Текст книги "Дважды дрянь"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Да не в этом дело, из каких! Они ж в этот конкурс наверняка деньжищи огромные вбухают. В этот, как его красиво называют…
– В национальный проект, – быстро подсказала Майя.
– Во-во! Вот в его и вбухают. Элита и растит себе элиту. А остальные детки, выходит, обойдутся. Остальным деткам дорога во двор да на улицу определена. Ими никто заниматься и не будет. Как будто наша страна из одной элиты состоит… Раньше вот все наоборот было! Если ты есть мать-одиночка иль там вдова, с малыми детьми на руках оставшаяся, то тебе и путевку в лагерь бесплатную, и квартиру вне очереди, и детей в кружок определить, чтоб зря не болтались. А теперь чего? Ты посмотри на этих деток – они ж явно при хороших мамках-папках растут! Чего их проектами всякими поднимать? Они и без проектов хорошо поднимутся! Ты лучше этими вот озаботься, которые без призору, в бедности да хамстве растут… А потом возмущаются, откуда у нас столько этих развелось… Ну как их… Ты в прошлый раз слово такое правильное сказала, я его не запомнила…
– Маргиналов? – снова подсказала Майя, тихонько усмехнувшись.
– Ну да, ну да. Этих самых маргиналов и есть. Они вот потом вырастут и опять дадут этой элите по печенкам…
– Конечно дадут! – тут же поддержала подругу тетя Зина. – Небось там, в этом проекте, ни одного ребятеночка из многодетной да вдовьей семьи нету! Где ему такой конкурс пройти! Мать-то наверняка с ним в английские бирюльки не играет да книжек часами не почитывает, а на трех работах ломается… Вот как ты, Алечка, в свое время…
– Ой, и не вспоминай, Зина! – горестно подперла рукой подбородок Майина мама. – Уж и не знаю, как я выжила тогда… Какие уж там книжки, что ты! Если б не Майкина подмога, так и не смогла бы ни Ваньку, ни Юльку, ни Сашку в люди вывести… Все бы в эти пошли… Как их, зараза! В маргиналы эти… Так что спасибо тебе, доченька дорогая…
Мама всхлипнула, приготовившись всплакнуть привычно, да, видно, передумала. И правда, теперь-то зачем слезы впустую лить? Теперь уж все трудности позади. Ванька на ноги встал, работает, женился удачно, живет в любви да ласке, Юлька институт заканчивает, Сашка только-только из армии пришел, тоже учиться собирается… Настоящие слезы тогда начались, двадцать лет назад, когда мама осталась вдовою с четырьмя детьми. Сколько ж ей тогда лет было? Ну да, столько и было, сколько сейчас ей, Майе…
Она очень хорошо помнит тот день. Помнит, как из школы пришла и мама все свое многодетное семейство за обедом собрала. Кроме отца, конечно. Отец на работе был. Все до мелочей запомнилось – и протянутые на предмет проверки чистоты Ванькины ладошки, и заляпанная зеленкой по случаю ветрянки Юлькина мордашка, и Сашкины непонятные пока младенческие лопотания из маминых рук, и даже вкус обеденного борща. И как майское солнце в кухонное окно било, и мама ворчала на нее беззлобно, потому что не хотела пускать к Динке на день рождения. Не из вредности, конечно, а потому просто, что не нравилась ей эта Майина дружба с Динкой – разного они поля ягоды. Надо, мол, по сердцу себе подружек подыскивать, а не тех, кто на твоем фоне нарядами красуется…
А потом маму к соседскому телефону позвали. Своего-то у них не было. Сунув маленького Сашку Майе на руки, она резво пробежала через лестничную площадку в открытую соседскую дверь, и вскоре они вздрогнули от ее утробного, душераздирающего воя. Странного воя – не плача, а именно утробного отчаянного воя, на одной высокой ноте зарождающегося и в конце переходящего в низкую дрожащую хрипоту. И как точка – короткий горловой спазм. А после паузы – вновь высочайшая нота отчаяния, и снова хрипение, и снова резкий спазм…
Потом маме скорую помощь вызвали. Никто с ней ничего не мог сделать, все выла и выла, обводя собравшихся вокруг людей безумными глазами. Ванька и Юлька тоже плакали тихонько, прижавшись с двух боков к Майе, и Сашка впился руками ей в шею испуганно – оторвать невозможно.
