Текст книги "Месть еврея"
Автор книги: Вера Рочестер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
При виде двух футляров и несессера, предназначенных жене, угнетающее Самуила неприятное впечатление усилилось. Нет, он не был слишком строг: измена, воровство и поджог вполне заслуживают смерти. Эта быстрая перемена мыслей отозвалась в его голосе, когда он резко сказал:
– Унесите эти футляры, несессер и картон с тряпками, и чтобы я никогда их больше не видел!
Удивленный лакей повиновался и, видя дурное настроение своего господина, поспешил удалиться, а Самуил сел к своему бюро и занялся разбором бумаг. Он развернул пакет с книгами и, перелистывая их, остановился на толстом томе в зеленом переплете, заглавие которого гласило: «Книга духов» Аллана Кардека.
– Ах, это книга того самого странного сектанта, о которой мне так много говорили у Кирхберга! – сказал он себе.– Я и не знал, что он прислал мне ее. Посмотрим. Сегодня, несмотря ни на что, я расположен развлечься.
Он стал внимательно перелистывать сочинение, но мало-помалу на губах его появилось выражение горькой насмешки и презрения.
– Бессмертие души! Совершенствование, как цель жизни! Перевоплощение, читай метомисихозя! Сношение живых с мертвыми! – читал он с саркастической усмешкой.– Все это старые сказки, переделанные на новый лад... Ха! Ха! Ха! Действительно развлекают подобные мечтания. Разве что, если бы мой отец своей рукой написал мне, что все это правда, я поверил бы, пожалуй. Просто все это утопия.
– Скажите няне, чтобы она привела мне сына,– приказал он вошедшему слуге.
Конец первой части.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Рауль вернулся домой в самом неприятном расположении духа. Он испытывал стыд и досаду за неосторожную связь, в нем все кипело. Он едва владел собой настолько, чтобы посидеть за обедом, после чего ушел в свою комнату, сказав, что чувствует себя не совсем хорошо, и запретив беспокоить себя под каким бы то ни было предлогом.
Ночь его несколько успокоила. Так как утро было чудесное, князь велел накрыть стол для завтрака на большом балконе, убранном цветами и защищенном тенью вековых деревьев сада. Рауль делал вид, что перелистывает журнал, украдкой поглядывая на жену, Валерия была красивее, но глубокая грусть и полная апатия отражались на ее прелестном лице.
– О ком она думает? Не обо мне, конечно, так как не обратила вчера внимания на мое волнение, а теперь не замечает моего пристального взгляда,– с досадой и горечью спрашивал себя Рауль.
Молчаливое тет-а-тет молодых супругов было нарушено приходом бонны с ребенком.
– Здравствуй, дитя мое! – сказал Рауль, сажая мальчика к себе на колени.– Мадемуазель Генриета, вы можете уйти,– обратился он к бонне,– я приведу к вам ребенка.
При появлении сына Валерия несколько оживилась.
Маленький Амедей был очень красивым ребенком, но в нем не было ни малейшего сходства с родителями. Цвет его лица матово-бледный, густые черные, с синеватым отливом кудри окаймляли его широкий выпуклый лоб и, в больших черных глазах, сумрачных и огненных, не было ничего похожего на чарующую мягкость бархатных глаз Рауля.
Долго любовался им отец, улыбаясь, но вдруг вздрогнул. Дьявольская мысль мелькнула в его уме: ведь вчера еще он видел те же самые черты. Разве это не были глаза и лоб Самуила Мейера? А этот алый страстный ротик, этот носик с горбинкой и подвижными ноздрями разве не напоминали ему губы и нос Джеммы, его любовницы-еврейки? Сердце Рауля сжалось; что значит это странное сходство? Его отказ от дуэли и трогательная заботливость о спокойствии княгини были следствием чего-то иного, а не просто великодушием. А если Валерия увлеклась так же, как Джемма – факт, подтверждавшийся слухами о ее любви к Самуилу, то судьба, как бы в насмешку, заставила их подарить друг другу по незаконному ребенку, и таким образом, Рауль платил тем же!
