Текст книги "Знак Нефертити"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Так я не понял… Ты чем заболела-то, мам?
– Да так, ерунда… Женское, возрастное.
– А, понятно… Ничего страшного, значит?
– Ничего страшного. Ты чай будешь?
– Нет, не хочу. Можно, я спать пойду?
– Иди…
Помыла посуду, и навалилась усталость дня, похожая на сонное равнодушие. Да, надо идти спать. Может, и получится спокойно заснуть – ребенок-то дома…
* * *
За дверью кабинета надрывался телефон. И ключ, как назло, заело. Нет, кому в такую рань приспичило, рабочий день лишь через десять минут начнется! Ага, открыла-таки…
– Привет, Ань! Ты пришла уже? Давай сразу ко мне, сегодня оперативки не будет!
Татьяна. Голос веселый, слышно, как жует что-то. Опять, значит, дома позавтракать не успела.
– А ты откуда про оперативку знаешь?
– Да знаю, я только что из приемной. Генерального в министерство вызвали, так что на завтра оперативку перенесли. Я уже чайник включила, приходи!
– Да, Тань, сейчас приду.
– Ага, жду…
Так уж повелось – они всегда начинали день с утреннего чаепития. Милая привычка, перешедшая в обязаловку. Вот ответь ей сейчас – не приду, – обидится… Тем более по неписаному правилу она в Татьянином клане состоит, который находится в противоборстве с кланом Глазковой из планового отдела. По утрам садятся представители кланов за чаепития, друг другу кости моют…
– Нет, Ань, ты представляешь, что делается? – с ходу взяла ее в оборот Татьяна. – Я вчера в отделе кадров новое штатное расписание видела, у меня чуть глаза на лоб не полезли! Оказывается, из нашего отдела одну штатную единицу забирают! И ты думаешь – куда? Ну, догадайся с трех раз!
– В плановый отдел, что ли?
– Конечно, не так трудно было и догадаться! Эта Глазкова ходила к начальству, все ныла, ныла… Она ж умеет из себя бедную Золушку изобразить! И вот, пожалуйста тебе, результат… А главное, хоть бы нашего Никодимова в известность поставили! Я ему рассказываю, что собственными глазами штатное видела, а он рукой машет – не может быть, говорит…
Пришлось покивать головой, улыбнуться с пониманием. Только, видно, неубедительно у нее получилось, без необходимых Татьяне эмоций. Уставилась на нее подозрительно, брови к переносью свела.
– Ань, ты чего с утра пасмурная такая? Не выспалась, что ли?
– Почему, выспалась…
– Настроение плохое, да? На вот, шоколад ешь, говорят, он положительные эмоции стимулирует. Перестраивает мозговую активность на удовольствие.
– Не хочу, Тань, спасибо. Я только чай, и все. А лучше – кофе…
– Ты что, Ань! Договорились же, кофе не пить, здоровье беречь! Да я и не держу у себя кофе! Ты бы у меня еще сигарету попросила, ренегатка!
– Ладно, давай чай. С тобой же не поспоришь, грамотная ты наша.
– Конечно, грамотная… Если сама о своем здоровье не побеспокоишься, за тебя это никто не сделает. Я вот шоколадку с утра отоварю и простимулирую себя на жизненное здоровое удовольствие. Кофе не попью – сердце сберегу. В бассейн по халявному абонементу схожу – нервную систему укреплю. Кстати, ты чего опять бассейн пропустила?
– Да так… Дела были.
– Какие у тебя дела? Мужика нет, дети взрослые, самое время собой заняться! В субботу все наши в бассейне были, даже Глазкова приперлась. Ну, я тебе доложу, у нее и целлюлитище…
– Да ладно! Наверняка не больше, чем у нас с тобой.
Татьяна глянула быстро, явно не одобряя ее реакции. Пожала плечами, откинулась на спинку стула, чуть повернулась туда-сюда на сиденье, отталкиваясь каблуками от пола. Потом произнесла философски задумчиво:
– Слушай, я вот все думаю… Чего эта Глазкова злая такая? Вроде жизнь ее ничем не обидела… И муж есть, и квартира, и машина, и дача… Откуда в ней столько нахальной зависти? Чего ей еще не хватает, как думаешь?
– Да всего ей хватает…
– Вот-вот. Я тоже так думаю. Это она по природе своей завистливая. Может, ей какую-нибудь эзотерическую книжонку подсунуть, а? Пусть просвещается?
