Текст книги "Королевское зерцало"

Автор книги: Вера Хенриксен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Не понимаю, почему отец не мог просто принять дружбу Халльдора?

– Потому что не терпел никого рядом с собой. Он сам признался мне в этом осенью, когда мы должны были покинуть Солундир. Сказал, что это у него с детства.

– Я думал, отец был умнее. И с тех пор Халльдор так и не возвращался в Норвегию?

– Нет. Через несколько лет Харальд посылал к нему гонца и просил вернуться. Обещал большие почести и самое высокое положение в стране.

Но Халльдор ответил:

– Я никогда не вернусь к Харальду. Я слишком хорошо его знаю и понимаю, что за высокое положение он мне сулит. Если я попадусь к нему в руки, он повесит меня на самой высокой виселице, какую сумеет построить.

– Думаешь, отец повесил бы Халльдора?

– Нет. Думаю, на этот раз он был искренен, но ему пришлось пожинать плоды того, что он столько раз поступал бесчестно.

Миновало несколько дней, прежде чем Олав пришел опять.

Эллисив не хватало его, но, узнав Олава ближе, она понимала: если он не приходит, значит, есть на то причины.

Олав пришел в Первый день лета.

– Я думал о Магнусе, – сказал он. – О моем брате.

– И что же ты о нем думал? – спросила Эллисив.

– Он живет дома, в Норвегии, и почитает за благо во всем походить на отца. Может быть, даже собирается отомстить за него.

– Вполне возможно.

– Нельзя поручиться, что он из мести не поведет людей на новый Станфордский мост.

– В ближайшее время ему не удастся собрать достаточно большое войско. Да и кому он станет мстить, ведь Харальд сын Гудини пал в битве?

– Это все так. Но я не уверен, что из Магнуса получится хороший конунг, из отца ведь не получился. Я думаю, что править надо не так, как правил отец. Главное, стараться быть справедливым, а не жадным. И мирно заниматься торговлей.

– Твой отец тоже призывал людей к мирной торговле. Недаром он построил новый торговый посад – Осло.

– Да. Кое-что он сделал. – Взгляд Олава был устремлен на писчие принадлежности Эллисив – она как раз писала, когда он пришел.

– Я начинаю думать, что самое правильное отправиться сейчас в Норвегию, – сказал он. – Меня удерживает только одно: я не хочу враждовать с Магнусом.

– Зачем же враждовать? Нужно найти людей, которые помогли бы вам заключить такой договор, какой устраивает вас обоих.

– Я не смогу править вместе с ним, как отец правил с Магнусом сыном Олава.

– Тогда трудно тебе придется: ты не хочешь ни враждовать с братом, ни править вместе с ним, – сказала Эллисив. – Однако если ты поедешь в Норвегию, то только затем, чтобы стать конунгом?

– Да. Иначе мне там делать нечего.

Эллисив задумалась.

– Я знаю человека, который дал бы тебе добрый совет, – сказала она наконец. – И оказал бы тебе поддержку, если бы ты вернулся домой. Это епископ Бьярнвард. Он был назначен епископом всей Норвегии, но живет в изгнании в Исландии. Думаю, тебе не пришлось бы посылать за ним гонца дважды.

Глаза у Олава загорелись.

– После того как епископ Тьодольв так унизил тебя, мне бы хотелось вернуться в Норвегию с епископом, который занимает более высокое положение.

Эллисив не ответила, стараясь собраться с мыслями. Она уже свыклась с возможностью вернуться на Русь, но теперь Олав заговорил о Норвегии. Придется ждать, пока он сам остановит на чем-то свой выбор. Возможно, не так уж плохо вернуться в Норвегию вместе с Олавом.

Эллисив не стала говорить об этом, а продолжила свой рассказ.

Прошло четыре года. Харальд не приезжал.

Но на Сэле время бежало удивительно быстро.

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что времена года сменялись там так же часто, как прилив и отлив.

И вот однажды – был погожий осенний день, я только что выкрасила шерсть и раскладывала ее сушиться у стены дома – передо мной появился Харальд. Его корабли пристали с другой стороны острова, и он пришел оттуда один.

Харальд огляделся.

