Текст книги "Знак Нефертити"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Да как? Как я его унижала?
– А вскользь, походя… Ты и сама не замечала, я думаю. Вот это самое страшное и есть, что ты сама не замечала. Знаешь, как в народе говорят? Пастух без надобности кнутом щелкнет, а вся деревня вздрагивает… Не любила ты его, Ань. Прости, конечно, за правду. А он хороший мужик и счастья достоин.
– А я? Я, выходит, не достойна?
– Почему? И ты достойна. Только с другим кем-нибудь. Кто походя себя унижать не даст.
– Да уж… Можно подумать, так просто найти свое счастье, когда тебе за сороковник перевалило… Чего говоришь-то, Люд? Сама ж понимаешь, что в этом возрасте…
– Да я-то понимаю, Ань. А с другой стороны Виктор же в этом не виноват. Он от тебя не просто к молодой бабе ушел. Он по другому принципу.
– Ага. По принципу предательства, чтобы мне больнее было. Нет, а отчего он, допустим, лет десять назад этого не сделал, а? Пока я молодая была?
– Ну, не знаю… Не мог, наверное… И вообще, это не мое дело, чего я вдруг воспитывать тебя взялась?
– Вот именно. Не надо меня воспитывать, Люд.
– Ладно, не буду больше. Да, ты права – не стоило мне… Вообще не стоило…
– Бисер перед свиньями метать, да?
– Ну зачем ты так, Ань? Хотя, по сути…
– Не надо по сути, Люд.
– Ну не надо, так не надо. Тогда пока, Ань. Всего тебе доброго.
– Погоди! Погоди, Люд…
Сердце у нее вдруг затрепыхалось, унижение подступило комком к горлу. Ох, эти первые секунды унижения, еще неосознанные, не спроецированные на гордыню… Не у всякого достанет их распознать, не дать себе искушения схватиться за соломинку.
– Чего, Ань?
– Погоди… Это что же получается… Значит, и на свой день рождения меня звать не будешь? У тебя ведь через неделю…
– Нет, Ань, не буду. Ну, представь себе… Ты придешь, и Витя со своей новой… И что у нас получится? Ерунда на постном масле? Тут уж, знаешь, выбор должен быть однозначным…
– Значит, ты в сторону Виктора сделала выбор?
– Ну да… Мы со Славкой даже не советовались, само так вышло. Ты прости, что я тебе все так прямо говорю, а что делать? Нет, я понимаю, конечно, как тебе хреново сейчас… Но ты женщина сильная, я думаю, быстро в себя придешь. Прости, Ань.
– Да ничего, Люд. Желаю тебе никогда не оказаться в моем положении.
– Да… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить… Я ведь не такая сильная, как ты…
С тех пор никто из них ей ни разу даже не позвонил. Как будто ее и не было. Сейчас, наверное, Света с Людочкой вовсю с Витиной Таней дружат… На дачу к Орловым ездят, в деревню к Сашкиной матери…
Вспомнила, и сразу плакать захотелось. А дождь за окном все идет. Ноябрьский, дымчатый. Смотреть тошно, кажется, все расползлось жижей-грязью. Нет, лучше не смотреть… Надоело.
Вернулась к мойке, снова натянула на руки перчатки, включила воду. Хоть какой-то звук в тишине квартиры… Взяла давешнюю тарелку, подставила под струю воды. Надо протянуть руку, взять губку с полочки, капнуть на нее моющего средства. Боже, сколько движений – пустых, вызывающих раздражение. А потом надо еще машину стиральную запустить, в гостиной пропылесосить, юбку с блузкой погладить – завтра же на работу…
Нет, ничего не хочется. Невмоготу. И ну ее к лешему, эту посуду! И все мелочные дела – к лешему! Такая тоска на душе… Одиночество, будь оно проклято.
Сорвала с рук перчатки, быстро прошла в спальню, цапнула в ладонь лежащий на тумбочке мобильник. Кликнула номер дочери и, услышав ее голос, проговорила быстро:
– Лерка, я буду у тебя через сорок минут!