– …Господи, как же так… Что же теперь будет-то… – все повторяла, суетясь под ногами у приехавших на «скорой помощи» медиков, соседка тетя Таня, та самая, которая мать к телефону позвала. – Вы уж не забирайте ее с собой, уж так успокойте как-нибудь… Ей мужа хоронить надо… Некому хоронить-то! Дай бог, чтоб хоть деньги нашлись… Майка, деньги-то у матери есть?
– Я… Я не знаю… – с трудом высвободив шею из цепких Сашкиных ручонок, хрипло проговорила Майя. – Вообще-то мама говорила, отцу зарплату второй месяц задерживают…
– Ну, это хорошо, что задерживают. Значит, накопилось чего. Значит, стребовать можно – на похороны все равно дадут… Вот говорила я Але – зачем рожаешь столько? Без денег, без специальности… Эх, да что там… Разве она меня послушала…
Что ж, мама, надо признать, и впрямь была такая – без денег и без специальности. Сирота детдомовская. Выскочила замуж за отца, в семью его была принята да свекром со свекровью обласкана, потому как женою оказалась честной, аккуратной и любящей. И к ним, старикам, прониклась полным уважением, к советам прислушивалась, всем хворям сочувствовала. Они и впрямь к женитьбе сына в статус пенсионный успели перейти – он у них последышем был, как они говорили. Поздний ребенок. Майе и восьми лет не исполнилось, когда бабушка с дедушкой в один год умерли, оставив молодым эту вот квартиру. А мама с отцом, похоронив родителей, принялись Майе сестер-братьев рожать одного за другим, будто стремясь восполнить утрату. Сначала Ванька на свет появился, через три года Юлька, потом и за Сашкой в роддом сходили… Так и получилось, что мама за время своего замужества не поработала ни одного дня. Сначала Майя родилась, потом за стариками пригляд был нужен, потом дети…
Вообще они очень хорошо жили, многодетная семья Дубровкиных. Дружно, в любви. На этом, на дружбе да на любви, это «хорошо» и заканчивалось. Достатка особого в доме не было. А что делать? С четырьмя детьми не больно достатком разживешься… Но опять же и не бедствовали. Отец неплохую сталеварскую зарплату получал на металлургическом, в бригадирах ходил. Фотография, что на Доске почета висела, аж пожелтела с годами. Правда, потом времена подошли такие, что почет этот стал уж и не в почете. Другие критерии для почета выявились. Материально заинтересованные. Стояли за спиной простого рабочего человека, дышали в нее горячо. Вот и отцу, видно, тоже дышали. Ему бы после ночной смены домой пойти, а он на вторую остался, на дневную. Вот и недоглядел – прорвало раньше времени чугунное варево заслонку, кинулось на волю, полетело в него раскаленными брызгами. Заживо сгорел человек – никто и опомниться не успел. Похоронили с почестями.
Поплакала несчастная Алевтина Дубровкина недельку всего. А больше нельзя было. Девять дней со смерти мужа отметила, вздохнула горестно и пошла заработок искать. Пенсию по потере кормильца ей, конечно, назначили, но что это за деньги – слезы одни. И заводское начальство, так пылко мужа почетом прославлявшее, не захотело признать своей вины в части всяких нарушений охраны труда, вывернулся-таки заводской юрист из неприятного для завода положения. Ничего от них Алевтина не получила, никаких пособий. Путевки в детский сад для Сашки с Юлькой выписали – и на том спасибо.
