Текст книги "Сказание о Феодосии"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Спасения, – отвечает юноша.

– Чем спастись думаешь?

– Трудами во имя божие.

– Какой труд тебе в охоту? Что умеешь?

– Грамоте умею.

– Почерк добрый?

– Погляди, отче.

Юноша достает из котомки бумагу и разворачивает.

– Не больно добрый, – говорит Феодосий. – Ну, будешь прилежен – усовершенствуешься. Но что здесь такое написано про солнце?

– То было, – говорит юноша, – незадолго до того, как мне родиться. Люди рассказывали, я записал. На солнце накатывала тьма, на глазах у всех стояло солнце серпом, как месяц. Я многое, отче, записываю.

– Всё, что рассказывают?

– Не всё – достойное. Больше ведь слышишь такого, что недостойно людской памяти.

– Суетными россказнями переполнен мир, – вздыхает Феодосий. – Что же именно ты полагаешь достойным?

– Род человеческий на земле, – отвечает юноша, – прибывая, как река в половодье, без оглядки мчится к судьбам своим, мало склонный вникать в прошлое и искать в нем указаний на будущее. Между тем что может быть полезней уроков пережитого? Будь народы к нему внимательней, разве не избегли бы они тьмы печальных ошибок? Не уважали бы больше друг друга, видя в себе не случайные скоропреходящие скопления, но звенья единой могучей цепи, связанной преемством и заботой о потомках? Возможность принесть посильную пользу людям вижу в том, чтоб закрепить в их памяти всё дельное и поучительное, насколько дано мне будет разума. Дельностью и руководствуюсь, отделяя достойное от недостойного, когда то и другое льется мне в уши.

– Кое-чему я и сам был свидетелем, – продолжает он, – довелось. К примеру, когда я еще дитя был, из нашей реки вытащили рыбацкие сети урода – такого, верно, от сотворения не бывало: не человек, не рыба, не зверь, не знаю кто. Оно лежало мертвое на берегу, и до вечера люди приходили ужасаться. Дозволишь ли сказать: у него срамные части были на лице! Впрочем, сам прочитай, вот описание. Я воздержался, как видишь, от подробностей, ибо они нечисты, а слово должно быть чистым.

– Справедливо судишь, – одобряет Феодосий. – Так, слово было в начале всего, и оно должно быть чистым, как святая вода, как слеза Христова!

– Отче, – спрашивает юноша, – тьма на солнце, срамной урод – не те ли это знамения, о которых читаем в Иоанновом откровении?

– Нет, сынок, – отвечает Феодосий. – Не соблазняйся видимым и слышимым. Это не те знамения. Для тех еще рано. Но любознательность твоя и намерения – от бога. Записывай, что находишь нужным. Я тоже имею рассказать немало замечательного, что следует сохранить в назидание грядущему. Оставайся у нас, здесь наилучшее тебе место. Как звать тебя?

– Нестор, – отвечает юноша.

Долго длится монастырское всенощное бдение. Осенняя ночь черным-черна, когда оно оканчивается. Братия, засыпая на ходу, расходится по кельям, а Феодосий надевает мантию с куколем и отправляется в город.

Знакомой тропкой, постукивая посохом, шествует через лес, оголенный и уныло стонущий, и выходит на проезжую дорогу. Снег еще не выпадал, дорога, скованная морозом, – как железо. Ветер режет лицо, рвет с плеч ветхую мантию, – но вот рассвет, вот Жидовские ворота, цель Феодосиева странствия сквозь стужу и мрак.

Многие лавки еще закрыты, но некоторые открылись, в их пахучей глубине горят огни. Там перекладывают на полках свертки заморского сукна и шелка. Там в свете светильника блестят монеты, меняла отсчитывает деньги сидящему перед ним купцу. Стража похаживает перед лавками, смотрит, чтоб не было разбоя и обиды как для продающих, так и для покупающих.

– Эге! – говорит какой-нибудь еврей, завидев Феодосия. – Шмул, Ицхок, бежите за ребе Иеремией, к нам опять пожаловал господин игумен! – И, выскочив из лавки, просит с поклонами: – Заходи, господин! Мои сыновья не преминут доставить к тебе ребе Иеремию и всех, с кем твоя святость имеет обыкновение беседовать. А пока осчастливь меня, зайдя в мою лавку и отдохнув на моем стуле!

Но Феодосий в лавки не заходит, а ждет на улице, на ветру, тех, к кому пришел: ребе Иеремию и других спорщиков – учителей и старейшин, пасущих здешнюю паству. Они не долго заставляют себя ждать: вон поспешают, шаркая подошвами длинных башмаков; слышится их стариковский утренний кашель. Горбоносые, в седых кудрявых пейсах, в черных плащах с желтой каймой, обступают Феодосия. Медленно разлепляет очи темный день, и под навесом базара разгорается словопрение.