– А ты сама-то почитываешь такие книжонки?
– Я – да. Я своей духовностью тщательно занимаюсь. И никому не завидую, не приведи господи. Да и не обо мне речь. Мы ж о Глазковой сейчас говорим…
Ей вдруг стало не по себе – так захотелось вдруг Татьяне гадостей наговорить… Ну вот что она о себе возомнила, духовная вся из себя женщина? Сама же и привязалась к этой Глазковой… Не завидует она никому! А полная информация о муже-квартире-даче откуда? Выходит, в эзотерических книжках только про чужую зависть все расписано? Читаю, но к себе не отношу? Нет, хамить ей, конечно, не стоит, но…
– Тань… А чего ты, собственно, к этой Глазковой так привязалась? Далась она тебе, а? Мы-то с тобой не лучше, наверное.
– В каком это смысле? – чуть не поперхнулась чаем Татьяна, уставившись на нее во все глаза. Кусочек шоколадной плитки таял в пальцах, не донесенный до изумленно открытого рта.
– А мы с тобой разве не злые? Тоже вот сидим, каждое утро сплетничаем… Так и жизнь уходит – на злость, на глупые интриги, на черт знает что! Выбрали себе объект – и крутимся вокруг него, крутимся…
Татьяна неуверенно кивнула, потом усмехнулась, всем своим видом выказывая недовольное настороженное удивление – ах, вот так, значит… Помолчала глубокомысленно, подняв бровь. Донеся, наконец, шоколад до рта, сомкнула на секунду губы, уставилась на измазанные пальцы, потом произнесла насмешливо:
– Хм… А ты что предлагаешь – домами с Глазковой дружить, что ли?
– Да ничего я не предлагаю, Тань. Просто это глупо все, понимаешь? Война, интриги, обмен злыми эмоциями… Тебе самой-то не надоело, а?
Татьяна повела головой в сторону, опять уставилась на нее настороженно. Хмыкнув, вытерла пальцы салфеткой, улыбнулась задумчиво:
– Какая-то странная ты сегодня, Ань, ей-богу. Непредсказуемая, противоречивая вся. Не похоже на тебя, не похоже… И совсем это тебе не идет… И даже обидно как-то, знаешь…
– Да ты не обижайся, Тань. Это я так… Сама не знаю, чего вдруг…
– Зато я догадываюсь, кажется. Это, милая моя, к тебе первая ласточка климакса прилетела.
– Ну уж, догадалась! Это что, твоя духовная прозорливость тебе подсказала? Да просто у меня сегодня настроение плохое, вот и все!
– А почему – плохое?
– Да так…
– Нет уж. Давай, дорогая, выкладывай, что с тобой стряслось. Просто так, на пустом месте, плохого настроения не бывает. И вообще – почему я должна быть объектом для твоего плохого настроения? Что я, девочка для битья?
– Ну да… Тебя побьешь, как же…
– Ладно, Ань. Говори, что стряслось. Все равно не отстану, ты меня знаешь.
– Да ничего со мной не стряслось! Может, устала просто. Вот, отпуск хочу на две недели оформить. Сейчас чай допью и пойду к Остапенко, заявление визировать.
– С ума сошла? Какой отпуск – в ноябре?
– А что? Отпуск как отпуск…
– Да ну! Никогда не поверю, чтобы ты кому-то летнее отпускное время уступила! Да и график на следующий год уже утвержден. У тебя когда отпуск по графику?
– В июле.
– Ну вот видишь! Что, июль Ксении Максимовне уступишь? Она-то с удовольствием согласится, это понятно! А ты летом без отпуска останешься! Совсем с ума сошла, что ли, этой профурсетке отпускной июль уступать? Тем более мы с тобой вместе на июль договаривались… В Турцию, помнишь?
– Я помню, Тань. Но что делать, так получилось. Мне сейчас отпуск нужен.
– А, погоди… Я догадалась, кажется… У тебя непредвиденные обстоятельства нарисовались, да? В Египет, что ли, хочешь рвануть? Горящим копеечным туром соблазнилась?
– Ну, может, и в Египет… Неважно, Тань…
– Ой, темнишь, Анна Васильна, темнишь! Говорить не хочешь, да? Сглазить боишься? А я и смотрю, ты сегодня прямо с утра не в себе… На личном фронте перемены намечаются, да? С кем едешь-то?