– Но, мам… – вяло прозвучал Леркин голос в трубке и затих, оборванный кнопкой отключения.
Никаких «но». Может, в конце концов, мать родную дочь навестить в свой законный выходной? Имеет право?
* * *
Троллейбус приплюхал полупустой. Села у заляпанного грязью окна, поплыли мимо знакомые пейзажи. Унылый скверик с черными стволами лип, серое здание библиотеки, сине-стеклянный торговый центр с замерзающими на крыльце девчонками-промоутерами. Грустно повеселил водитель троллейбуса, объявляющий название остановок с хорошо выраженным азиатским акцентом. Распахиваются двери, и несется бодро из репродуктора – «Карламаркс!» Хм… Смешно звучит, как название торгового центра. А вот и еще один перл: «Следующий остановк – Полутехнический институт!» Надо бы запомнить, потом рассказать Антошке, что он, оказывается, не в политехническом, а всего лишь в полутехническом учится.
Выйдя из троллейбуса, прямиком отправилась в супермаркет, набросала в тележку всего, что на глаза попалось – курицу, сыр, макароны, сосиски, сетку с яблоками… Наверняка у Лерки холодильник пустой. Да и откуда ему взяться, полному-то? Разве может художник по имени Герасим озаботиться такой обыденностью – подругу накормить? У них же Леркина зарплата – на все про все. Хотя Лерка и убеждает ее, что он вот-вот разбогатеет, про какую-то выставку упорно талдычит… Ага, разбогатеет! Жди! Теряй время! Гробь на него свою молодость! Потом спохватишься, да поздно будет – и поезд уйдет, и семейного гнезда не совьешь…
Вздохнула раздраженно, укладывая продукты в большие пакеты. И в очередной раз досада взяла – как это она Лерку мимо рук пропустила… И, главное, ведь не предвещало ничего! А однажды пришла с работы домой, и записка на столе лежит – так, мол, и так, дорогая мамочка, мы с Герой квартиру сняли, я ухожу… И в конце приписка обидная: «Я тебя очень люблю, мам». Вот так вот, значит. Ухожу, но люблю. Люблю, но ухожу. Хоть бы посоветовалась сначала, поганка! А теперь уж чего – не силой же ее от этого Герасима отрывать…
Пакеты оказались довольно тяжелыми, кое-как доволокла до кирпичной пятиэтажки, где Лерка с художником Герасимом снимали квартиру. Можно было и позвонить, конечно, чтобы Герасим встретил… Ну, это уж нет, она сама как-нибудь. Пусть ему стыдно станет, что она вынуждена из-за дочери так напрягаться. Ввалилась на пятый этаж, запыхавшись, нажала на кнопку звонка…
– Ой, мам, ну зачем ты… – досадливо закудахтала Лерка, втаскивая пакеты в прихожую. – Мы бы и сами…
– Знаю я, как вы сами. Наверняка холодильник пустой. Ведь пустой, скажи?
– Ну, пустой… Ну и что? Мы вон пиццу заказали, уже привезли, пока ты ехала. Сейчас обедать будем.
– Это пиццей, что ли, обедать? А нормальный суп сварить что, руки отсохнут?
– Нет, мам, не отсохнут. Мы вообще-то как раз в гости собирались, когда ты позвонила.
– Значит, мать не вовремя, как всегда? Мешает тебе мать, да?
Господи, что же ее сегодня все несет куда-то и несет… Как будто кто вожжой под зад хлещет. А может, она от собственного страха так спасается… Когда несет, ветер в ушах свистит, и вроде как убегаешь от него, загораживаешься…
– Здравствуйте, Анна Васильевна, – выглянул из комнаты Гера, улыбнулся вежливо.
– Здравствуй, здравствуй… – закопошилась она, разматывая длинный шарф на шее.
