.

На следующий день около одиннадцати часов утра кабриолет графа Маркоша остановился у решетки Рюденгорфского парка. Рудольф вышел из экипажа, бросил вожжи груму и по тенистым аллеям пошел к дому. Выйдя на лужайку перед  домом, он увидел детей, игравших под надзором гувернера и гувернантки, и те побежали ему навстречу.

–   Вы не привезли Жоржа?– огорченно спросил Эгон.

–   Нет, мой милый, зато привез тебе от него приглашение на завтра,– сказал Рудольф, ласково глядя на его шелковистую, кудрявую головку.– А что, папа дома?

–  Да, приди вы раньше, то застали бы его здесь, он играл с нами в крокет, а теперь он в турецкой зале, рядом с мастерской.

–   Спасибо, я его найду. До свидания, крошки.

Гуго лежал на шелковом диване с книгой в руках, но не читал. Устремив глаза в пространство, он предался мечтам, и в его памяти мелькал, как искусительное видение, образ Валерии. Такой, какой он видел ее вчера. Эта встреча сильно поколебала его покорность судьбе и мнимое успокоение, которое поддерживало его до сих пор. Оставшись по уходе молодой женщины в лесном павильоне, он опустился на стул, только что оставленный ею, и в груди забушевала буря. Как хороша Валерия, более чем когда-либо он чувствовал себя ее рабом, его сердце и чувства – все принадлежало ей... и она была свободна! Эта мысль преследовала его, как адская насмешка. Успокоясь несколько, он встал, утомленный, и направился в Рюденгорф, унося с собой картину, так раздразнившую княгиню.

–   Бедный, глупый Самсон! Когда же перестанешь ты мучиться над ножницами твоей Далилы,– с горечью подумал он, устанавливая картину в Рюденгорфской мастерской.

Ночь вернула ему хладнокровие и самообладание. На следующее утро он работал и играл с детьми в крокет, но оставшись один, невольно отдался своим мечтам.

Приезд Рудольфа мгновенно привел его к действительности.

Молодые люди дружески поздоровались.

–   Я приехал вас побранить, барон,– сказал Рудольф, садясь и закуривая сигару.– Видно, нам предназначено судьбой вечно объясняться по разным поводам. Скажите, отчего вы отнеслись вчера к моей сестре с такой утонченной злобой?

–   Я вас не понимаю, граф,– возразил Гуго, краснея.– Не припоминаю, чтобы я не оказал должного внимания и уважения княгине.

–   Гм! Я несколько иначе понимаю внимание и уважение. Не стану оспаривать любезности по моему адресу насчет моей аристократической обособленности и осторожности, которую следует соблюдать в наших отношениях, оставим это. Но вы нарисовали для выставки картину, сюжет которой страшно оскорбил мою сестру. Можете вы показать мне вашу работу?

–   Извольте,– сказал барон и повел графа в мастерскую.

Граф довольно долго рассматривал преступную картину.

–   Это очень злая шутка,– полушутя, полусерьезно заметил он.– И сверх того, сравнение неоспоримое, но и несправедливое. Валерия не по доброй воле изменила вам, а была вынуждена к тому отцом, предложившим ей отказаться от вас, иначе он пустил бы себе пулю в лоб. Нечего и думать о выставлении этой картины, а так как она предназначена для благотворительного базара, то продайте ее мне.

Вельден покачал головой.

–   Если, рисуя эту картину, вы желали отомстить Валерии, то цель достигнута. Мысль, что она в ваших глазах коварная Далила, стоила ей потоков слез. Удовлетворитесь этим, Вельден, и покончим дружелюбно.

Лихорадочная краска залила лицо Гуго.

–   Не дай Бог, чтобы княгиня проливала слезы по моей вине. Успокойте ее, скажите, что ничей нескромный взор никогда не увидит этого холста, эту злую шутку, о которой я очень сожалею, и прошу мне ее извинить, как и вас, граф, прошу простить мне мои несправедливые слова.

Он протянул графу руку и тот удержал ее, пытливо смотря на него.

–   Зачем вы так мстительны, вместо того, чтобы попытаться исправить прошлое? – дружеским тоном спросил он.– Эта картина выдала вас и указала, что вы ничего не забыли. Так что же? Вы молоды, судьба сулит вам удачу, а я уже не тот ослепленный предрассудками сумасброд. На этот раз я не буду ставить препятствий вашему счастью и счастью Валерии.

Гуго вздрогнул и попятился, а его взволнованное лицо то краснело, то бледнело.

–    Нет, это невозможно! Благодарю вас, граф, благодарю от всей души за великодушные слова, вы не могли лучше загладить прежних обид, не могли дать лучшего доказательства вашей дружбы,– он обеими руками пожал руку Рудольфа,– но прошлое непоправимо и что-то непреодолимое встало между нами: могила ли князя или мое злодеяние? Но я думаю, что княгиня, со своей стороны, не нашла бы счастья со мной. А потом, я жестоко страдал, чтобы вновь предпринять такой полет Икара. Между княгиней Орохай и мною пропасть очень велика.

– Страшный человек,– прошептал граф, в свою очередь пожимая руку. – Итак, до свидания, Вельден, и да будет на все воля Божья.