Ничего не попишешь, пришлось изобразить на лице подобие счастливой таинственности – не приставай, мол, все равно не скажу. Пожать плечом, улыбнуться загадочно. Может, хватит у Татьяны совести не приставать с расспросами. Хотя это навряд ли, женское любопытство и совесть – понятия несовместимые. Тем более завистливое любопытство. Тем более Татьянино. Вон, какой догадливой алчностью у нее глаза загорелись!
– А-а-а… Да я, кажется, и сама уже поняла… Это ты с тем красавчиком едешь, который тебя на красной «Мазде» с работы встречал? Надо же… А я думала, у вас уже все, прошла любовь, завяли помидоры… Давай колись, с ним едешь, да?
– Ну Тань…
– Да ладно уж, не опускай глаза-то. Теперь можно и не скрывать, ты ж у нас теперь женщина свободная. Только, знаешь… Стрёмно как-то в Египет… Если на «Мазде» ездит, мог бы и на Мальдивы разориться… Или на Бали на худой конец… А он женатый, Ань? Хотя чего я спрашиваю – и так понятно, что женатый. Такие мужики в холостом виде на дороге не валяются. А ты, смотри-ка, молодец… Значит, решила его из семьи увести?
– Тань… Прекрати, а?
Хотела оборвать Татьянино разгулявшееся любопытство на той самой ноте – счастливой таинственности, – да не получилось ничего. Жалко получилось, умоляюще. Ковырнула-таки Татьяна больную рану, содрала коросту, сама того не подозревая. Ну, болело и болело себе, обычная досадливая боль женского унижения… Поначалу острая в своей внезапной обескураженности, потом – привычная, после – сама бы прошла, если не трогать… Остался бы на душе легкий шрамик, и все. А в чьей душе их нет, легких шрамиков?
Да, был у нее роман с неким красавчиком – Павлом его звали. Затяжной роман, веселый, разухабистый. Познакомились в супермаркете, довольно обыденно. Помнится, он у нее совета спросил, какое мясо лучше покупать, в вакуумной упаковке или охлажденное. Ну, она подсказала, жалко, что ли… Это потом он признался, что на ходу сообразил, как к ней «подъехать». Вот и «подъехал» – с продуктовой тележкой. До дому предложил подвезти, то да сё, завязался легкий смешливый диалог…
А потом вдруг закрутилось. Нет, вовсе она не собиралась пускаться во все тяжкие, сама себя почитала дамой серьезной, презирающей пошлый адюльтер. Но взбрыкнула вдруг спящая внутри чертовщинка, захотелось вырваться ненадолго из круга семейных забот… Хоть на один разок, ни к чему не обязывающий, просто узнать – каково это, быть в роли любовницы. И даже не ради запретной утехи как таковой, а ради позволенного самой себе баловства как некой награды за труды семейные. А кто сказал, что семья – это не труд? Труд, да еще какой. А в любом труде передышка нужна, пусть и маленькая. Вот и она думала – пусть будет маленькая передышка. Одна. Ну, или две… А где две, там и три… А потом уже и значения не имело – просто понравилось.