Поначалу Алевтина на молочный комбинат устроилась – приемщицей. Потаскала тяжелые фляги с молоком, быстро надорвалась, в больницу попала. Оказалось, нельзя ей тяжести поднимать. Потом в овощную палатку ее взяли – и здесь толку от нее никакого не вышло. К концу месяца проторговалась так, что в долгах осталась. Торговое дело – оно ж не всякого человека любит. Оно хитрого любит да пронырливого. Алевтина же таковой сроду не была. Простодушная да жалостливая, для людей открытая, только и умела, что щи варить да мужа с детьми любить. Но одной любовью, говорят, сыт не будешь… Кончилась вся Алевтинина эпопея поисков заработка тем, что устроилась она уборщицей в трех местах. В магазине, в конторе одной да в поликлинике районной. В конторе по утрам полы мыла, в поликлинике по вечерам, а в магазине надо было целый день шваброй махать – так директор требовал. Магазин из новомодных был, с плиточными белыми полами. Красивый. Если не убирать – никакой красоты через час уж не будет. Так и бегала туда-сюда: из конторы в магазин, из магазина в поликлинику…
Денег этих, конечно, хватало только, чтоб с трудом концы с концами свести, как-то прокормиться. Да еще, как назло, времена эти непонятные пришли, когда человек, получив очередную зарплату, вдруг обнаруживал, что купить на нее уже нечего. Вот месяц назад еще, может, сумел бы, а сейчас – нет. Поезд ушел. И не важно, что у тебя кормильца нет и дети малые есть просят. Не надо было рожать столько – предупреждали умные люди…
Вот Алевтина и жила, как получалось. Хорошо, хоть старшая дочь оказалась в помощницах. Утренние сборы в детский сад и в школу легли, естественно, на Майины плечи. Она и не возражала. Лихо перекинув через плечо, как портупею, ремень школьной сумки, волокла за руку неповоротливую полненькую Юльку, на другой руке восседал Сашка, вертел головой в разные стороны. Тут главное дело было баланс удержать, чтоб он с ее руки не свалился. Иногда и Ванька ей помогал – подхватывал сестренку за другую ручку. Справлялись, в общем. Хуже было другое – поизносились все быстро. Пальтишки детские стали маловаты, блузки Майины тесноваты… Она, конечно, всегда худой была, но повременить с возрастными девчачьими изменениями природу тоже не уговоришь! Они ж наружу так и прут, эти изменения, пуговицы с мясом вырывают! Пришлось им с мамой шить научиться. Вернее, не шить – перешивать. Обновлять, надставлять, перелицовывать, придумывать планочки-аппликации, пришивать оборочки из другой ткани… Бедняцкий такой дизайн, вынужденный полет фантазии. В общем, с одеждой они худо-бедно разобрались-приспособились. А вот с обувью было хуже. Тут, как ни фантазируй, а не перелицуешь и дополнительную планочку не надставишь. И даже оборочку не пришьешь. И потому после покупки очередной пары обуви семья переходила на жесткую экономию. А если точнее – на жестокую. Суп без мяса, каша на воде, винегрет… А еще они ели сухарницу. Вот кто знает, что это за блюдо такое – сухарница? Ванька Дубровкин, например, очень даже навострился сухарницу эту делать… Значит, так. Ныряем в шкаф, где стоит мешочек с белыми сухарями – остатками от бывших обедов и завтраков. Там, в шкафу, между прочим, и с черными сухарями мешочек стоит, ржаными то есть. Но для сухарницы, знаете, нужны именно белые сухари. Насыпаем их в миску, потом заливаем крутым кипятком, потом добавляем порезанные мелкомелко две большие сырые луковицы, потом солим, чуть перчим, потом заливаем все это подсолнечным маслом… Нет, лучше, конечно, туда большой кусок сливочного масла бросить, если по совести. Если он есть, конечно. А нет – так и с подсолнечным хорошо. Горячо, лук на зубах похрустывает – уж всяко вкуснее перловой каши! И маму накормить можно, когда она с работы придет совсем усталая…