– Что ж, – спрашивает Феодосий, – кому-нибудь в душу запало зерно, мною брошенное? Может, хоть одному запало? Может, хоть малый, хоть крохотный дало росток? Или снова объявите, что не веруете в очевидное?

– Господин, – печально отвечает ребе Иеремия, – мы не веруем, ибо у нас есть основания.

– На какие основания можете ссылаться, – спрашивает Феодосий, – когда это засвидетельствовано? Сказано во втором послании апостола Павла к Тимофею: «Помни Иисуса Христа от семени Давидова, воскресшего из мертвых по благовествованию моему», а в первом послании к коринфянам: «Не видел ли я Иисуса Христа, господа нашего?»

– Увы, – отвечает ребе Иеремия, – мы не верим в истинность этих свидетельств, и что же велишь нам делать, если мы не верим?

Он разводит руками, и другие разводят руками и склоняют голову к плечу, спрашивая всем видом своим: что тут поделаешь?

– Вы противитесь вере злокозненно! – говорит Феодосий. – Заперли от нее сердца и не впускаете, упершись в высокомерном своем неприятии.

– Сердце верующего, – возражает ребе Иеремия, – должно быть заперто и запечатано семью печатями во избежание нежелательных проникновений. Склоняет ухо к чужому учению тот, кто уже таит в себе гниль отступничества, в лучшем случае – тот, кто подобен дитяти, играющему с огнем. Мы слышали, что ты, господин, наставляешь своих монахов в такой же бдительности.

– Как можете равнять, – сердится Феодосий и стучит посохом, – нашу бдительность с вашей? Ваша бдительность окаянная, а наша святая, ибо наша вера истинная!

– Нет, – они отвечают. – Наша вера истинная. Пророки нам возвестили, что Мессия придет, и мы живем в благочестивом ожидании, в законе и страхе, вы же утверждаете, что он уже пришел, пророчества свершились и ждать больше нечего.

Феодосий:

– Ждать надо суда небесного.

Евреи:

– Мессия будет судить на земле.

Феодосий:

– Христос воскрес и вознесся.

Евреи:

– Христа не было.

Феодосий:

– Безумные! Кто ж это, по-вашему, был?

Евреи:

– Никого не было. Если б существовал Иисус из Назарета, о нем было бы написано в наших книгах. О нем нет в наших книгах.

Феодосий:

– Ваши книги лживые!

Евреи:

– Наши книги священные.

Феодосий:

– Слепцы, слепцы! Мыслимо ли вообразить, что его не было! Да это что бы такое было, если б его не было!

Евреи:

– Ничего, господин, особенного: то, что видишь. Разумеется, жизнь далеко не такова, как нам и тебе желательно бы ее видеть и какой она несомненно будет после пришествия Мессии. Тем не менее всё как-то движется своим чередом, и еще можно терпеть, пока есть возможность селиться в городах и вести торговлю.

– Погодите, – говорит Феодосий. – Ответьте мне: если его не было кто же тогда мученикам дает силу переносить муки? Кто за сей юдолью открыл нам жизнь бесконечную? Кто произнес те слова у моего плеча и вывел меня на дорогу служения? Кому же я служил, заблудшие, как не ему? Мог ли бы служить, если б он меня не поддерживал, ежеминутно из груди своей в меня вдувая крепость и радость? А другие, которых знаю? Антоний, Исаакий, страстотерпец Иоанн? Могли бы они быть, если б его не было? Ну? Отвечайте!

Он ждет ответа. Но они, обступив его, молчат с почтительной непреклонностью. У одних глаза опущены отчужденно. У других насмешка змеится в бороде.

Тогда, в негодовании от их упрямства, от того, что не хотят признать его истину, он начинает бессвязно и пламенно поносить их обычаи и веру.

– Вас дух обошел, – говорит он. – Ваша пятидесятница – просто праздник новой жатвы, уж после вы к ней Синайское законодательство приплели. У нас же в пятидесятницу дух сходил на апостолов, сказано: «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились; и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все духа святаго и начали говорить на иных языках…»

Его голос прерывается и меркнет.

– А субботу вашу, – продолжает он, – вы проводите в хвастливой праздности, заставляя православных на вас трудиться…

Растет толпа кругом. Старые и молодые евреи, жители этой части Киева, становятся на цыпочки, чтоб посмотреть на знаменитого христианского игумена, приходящего к ним для спора и обличения.