Глаза его вспыхнули, и едва потухшее бешенство поднялось снова. Он так оттолкнул от себя ребенка, что тот с криком упал, и Валерия бросилась его поднимать.
– В уме ли ты, Рауль, что так обращаешься с ребенком?– сказала она, успокаивая Амедея и покрывая его поцелуями.
Раздражение, которое князь с таким трудом сдерживал, вырвалось, наконец, наружу.
– Мне противно,– сухо сказал он,– вместо сходства с тобой или со мной в лице моего сына видеть черты еврея Мейера. Может быть, тебе более, чем мне, известны причины этой возмутительной случайности, которая дает повод к очень странным предположениям.
Валерия на минуту онемела, затем встала, бледная как ее батистовый пеньюар, и большие синие глаза ее мгновенно потемнели от гнева.
– Какие у тебя доказательства,– проговорила она дрожащим голосом,– чтобы оправдать такое подлое оскорбление?
При виде этого страшного негодования доброе великодушное сердце Рауля взяло верх; он тотчас же раскаялся в том, что позволил себе так незаслуженно, быть может, обидеть жену.
– Прости меня, Валерия,– вымолвил он, поспешно подходя к ней,– моя...
Он не мог продолжать, так как в соседней комнате послышался голос Антуанетты, и графиня Маркош вошла на балкон со своим старшим сыном.
– Здравствуй, Антуанетта, что так рано? – сказал Рауль.
Валерия стояла неподвижно, молча глотая слезы.
Графиня тотчас же заметила, что между ними произошло что-то, но не показала этого и спокойно ответила:
– Я пришла посоветоваться с Валерией, я хочу похитить ее у тебя на полчаса.
Но не успели молодые женщины уйти с балкона, как вошел лакей и, подавая Раулю несколько писем, сказал:
– Какой-то неизвестный покорнейше просит вашу светлость принять его по важному делу.
– Кто это может быть? И что ему от меня надо? – спросил с нетерпением Рауль.
– Он назвал себя Гильбертом. Я думаю, что один из погорельцев сегодняшнего пожара пришел, должно быть, просить помощи, так как всем известна благотворительность вашей милости.
При имени Гильберта князь несколько покраснел.
– Проведите этого человека ко мне в кабинет, я сейчас приду. Что за пожар, о котором вы говорили?
– Сегодня ночью, ваша милость, загорелся дом банкира Мейера, барона Вельдена. Страшный, говорят, был пожар, сам владелец и его жена погибли в пламени.
Пораженный Рауль отпустил лакея, но в то же мгновение услышал за собой восклицание Антуанетты и, бросившись к ней, увидел жену, лежащую в кресле.
– Вероятно, смерть Мейера так сильно подействовала на Валерию,– сказал Рауль, вспыхнув.– Скажи ей, Антуанетта, когда она придет в себя, что теперешний обморок при известии о несчастье, постигшем ее бывшего жениха, есть одно из доказательств, которых она у меня требовала.
– Рауль,– поднимая голову, поспешно сказала графиня, старавшаяся привести в чувства подругу,– твои слова доставляют мне случай, наконец, которого я давно ждала,– поговорить с тобой откровенно. Я не узнаю тебя с некоторых пор. Ты, такой добрый и великодушный, так жесток относительно Валерии. Сегодня у вас произошла какая-то семейная сцена, которая могла быть причиной ее обморока. Ну скажи откровенно, что вооружило тебя до такой степени против той, которую ты так любил?
– Я бы очень желал, чтобы ты была права,– ответил Рауль, кусая губы и стараясь подавить слезы, готовые выступить на глазах.– Однако же ты осталась спокойна при известии, которое должно было произвести на тебя такое же впечатление, как и на Валерию. Ты должна согласиться с тем, что чувствует каждый муж, находя в чертах своего ребенка живой портрет человека, игравшего таинственную роль в жизни его жены, и увидев, что она падает в обморок при известии о его смерти.
– Рауль, тебя увлекает ревность,– строго проговорила Антуанетта.– Можешь ли ты действительно предполагать, что эта чистая душа способна на такую гнусную против тебя измену? Стыдись! Валерия была взволнована, когда я вошла. Если ты ей сказал нечто подобное тому, что я сейчас слышала, то, полагаю, это достаточная причина лишиться чувств.