Трудно им было, конечно. Порой до отчаяния. Но ничего, как-то жили. Майя хотела было в вечернюю школу перевестись, чтоб работать пойти, да мама не разрешила. И хорошо, что не разрешила! Иначе как бы она с Димкой виделась? А так… Так у нее Димка перед глазами был. Целых шесть уроков подряд. Они с Динкой за предпоследней партой у окна сидели, а Димка – на среднем ряду, ближе к учительскому столу. В самом центре класса. Хорошо. Она на него смотрит, а он не видит. Только Динка все время шипит – чего, мол, уставилась так откровенно. А что, что она могла сделать? Может, поэтому ей и трудности семейные были нипочем, раз можно на Димкин затылок целыми уроками пялиться…
Правда, иногда он на этот ее взгляд оборачивался. Подмигивал, улыбался весело. Ее тут же будто кипятком радостным ошпаривало – вздрагивала, сжимала губы, чтоб не растягивать их в ответной придурковатой улыбке, и быстро отводила глаза в сторону, и сглатывала судорожно радостный комок волнения, застрявший в горле. А однажды он на школьном крыльце к ней подошел – она Динку с физкультуры ждала. Пойдем, говорит, до дома тебя провожу… Она и пошла, ног под собой не чуя. Домой пошла. Надо было в садик за Юлькой с Сашкой идти, а она – домой… Димка же сказал – домой провожу! И проводил, прямо до двери подъезда довел! Медленно так шли… Он говорил ей что-то – она и не слышала. Улыбалась, как дурочка, всю дорогу. Не смогла с улыбкой этой никак совладать. Димка ушел, а она потом обратно в детсад неслась как угорелая. Вернее, на крыльях летела, перескакивая через весенние лужи. И все равно опоздала. Всех уж детей разобрали. В общем, попало ей в этот вечер от всех. И от воспитательницы за опоздание, и от мамы, и Дина разобиделась, что она ее не дождалась, ушла с Димкой… Целую неделю с ней не разговаривала. Это уж потом выяснилось, что Димка ей тоже нравится…
А поначалу они стали гулять втроем. А как иначе – Динка, она ж ей подруга все-таки! Куда ее девать-то? Правда, времени на такие легкомысленные прогулки совсем не было. Только в те дни, когда мама выходная была. Конечно, это громко сказано – выходная… Не было у мамы никаких выходных. В конторе, например, в субботние-воскресные дни пол мыть не надо, это да. В поликлинике только по субботам нужно. А в магазине – тут уж святое дело. Тут ей воскресенья рабочие часто выпадали. Да она и не отказывалась. Деньги все-таки. Кстати, там и платили больше всего… Но мама ее все равно гулять отпускала. Как она говорила – невеститься. Правда, мама никак понять не могла, зачем за дочкой с кавалером эта «наглая Динка тащится», но помалкивала. Не любила она Майину подружку. Ну что это за подружка такая – все норовит вырядиться в пух и прах в дорогое-модное и лезет изо всех сил в чужую любовь? Если уж ты подружка и тебя гулять позвали, так и оденься поскромнее, не смущай бедную девчонку. Она ж не виновата, что, как в той песне поется, хороша-то хороша, да плохо одета. Прямо сердце кровью обливается, как плохо. Да еще и влюбиться ее угораздило в этого белобрысого паренька так сильно, что страшно даже. Лишку девчонка влюбилась-то. Хотя, может, это и хорошо. Она в своего Виталика тоже так вот по молодости влюбилась и тоже сияла, как начищенный медный самовар…
Дина Майю тоже за это лишнее «сияние» поругивала. Как бы по-дружески. Как бы со стороны.
– Ну что смотришь на него, будто он не пацан, а ангел небесный? Растянет рот до ушей и поплыла… Совсем дура, что ли? Нельзя же так! – сердито наставляла она Майю. – Знаешь, как со стороны смешно смотрится?
– Ой, да наплевать мне, как там оно смотрится, Дин! Знаешь, как мне хорошо? Я вот смотрю на него, и у меня звенит все внутри! Даже лопнуть от звона этого хочется!
– Ну и дура! Ты думаешь, он тоже любит тебя, что ли?
– Не знаю, Дин… Иногда мне кажется, что да… Тоже любит…
– Ага! Размечталась! Да ни фига он не любит! Он вообще никого не любит, между прочим! Ему главное, чтоб по нему с ума сходили…
– Ну, раз это для него главное, пусть так и будет… – удивленно пожимала плечами Майя. – Я и дальше буду с ума сходить…
– Во идиотка… – вздыхала Дина, закатив глаза. – Нет, ну совсем, совсем идиотка… Да если бы я так же, как ты, на него посмотрела хоть раз…
– А зачем? – удивленно вскидывала на подругу Майя темно-карие блестящие глаза. – Зачем тебе на него так смотреть? Ты что, тоже его любишь?