– Раздевайтесь, проходите. Я очень вкусный кофе варю, особенный. Половина зерен жареных, половина – зеленых. И пицца еще теплая, сейчас есть будем.
Размотала шарф, глянула на него – о, господи… Он еще и бородку отпустил, надо же! Только бородки для полного антуража и не хватало! А может, на пену для бритья денег не заработал? Да, вот это уже более достоверный вариант…
Зашла в комнату, и сразу в глаза бросилась обновка – плазменный телевизор на стене. Уставилась на него в недоумении, даже поближе подошла, будто засомневалась – уж не декорация ли…
– Да, мам. Только вчера купили, – торопливо пояснила Лерка, накрывая на стол. – Как-то скучно без телевизора жить.
– Так он же дорогущий, наверное! Вон какой экран большой!
– Ну да, дорогущий. Мы его в кредит оформили, без первого взноса.
– В кредит?!
– Ну да…
– Ясно. А на что жить собираетесь, если не секрет? Гере, как я понимаю, еще персональную выставку не устраивают?
– Ну, мам… – стрельнула глазами в сторону кухни Лерка, где Гера колдовал со своим особенным кофе.
– А что – мам? Ты что вообще творишь, Лерка?
– А что я творю? Всего лишь телевизор купила…
– Да, если б купила! Чтобы купить, надо сначала денег накопить, а не поступать так легкомысленно! Это что, он тебя надоумил? – повела головой в сторону кухни.
– Мы вместе принимаем решения, мам.
– Ага, вместе… Только зарплату на службе ты одна получаешь, и совсем небольшую, чтобы вот так в кредиты залезать… Не удивлюсь, если он тебя заставит и денежные кредиты оформлять!
– Да никто никого не заставляет, мам… И вообще, это наши с Герой дела. Мы сами знаем, что делаем.
– То есть… Ты хочешь сказать – не твое дело, да? Не лезь в мою личную жизнь?
– Ну… В общем, примерно так.
– Ну-ну… Я, конечно, не собираюсь лезть в твою личную жизнь, но уже предполагаю, чем для меня твой кредит обернется… Готовься, мать, деньги на очередной взнос выкладывать…
– Это исключено, мам. Уверяю тебя.
– Ну что ж… Ты сказала, я услышала. Тем более я и не смогу… Я же… Эх, Лерка, Лерка, что же ты делаешь со своей жизнью…
Внезапно подступило к горлу, заколотилось внутри отчаянием. Почувствовала, как предательски задрожали губы, как свело слезной судорогой лицо. И будто последний удар – жалостливо-испуганный голос Лерки:
– Ну, мам… Ну плакать-то зачем, чего уж ты так…
Махнула рукой, быстро вышла из комнаты, закрылась на защелку в ванной. Слезы будто того и ждали, брызнули из глаз потоком. Ну как, как она ее, такую безалаберную, на съедение этому Гере оставит? Оберет же до нитки… А если не оберет, так сама отдаст… Нахлебается она с ним, ой, нахлебается… А главное – ведь не докажешь ей ничего. Пыталась уже, и не один раз – все бесполезно. Только и твердит, как заведенная – мы с Герой любим друг друга, мы с Герой любим друг друга… Вот и получается, что любовь зла, полюбишь и… художника, если перефразировать. Хотя какой он, к чертовой матери, художник, где – художник, если в квартире и намека ни на какие художества нет? А Лерку уверяет, будто мастерская у него есть… А она верит, дура…
– Мам… – тихо поскреблась Лерка в дверь ванной. – Ну хватит, мне перед Герой неудобно… Выходи, мам…
Надо же, ей еще и неудобно! Мать плачет, а ей, видишь ли, перед Герой неудобно!
– Да, я сейчас выйду… – прогундосила слезно, быстро подсунувшись к зеркалу.