Глубокое убеждение, которое слышалось в голосе и светилось в глазах графини, произвело благотворное впечатление на Рауля. Ничего не отвечая на ее слова, он прижал к своим губам руку невестки и ушел.
Беседа Рауля с Гильбертом не успокоила его. Жестокость Самуила относительно жены ужаснула его. Узнав, что молодая женщина спасена, он вручил этому проходимцу крупную сумму денег, прося его позаботиться о Руфи и ее ребенке, и всегда, когда нужно, обращаться к нему.
Он остался один, и неодолимое желание высказаться, вылить свое горе испытанному, преданному другу заставило его подумать о матери.
Старая княгиня занимала в одном из предместий небольшой дом, окруженный садом. Ей было предписано жить вне города, так как последние четыре года ее здоровье очень пострадало. Она перестала владеть ногами, и изнурительная лихорадка подорвала ее силы. Прекрасное утро несколько оживило ее, и она велела вывезти свое кресло в сад, под тень сирени.
Когда вошел Рауль, она тотчас заметила, что он расстроен.
– Милая моя,– обратилась она к лектрисе,– пойдите отдохните, пока Рауль со мной. Вы много читали сегодня.
Едва высокая худощавая фигура скрылась в конце аллеи, она взяла руку сына и привлекла его к себе.
– Сядь здесь, у моих ног,– нежно сказала она,– и поговорим откровенно, как было, когда ты был ребенком и приходил поверять мне, своему единственному другу, все свои радости и печали.
Рауль прижал к губам худую, прозрачную руку матери.
– Да, дорогая моя, я пришел, чтобы открыть тебе мою душу, поведать тебе о моих заблуждениях и моей печали. Я очень изменился с тех пор, как женат, и уже не тот добрый, невинный мальчик, таким ты меня воспитала. Я наделал много дурного, я так несчастлив.
Голос его оборвался, и он опустил голову на колени матери. Она ласково откинула рукой его шелковистые волосы, и, целуя его лоб, со вздохом сказала:
– Я давно заметила, что глаза твои не светятся
счастьем. Я боюсь, что может в слепом увлечении, желая во что бы то ни стало составить твое счастье, я утешила печаль и тем лишила тебя возможности быть счастливым в зрелом возрасте.
– Дорогая матушка, не упрекай себя ни в чем! Я знаю, что у тебя была одна цель – мое счастье. Но теперь ты должна сказать мне правду, знала ли ты, что Валерия меня не любит и что сердце ее принадлежало другому. Мне необходимо знать истину, мне необходимы твои советы, чтобы привести в порядок хаос, господствующий в моей душе и не дающий мне покоя.
– Да, теперь я сознаю, какая дерзость со стороны человека воображать, что при его слепоте, при всей ограниченности он может подчинить себе обстоятельства своим истинным желаниям. Твоя болезнь тогда, дорогой мой, и страх потерять тебя сводили меня с ума. Доктор объявил, что реакция, вызванная радостью, только и может тебя спасти. Поэтому-то я и добилась привести невесту к твоему изголовью.
В коротких словах, но ничего не пропуская, сообщила она ему все предшествующие его женитьбе события, но когда она в своем рассказе дошла до случая в день свадьбы, когда Рудольф едва успел спасти свою сестру от смерти, вытащив ее из пруда (в чем ей повинилась Антуанетта), Рауль вспыхнул.
– О! – воскликнул он, дрожа от негодования.– Если бы я знал, что она становилась рядом со мной перед алтарем, только что вырвавшись из объятий своего возлюбленного, я оттолкнул бы ее руку. Ничто не остановило бы меня! Она побоялась огласки, но у нее достаточно смелости обмануть мое доверие и посрамить мою честь.
– Ты увлекаешься, друг мой! Романтическая натура Валерии толкнула ее на этот роковой шаг. Она хотела оправдаться перед человеком, которого она покинула и считала погибшим из-за любви к ней, но никогда не могла она дойти до того, чтобы изменить тебе. Я считаю ее неспособной унизиться до такой степени, чтобы завести любовника.