– Ой, да больно надо! – злобно фыркала Дина, отворачиваясь. – Что я, с ума сошла так перед пацаном чувствами растекаться? Нет уж. У меня гордость есть, между прочим. Пусть передо мной растекаются…
Однако получалось так, что никто особыми чувствами перед Диной не растекался. Она красивая была девчонка, но… злая немного. Или надменная, может. И впрямь тяжелая задача для юной школьницы – быть лучше всех. Хотя все вместе это именовалось у Дины гордостью. Так до самого выпускного вечера она гордо и снисходительно позволяла Майе с Димкой себя «выгуливать». А на выпускном вдруг сорвалась. Напилась шампанского и закатила Майе настоящую истерику, когда застала их с Димкой целующимися в кабинете физики. Пошла ее искать, и вот, нашла… Рыдала потом в туалете, размазывая по лицу дорогую косметику, выкрикивала сквозь слезы подруге в лицо:
– Да, да! Я его тоже люблю, поняла? И не смотри на меня так, дура! Потому что унижаться перед ним, как ты, я вовсе не собираюсь! Просто я смотреть уже не могу, как ты… как ты…
– Диночка, успокойся… Ты чего, Диночка? Прости, я же не знала…
– Да какая разница – знала, не знала! Вот знаешь теперь, и что? Дальше-то что?
А правда – что? Майя только глаза распахнула растерянно, не зная, что ответить подруге. Как теперь и в самом деле быть-то? Жалко же Динку…
– Ладно, иди отсюда, – отвернула Дина от нее заплаканное лицо, – не надо меня жалеть. Я и сама кого хошь пожалеть могу. Еще не хватало – жалеть она меня будет…
Майя ее тогда таки пожалела. По-своему. Попросила Димку, чтоб он Дину не обижал. И чтоб относился к ней не как к ее подруге, а как… Да она и сама не могла ему объяснить – как! Но и правды всей не могла сказать – боялась, что Дина обидится. Она же гордая. Вот она, Майя, не гордая совсем, а Дина гордая. Это ж очень трудно, наверное, свою любовь под замком в себе носить. Так после выпускного вечера они и стали встречаться – всегда втроем. По-прежнему. Постороннему глазу и непонятно было, кто тут с парнем любовь крутит, а кто просто дружбу дружит… И даже на Димкиных скорых осенних проводах в армию сидели по разные от него стороны – Майя справа, Дина слева. Обе, стало быть, провожающие девушки. Тогда еще на слуху было, не успело исчезнуть, навсегда кануть в Лету такое понятие, как «провожающая девушка». То есть та, которая два года ждать поклялась, чтоб потом за «провожаемого» замуж выйти. Практически статус невесты провожающая девушка приобретала. А у Димки, выходит, сразу две невесты образовалось – Майя и Дина. Мать с отцом глядели, только плечами пожимали. И Димка им не объяснял ничего. Посмеивался только. А под столом сжимал Майину руку горячими пальцами – вроде того, уж мы-то с тобой знаем, кто кому кто…
А потом от Димки стали письма приходить. Как же она ждала эти его письма! Правда, ничего такого особенного он ей не писал – ни про любовь, ни про намерения. Обычные солдатские письма. Немного хвастливые. Немного приблатненные, пересыпанные особенными армейскими словечками. Чем ближе к дембелю, тем больше пересыпанные. А она даже дни те помнила, когда эти письма приходили. Вот первое, например, как раз к Новому году подоспело. Она пришла с работы – белеет в почтовом ящике. Так сердце и забилось… И слава богу! Сессия в заочном педагогическом на носу, а ей ничего в голову не идет, все мысли ожиданием этого письма заняты.
С Диной, как Димка в армию ушел, они виделись редко. Когда видеться-то? У Майи днем – работа, вечером – хлопоты по многодетному хозяйству. Работать она пошла в ту самую контору, где мама полы мыла. То есть в офис, как начала себя гордо именовать на потребу времени эта контора. Сначала курьером ее взяли, потом она в секретари выбилась. Привыкла по хозяйству шустро поворачиваться, и тут у нее все в руках горело. Начальник нахвалиться не мог. Даже на сессию обещал без упреков отпустить, и даже отпуск оплатить, для сдачи экзаменов. Отпуск, конечно, и по закону ей положен был, но в те времена каждый маломальский начальник закон этот для себя самостоятельно определял – для кого, мол, пожелаю, для того закон и соблюду. В общем, повезло Майе с работой. И маме повезло – можно иногда обязанности свои по мытью полов на секретаршу взвалить безболезненно.