– Я вижу, у тебя все в порядке, – сказал он так, словно мы расстались месяц назад.

– Спасибо. Как видишь.

– Ты пригласишь меня в дом?

– Охотно, – ответила я. – Только, надеюсь, ты позволишь мне сперва разложить шерсть? Она испортится, если оставить ее в куче.

Он засмеялся.

– Ты верна себе, – сказал он. – Ну кто еще дерзнет заявить конунгу, чтобы он подождал из-за какой-то шерсти?

– У тебя ко мне дело? – спросила я, торопясь покончить с шерстью.

– Нет, – ответил он. – Просто захотелось посмотреть, как ты живешь.

Я промолчала.

– И поговорить с тобой, – добавил он, как будто между нами ничего не случилось.

Харальд провел у нас почти две недели и, будь уверен, говорил достаточно. Теперь мне кажется, что он вообще не умолкал ни на миг.

Он рассказывал о походах и битвах, о победах и поражениях, и мы сами не заметили, как стали беседовать с ним, словно в давние времена.

Я, конечно, как и прежде, говорила ему откровенно все, что думаю.

Иногда он украдкой поглядывал на меня.

– Твоя речь слаще не стала, – сказал он.

– Я об этом много думала. По моему разумению, тот, кто боится сказать тебе правду в глаза, любит себя больше, чем тебя.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что любишь меня?

Он был удивлен.

– Ты угадал, – ответила я.

– Тогда бы тебе следовало быть поласковее, когда я в последний раз был у тебя в постели.

– В моей постели тебе нечего делать, пока ты называешь Тору королевой.

– Странная у тебя любовь.

Он уехал, но той же осенью снова приехал на Сэлу.

Ему снова захотелось поговорить со мной. Теперь он расспрашивал, что я думаю о том, о другом, и я отвечала, как могла.

Один раз мы даже поссорились.

Но в самый разгар перепалки он вдруг рассмеялся.

– Елизавета, – сказал он, – с тобою даже браниться веселее, чем мирно болтать с… иными.

– Добро пожаловать на Сэлу, будем браниться, сколько твоей душе угодно, – ответила я, После этого он частенько наведывался на Сэлу.

– Я помню то время, – сказал Олав. – Мать сердилась, а отец смеялся над ней.

– У нее были причины сердиться. Харальд никогда не любил Тору, это я поняла почти сразу. Он женился на ней, чтобы легче получить власть в стране, а заодно и мне отомстить. Но сам-то он знал, что предает и ее, и ее родичей. Он не собирался разводиться со мной. Хотя он и называл Тору королевой, ссорился из-за нее со священниками и сумел многим внушить, что она настоящая королева, Тора так и осталась для Харальда всего лишь наложницей.

В те годы он стал приезжать ко мне на Сэлу, если ему хотелось поговорить по душе.

Вопреки всему между нами в те годы возникла дружба, и со временем эта дружба стала такой, о которой говорил Халльдор, – свободной, не ведавшей страха. Мне кажется, я увидела Харальда таким, каким его хотел видеть Халльдор. Как ни странно, но Харальду, по-моему, нравилось именно то, что я его не боюсь. Он понял, что насмешками и презрением ничего не добьется, и больше не прибегал к ним. Так получилось, что мы стали ближе, чем были в годы нашего супружества.

– Ты сказала однажды, что отец виноват перед матерью больше, чем думают люди. Ты имела в виду то, что он женился на ней без любви?

– Да.

– На это можно смотреть по-разному, – медленно произнес Олав. – Не к лицу было матери и ее родичам договариваться о браке между ней и отцом за твоей спиной.

– Может быть, и так.

И Эллисив продолжала рассказывать.

Чего только я не узнала за эти годы, когда Харальд часто бывал на Сэле.

Он рассказывал о своих грабительских набегах на Данию и страну вендов. Каждое лето он ходил в походы, но не для того, чтобы завоевать новые земли.

– Я больше получу с Дании, грабя прибрежные селения, чем заставляя ее бондов платить мне, – говорил он. – А кроме того, моя дружина должна упражняться в ратном ремесле.

Он рассказывал также, что построил для себя новые усадьбы в торговом посаде Нидароса и в Осло, а еще в каждом посаде он поставил по церкви.