– Ошибаешься ты, матушка, если веришь всему этому,– сказал Рауль, и слезы гнева выступили у него на глазах.– Надо быть очень близкой с человеком, чтобы бежать в дом ею же отвергнутого жениха в подвенечном платье. Я не поймал ее с поличным, но убежден, что мое счастье поругано, ибо явное доказательство ее измены существует. Теперь выслушай, в свою очередь, меня и ты согласишься со мной.
Он с волнением рассказал матери подробности своей супружеской жизни, признался во всех увлечениях, в злополучной связи с женой Мейера и ее последствиях. Затем сообщил ей об отказе Самуила драться с ним ради спокойствия Валерии, о поразившем его сходстве с его ребенком и об обмороке Валерии при известии о смерти барона.
– Потому что,– прибавил он,– не падают же в обморок, узнав о смерти человека, которого когда-то любили, а затем не видели четыре года.
Затем он в нескольких словах передал разговор с Гильбертом и меры, чтобы обеспечить, по возможности, будущее Руфи и ее ребенка.
– Видишь ли, матушка, он выгнал из дому свою преступную жену,– заключил он, стиснув зубы.– Мало того, он счел себя вправе убить ее, чтобы уничтожить вместе с ней незаконного ребенка. А я? Неужели я должен безропотно отдавать мое назапятнанное имя и мой титул чужому ребенку, да еще ребенку еврея? Да есть ли достаточное наказание изменнице?
– Рауль, дитя мое. ты преувеличиваешь. Внутренний голос говорит мне, что Валерия невинна. При ее чуткой, впечатлительной натуре могло случиться, что думая часто о бывшем женихе, она невольно передала ему злополучное сходство с Мейером. Можно ли по такому шаткому подозрению обвинять жену? Мейер после длительного отсутствия уличил жену в неверности. Будь у тебя такие же доказательства против Валерии, я бы первая сказала тебе – разведись. А потому, прошу тебя, Рауль, отбрось всякие сомнения и не отталкивай от себя ребенка, который все же твой сын. Амедей любит тебя еще больше, чем свою мать. Он весь оживляется, едва заслышит твои шаги. Лишь голос крови может так сильно привлекать ребенка к тебе.
– Ах, как бы я хотел тебе верить,– проговорил Рауль, глубоко вздыхая.– Хорошо, последую твоему совету и буду молчать, но счастье ко мне, тем не менее, не вернется, оно разрушено. Неодолимая преграда стала между мной и моей женой, всегда рассеянной и равнодушной. А так как я знаю, о ком она задумывается, то и я избегаю ее, ища любви вне супружества и чувствуя себя везде лучше, чем дома.
– Нет, нет, Рауль! Обещай мне бросить любовные похождения, которые могут погубить тебя. Старайся, напротив, примириться с женой и привлечь ее к себе, не взирая на неудовлетворенную любовь, ища спокойствия в честной мирной жизни и в исполнении своего долга. Затем, навещай меня как можно чаще. Видеть тебя теперь мое единственное счастье, и я чувствую, что недолго буду им пользоваться. Твой отец зовет меня к себе, силы мои слабеют с каждым днем, и я знаю, что дни мои сочтены,
– Матушка, не говорите о разлуке. Что станется со мной, одиноким, покинутым, никем не любимым,– воскликнул вне себя Рауль.– Нет, нет, ты не можешь, ты не должна умирать, а я не в силах перенести потери всего разом.
Испуганная отчаянием сына, княгиня откинулась, бледная, на подушки, а Рауль бросился к ней:
– Тебе худо?
– Нет, дитя мое, но горе твое при мысли о разлуке сильно взволновало меня. Если бы от меня зависело, разве я покинула бы тебя? Успокойся, дитя мое, мы должны покориться воле Создателя. Впрочем, смерть не есть разлука навеки; душа, отделившись от тела, начинает жить иной жизнью, и моя любовь переживет мое бренное тело. Я буду с тобой, буду видеть тебя, и может быть, ты будешь это знать и чувствовать.