Да, ей очень нравились эти семейные передышки, эти яркие пятна в обыденности! Нравилось шифроваться, нравилось подстраивать свое время под очередную встречу, нравилось готовить себя – что надеть, как причесаться, и чтоб каждый раз – новый рисунок, изюминка, новая неуловимая деталь… Этакая веселая запретная игра, ну сильно песенно-романтическая! Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино! Явки, пароли, чужие дачи, и дома надо быть в десять! Хотя последнее – это уже для Павлика скорее. Ему нужно было дома быть в десять. Это у него жена была жутко ревнивая. А Витя… Витя, в общем, равнодушно отнесся к ее «передышкам». То ли догадывался, то ли не хотел догадываться… Даже не спросил ни разу – где была. Казалось, и рад был скоротать вечерок у телевизора, с пивом. Да и не посмел бы он спросить…
Им было легко, хорошо вдвоем с Павликом. Он тот еще затейник был по части обустройства «передышек». То шашлыки на берегу озера, то прогулка по осеннему лесу, то ресторанные посиделки, а то и впрямь – чьи-то чужие дачи с шелестом опадающей листвы на террасе… Легкость, бездумье, праздник. Сухое вино, шампанское, веселое кружение головы. Никто ничего никому не должен. Оба – немножко преступники, немножко именинники. Одно на двоих молчание про всякие там чувства. Как-то само собой предполагалось, что они есть, эти чувства. А иначе – зачем все…
Конечно, она в конце концов к нему привязалась. Вплыла в эту связь как в крепкую дружбу и не заметила, как увязла в ней коготками. А в дружбе – в ней же так… Всегда рассчитываешь если не на помощь, то хотя бы на взаимопонимание. Выслушают, пожалеют, посочувствуют…
Вот и кинулась за сочувствием к нему, к Павлику, когда Витя ушел. До сих пор этот диалог вспоминать стыдно. Сидели в кафе за столиком…
– …Да, жаль… Правда, жаль, Анют… Мне так хорошо с тобой было…
– Почему было, Паш? – уставилась на него в недоумении, чувствуя, как уже запела внутри струна грядущего унижения. – Ты… что такое говоришь? По-моему, в этой ситуации ничего для тебя не изменилось. Уж не думаешь ли ты, что я теперь претендую…
– Да вовсе я ничего такого не думаю, Ань! Просто, понимаешь… Наши с тобой отношения – это же был драйв в чистом виде! У меня жена, у тебя муж… Мы были равны, понимаешь? А так… А теперь…
– Но я правда не хочу от тебя ничего!
– Да говорю же тебе это не имеет значения. Драйв с примесью несвободы – уже не драйв. Прозрачности нет, понимаешь?
– Боже мой, да какой несвободы… О чем ты говоришь, Павел…
Да, надо было встать и уйти в ту же секунду, а у нее сил не хватило. Опять, опять эти первые секунды унижения, еще не осознанные! Опять эта соломинка! Да, слишком растеряна была, еще осознать не могла до конца Витино предательство. Обрушилась униженность на растерянность, придавила…
– Да ты не обижайся, Ань, послушай меня. Как бы тебе объяснить попроще… Есть такое понятие – синдром ожидания. Самого ожидания нет, а синдром есть. Может, ты и впрямь ничего от меня не хочешь и даже наверняка не хочешь… Но я-то все время буду думать, подозревать в тебе обратное! Невольно подозревать! Так что уж ты прости меня, Ань… Честное слово – мне жаль…
Она тогда даже позволила ему отвезти себя домой и поцеловать на прощание. Это уж потом спохватилась насчет гордости и достоинства, да поздно было, поезд ушел.
Все-таки униженность – штука цепкая. Носила после разговора ее в себе, никак отодрать не могла. Только потом поняла – бесполезно отдирать, сама должна сойти с раны коростой. Со временем. И долго еще автоматом высматривала из ряда машин на шоссе красную… И спохватывалась, и отгоняла волну пережитого нечаянного предательства – уйди, и без тебя тошно…
– …Ань, ты не слышишь, что ли? Чего молчишь? – вывел ее из задумчивости Татьянин обиженный голос.
– Что, Тань?
– Какой отель-то заказали, говорю? Надеюсь, пятизвездочный?
– Ну… Да… Да, конечно, пятизвездочный…
– Ага, и правильно! А вообще, в Египте в ноябре хорошо! Ветров нет, море теплое. А впрочем – чего вам ветра да море… Если с любовником ехать, тут уж не до моря, я понимаю…
Ох, сколько у нее, у бедной, зависти в голосе. Вот ведь, натура женская, завистливая – чего в собственной жизни не хватает, то для другой жизни обязательно придумается. С лихвой. Чистый мазохизм, а не зависть.
Ну почему… Почему так неказисто вокруг все устроено? Почему бы, например, ей сейчас всю правду Татьяне не рассказать… Ведь все равно рано или поздно…
Нет, пусть лучше поздно. И вообще, она еще не приняла никакого решения… Может, и впрямь так уйти достойнее – в любовницах «красавчика на красной «Мазде», с поездкой в Египет? Отгулять две недели, потом обратно на работу прийти, а там – что уж осталось… И никакой тебе химии с мастэктомией…
Подумала – и вздрогнула от своих страшных мыслей. Схватилась за чашку с чаем, глотнула жадно, встала со стула, заторопилась:
– Ну, ладно, Тань, я пойду, мне еще заявление визировать… Остапенко, наверное, уже пришел…
– Да иди уж, иди. Прям не терпится слинять, да?
– Ага. Не терпится.