Он грозит темным пальцем; обтрепанный рукав соскальзывает, обнажая высохшее запястье. Они расступаются, и он проходит между ними сгорбившись, в изнеможении от этой безысходности, от того, что снова всё напрасно и снова они тут остаются зловредно прозябать без Христа, без святого духа, без царства божьего.

Проходит осень, за осенью зима, за зимой весна, настает последнее лето Феодосия.

Уже он не может работать.

Не может петь в церкви.

Иной раз распластается в земном поклоне, лежит – не разобрать, дышит или нет.

Подымут его, отведут под руки в сад, посадят на скамейку. Нарочно скамейку поставили под липой над обрывом.

Сидит под липой, вдыхает ее благоуханье.

Огромное дерево цветет от нижних ветвей до макушки. Пчелы гудят вокруг дерева.

Юноша Нестор сидит у Феодосиевых ног.

Феодосий спрашивает:

– Ты не забыл ли, Нестор, написать, я тебе рассказывал – как я их тогда у князя на пиру!..

– Я написал, отче, – отвечает Нестор.

Сидит Феодосий, созерцает, шевелит бескровными губами.

– А после моего преставления, – говорит погодя, – вот как узнаете, близок я к господу или же нет. Если увидите, что блага обители умножаются, значит – близок и молитва моя доходит до него беспрепятственно. Ты это напиши, слышишь?

– Хорошо, – отвечает Нестор.

Вдруг идет к ним по дорожке неизвестный рыцарь. За ним мальчик-слуга несет что-то, накрытое парчой.

Феодосий приподнимается и кланяется рыцарю, а тот перед ним преклоняет колено.

– Прости, – говорит, – господин, что нарушил твое священное уединение. Но дело первейшей важности привело меня к тебе. Ты видишь перед собой Симона, племянника славного воеводы Якуна. Того варяжского ярла Якуна, что помогал князю Ярославу воевать против Мстислава тмутороканского. Мстислав, как известно, разбил их наголову, так что Ярослав долго боялся показаться в Киеве, а Якун бежал с поля битвы, потеряв свой плащ, шитый золотом. Он вернулся в Норвегию, разъяренный неудачей, и его дружина была разъярена, что никакой добычи ей не досталось в этом далеком и трудном походе, и дядя Якун, чтоб свести концы с концами, выгнал меня и моего брата Фрианда из наших владений и захватил наше имущество, так что нам пришлось идти служить государям Русской земли. Бог был к нам милостивей, чем к дяде Якуну: за нашу усердную службу он посылал нам соответственное вознаграждение, я женился на дочери новгородского тысяцкого, обзавелся и красивой женой, и домом, и всяким добром. Достаточно сказать, что возле меня живет и кормится родичей, домочадцев, воинов, священников, рабов – более трех тысяч человек. Рассказываю это, чтоб ты знал, с кем имеешь дело; теперь к самому делу.

Еще когда мы с братом Фриандом были наследниками владений, впоследствии отнятых у нас дядей Якуном, наш отец Африкан, брат Якуна, велел сделать распятие, большое, выше человеческого роста, новой работы, как делают латины. На голову Христа был надет венец из чистого золота. И вот, изгоняемый из моего поместья, я взял этот венец и с ним взошел на корабль, который повез меня к вашим берегам. Едва мы отплыли, поднялась страшная буря, мы все из сил выбились, убирая паруса и откачивая воду. Когда же буря улеглась, я заснул глубоким сном и во сне увидел Христа, говорящего: «Никогда не возлагай сей венец на голову смертного, а доставь его туда, где некий святой строит церковь во имя моей матери; в руки святому его и отдай». Такой мне был сон, и с тех пор много лет в боях, и странствиях, и в утехах семейной жизни я не уставал думать и спрашивать, кто же тот святой, о котором мне было сказано. И наконец все показания сошлись на том, что имелся в виду не кто иной, как ты, господин, и никакой иной храм, кроме устрояемого тобою. Так что прими от меня завещанный Христом венец для алтаря божьей матери.

Симон подает знак, и мальчик приближается со своей ношей.

– От тебя же, – говорит Симон, благоговейно снимая с венца парчовый покров, – прошу лишь одного дара.

– Чего же, – спрашивает Феодосий, глядя, как солнце играет в венце, чего просит твое величие от нашего смирения?

– Великого дара!

– Ты знаешь, сын мой, наше убожество: часто хлеба недостает. А кроме хлеба не знаю, и есть ли что-нибудь.

– Земного ничего мне не надо, – отвечает Симон. – Всё имею. А благослови меня своим благословением и сейчас, при жизни, и в будущих веках. Меня, моего сына Георгия и весь мой род ныне и присно.