Рауль слушал молча. Он снова сел на табурет и спрятал голову в колени матери. При последних словах он выпрямился и горько сказал:
– Чтобы утешить меня, ты хочешь заставить меня верить невозможному. Никогда никто из отошедших не возвращался на землю, чтобы словом ласки смягчить скорбь покинутых или дать им добрый совет.
Княгиня выпрямилась и выражение торжественной важности озарило ее лицо.
– Я непоколебимо уверена в том, что тебе сказала. Теперь настал момент сообщить тебе о случае, доказавшем мне, что наши дорогие отошедшие находятся близ нас и могут иногда входить с нами в контакт.– Помолчав с минуту, она продолжала:
– Ты знаешь, как я любила твоего отца. Его смерть едва не свела меня с ума. В отчаянии я отреклась от жизни и света, забыла тебя в моей эгоистической скорби. Я проводила целые дни в молельне, обтянутой черным сукном. Там, сидя в кресле, я не сводила глаз с
портрета твоего отца, на котором он снят во весь рост. Так сидела я однажды вечером. Висячая лампа освещала молельню. Я более чем когда-либо чувствовала себя одинокой, несчастной, слезы душили меня, и я закрыла лицо руками. Глухой, но ясный треск заставил меня вздрогнуть и поднять голову. Я с удивлением заметила, что беловатое блестящее облачко расстилается перед портретом. Минуту спустя оно рассеялось, и твой отец, словно выйдя из рамы, приблизился ко мне. Я оцепенела и не могла шевельнуться. Но глаза мои не обманывали меня: то был живой Амедей. Его прекрасные оживленные глаза с любовью и грустью смотрели на меня. Протянув ко мне руки и наклонясь ко мне, он сказал: «Дорогая Одилия, смерть есть лишь переход от одной жизни к другой. Тело разрушено, но любовь не умирает, как не умирает и душа. Я близ тебя, и твои слезы, твое непомерное отчаяние заставляют меня страдать. Я оставил тебе Рауля, посвяти ему себя, живи для него, и ты воскреснешь, если не для счастья, то для святого исполнения долга матери!»
Дрожа от счастья, я ловила каждый звук милого голоса, которого не слышала уже несколько месяцев. Но вдруг видение стало бледнеть, расплываться и как бы исчезло в раме. Вскочив, как безумная, я с криком отчаяния бросилась к твоему отцу, чтобы удержать его, но мои руки уперлись в полотно. В отчаянии я еле дотащилась до аналоя и упала перед ним на колени. Но каково было мое удивление, когда у подножия креста я увидела раскрытый листок бумаги, в котором почерком твоего отца были написаны те самые слова, которые он только что произнес. Я не могла сомневаться в том, что милосердие божье приподняло меня над завесой, скрывающей от нас невидимый мир, и слышала одно из тех живых существ, которых не может видеть наше грубое зрение. Я пала ниц и благодарила бога. Никогда никому я не говорила об этом случае. Мне казалось, что сомнение, недоверчивая улыбка осквернят эту тайну. А теперь я покажу тебе эту записку, которую ношу уже девятнадцать лет.
Княгиня вынула медальон, висевший на золотой цепочке и спрятанный на груди, и достала из него сложенную бумажку, пожелтевшую от времени, на которой карандашом были написаны приведенные выше слова. Рауль с благоговением рассматривал записку.
– Я верю тебе, матушка,– сказал он, целуя руку матери,– и постараюсь найти в этом убеждении некоторое утешение в скорби, которая меня ожидает. Согласно твоему желанию, я готов верить в невиновность Валерии и искать сближения с ней. Я прощаю ей оскорбление, которое она нанесла моей любви, произнося ложную клятву у алтаря.
Князь вернулся домой самым искренним образом расположенный к примирению. Но зло, раз допущенное, трудно исправить.