– Что ж, понимаю… Ты, Ань, не думай, я никому… Ты ж меня знаешь – могила…
Ага, знаем, какая ты есть могила. Да через полчаса весь департамент будет в курсе, что Лесникова из финансового отдела с любовником в Египет уехала!
А впрочем – пусть так и думают. Теперь главное – чтобы у Остапенко хорошее настроение было.
Постучала в дверь, вошла мышкой, присела на краешек стула, улыбаясь.
– Что у вас, Анна Васильевна? – поднял от бумаг голову, глянул поверх очков.
– Вот, Андрей Иваныч, заявление…
Робко положила перед ним листок, вздохнула заранее – понимаю, мол, извините за наглость.
– Так, что тут у вас… Ага, в счет отпуска… Две недели… Погодите, какой отпуск? Да вы ж недавно…
– Мне очень нужно, Андрей Иваныч!
– Да что значит – нужно! Мало ли – нужно, всем нужно! А работать за вас кто будет?
– Я думаю, Ксения Максимовна справится…
– Да вы ж недавно ругали ее на чем свет стоит! И справку она запорола, вам же потом переделывать пришлось! Тоже не нашли ничего умнее – подсунуть мне Ксению Максимовну!
– Она научится, Андрей Иваныч. Вообще-то она способная девочка. Заодно и попрактикуется в мое отсутствие.
– А мне эта практика чем выйдет? Вы подумали? Тем более Юлия Сергеевна уже вторую неделю болеет… Еще и вы уйдете… Нет, я не стану это визировать, уж извините.
– Да я понимаю, Андрей Иваныч… Но две недели все равно ничего не определят, если по большому счету. Пожалуйста, Андрей Иваныч, я вас очень прошу!
– Хм… А что у вас случилось-то? Семейные обстоятельства, что ли?
– Да. Семейные обстоятельства.
– А что, на них надо именно две недели, меньше нельзя?
– Нельзя, Андрей Иваныч.
– Ну, я не знаю… Конечно, не хотелось бы вас обижать, вы специалист замечательный, свое дело знаете… Давайте договоримся так – я отпускаю вас на неделю. Да, на неделю я завизирую.
– Две, Андрей Иваныч…
– Вы что, Анна Васильевна, торговаться со мной намерены?!
Эка, как голос-то зазвенел. Сейчас не так одно слово скажешь, и вообще ничего не подпишет. Ладно, пусть будет неделя. В ее нынешнем положении и неделя – целая жизнь. А две недели – двойная жизнь. Эх, Остапенко Андрей Иваныч, если б ты знал, что половину жизни от меня росчерком пера отсекаешь… Хороший ты мужик, но не орел… Ох, не орел…
– Хорошо, Андрей Иваныч, пусть будет неделя. Спасибо.
– Да не за что… Без ножа меня режете, еще и спасибо… Не надо меня благодарить, идите, Анна Васильевна. Вот, возьмите ваше заявление, я завизировал. Через неделю жду. И не вздумайте на больничный уйти! Через неделю я вас жду, не подведите!
Вышла за дверь, усмехнулась. Ага, ждите, Андрей Иваныч. Может, и приду через неделю. А может, и не приду. Неделя покажет. От понедельника до воскресенья – большой срок…
* * *
Вышла, медленно побрела в сторону троллейбусной остановки. Можно, конечно, и пешком до дома пройтись, времени-то теперь – навалом… А что, она ж хотела – много гулять, ходить, думать…
Нет, не хотелось гулять. Снег, обильно выпавший накануне, с утра превратился в грязную кашицу, противно чавкал под ногами, летел из-под колес проезжающих мимо машин. И на душе было противно – трусливо и слезно. Как будто последнюю ниточку оборвала, сознательно вытолкнув себя на свободу. Ну, вот она, свобода, делай, что хочешь, иди, куда хочешь. Ты же сильная, не трусь и не плачь. Господи, какую же силу надо иметь, чтобы действительно считать себя сильной! По-настоящему сильной…
Пока ехала в троллейбусе, слезы нахально толклись внутри, и трудно было удержать их в себе. Но удержала-таки. От остановки до подъезда бегом бежала – сейчас, сейчас, миленькие, сейчас отпущу на свободу… Захлопнула за собой дверь, и – обрушились. И ноги сами собой подкосились, и сил не было даже ботинки снять. Сидела в прихожей на тумбе, рыдала с хрипом, с кашлем, с икотой, до боли напрягая измученную диафрагму, размазывала их по лицу, ощущая болезненное удовлетворение – еще, еще…
А потом слезы закончились – враз. Даже обидно стало – и поплакать по-человечески нельзя, чтобы до полного изнеможения, до сонной истомы. Голова ясная, холодная, злая. Протопала в ботинках на кухню, припала к стакану с водой, досадливо оглянулась на грязную дорожку следов, оставленных на линолеуме.