Плеснула в лицо холодной водой, потрясла головой, нервно сбросила прядь со лба. Вдохнула, выдохнула. И улыбнулась сама себе горестно – совсем расклеилась, Анька, тряпка… Давай соберись…
Вышла – и встретилась с их настороженными глазами. Стояли оба в комнатном дверном проеме, плечом к плечу, будто поддерживая друг друга. Сплотились, стало быть, в борьбе. То есть это против нее – в борьбе.
– Мам, пойдем кофе пить?.. – то ли пригласила, то ли спросила Лерка, отступая на шаг.
– Да, Анна Васильевна… – услужливо подхватил Гера, – кофе, когда холодный, уже невкусный. А я старался…
– Ну что ж, пойдем, если старался, – улыбнулась она через силу, с трудом подавив в себе запоздалый слезный спазм, – попробуем, что у тебя там за кофе…
Надо же, и впрямь вкусно. Немножко терпкостью отдает, приятной незрелостью зерен. И привкус особенный…
– Я еще кардамона добавил, Анна Васильевна. Чувствуете?
– Да, Гера, чувствую. Очень вкусно.
– Ну, я же старался… – расплылся он в улыбке под одобрительным взглядом Лерки, – я знаю, как вы сей напиток уважаете… Вам пиццу еще положить, Анна Васильевна?
– Ну, положи…
Она усмехнулась про себя, наблюдая за его стараниями. Ишь, хлебосольный хозяин… А она, стало быть, в гости к нему пришла. И это ничего, что у нее дочь тут живет, все равно – в гости! А значит, и слова лишнего не скажи… Попила кофейку, получила порцию гостеприимства и проваливай. Ну, нет, художник Гера, не на ту напал…
– В общем, так, ребята, – чуть подалась вперед, хлопнула ладонями о стол, – у меня в конце года будет хорошая премия, и потому – ладно уж, так и быть… дам я вам денег, закроете свой кредит. Почем плазму-то брали, не сильно дорого? Только уговор – на будущее никаких…
– Не надо, мам! – не дала ей закончить фразу Лерка. – Не надо. Мы сами справимся.
Перебила тихо, но твердо. Но глаз от чашки с кофе не подняла, лишь стянула губы скобкой да слегка дрогнула крыльями аккуратного ровного носика. Гера, глянув на Лерку, тоже часто закивал головой, виновато улыбаясь:
– Да, да, Анна Васильевна… Спасибо, конечно, но мы как-нибудь сами. Извините.
– Ну… Ну, хорошо… Сами, так сами, как хотите… – обескураженно пожала она плечами, чувствуя себя страшно обиженной, – я просто хотела сказать, что с кредитами вообще шутки плохи, можно в плохую историю вляпаться. Все-таки надежнее сначала денег подкопить, потом уж…
– Ой, да почему, мам? – с досадой подняла на нее глаза Лерка. – Если есть возможность купить сразу – почему нет? Ничего, потихоньку рассчитаемся. Да сейчас все так делают, давно уж никто в кубышку не складывает!
– Ну да, все… Вот все вы лишними процентами торгашей и кормите! Потому вас в кредиты рекламой и зазывают, дураков нетерпеливых!
– Ну почему же сразу дураков, Анна Васильевна? – мягко возразил Гера, подливая ей в чашку кофе. – Кредит – не такое уж и плохое дело. Вот, к примеру, телевизор… Мы уже сегодня им пользуемся, правда? А если бы копили… Нет, неблагодарное это дело – деньги в кубышку складывать. Мещанством попахивает. Да и вообще – жизнь в состоянии отсроченного гедонизма чревата невротическими заболеваниями.
– То есть? Не поняла…
– Гера хотел сказать, что накопительство – опасная штука, мам, – торопливо подхватила Лерка, блеснув в сторону Геры глазами, – опасная и весьма заразная. Некоторые так им увлекаются, что потом забывают, на что копили. Так и живут всю жизнь в состоянии накопительства.
– Ну уж… Я думаю, вам эта зараза не грозит. Мы, значит, мещане, а вы все из себя продвинутые, да? Может, еще и в ипотеку влезете?
– Может, и влезем. Потом, со временем.