Дина, в отличие от Майи, не работала. И не училась. Папа сказал – отдохни от школы, посиди дома год. Ты ж одна у нас дочь, любимая. Не семеро же по лавкам, прокормим. А на второй год ей и самой ни учиться, ни работать уже не захотелось. Обеспеченное безделье – оно, как в омут, неокрепшие души затягивает. Майя все пыталась ее вразумить, а потом поняла – без толку. Динка – она из другого теста сделанная. Пусть живет как хочет. Не до нее ей теперь. Скоро снова осень, скоро у Димки дембель…
– Майка! Может, тебе платье новое пошьем? – осторожно спрашивала мама за вечерним чаем. – В чем ухажера-то встречать будешь? Зарплату получишь, и пошьем!
– Да ладно, мам… Лучше сапоги тебе на зиму купим! Старые-то и в починку уже не возьмут!
– Не… Погодим пока с сапогами, Майка… – задумчиво и одновременно благодарно улыбалась ей мама, – и с платьем тоже погодим, пожалуй. Лучше давай-ка эти деньги за пазухой зажмем. Сдается мне, однако, что ты скоро замуж заколоколишь…
– Ой, ну что ты, мам! – вспыхивали радостным пунцовым огнем Майины щеки. – Скажешь тоже, замуж…
– А что? Нет разве?
– Не знаю, мам… Он и не пишет даже про такое…
– Так об этом не пишут, дочка. Об этом с глазу на глаз говорят. Вот я когда отца вашего из армии ждала, он тоже мне и полстрочки про любовь не написал. А потом ворвался в общежитие и заорал с порога – быстрее, мол, давай! Расписываться пойдем! Всяко бывает, дочка. Вон второй-то твой ухажер, как его зовут… Который тоже письма пишет… Ну, который из немцев…
– Леня Гофман?
– Ну да, ну да… Вот у него, гляжу, в этих письмах все наоборот! С первой строчки – и сразу «приезжай» да «замуж»! Ишь, смелый какой!
– И не говори, мам! – удивлялась вслед за матерью Майя. – Ты знаешь, он в школе и не подошел даже ко мне ни разу! Нет, я знала, конечно, что ему нравлюсь, но думала, это так… Нет, он совсем не смелый, мам… Он… добрый такой, тихий…
– Ну что ж… Видать, любит тебя сильно, раз такие отчаянные письма пишет. Жалко парнишку.
– Ага, жалко…
Пыталась она поговорить и с Динкой на предмет жалости к бедному Лене Гофману. Может, и не стала бы, да Динка сама конверт с письмом на тумбочке увидела, зайдя к ней как-то вечером. Вообще-то она не любительница была к Майе ходить, слишком уж суматошно у той в доме было. В общем, пока Майя чай готовила, Дина то письмо уже и прочитать успела. Майя только плечами пожала и улыбнулась – видишь, мол, напасть на меня какая любовная от Лени Гофмана… Только Дина ей в ответ не улыбнулась. Дина повела себя совсем уж странно: скривила губы, полоснула ее жестким злым взглядом, проговорила насмешливо:
– Ага… Все-то кругом тебя, Дубровкина, любят, прямо спасу нет… Надо Димке об этом написать. Пусть порадуется твоему женскому успеху!
– Как… написать? А ты что, ему пишешь? – растерялась от такого заявления Майя.
– Ну да… И он мне пишет. А что, нельзя? Надо было у тебя разрешения спросить?
– Нет… Почему разрешения… Ты просто мне не говорила…
– Ну да, не говорила. И что с того? Я, между прочим, к нему даже туда, в армию, съездить успела! От нечего делать! Это же ты у нас девушка вся из себя занятая, а я нет. Я свободная! Куда хочу, туда и еду!
– Дин, погоди… Как это – съездила? Когда?!
– Когда надо! И лучше, если ты будешь об этом знать. Так что не удивляйся, если что.