Села на стул, опустила плечи, просунула меж коленей ладони, качнулась взад-вперед. Хоть бы еще поплакать, что ли. Так хорошо было сейчас плакать… Горячо, сладко, бездумно. А теперь – пустота внутри. Больная тяжелая пустота. Никому, кроме нее, не нужная. Кому нужна больная тяжелая пустота? Целая неделя пустоты?
Да, неделя. Полные семь дней – от понедельника до воскресенья. Как же было смешно надеяться – преподнести их себе подарком… Гулять, читать, думать, решение принимать… Какое тут может быть, к чертовой матери, решение? Что за злое кокетство она себе придумала – с каким-то решением? Перед кем кокетничать собралась? Перед жизнью своей, что ли? Перед болезнью? Перед судьбой? Что она будет делать – от понедельника до воскресенья?
Нет уж, все. Хватит. Надо собираться – и бегом, к Козлову. Может, даже сегодня успеет в больницу…
Наклонилась, стянула ботинки с ног, на цыпочках прошла по коридору в прихожую, стараясь не наступить на грязные мокрые следы. И мысли в голове заработали четко, распределяясь по пунктам действия-плана. Первое – умыться, лицо-то наверняка черное, все в потеках туши. Второе – грязные следы подтереть. Третье – собрать вещи в больницу. Что надо взять? Халат, пижаму, зубную щетку? Ладно, по ходу придумается… Четвертое – Лерке позвонить, предупредить. Нет, лучше попросить ее – пусть сюда сегодня же переедет. Пусть и с Герой, черт с ним… Все-таки Антон присмотрен будет…
Да, еще фотографии детей нужно с собой взять. Чтобы взглядывать иногда, напоминать себе – надо, Аня, надо. Ты для них должна жить, пусть и отработанным материалом. И Антону еще пригодишься, и Лерке… Маленькие они еще, глупые. Ты должна, Аня, должна. Соберись, Анька, тряпка.
Мысль о неисполненном до конца материнском долге неожиданно принесла облегчение – а ведь и впрямь! Антона не выучила, Лерку нормально замуж не отдала, еще и решение она ищет – идти в больницу или не идти! Конечно, надо идти. И бороться, цепляться за жизнь. Сколько уж получится. И чем дольше, тем лучше. Главное – для детей. Не для себя.
Вытащила из шкафа альбомы с фотографиями, все, какие были. Уселась на диван, поджав под себя ноги, начала перелистывать неторопливо. Это детские – смешные… А вот семейные, любительские, еще с Витей. Вот день рождения Антошки, а это на даче у Орловых, Лерка с соседской собакой… А это они всей семьей на море, в Лазаревском, дикарями ездили. Стоят у кромки воды вчетвером, улыбаются. И лица у всех счастливые, между прочим. Семья как семья, не хуже, чем у других… Нормальная была семья… Взяла и развалилась, как карточный домик… И даже не с уходом Вити развалилась. Что – Витя? Бог с ним, с Витей. Главное, с детьми единения нет, будто звено какое оборвалось…
Ей показалось – даже тренькнуло вдалеке это сиротливое – дзин-н-нь… Потом вдруг сообразила – мобильник же надрывается, в кармане пальто, наверное! Бросилась в прихожую, успела… Надо же, Лерка звонит, вспомнила вдруг про мать…
– Мам, привет… Ты на работе? Можно, я к тебе заеду, ключи от квартиры возьму? Мне зимние вещи забрать нужно…
– А я дома, Лер. Приезжай.
– Дома? А почему дома? – послышалась в Леркином голосе нотка легкой досады.
– Да я в счет отпуска недельку взяла, а что?
– Да ничего… Просто странно – с чего это вдруг… Ладно, я сейчас приеду.