– Ох, Лерка, не пугай меня…
– Да вы не расстраивайтесь заранее, Анна Васильевна! – мягко вступил в их диалог Гера. – Что ж делать – время сейчас такое. На Западе вон все в кредит живут. И в Америке…
– На Западе и в Америке люди работают и зарабатывают, Гера, – вложила она в голос каплю ехидности. Как ей показалось, едва заметную.
Но Гера заметил. Дернул уголком рта, слегка поелозил на стуле, перекидывая ногу на ногу, коротко глянул на Лерку.
– Мам… Может, уже хватит, а? – подняла она на нее злые глаза. – Что ты… концерты устраиваешь? Тебе же сказали – мы сами знаем, что делаем! Вон, лучше Антошку воспитывай, а нас не надо, пожалуйста. Мы уж сами как-нибудь разберемся, что нам делать и как нам жить.
И снова – слезный комок в горле… С трудом втянула через него воздух, откинулась на спинку стула, подняла глаза вверх, на жалкенькую допотопную люстру. И произнесла тихо, сквозь накатившую обиженность:
– Ничего, скоро все будете сами… Только вопрос – как будете… Без меня-то…
– В смысле, мам? – осторожно спросила Лерка. – Что ты имеешь в виду?
– Да ничего я не имею в виду! И тем более концертов не собираюсь устраивать. Ладно, спасибо за угощение, пойду я.
Опрокинула в себя остатки кофе из чашки, встала со стула, быстро направилась в прихожую. Пока натягивала пальто, пока заматывала на шее шарф, Гера с Леркой стояли в проеме двери, глядели на нее виновато.
– Мам… Ты что, обиделась, да? Не обижайся, мам… – чуть плаксиво пропела Лерка, складывая ладони под подбородком.
– Да я не обижаюсь, Лер. Правда, не обижаюсь. Ну, все, пока… До свидания, Гера…
– До свидания, Анна Васильевна.
Крутанула рычажок замка, хватило сил выйти из квартиры с достоинством, не хлопнув дверью. Даже на то хватило, чтобы обернуться еще раз, махнуть ручкой. Зато уже в пролете лестницы между третьим и вторым этажами позволила себе раскваситься, замедлить шаг, утереть перчаткой выскочившие быстрые слезы. Хотела даже у окна на площадке остановиться, успокоиться окончательно, да вздрогнула от металлического звука подъездной двери – вошел кто-то. И торопливо двинулась вниз, прижалась к стене, пропуская идущую вверх по лестнице тетку с собакой.
На улице дождя не было, пахло снегом. Люди на остановке кукожились от ветра, прятали лица в шарфы. Подкатил троллейбус, будто нехотя, открыл двери – ладно уж, заходите. Подобрала полы пальто, взялась за поручень, выхватила взглядом свободное сиденье у окна. Подумалось вдруг – надо же, как быстро успела привыкнуть к поездкам в общественном транспорте… А поначалу все раздражало, конечно. Толкотня, запахи, злые невыспавшиеся лица по утрам. Особенно женские – цвета сырой картофелины на срезе.
Конечно, можно было и не уступать Вите машину при разводе… А мог бы и сам оставить, если уж такой благородный. Теперь, наверное, халтурит на ней по ночам, подрабатывает извозом. И все равно – мог бы и оставить…
Вспомнилось вдруг, как она лихо посулила Лерке закрыть кредит с премии. И спохватилась запоздало – какое там, закрыть… Премия будет в конце декабря, а что станет с ней в конце декабря… Наверное, надо было сказать. Не выступать с претензиями насчет телевизора, а просто – сказать. Попросить Геру, чтоб дал с дочерью наедине поговорить…
А впрочем – зачем? Зачем заранее-то? Не для того она две недели себе взяла, чтобы горе свое по детям размазывать. А тогда – для чего? Чтобы мучительным страхом исходить, колокольный звон в себе слушать? По ком звонит колокол – по тебе звонит колокол…
Наверное, и к нему можно привыкнуть, к этому колоколу. К любой жизни можно привыкнуть, и даже к жизни с этой… С радикальной мастэктомией. Все равно ведь жизнь. Тем более жизнь безмужняя, в отсутствии какой бы то ни было сексуальной эстетики. Да, вероятно, можно жить…
Задумалась, чуть остановку свою не проехала. Выскочила из троллейбуса, пошла в сторону дома, тихонько похмыкивая – надо же, впервые задумалась над восприятием проблемы… И то – хватит уже страусом от нее бежать. Что есть, то есть, и принять надо. Сильная она женщина или кто? Конечно, сильная! Как там у Пугачевой? Крикну, а в ответ тишина! Сильная женщина плачет у окна!