– А… Что – если что? Не поняла…
– А чего тут понимать? Только ты не думай, что я извиняться сейчас начну. Я перед тобой ни в чем не виновата. Мы с тобой, подруга, вроде как в равных положениях находимся. Ты любишь, я люблю. Только я, в отличие от тебя, с Леней Гофманом письменных романов не кручу. Я Димку честно жду. И не просто жду. Собралась вот и поехала к нему за тридевять земель. Как жена декабриста. Дежурила там около КПП почти целый день, просила униженно, чтоб его хоть на часок выпустили…
– И что, выпустили?
– А то! Конечно, выпустили. И даже увольнительную на целый день дали. Представляешь, стою я, а он выходит, озирается растерянно… А потом меня увидел. Сначала у него брови на лоб полезли, а потом так обрадовался! Ты, Майка, не удивляйся ничему, ладно? И не смотри на меня, будто я пистолет тебе к виску приставила! Тут уж, как говорится, дружба дружбой, а любовь – врозь… Он, кстати, завтра уже домой должен прибыть. И посмотрим, к кому из нас первой он заявится…
Майя моргнула, потом уставилась долгим взглядом в лицо подруге. Смысл сказанного никак не укладывался в ее голове. Вот не укладывался, и все тут. Она, Майя Дубровкина, вообще была девушкой очень доверчивой. И наивной. И любила свою подругу как умела. Не проецировалось на эту любовь Диной сказанное. Не верилось. Люди наивные вообще не умеют пропускать через себя плохое, от других идущее. Особенно от тех, кого любят. Наивная душевная искренность – штука непробиваемая. Она только восхищаться умеет, прощать умеет, любить умеет. Вот и Майя – Дину простила, а предательства ее в себе так и не переработала. И Димкиного предательства – тоже. Потому и явилась к ним на свадьбу, просидела за столом безмолвным истуканом. Не было в душе обиды – одна только боль бушевала. Нестерпимая боль. Ознобная. Кое-как она эту боль в себе до дома донесла. Забилась в материнских руках, как большая птица в силках, а слез все равно не было – только сердце бухало часто и горячо, словно выпрыгнуть собиралось. Пусть бы и выпрыгнуло – зачем оно ей, на горячие и острые осколки разбитое?
– Маечка, доченька, ну не надо… Ну что ты… Поплачь, доченька… – испуганно увещевала мама, крепко ухватив дрожащее Майино тело руками. – Переживем, доченька! Такое ли мы с тобой пережили…
– Нет, нет, мам… Я не смогу… Я не переживу, мам… – лихорадочно мотала головой Майя, уставившись в черноту декабрьского окна и звонко стуча зубами. – Я не смогу… Честное слово, не смогу… Ты прости меня, мама…
– Господи, да что же это… Опомнись, Майка! Не пугай ты меня! Ну что, свет, что ль, клином на этом Димке для тебя сошелся?
– Сошелся, мам… Я не знаю, что мне теперь делать…
– Как – что делать? Жить! Раз жизнь дадена, надо ее жить как-то! Ты молодая, как-нибудь с собой управишься!
– Я не хочу жить, мам…
– Ой, да что такое ты говоришь, дочка! Всяко в жизни бывает! А ты перетерпи! А лучше… Лучше знаешь что? Поезжай-ка ты к этому паренечку… Как его? Ну, который тебе письма пишет да к себе зовет! Плюнь на все и поезжай! Издалека оно быстрее все забывается!
– К Лене? Уехать к Лене? – вскинула на мать отчаянные глаза Майя.
– А что? И уехать! Он тебя любит, сам вон в каждом письме пишет… Может, около его тепла и забудешь про своего Димку? Там город незнакомый… А красивый, говорят, – страсть! Новый год скоро, там вместе его и встретите… Поезжай, Майка! И впрямь, нельзя тебе здесь оставаться, коли так все тяжко сложилось!
– Мам… А ты как же? А ребята?
– Ой, да что мы! Не справимся, что ли? Ванька помощником вырос, и Юлька с Сашкой большие уже… Юлька вон вчера и суп сама разогрела, и братьев накормила! Давай, Маечка, поезжай… Прямо с утра и поезжай! А вещички мы сейчас с тобой соберем…
– А… надолго, мам?
– Да как уж получится! Ты и не загадывай! Может, у вас там все с этим Леней и сладится? Когда бабу мужик так сильно любит – это уже для бабы полсчастья… А оно все лучше, чем беда сердечная…
– А как на работу? Мне же в понедельник на работу!