– Наверное, во имя Пресвятой Девы Марии? – спросила я.

– Конечно. А во имя кого же еще? Кроме того, я дал стране нового святого.

– Кого же ты на этот раз лишил жизни?

– Никого. Эта смерть не на моей совести.

И он рассказал о Халльварде сыне Вебьёрна, который был убит, когда пытался спасти женщину от преследователей, и его причислили к лику святых.

– Он был сыном моей тетки, – сказал Харальд. – Как видишь, в моем роду на одного святого стало больше.

– Видно, он не случайно удостоился этой чести, – заметила я.

– Нет, не случайно. К тому же он уроженец Вика, а там давно нужен был свой святой.

– А как тебе удалось уладить это со своими епископами?

Харальд бросил на меня укоризненный взгляд.

– Халльвард – святой, в этом нет сомнений. Уж очень он был набожный с самого детства. К тому же его убили до нашего приезда в Норвегию, так что я к этому вовсе непричастен. Правда, его труп, который убийцы бросили в реку с жерновом на шее, всплыл на поверхность уже при мне.

– Всплыл? С жерновом?

– Да.

– Трудно поверить.

Харальд сказал, что уже начал получать неплохой доход от церкви святого Халльварда. Но он сомневался, чтобы этот доход стал когда-нибудь таким же большим, как от раки Олава Святого. Тут было чему удивиться.

– Я привыкла, что конунги приносят дары церквам и святым, а не наоборот, – сказала я, – Что говорят на это твои епископы?

– У моих епископов хватает ума помалкивать. Но Адальберту, архиепископу Гамбургскому и Бременскому, это не нравится. Он прислал своих людей в Норвегию с требованием, чтобы я вернул все дары, принесенные святым. Кроме того, я должен признать господство Адальберта. Я посмеялся над ними и посоветовал уехать подобру-поздорову. Сказал, что я сам себе архиепископ.

– Ты никогда не думаешь о спасении души?

– Во всяком случае, спасение моей души зависит не от архиепископа Гамбургского и Бременского, – ответил он. – Эти епископы на Западе преувеличивают свое могущество, и больше всех Адальберт. Если захочу, я могу пригласить епископов из Царьграда.

Про торговый посад Осло он сказал, что построил его в противовес Нидаросу. А не то Нидарос может стать слишком сильным.

Я услыхала много рассказов и о жизни при дворе конунга Харальда. Он явно подражал иноземным правителям: установил придворные ритуалы, держал шутов, подобно им и судил, и миловал. Забавы Харальда бывали иногда очень жестокими. И еще его всегда окружало много исландских скальдов, слагавших в его честь песни.

Некоторые из этих песней, лучшие, по его мнению, он мне исполнил. А в искусстве скальдов Харальд знал толк. Вряд ли кто-нибудь из окружавших его скальдов мог с ним сравниться.

Где бы ни появлялся Харальд – в том числе и на Сэле, – он приносил с собой оживление и смех. Но, к моему удивлению, он не приносил с собой на Сэлу тревогу и беспокойство – его посещения не смущали мою душу.

Когда Харальд был рядом, во мне просыпалось желание, но я давно привыкла жить и с этим желанием, и с тоской по Харальду. Они подступали и тогда, когда он был далеко, их могла пробудить случайная мысль, слово.

Но с годами пришли и другие чувства – дружба и новая, неведомая прежде нежность. И с ними – покой.

Я считала, что знаю Харальда. Мне были известны все его недостатки, он уже ничем не мог разочаровать меня. Однако теперь я узнала и собственные недостатки. Я была рада, что Бог завещал нам прощать, а не судить друг друга. Я восприняла как дар, что могу прощать Харальду, принимать его таким, каков он есть.

Я не питала надежд, что наши отношения когда-нибудь переменятся. Мне казалось, что для этого он слишком упрям. Да и я тоже не могла уступить ему.

К тому же я не была уверена, что хочу перемен. После первых тяжелых лет мне было хорошо на Сэле.

Однажды я сказала Харальду, что люблю его, и он время от времени напоминал мне об этом, особенно если я осуждала его поступки.