Когда Валерия пришла в себя, первой ее мыслью было уехать от мужа, и только просьба Антуанетты ради чести семьи не прибегать к огласке, заставила ее отказаться от своего намерения. Но оскорбленная до глубины души, она была холодно сдержанна с Раулем, удалилась от ребенка и, замкнувшись в самой себе, казалось не замечала ничего окружающего. Лишь старушке-княгине она выказывала самую нежную дочернюю привязанность– окружала ее заботами и предупредительностью. И княгиня часто спрашивала себя, всматриваясь в ее бледное лицо, в ее ясные глаза, как зеркало отражавшие чистую душу, возможно ли, чтобы это все служило маской?
Видя, что его попытка к примирению отвергнута, Рауль ограничился тем, что всматривался в Валерию, и порой ее дивная красота снова приобретала над ним свою силу. В такие минуты он упрекал себя, что поддался подозрению, но при взгляде на Амедея в нем воскресали подозрения и злоба. В охлаждении жены к своему ребенку он видел доказательства сознания позора и угрызений совести. Впрочем, все эти чувства утихали перед скорбью, которую он ощущал при мысли о близкой разлуке с матерью. Целые дни проводил он возле нее, ласками и заботами своими стараясь продлить ее жизнь.
Тяжелое предчувствие волновало между тем больную. Что будет с Раулем, если до смерти матери не произойдет благоприятной перемены в натянутых отношениях семьи? Что будет с Амедеем, если отвращение или равнодушие поселятся в сердце молодого отца? Куда мог увлечь князя его впечатлительный страстный характер, когда ее не будет, чтобы нежной рукой сдержать его порывы. В надежде предупредить всякие нежелательные случаи княгиня старалась сблизить молодых супругов, удерживая при себе Валерию и Амедея. Она думала, что таким образом, при явном и совершенно искреннем проявлении привязанности, она охранит мальчика от заброшенности в будущем, сохранит за ним одновременно привязанность Рауля, для которого было священно все, что любила его мать.
Так прошло лето. Но силы княгини явно убывали, и не было никаких надежд на продолжение жизни.
В одно прекрасное утро, в августе месяце, Рауль печальный и озабоченный гулял по саду в ожидании кареты, чтобы ехать к княгине. Он машинально сел на скамейку у фонтана и рассеянно взглянул на блестящую струю воды, падающую из пасти тритона, как вдруг внимание его было привлечено каким-то золотым предметом, видневшимся меж камней и ярко сверкавшим под лучами солнца. Рауль позвал садовника. Тот, не долго думая, прыгнул в бассейн и с большим трудом вытащил цепочку с медальоном, застрявшим между камней.
– Это золотая цепочка, ваша светлость, и на ней висит что-то,– удивленно сказал садовник и достал медальон.
Рауль очень обрадовался, увидев медальон Валерии, таинственно исчезнувший два года назад. Каким чудом эта вещь, которую от считал украденной лакеем, за что тот был прогнан, каким чудом она оказалась здесь? Князь пошел к себе в кабинет и заперся. Если действительно в медальоне не было ничего подозрительного, то он готов был поверить в правоту своей жены и сделать все, чтобы исправить свою ошибку и примириться с Валерией. Он готов был поверить, что лишь случай придал его сыну сходство с ненавистным евреем. Сидя у стола, он взглянул на стоявший перед ним и недавно снятый портрет Амедея. В этом личике ничто не напоминало его или Валерию, но это еще ничего не значит...
С лихорадочным волнением принялся он разглядывать медальон, потемневший от долгого пребывания в воде, слегка побледневший и несколько попорченный. Он продолжал ощупывать его со всех сторон, но не находил ничего. Медальон казался целым. Однако его подозрительность была возбуждена. Он взял перочинный нож и стал так сильно нажимать обратную сторону медальона, что коснулся, вероятно, потайной пружины. Открылось дно медальона и в нем оказалась с одной стороны прядь волос, с другой стороны миниатюрный портрет. Глухой стон вырвался из груди Рауля: он увидел энергичное красивое лицо и большие черные глаза Самуила Мейера. Не оставалось никакого сомнения: он был гнусным образом обманут и обесчещен. Сравнение портрета Амедея с портретом медальона уничтожило всякие иллюзии. Оба лица были схожи черта в черту. Ребенок, которого он считал своим, оказался сыном еврея, и он был не властен отречься от него, лишить его похищенного имени. В душе Рауля поднималась буря, а безумная жажда мщения внушала ему мысль требовать себе право отвергнуть жену и ребенка на основании предательского сходства.