Квартира встретила сумеречной тишиной, неприбранностью. Привыкла, бедная, что ее вылизывают каждое воскресенье. А впрочем – время еще есть… Долго ли уборку сделать? Нет, не следует хорошие привычки отменять. Тем более, лежать да в потолок глядеть – еще хуже.
Надела шорты, майку, споро взялась за работу. И снова мысли потекли в прежнем направлении – оптимистическом. Вернее, она сама их туда усилием воли отправляла. Вот, например, мысль… Как хорошо, что она себе эти две недели взяла. Если так дело пойдет, через две недели уйдет основной страх, самый жуткий… И вообще – устроить бы себе отпуск, съездить куда-нибудь… И впрямь – когда еще придется? Уехать бы, допустим, в Венецию… А что, она недавно читала у одной из любимых писательниц, как героиня, узнав о своей болезни, укатила в Венецию. Да, было бы замечательно – уехать куда-нибудь…
Нет, на Венецию у нее денег нет. Скоро за Антошкин семестр придется плату вносить. Но отпуск все равно взять надо! Вон, не сегодня-завтра снег выпадет, дождливая хмарь исчезнет, можно просто по городу долго гулять… Не на работе же сидеть эти две недели – с Остапенко и Ксенией Максимовной! Да, точно, завтра она отпуск возьмет… А там – будь что будет.
Ну, вот. В чистой квартире уже лучше. И ужин для Антона готов. И белье в машине постиралось. Вроде и время занято было, а от воскресенья еще порядочный кусок остался… За окном только-только сумерки собираются, и странные какие-то сумерки, седые сквозь легкую паутину занавески. Белесые.
Подошла к окну, отвела занавеску… Оп-па… Снег пошел, настоящий, хлопьями! Кажется, даже слышно, как он шелестит, разрывая сумеречную синеву! Бьются крохотные барабаны торжества – здравствуйте, люди, закончилась грязная депрессивная хмарь, зима пришла!
Торопливо повернула ручку, потянула на себя створку окна, вдохнула… Боже, какой запах! Белый свеженький запах зимы, вкусный до невозможности. Вот бы сейчас пройтись под этим снегом…
И толкнулось в голове позывом – а почему и не пройтись? Конечно, пройтись! Надеть удобные зимние ботинки, куртку-пуховичок с капюшоном, и – вперед! Все равно тоскливо в квартире сидеть, хоть и прибранной.