– Я не верю тебе, – сказал он как-то. – Ты часто упрекаешь меня за то, что я предал разных людей. Я дал тебе столько поводов для неприязни ко мне. Как же ты можешь любить меня?

И тогда я решила объяснить ему, что было в моей душе раньше и что теперь. Не знаю, какая сила заставила меня – видно, все то же мое неуемное правдолюбие; однажды оно заставило меня обвинить Харальда в убийстве Магнуса.

Я рассказала ему все о своей жизни на Сэле в первый год и о людях, которые помогали мне. Я призналась, что тосковала по нему и тоскую до сих пор. Сказала, что знаю его со всеми его пороками: вероломством, мелочностью, мстительностью. Но за минувшие годы я поняла, что и сама небезупречна. Мне надо бороться с собственным несовершенством, и я не вправе быть ему судьей. Как могла, я объяснила ему, что люблю его, несмотря ни на что, люблю как мужчину, супруга и человека.

Но при этом я сказала, что мне понравилось жить на Сэле и я желала бы здесь остаться, он ошибется, если подумает, что я прошу его забрать меня с собой.

Просто мне хотелось раз и навсегда ответить на все его вопросы.

Харальд выслушал меня молча. Я ждала насмешек, язвительных замечаний, но их не последовало.

Он только сказал очень тихо:

– Елизавета, мне кажется, тебе пришло время вернуться домой. Я отошлю Тору.

– Ты смеешься надо мной!

– Нет, не смеюсь, – серьезно сказал он.

– Даже если и так, едва ли я гожусь в королевы при твоем пышном дворе. – И я показала ему свои натруженные руки.

Мне вдруг стало страшно.

– Оставь меня здесь, Харальд! – взмолилась я. – Я дорого заплатила за свой душевный покой. Ты говоришь, что хочешь вернуть меня домой. Но теперь мой дом – Сэла.

Некоторое время он молча смотрел на меня.

– А когда-то ты говорила, что твой дом там, где я. И в горе, и в радости. Помнишь?

Я кивнула:

– Мы тогда только приехали в Норвегию, у нас не было дома, и мы кочевали по всей стране..

– Я всегда помнил твои слова. А ты о них не забыла? – Я уже давным-давно не видела у Харальда таких глаз – они излучали тепло.

Он взял меня за руку, и во мне вспыхнуло желание – словно огонь коснулся хвороста.

Я опустила глаза. Опасалась, что взгляд выдаст меня.

– Почему ты не смотришь на меня? Боишься?

– Харальд! – взмолилась я снова. – Не нарушай мой покой!

– Не стану неволить тебя, – сказал он. – Но подумай хорошенько. Я вернусь, как только смогу.

Одно ты должна знать, – прибавил он после недолгого размышления:– Все эти четыре года, что меня здесь не было, я пытался забыть тебя. Но мне это не удалось.

Он уехал, это было весной перед его большим походом на Данию и победой над Свейном в битве у реки Ниц.

Я узнала, что он взял с собой в поход Тору, и выбросила из головы его слова. Решила больше не думать об этом и рада была вернуться к привычной жизни.

А Харальд – видно, чувства его хватило ненадолго: стоило ему уехать, и они потеряли над ним власть.

Я даже не знала, вернулся ли он из Дании, когда к Сэле неожиданно подошел корабль конунга, это было в день Михаила Архангела.

Я сразу поняла, кому принадлежит корабль. Таких больших кораблей я еще не видела, голова дракона сверкала золотом.

Бросив якорь недалеко от берега, корабль закачался на волнах. Харальд добрался до суши на лодке и один пришел ко мне.

– Я отослал Тору, – сказал он, как только поздоровался.

– Навсегда? – невольно вырвалось у меня.

– Я знаю, что тебе трудно верить мне, – ответил он. – Но у меня на борту есть священник. Если хочешь, я позову его и своих самых знатных мужей и в их присутствии на раке святой Суннивы дам клятву, что ты, и только ты, моя жена. Поедешь тогда со мной?

Я колебалась. Чего у меня не было в тот миг, так это радости.

– Не знаю, – ответила я.

Мы стояли возле моего дома.