– Ничего, обойдутся! Я от тебя заявление принесу, наплету им чего-нибудь… Да не думай об этом, Майка! Пойдем лучше вещи собирать. Чует мое сердце, и впрямь тебе уехать лучше. От греха подальше. Вон как тебя колошматит…
– …Эй, мамуль! Ты что, не слышишь меня? Привет, говорю! – вздрогнула Майя от хрипловато ломающегося, но все равно звонкого Темкиного голоса. Моргнула, повертела головой, потом уставилась на маму с тетей Зиной так, будто очень удивилась своему на этой кухне присутствию. Будто вытащили ее насильно из прошлого. Так бывает – возьмет человек и уплывет в свое прошлое далеко-далеко, и берега не видно. За стеной прожитых лет его и правда не видно. А стоит нырнуть в память – и промчатся мыслью скорые воспоминания – кажется, вновь все пережил. А на самом деле и пяти минут не прошло…
– Прости, Тем, я задумалась…
– Ничего себе задумалась! Я уже минуту целую стою перед тобой, как истукан…
– Ой, да ладно! – смеясь, махнула Майина мама на внука рукой. – Уж и задуматься матери нельзя! Садись лучше, чаю с нами попей.
– Не, ба, не хочу, спасибо, – досадливо отмахнулся Темка, растянув в улыбке по-юношески пухлые губы. – Я просто зашел маме сказать, что эта звонила… Адвокатка…
– И что? Она для меня просила что-нибудь передать? – болезненно встрепенулась Майя.
– Ага. Просила ей перезвонить срочно, как придешь. Говорит, новости есть. Мне не стала ничего рассказывать. Тактичная такая, блин! Как будто я не понимаю, что речь об отцовских алиментах идет… Или не об отцовских? Или кто он мне? Во ситуация, да, мам? Отца нет, а алименты есть…
– Тема! Прекрати! Мы же договорились… – виноватым шепотом произнесла Майя, опустив глаза в чашку с чаем. – Он тебе все равно отец. Он всегда любил тебя и сейчас любит…
– Ага. Потому с тобой и судится.
– Тем, не потому! Я же объясняла тебе! Он тут ни при чем, это я, я во всем виновата!
– Ну, началась старая песня… – вздохнула Майина мать и тяжко поднялась с кухонной табуретки, опираясь о столешницу. Встав между дочерью и внуком, оттеснила Темку к двери, проговорила сердито: – Мал еще, постреленок, мать жизни учить! Сколько раз тебе говорено было – не надо при чужих сор из избы выносить!
– Это я, что ль, здесь чужая, Алечка? – обиженно пискнула у нее за спиной тетя Зина.
– Да нет, Зин, ты не чужая, сама же знаешь… – всем корпусом развернулась к подруге Алевтина Дубровкина. – Просто надо ж ему объяснить… А то взял моду – матери хамить…
– Да я не хамлю, ба! Ты чего? – покладисто протянул Темка, испуганно стрельнув в сторону матери карим глазом.
– Мам, не надо. Отстань от него. Он и в самом деле мне не хамит, – решительно вмешалась в этот диалог Майя. – И вообще, мы сами разберемся, ладно?
– Ну, сами так сами…
Вздохнув, Алевтина снова развернулась на тяжелых отечных ногах к столу, принялась собирать с него грязные тарелки, тяжело пропуская воздух через жесткие астматические бронхи. Темка подался вперед упругим мальчишеским корпусом, потерся носом об ее плечо, что означало – ну не сердись, чего ты… Алевтина лишь слегка двинула плечом, старательно сдерживая улыбку. Не умели в семье Дубровкиных долго сердиться. Не научились. Жизнь била-била, да все равно не научила.
Майя, подмигнув сыну, мотнула едва заметно головой – иди, мол, отсюда, от греха подальше. И в очередной раз залюбовалась своим белобрысым сокровищем – казалось ей, что юное мальчишеское обаяние так и перло из Темки наружу да прыгало с разбегу в ее материнскую душу, не спрашивая на то разрешения. Вот смотрела бы и смотрела на него целыми днями, глаз не отрывая. Ее сын, ее мальчик. Тонкий и гибкий, вытянутый в длину стебелек. Обаяшка с лицом юного мальчика Харатьяна…