Вышла из подъезда, медленно побрела вдоль по улице. Вернее, поплыла, сосредоточившись в белом кружении. Вот так бы идти, идти и раствориться в белом потоке, исчезнуть в нем со своей бедой… Нет, не надо сейчас про беду. Сейчас – просто белый праздник, белая чистота, белое бездумье. И нежная мелодия внутри – пронзительный перебор гитарных струн. Надо же, все-таки она неисправимый романтик, там, в глубине души. Осталось оно там, в глубине, чувственно-нежное, в жестких условиях жизни непригодившееся. А ведь было, было…
В школе она, помнится, очень хорошо старинные романсы под гитару пела. Почему именно романсы – черт его знает! Нашла однажды в доме на чердаке старую книжонку с текстами романсов, с нотами, притащила учителю пения Льву Борисовичу. Сказала – хочу, Лев Борисович, хоть убейте, хочу это играть и петь! Ну, позанимались немного, он аккорды правильные показал… И пошло дело. И голоса вроде особенного не было, а получалось ничего, душевно. И в институте тоже… Вся институтская общага под ее романсы вздыхала-плакала, все только и повторяли – чего ж ты, Анька, с такими талантами в финансовый институт рванула, надо было в артистки пойти! А она и впрямь, как только поднималась на сцену институтского актового зальчика да садилась на стульчик с гитарой, будто и не чуяла себя «Анькой, которая романсы поет», а настоящей артисткой себя ощущала… Шло из самого нутра что-то такое, даже самой себе необъяснимое, окаянно нежное и тревожное, владело душой без остатка. Будто маленькую отдельную жизнь проживала. Свою, да не свою, да и не чужую тоже. Казалось, вписывала в мелодию, в немудреные строки романса, новые, ей одной понятные междустрочия, словно сию секунду возникающие, и бог знает откуда возникающие… И звенел голос на последнем аккорде, и взлетал вверх, и падал в ладони аплодисментов. Стряхивала с себя наваждение, смущенно улыбалась в лица – размягченные, с блеском непролитой слезы в глазах, гнула шею в благодарном поклоне.
А однажды к ней после лекций мужик подошел – толстый, смешной, лысый. И – виданное ли дело! – предложил с концертной филармонической бригадой все лето по южным городам ездить. Она растерялась, глаза от смущения прятать начала – что вы, мол, я ж не артистка… И вообще, я в стройотряд записалась, мы этим летом на Алтай едем, коровники строить…
Да, было, было. А потом ушло напрочь. Нет, поначалу еще вспыхивало внутри, тянулись руки к гитаре, требовало нутро-то, требовало… А потом ничего. Смирилось нутро, замолчало. Другие заботы появились – надо было о жизни думать. О скором замужестве, о кооперативе, место работы после института искать… И не просто место, а с перспективой карьерного роста. Будь она неладна, эта перспектива, сколько злых сил на нее положено. Продиралась через ее дебри, бывало, и по головам шла. Ой, если вспомнить, как она себе должность ведущего специалиста в департаменте пробивала…
Нет, все-таки неблагодарная штука жизнь. Кидаешь ей самое себя под ноги, ждешь хорошего результата, а она тебе – фигу под нос. И все усилия – пеплом по ветру. Вот хотя бы свое замужество взять… Тащила на себе Витю, тащила… Казалось бы, вытащила, облагородила, как смогла, живи с ним рядом до старости. А он взял, подлец облагороженный, и ушел… И с детьми та же история. Сын к отцу, как выяснилось, мечтает свалить, а дочерью какой-то мерзавец руководит. А она, выходит, никому не нужна. Идет одна, под снегом…
Нахлынуло изнутри тоскою, остановилась, огляделась вокруг – ничего себе, далеко забрела… Да и снегопад, похоже, рассеивается. Так, сыплются с неба редкие хлопья, уже и не романтические, а пополам с дождем. И ноги промокли… И вся она сейчас, как мокрая бездомная курица. Так и пойдет дальше по жизни – курицей. Из дома – на работу. С работы – домой. Еще и вопрос – выйдет ли вообще после всего этого зверства на работу… Лысая, изможденная, после химии… Чтобы сплетница-антагонистка Глазкова из планового отдела вокруг нее злорадными кругами ходила, любопытничала, кости мыла…
И мысленно махнула на себя рукой, рассердилась – при чем здесь вообще Глазкова! Надо же, какая чушь в голову лезет. А может, она вообще из больницы не выйдет? Или… туда не пойдет? Вот примет решение через две недели – и не пойдет…
Содрогнулась – то ли от проскочившей мысли, то ли от холода. Все, надо домой идти. Еще простудиться недоставало. Пожалуй, через Калининский мост нужно идти, так короче…
А на мосту – ни души. Фонари горят матово, тускло, в промельках редкого снега. Остановилась, глянула вниз, опершись рукой о каменный парапет. Чернота, холод, жуть… Черная вода внизу плещется, жадно поглощает прилетающие белые хлопья. Говорят, здесь глубоко…
И заныло внутри, затолклось, закричало – тряпка ты, Анька, тряпка, и не думай даже, все равно не осмелишься… Дура ты, Анька, дура!