Он сел на камень, и я, не задумываясь, села на землю возле него, – Святославов корень! – сказал он. На этот раз в его голосе не было ни горечи, ни презрения. Он только покачал головой:– Я приехал к тебе. Я отослал Тору, пусть ее родичи гневаются, сколько им угодно. Все знают, зачем я поехал на Сэлу, меня поднимут на смех, если ты теперь отвергнешь меня. Не удивлюсь, если бонды из Стада уже смеются. Это все люди сыновей Арни, они видят мой корабль у берега Сэлы и понимают, что конунг Харальд приехал свататься к своей жене.

И после всего этого, когда я прошу тебя поехать со мной, ты отвечаешь: не знаю!

Харальд! Харальд! – думала я. Ты мог бы спросить о моем решении до того, как явился сюда на лучшем корабле с половиной дружины. Но я промолчала.

Такой уж он был, и переделать его было невозможно. Он желал забрать меня с собой. И что бы я ни говорила в нашу последнюю встречу, он не сомневался, что я уеду с ним.

Неожиданно он заглянул мне в глаза и улыбнулся.

И сказал:

Где упплёндцы вяжут луки, я был рожден и воспитан; ныне же корабль мой на якоре качается, на смех бондам, у шхер. А часто я резал волны с большей честью.

И все-таки Герд золотых колец делает вид, что я ей не нужен.

Воспоминания о нашем былом счастье захлестнули меня, как прибой, смыли все мои опасения.

Мне оставалось только протянуть ему руки.

Мы стояли на берегу, на виду у всех, у моей челяди и у большей части его воинов, и все-таки Харальд привлек меня к себе и крепко-крепко обнял.

Эллисив замолчала.

– И это все? – спросил Олав.

– Да, почти. Священник и многие из людей Харальда сошли на берег, среди них был и ты. Мне было очень не по себе, когда я сразу после Сэлы оказалась в усадьбе Харальда в торговом посаде Осло. Трудно так быстро привыкнуть к новому положению.

Что случилось потом, ты знаешь.

В Упплёнде бонды подняли бунт, и Харальд жестоко подавил его. Он поссорился с конунгом Швеции Стейнкелем, но потом они помирились. Датчане опять объединились вокруг Свейна сына Ульва, и кончилось тем, что Харальд заключил с ним мир, и Свейн остался конунгом Дании.

Тебе все это известно.

Кроме одного, – вспомнила вдруг Эллисив. – И я хочу рассказать тебе об этом.

Прошлым летом, перед походом в Англию, Харальд открыл раку Олава Святого. Не верь, будто святой лежит в раке, точно спящий. Харальд нашел там только то, что обычно остается от покойника, погребенного давным-давно.

Олав с недоверием посмотрел на нее.

– Значит, то, что все говорят, – ложь?

– Да.

Был третий день лета, когда Олав послал в Исландию корабль за епископом Бьярнвардом.

Эллисив казалось, что, решив наследовать отцу, он стал держаться с большим достоинством.

Харальд правил людьми с помощью насилия и насмешек, Олав пока что не прибегал ни к тому, ни к другому. Он предоставлял людям самим повиноваться ему, и они повиновались – ему не нужно было даже повышать голос.

Наверное, это потому, что Олаву от рождения назначено было стать конунгом, думала Эллисив, а Харальду пришлось всего добиваться самому.

Добиваться всего самому пришлось и Олаву Святому – Эллисив то и дело невольно возвращалась мыслями к святому конунгу.

Ее рассказ о Харальде и раке Олава Святого, видно, не шел у Олава из ума. Он часто заговаривал об этом.

– Какая разница, что от него осталось: нетронутая тлением плоть или груда костей? – спросила в конце концов Эллисив. – Разве он станет менее святым оттого, что истлел?

– Станет, – твердо сказал Олав. – Святым его объявили в основном потому, что он не поддался тлению.

– Я слышала, будто и волосы его не сгорели в кадиле.

– Да. И все по той же причине, по которой плоть его сохранилась, хотя другие покойники истлевают.

– А вот от святых апостолов остались лишь высохшие мощи, – заметила Эллисив. – И то не от всех. Чем Олав лучше их?

Он с укором посмотрел на нее. И она вдруг поняла, что почему-то это для него очень важно.

Она ладонью накрыла его руку.