– Давай…
Нажала на кнопку отбоя, грустно усмехнулась. Наметила, значит, в понедельник зимние вещи забрать… Чтоб ее дома не было… Ишь, какую изгородь от нее выстроила, все продумала, а тут раз – и облом. Ну как ей теперь про больницу скажешь? Еще отнесет на коварные происки, будто она таким способом ее домой вернуть хочет, от Геры оторвать…
Где, ну вот где она Лерку упустила? Откуда вдруг в ней это взялось – чтоб от матери забором отгораживаться? А главное – за что? Разве она такая уж плохая мать? Разве Лерке не хватало чего – в детстве, в юности? Разве она позволила для себя чего лишнего, все же для них, для детей в первую очередь было! Да никто, никто не посмеет ее в плохом материнстве упрекнуть!
Коротко прозвенел дверной звонок, и обида внутри съежилась, нырнула в спасительную глубину, как в омут. Быстро же Лерка приехала… Где-то рядом с домом была, что ли?
Открыла дверь, опустила в досаде плечи – нет, это вовсе не Лерка… Это соседка с третьего этажа, многодетная Люська-алкоголичка обход по соседским квартирам делает. Черт, надо было сначала в глазок посмотреть…
– Слышь, Ань… – заклубился у лица туман Люськиного перегара, – дай две сотни взаймы, мне детям хлеба-молока купить не на что…
– А давай я лучше тебе хлеба и молока дам, Люсь, у меня есть! – сердито помахала она перед лицом ладонью. – Тем более ты мне еще старый долг не отдала!
– Да я отдам, Ань, чес-слово, отдам… У меня зарплата в следующий понедельник… И Ванька с Лешкой скоро получить должны…
– А Ваня с Алешей что, на работу устроились?
– Ну да! Один почту разносит, другой этим пошел… Как его… Ну, которые у магазина толкутся…
– Промоутером, что ли?
– Во-во, им самым. Хорошие у меня Ванька с Лешкой, ага?
– Да, хорошие мальчики, как ни странно…
– Вишь, помогают матери сыновья-то! – гордо произнесла Люська, чуть качнувшись назад. – А зачем их растить, если без помощи… И любят мать, и жалеют… У меня ж еще кроме них двое… Маринка с Наташкой… Ань, ну дай две сотни, а? Чес-слово, отдам…
– Ладно, сейчас… – повернулась она от двери, нащупывая кошелек в лежащей на тумбочке сумке. – Все равно ведь не отвяжешься…
Цапнув бумажки, Люська тут же отступила, улыбнулась щербатым ртом. Тихо бормоча свое затрапезное «чес-слово, отдам», неуверенно начала спускаться вниз по ступенькам.
Первым делом захотелось побрызгать в прихожей освежителем воздуха – запашок после Люськи остался крепкий. Пьет, зараза, никаких чиновниц из отдела опеки не боится… Уж сколько раз приходили, грозились детей в приют забрать – хоть бы хны! Видимо, старшие, Ваня с Алешей, ужасную картину Люськиного материнства как-то сглаживают. Действительно – хорошие мальчишки… Одному семнадцать, другому шестнадцать. Забавно по утрам наблюдать, как они младших сестренок в детсад ведут – лица у обоих такие ответственные!
Вот откуда на Люськином пьянстве-безответственности могли такие цветы взрасти, интересно? Они ведь действительно мать любят, по-настоящему… Такую – и любят. Которая для них – ну ничего. Просто – ничегошеньки. А они, глядишь, вечером ее тащат из дворницкой, как священную корову… Пьяную – корову. И никакими заборами не отгораживаются. Почему? Вопреки здравому смыслу, что ли?
Когда снова из прихожей полилась музыка дверного звонка, уже посмотрела в глазок, чтоб еще раз не проколоться. Ага, Лерка стоит, уныло смотрит себе под ноги. Хоть бы улыбнулась для приличия – все-таки в родной дом приехала. Торопливо повернула рычажок замка…
– Мам, что случилось? – глянув ей в лицо, испуганно спросила Лерка.
– А что такое?
– Да у тебя лицо, будто ты недавно плакала… Антон что-то натворил, да?
– Нет, ничего Антон не натворил.
– А чего тогда…
– А тебе, можно подумать, не все равно. Даже странно, что ты вообще мне в лицо взглянула. Ты ведь надеялась, что меня дома не будет, правда?
– Но я же тебе позвонила, мам!
– Ну да. Ты ж думала, я на работе, хотела за ключами приехать. Кстати, а где твой комплект ключей от квартиры?