– Что надо? – спросил он лакея, который появился в дверях кабинета.
– Княгиня чувствует себя очень худо и просит вашу светлость пожаловать как можно скорей. Сейчас приехал посланный от вашей матушки.
Рауль спрятал медальон в карман и как безумный бросился в карету.
Несмотря на всю свою слабость, княгиня по лицу вошедшего сына заметила, что в жизни его произошло нечто важное и что при всем старании сохранить внешнее спокойствие в нем проглядывала душевная мука.
Сердечная материнская тревога мгновенно возбудила силы умирающей, и движением руки она удалила всех из комнаты.
– Дитя мое дорогое, я вижу по твоему лицу, что ты только что вынес сильное потрясение,– сказала она слабым голосом, пожимая руку сына.– Пока я еще могу слышать тебя и давать тебе советы, скажи мне все, что гнетет твое сердце.
Эти слова рассеяли мнимое спокойствие Рауля и, спрятав лицо в подушках ее постели, он разразился судорожными рыданиями, но через несколько минут после этого припадка отчаяния, сделав над собой усилие, он поднял голову и дрожащим, задыхающимся голосом сообщил о своем открытии и показал матери обличительный медальон. Со слезами на глазах смотрела княгиня на это неоспоримое доказательство измены.
– Что ты намерен теперь делать? – спросила она после минутного молчания.
– Что мне остается делать, если я желаю сберечь уважение к себе, как не привлечь ее к суду,– горько ответил он.– С помощью этого медальона я сумею лишить эту бесчестную женщину права носить мое имя.
Княгиня выпрямилась.
– Рауль, если ты меня любишь, если не хочешь отравить мне последние минуты, ты этого не сделаешь! – с лихорадочным беспокойством сказала княгиня.– Душа моя не будет иметь покоя в могиле, если вся эта грязь ляжет на наше незапятнанное имя. Да и захочешь ли ты запятнать честь старого графа Маркоша, Антуанетты и ее мужа? Конечно, ты не можешь жить с Валерией, так разойдись с ней без огласки, не бесславя перед светом ни ее, ни ребенка, неповинного в преступлении. Дитя мое дорогое! Я понимаю твои мучения, но тем не менее, умоляю тебя, предоставь месть Богу, прости, как Христос простил врагам своим, и милосердие Господне дарует тебе спокойствие и забвение.
Бледное прозрачное лицо больной слегка оживилось, ее большие глаза горели лихорадочным блеском, были с мольбой устремлены на Рауля. Сняв со своей шеи крест и медальон с таинственной записью, она произнесла нежным, слабеющим голосом:
– Можешь ли ты на этом кресте поклясться умирающей матери, что никогда не сделаешь подобного скандала?
Растроганный, побежденный ее взглядом и голосом, Рауль опустился на колени и прижал к губам крест и холодеющие руки, которые держали его.
– Как ни тяжело мне это исполнить, но твоя последняя воля для меня священна. Из любви к тебе я клянусь этим крестом и памятью моего отца, что буду молча нести мой позор, никогда не разведусь с Валерией и не отвергну ребенка.
Луч радости озарил лицо княгини.
– Да благословит тебя бог, как я благословляю тебя, сын мой, за твою любовь и повиновение, а внутренний голос шепчет мне, что все выяснится, и ты снова будешь счастлив. Теперь... – она вдруг замолчала, силы ее внезапно ослабели, и она упала на подушки.
На крик князя в комнату вбежали старая лектриса и горничная, а вслед за ними вошел священник, приехавший по желанию больной. Взглянув на княгиню, священник опустился на колени и стал читать отходную. Припав головой к. постели умирающей, Рауль, казалось, ничего не видел и не слышал.
Прикосновение руки к его плечу вывело его из оцепенения.
– Встаньте, сын мой, мать ваша избавилась от земных страданий, и ее праведная душа обрела вечный покой в селениях праведных.