– Почему ты все время об этом думаешь? – спросила она.

– Потому что это обман, – ответил он. – Обман, вранье и ложь. Ты сама рассказывала, что королева Астрид вовсе не считала, будто ее супруг был святым при жизни. И во всяком случае, одно из сотворенных им чудес, будто он вернул зрение твоему брату Владимиру, явно выдумано. Ты говоришь, Владимир никогда не был слепым.

Получается, Олав не был святым ни при жизни, ни после смерти, и чудесам его нельзя верить. Что же тогда остается?

– Почти ничего, – согласилась Эллисив.

– Я потерял веру в отца у Станфордского моста, – продолжал он. – Ну это-то уже не так важно, я знаю, что мне делать. Но если святость конунга Олава окажется обманом, я буду видеть ложь в глазах каждого епископа.

– Епископы такие же ничтожные рабы Божьи, как и мы, – сказала Эллисив. – Не надо судить слишком строго всех, если один из них и слукавил.

– Я хочу знать это точно, а там решу, что делать.

– С чего же ты начнешь?

– Если конунг не был святым, уберу его раку из алтаря церкви святого Климента, – сказал Олав. – Я не собираюсь и дальше морочить людей.

– Зря я тебе все рассказала…

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

– Я думал о тебе лучше, никогда не поверил бы, что ты можешь так сказать.

Эллисив спохватилась.

– Впрочем, я рассказала бы тебе все без утайки, даже если бы знала, чем это обернется, – нашлась она.

– Спасибо! – Олав улыбнулся.

Эллисив долго раздумывала над его словами, ей хотелось как-то ему помочь.

Неудивительно, что он все это принимает так близко к сердцу. Его назвали в честь Олава Святого, Олав Святой – его дядя по отцу, и Олав всегда верил в его особое покровительство. И если теперь Олав сын Харальда станет правителем Норвегии, то лишь потому, что он наследник святого конунга.

Олаву молись, чтоб тебе он дал власть в своей стране. Он угоден Богу, —

сказал скальд Торарин Славослов через несколько лет после смерти святого.

Все считали Олава Святого вечным небесным конунгом Норвегии. И всякий, кто правил в Норвегии после него, как бы получал страну в лен от святого конунга.

Магнус правил, в значительной степени опираясь на святость своего отца. Харальд тоже приложил усилия, чтобы поддержать веру в святость Олава. Имея брата святого, он получал предпочтительное право на власть в стране – отблеск святости как будто ложился и на него.

Теперь в Нидарос приходили пилигримы из разных стран.

Даже если бы Олав и объявил, что святость его дяди – обман, его просто сочли бы безумным. В конце концов, он бы сам стал мучеником во имя своей честности.

Неужели все ее рассказы о Харальде, о себе и о жизни на Сэле нужны были только для того, чтобы ему передалось ее неуемное правдолюбие?

– Ты почему такая грустная? – спросил у Эллисив Транд священник. Это было уже после дня Филиппа и Иакова, Эллисив принесла ему готовую работу. – Тебе не хочется возвращаться в Норвегию? Оно и понятно, ведь там живет Тора, мать конунга.

– С Торой я как-нибудь полажу, – ответила Эллисив. – Меня тревожит другое.

– Ты хочешь рассказать мне об этом?

– Да, может, ты мне что-нибудь посоветуешь. Но сначала дай слово, что сохранишь все в тайне.

– Даю слово.

И она поведала Транду о том, как конунг Харальд открыл раку Олива Святого, и о том, как юный Олав принял эту историю.

– А конунг Харальд рассказывал об этом кому-нибудь, кроме тебя? – спросил Транд.

– Вряд ли. Да ведь и ключ от раки он бросил в море.

– Я думаю, епископ Бьярнвард, который был епископом в дружине конунга Магнуса, мог бы нам что-нибудь объяснить. Но Олав сам должен решить, хочет ли он рассказывать это епископу.

– Ты вдруг заговорил как сущий церковник. Я не ожидала, что ты захочешь впутывать в это дело епископов.

Он промолчал.

– А что тот водопад, к которому тебя влекло течением? – спросил он наконец. – Добралась ты до него?