– Да я его и не брала…
– Ага, понятно. Значит, совсем решила все ниточки обрезать. Даже ключи не взяла. Я не я, и хата не моя, забудьте.
– Мам… Не начинай, пожалуйста, а?
– Да ничего я не начинаю, просто констатирую факт… Ладно, проходи, я чайник поставила. Или, может, есть хочешь?
– Нет, есть не хочу. А чаю… Чаю, давай, попьем… Только недолго, мне к трем дома надо быть.
– Что, Гера регламент установил?
– Нет. В три часа сантехник придет, у нас кран на кухне подтекает.
– А сам Гера не может кран починить?
– Нет, не может. Он к выставке готовится. С утра до вечера в мастерской пропадает.
Лерка не говорила, а будто выталкивала из себя ответы на ее вопросы. Вежливо-натужно выталкивала, тихим, старательно спокойным голосом. Так говорят, когда изо всех сил себя сдерживают, боясь взорваться возмущением. Наверное, это хорошо, наверное, это правильно – еще бы посмела хамить матери… А с другой стороны – так и подмывало на ядовитые провокационные вопросы! Кипело внутри раздражением!
– Лер… А почему ты… Вот так со мной разговариваешь?
Не сдержалась-таки, зазвенел голос обидой. Дрогнула рука с чайником, пролился кипяток мимо Леркиной чашки. Схватила салфетку, принялась нервно елозить по столу, промокая натекшую лужицу.
– Вот скажи мне честно, Лер… Что со мной не так, а? Чем я тебе не угодила, я не понимаю? Чего ты… стену против меня выставила?
Лерка глянула коротко, боязливо, вздохнула тяжело. Придвинула к себе чашку с кипятком, задумчиво побултыхала в ней чайный пакетик, ухватившись двумя пальцами за бумажку-ярлычок.
– Ну? Чего ты молчишь? Сказать нечего, да?
– Мам… А ты действительно… хочешь об этом поговорить?
– Да, хочу!
– Ты уверена?
– Лера… Ты не забыла случайно, с кем сейчас разговариваешь? Откуда этот менторский тон? Ты, между прочим, с матерью разговариваешь!
– Да нет, мам, я не забыла. Дело в том, что я не знаю вообще, как с тобой разговаривать. Я боюсь – ты меня не услышишь…
– Ну, уж постараюсь как-нибудь!
– Не раздражайся, мам… Видишь, еще и разговора не начали, а ты уже раздражена…
– Ну… Хорошо. Ладно. Допустим, я спокойна, как никогда. Давай сначала начнем – объясни мне, глупой, что со мной не так?
– Да не в этом дело – так или не так… Просто ты… Как бы это сказать… Слишком впряглась в свое материнство. Ты в этом процессе и лошадь, и кучер, и упряжка… Порой и сама уже не осознаешь, как сильно вожжи натягиваешь. Ты все время давишь и давишь, мам… Ты жить не даешь…
– А что ты имеешь в виду под жизнью? Свою дурацкую связь с Герой, что ли? Ничего себе – жизнь! И что мне делать, если я вижу, как ты ошибаешься? Уже и предостеречь не могу от ошибок? Думаешь, у меня сердце не болит, и я не знаю, чем все это закончится?
– Да чем бы ни закончилось, мам! Это же у меня закончится, а не у тебя! И если я ошибусь, то это будет моя ошибка, а не твоя!
– Да… Но если можно без ошибок… То почему нет? Я же о тебе забочусь, я не могу иначе, я же мать! У меня перед вами, детьми, долг есть! Пресловутый первородный материнский долг!
– Да в том-то и дело, что долг… Это ты сейчас хорошо сказала – именно долг. Убейся, но материнский долг выполни, правильно? Другого пути нет. А только… Мы-то с Антоном тут при чем? Мы не можем быть заложниками твоего долга, мам!
– Заложниками? Что значит – заложниками? Я что, изверг, чтобы держать вас в заложниках? Я же люблю вас, я переживаю, забочусь… Как все нормальные матери…
– Да, конечно. А мы должны эту заботу ценить. И переживать о твоих переживаниях.
– Ну да… А что, ценить и сопереживать – это плохо?
– Нет. Не плохо, наверное. Да мы и ценим, ты не думай… Но нельзя всю жизнь посвятить только этой ценности, мам. А ты именно этого требуешь, других вариантов не оставляешь. Втягиваешь нас в свое материнское обязательство, манипулируешь…