– Симон, Симон! – говорит Феодосий. – Улавливаю из твоего рассказа, что ты придерживаешься латинской веры, и род твой также.

– Но в сплетении изложенных обстоятельств, – отвечает Симон, – я вижу ясное указание, чтоб мне и роду моему перейти в православие. Быть может, для того господь и не попустил, чтоб наш корабль потонул в морской пучине.

– Пожалуй, – говорит Феодосий. – Коль скоро ты так похвально мыслишь, я тебе даю мое благословение.

И поднимает руку для креста.

Но Симон падает лицом в землю и говорит:

– Нет, великий святой! Молю тебя – дай мне удостоверение письменное, что благословляешь на все времена! Я это письмо велю в гроб со мной положить, и уж тогда спокоен буду, что господь поместит меня по правую свою руку, а не в том месте, не хочу его и называть, где мне придется терзаться вечно. Потому что из таких приключений, как мои, никто не выходит ангелом.

– Ну что ж, – говорит Феодосий, подумав. – Полагаю, что могу тебе дать такое удостоверение, видя силу твоей веры в будущую жизнь. Только обещай, что немедля оставишь латинское заблуждение и примешь нашу веру, и приведешь к истине всех своих сродников, и домочадцев, и воинов, и рабов, а латинские священники пусть идут из твоего дома куда хотят.

Симон обещает. В сопровождении Нестора и мальчика, несущего венец на вытянутых руках, они отправляются в Феодосиеву келью. Там Феодосий пишет требуемое письмо. Он пишет: «Господи, когда будешь воздавать каждому по делам его, тогда сподоби, владыко, рабов твоих Симона и Георгия стать по правую твою сторону», – и другие слова в подкрепление и уточнение этой просьбы.

– Прибавь к этому, – просит Симон, – чтоб отпустились грехи моим родителям и дедам.

Феодосий исполняет его желание, и Симон отбывает обнадеженный, унося драгоценную бумагу на груди.

Сидит Феодосий под липой, Нестор у его ног. Гудят в лазурном воздухе золотые пчелы.

– Не забудь написать, – говорит Феодосий, – как приходил к нам этот варяг, и какое ему было сновидение, и какую бумагу я ему составил.

– Я всё напишу, отче, – отвечает Нестор.

1966

Примечание

Героем второй повести Пановой стал Феодосий, суровый и фанатичный игумен Киево-Печерского монастыря. Общая канва сюжета взята из житийной литературы – древнейшего письменного жанра на Руси. Житие Феодосия Печерского было создано еще в XI в. будущим знаменитым летописцем Нестором. Оно вошло затем в «Четьи-Минеи», «Киево-Печерский патерик» и при всех своих апологетических измышлениях, свойственных жанру, является важным источником сведений по истории Киево-Печерского монастыря – признанного культурно-религиозного центра Древней Руси.

Обратившись к одной из легенд о киевских чудотворцах, Панова в «Сказании о Феодосии» меньше всего ставила своей целью обычную реставрацию Несторова жития. Ее художественная задача несравненно сложнее и шире. В подробностях древнего предания об основателе Киево-Печерского монастыря Феодосии она стремится обнаружить его историческую жизненную основу, понять человека, который в действительности соответствует фантастической поэзии религиозного сюжета.

Рассказывая о работе над этой повестью, Панова отметила, что необходимый материал для нее она черпала у знаменитого историка России С. М. Соловьева, а потом в ее руках оказался «Киево-Печерский патерик», позволивший расширить сюжетные рамки повести, ввести в нее очерки лиц, окружавших Феодосия или как-то с ним связанных: «…Возникла возможность написать несколько кратких вставок о других братьях монастыря, в том числе сюжетные истории об отце Исаакии, страстотерпце Иоанне, а также о пострижении Варлаама, сына боярина Вышаты, и вражде между попом Титом и дьяконом Евагрием, о знаменитом Шимане, предке князей Шуйских, и о ряде мелких бытовых подробностей в жизни монастыря. В ходе работы возникло разделение повести на три части: «Восход», «Полдень» и «Закат» – это три эпохи религиозной идеи» («О моей жизни…»[1]1
  «О моей жизни…» – Панова В. О моей жизни, книгах и читателях.


[Закрыть] С. 524).

«Сказание о Феодосии» обнаруживает реальную логику развития религиозной идеи в лице человека, доводящего свою идею до крайности. Из кроткого затворника Феодосий превращается в фанатика своей веры, безжалостного и нетерпимого. Пренебрегший в юности личным богатством, он на склоне лет неустанно печется об умножении огромного монастырского имущества. Бежавший когда-то от мира, он проникается действительными интересами церковной власти, оспаривающей княжескую власть. Перевернутый крест становится мечом.