Князь встал, он был так же бледен как покойница, но глаза были сухи.
Он наклонился над застывшим лицом той, которая беспредельно его любила, и, взглянув на крест в костенеющих руках усопшей, осторожно вынул его и надел на себя.
– Ты будешь напоминать мне мою клятву,– подумал он, благоговейно поцеловав холодные уста княгини.
Затем с удивительным спокойствием Рауль сделал все необходимые распоряжения.
Все знали, что он боготворил свою мать, и ожидали взрыва горя, а потому это наружное спокойствие, бледное бесстрастное лицо и воспаленные сухие глаза возбудили общее удивление и некоторые опасения. Заметили также, что Рауль тщательно избегал жены и во все время погребальной церемонии не обмолвился с нею ни единым словом.
С момента смерти матери князь не ступил ногой в свой дом и все время находился возле гроба, а на то время, когда родные и знакомые приходили поклониться праху покойной, он запирался в комнате матери. Лишь после погребения подошел он к Антуанетте, прося ее передать графу Маркош, а также Рудольфу и Валерии, что ему нужно переговорить с ними о важном деле и что он просит их собраться с ними в час пополудни в кабинете, куда и он прибудет, так как до той поры, весь этот день и всю ночь он желает провести в комнате усопшей.
На следующий день Валерия и Антуанетта пришли первые в указанную комнату. Княгиня чувствовала себя нехорошо, имела расстроенный вид, и траур еще резче оттенял ее бледность.
– Я предчувствую горе,– говорила она.– Рауль такой странный, он так изменился.
Антуанетта ничего не ответила и с глубокой нежностью обняла ее. Тяжелое предчувствие сжимало ей сердце, но она старалась дать этому предчувствию определенную форму. Вскоре вошли Рудольф со своим отцом. Молодой человек был бледен. Молча и с недоверием глядел он на сестру. Один старый граф был спокоен, как всегда.
– Не знаю, какая муха укусила Рауля,– говорил он, садясь.– Что значат все его странности и его трагический вид. Это для меня тайна. Отчаяние его естественно, он так любил свою мать, но, тем не менее, покидать из-за этого свой дом, жену, ребенка... Это преувеличение. И что это за таинственное совещание, на которое он нас всех созвал? Ничего не понимаю.
– Сейчас все узнаем,– ответил Рудольф, прислушиваясь,– вот подъехала его карета.
Минуту спустя вошел бледный Рауль.
– Успокойся, друг мой,– сказал старый граф, дружески пожимая ему руку.– Мы бессильны перед законом природы. Но скажи, зачем ты нас собрал?
Князь оперся о стол и с минуту молчал.
– Я собрал вас,– начал он, наконец,– чтобы вы были судьями оскорбления, нанесенного мне Валерией. Я ставлю ее перед семейным судом, так как клятва, данная мною покойной матери, не позволяет мне публично отвергнуть преступную жену, которая дерзнула прикрыть моим честным именем ребенка, прижитого с евреем.
Глухое восклицание вырвалось из груди Валерии. Рудольф побледнел и отшатнулся, а старый граф вскочил с места.
– Это клевета! Где доказательства такого невероятного обвинения?
– Взгляните на вашу дочь. Разве виновность не написана на ее лице? – сказал Рауль, дерзко смеясь и рукой указывая на бледное, как смерть, лицо Валерии, которая, чтобы не упасть, ухватилась за спинку кресла.– Впрочем, я имею доказательства более существенные. От меня скрыли многие обстоятельства, предшествовавшие моему супружеству, но вам, отец, я не ставлю это в упрек. Я вас понимаю и нахожу естественным, что такой кровный аристократ, как вы, предпочел иметь зятя дворянина, а не еврея. Но для Валерии нет извинений, она обманула меня, выходя за меня замуж. До ее отъезда в Италию я откровенно спросил ее, не жалеет ли она своего прежнего жениха. Она сказала мне «нет»! И несмотря на это, не постыдилась, едва вытащенная из пруда, вырвавшись только что из объятий своего любовника, протянуть мне свою руку, принести ложную клятву перед алтарем и выдать ребенка банкира за моего сына.