Эллисив удивилась, что он увел разговор в сторону, но не стала возражать.

– Рассказ мой закончен. Но до водопада я еще не добралась, – сказала она. – Меня по-прежнему несет по реке, и я слышу вдалеке его шум. Я преодолела уже не одну стремнину. Но моя тоска по Харальду не ослабела от воспоминаний.

– Блажен Харальд сын Сигурда – есть кому тосковать о нем.

Эллисив уже давно не слышала, чтобы Транд священник говорил так горько и так сурово, она с удивлением подняла на него глаза.

Он отвел взгляд.

Она хотела уйти, но он остановил ее:

– Подожди!

Эллисив обернулась.

– Я про Олава Святого…– сказал он. – Я мог бы помочь Олаву, кое-что ему рассказав. Только не знаю, сделаю ли я это.

Епископ Бьярнвард приехал на Борг, когда птицы высиживали птенцов среди скал и с громкими криками кружили над островом.

С ним был Петр, один из священников, сопровождавших Эллисив из Гардарики. Он рассказал, что епископ Авраамий скончался уже давно, а отец Стефан – всего два года назад.

На следующий день по прибытии епископа Олав долго беседовал с ним наедине. Судя по всему, они остались довольны друг другом.

Эллисив как будто заново узнала Петра, она была вынуждена признаться, что мало знала его прежде.

Петр был монахом в одном из киевских монастырей, он прославился своей набожностью. Эта-то слава и принесла ему несчастье; когда Эллисив собиралась ехать с Харальдом в Норвегию, Ярослав вытребовал Петра из монастыря, велел рукоположить его в священники и отправил с дочерью за море. А из Норвегии Харальд сослал Петра в Исландию.

Ему уже перевалило за шестьдесят, это был невысокий, иссохший человек с необычайно живыми глазами.

Одет он был немногим лучше, чем преподобный Феодосий, которого Эллисив знала в юности. Но было в нем что-то притягательное, отчего дети и собаки без раздумья сбегались к нему. Он и к Эллисив являлся в сопровождении этой свиты. Если ей хотелось поговорить с ним наедине, приходилось запирать дверь на засов – детям мгновенно становилось известно, где находится Петр.

Петр благоговейно склонился перед ее иконами. Харальд не разрешил русским священникам взять свои иконы в Исландию. А когда Эллисив разложила перед ним священные книги, писаные по-славянски, он умилился до слез и одновременно засмеялся от радости.

Петр на все отзывался душою и вместе с тем как будто отсутствовал. Он жил одною жизнью со всеми, и в то же время она словно не касалась его. Петра, как отшельника, отгораживала от жизни невидимая стена.

Эллисив испытывала потребность рассказать ему о своих горестях и тревогах, может быть, даже исповедаться. Но она этого не сделала, Какое-то грозное предчувствие, похожее на нарастающий гул водопада, удерживало ее.

– Я собираюсь поговорить с епископом Бьярнвардом о раке Олава Святого, – сказал однажды Олав. – Ты должна присутствовать при этом разговоре и рассказать все, что тебе известно. Священники Транд и Петр тоже пусть придут.

Эллисив уже рассказала ему о своей беседе с Трандом.

– А зачем тебе Петр? – удивилась она.

– Он мне нравится. И может, он скажет что-нибудь важное, ведь он православный священник.

– При чем тут это?

– Не знаю. Но, по твоим словам, у него склад мыслей иной, чем у других.

Эллисив поразило, что Олав заговорил как правитель, однако изменить это было уже невозможно.

– Как знать, захочет ли Транд прийти, – усомнилась Эллисив. – Он ведь из тех людей, которые делают только то, что им по душе.

– Я это понял. Но, думаю, он придет, потому что он мой друг. Они стояли рядом на уступе скалы, круто обрывавшемся в море.

У берега разгружали торговый корабль, был отлив, корабль оказался на суше и завалился на бок, но люди продолжали таскать бревна и глиняные сосуды, привезенные из Норвегии.

Неподалеку Ингигерд играла с девочкой-одногодкой из усадьбы ярла. Девочки придумали, будто с ними играет добрый тролль-невидимка, и все время обращались к нему.

Скули не было с ними. Арнор Скальд Ярлов пригласил его к себе в усадьбу, чтобы Скули познакомился с его сыновьями.

Эллисив взглянула на Олава. Он повзрослел за эту зиму – стал выше, раздался в плечах, и теперь у него была настоящая борода. Но это не все. У него изменилась осанка и выражение лица. Он превратился в мужа, на котором люди задерживали взгляд. Несмотря на гордую осанку, он не выглядел высокомерным, черты лица у него были резкие, но мужественные и красивые. А светлые волосы, верно, были такие, как у Харальда в молодости, когда царица Зоя попросила у него локон. Но самое лучшее, что было у Олава сына Харальда, – это глаза.

Эллисив видела, как девушки засматривались на него, когда они проходили между домами. И думала, что, наверное, он не всегда проводит ночи в одиночестве.

Олав добился своего. Епископ Бьярнвард, священники Транд и Петр и сам Олав сошлись в поварне у Эллисив.

Олав сказал, что в этом доме никто не помешает их беседе. Епископ Торольв, уязвленный в самое сердце, предложил предоставить епископские покои в полное их распоряжение, удалившись вместе со своими людьми, но Олав пропустил это мимо ушей.

Олав приказал, чтобы им подали угощение, пиво и даже вино. И велел Эллисив поторопить неповоротливых служанок. Эллисив сердито спросила, давно ли ее служанки перешли к нему в подчинение.

Олав только засмеялся.

Когда со стола убрали и в самые красивые кубки, привезенные Эллисив из Гардарики, разлили вино, Олав заговорил о святом конунге.

Он рассказал то, что узнал от Эллисив: о королеве Астрид, о выдуманном чуде исцелении Владимира от слепоты и об истинном содержимом раки Олава Святого. Под конец он сказал, что считает такой обман недопустимым. При этом он смотрел прямо на епископа Бьярнварда.

Епископ, не дрогнув, встретил взгляд Олава и ответил на его невысказанный вопрос:

– Я не знаю, как обстояло дело с останками святого при конунге Магнусе. Ключ от раки конунг хранил у себя, и я ни разу не присутствовал при обряде подстригания святому ногтей и бороды.

– Это-то мне и кажется странным, – заметил Олав.

– Я об этом не задумывался, – ответил епископ, – Но вы правы. Это странно. – Лицо его омрачилось печалью. – Исходя из того, что вы сейчас рассказали, скорее всего, в раке уже тогда лежали истлевшие останки. Трудно не согласиться с конунгом Харальдом – конунг Магнус схитрил. Но, по-моему, мы не должны судить его слишком строго. Когда он вернулся в Норвегию, он был совсем дитя, и вся его власть опиралась только на святость его отца.

Я знаю, в глубине души Магнус был набожный человек. Теперь мне многое стало ясно: его угрюмость и припадки угрызений совести, его непредсказуемые вспышки гнева. Должно быть, эта ложь оказалась для него непосильной ношей.

Кое-что поняла и Эллисив.

– Эйнар Брюхотряс, – сказала она. – Видно, это была его затея. Наверное, он склонял Магнуса ко лжи про нетленное тело его отца. Ведь Эйнар был воспитателем Магнуса с детских лет. Неудивительно, что он так подчинил его своему влиянию.

– Возможно, вы и правы, – согласился епископ Бьярнвард.

– Мы собрались сюда, чтобы потолковать об Олаве Святом, а не о конунге Магнусе и Эйнаре Брюхотрясе, – напомнил им Олав.

– Если бы конунг действительно лежал в гробу целый и невредимый, как верят люди, то других доказательств его святости и не потребовалось бы, – сказал епископ. – Но даже если, кроме костей, от него ничего не осталось, это еще не значит, что он не святой.

– Кто и почему объявил его святым? – вмешался в разговор Петр.

– Гримкель, один из епископов его дружины, – ответил епископ Бьярнвард. – А поводов тому было два: люди говорили, что после смерти Олава видели знамение, а кроме того, пролежав год в могиле на берегу реки Нид, труп его будто бы не поддался тлению. Но, если я не ошибаюсь, тогда же шла речь о том, что покойники дольше сохраняются в песчаной почве. Так что довольно уже говорить об этом чуде.