Какой нестерпимо холодный звон сердца в ушах. Стекло, а не сердце. Хрустальный осколок. Чем сильнее сжимаются зубы, тем слышнее холодный звон хрусталя…
– Не стоит этого делать, милая…
Вздрогнула – послышалось, что ли? Обернулась резко – нет, не послышалось. Чуть поодаль мужик с собакой остановился, смотрит настороженно, с трудом удерживая поводок. Жалкий совсем мужичонка. Залысинка ото лба, волосы от снега-дождя мокрые, и куртец на нем весь промокший, колом стоит. А глаза-то, глаза! Совсем жалкому образу не соответствуют! Умные, пронзительные, хитрющие!
Стоит, смотрит, молчит… Чего уставился, спрашивается? Да, он же сказал сейчас что-то… «Не стоит этого делать, милая…» Какая она ему милая, совсем обнаглел? Тоже, ангел-хранитель нашелся!
– Это вы мне, мужчина?
– Да, вам. Если вы надумали сигануть с моста – не стоит этого делать.
– А с чего вы взяли, что я решила… сигануть?
– От вас энергия идет соответствующая. Мимо проходил – навеяло.
– А вы что, экстрасенс?
– Нет. Я не экстрасенс, я обыкновенный.
– Ну, если обыкновенный, так и проходите мимо! Где хочу, там и стою!
Видимо, собака почуяла ее раздраженный тон – зарычала глухо, присела на передние лапы. Нагнулся, потрепал ее за загривок:
– Тихо, Альма, тихо… Фу, Альма, свои… Может, вас проводить, женщина?
– Нет уж, спасибо, не надо. Может, вы маньяк, откуда я знаю.
– А что, похож?
– Да нет вообще-то… Не тянете…
– Что ж, спасибо на добром слове. Значит, не надо провожать?
– Нет, не надо.
– Тогда – всего доброго…
– И вам…
Двинулись в разные стороны, она так вообще припустила чуть не бегом – замерзла. Уже сходя с моста, обернулась. Никого… Ни души на мосту. Показалось, что ли? А может, и впрямь… Ангел-хранитель был? Сильно уж глаза у него пронзительные, прямо нечеловеческие.
Подходя к дому, глянула вверх, на окна. Конечно – темные, кто бы сомневался. Опять сынок где-то пропадает. Интересно, когда он к занятиям готовится? Вроде и пропусков в институте нет, и долгов по лабораторным… А что, она это дело отслеживает, тут уж, как говорится, доверяй, но проверяй. Специально на Антошкиной кафедре знакомство-приятельство завела… И стоит это знакомство всего ничего – коробку конфет да пару колготок к празднику – а польза от него большая. Она и в школе, особенно в старших классах, всегда его таким образом контролировала – со всеми учителями в дружбе была. А как иначе? Она же мать, хоть и не благородная…
Вообще он очень способный, сынок. И в школе над учебниками не сидел, учеба ему сама в руки давалась. Правда, на бюджетное место при поступлении все равно баллов не хватило… Ну, это уж не его беда. Бюджетных-то мест – раз-два, и обчелся. На них все свои сидят, знакомые да дети знакомых. И на платной основе выучится, было бы кому платить…
Поднялась в квартиру, включила в прихожей свет. Быстро раздеться – и чаю… Горячего чаю, с медом!
Устроилась в гостиной на диване с чашкой чая в руках. И снова навалилась тишина. Телевизор? А что – телевизор… Лишь обозначит тишину суетой звуков, ненужных, вызывающих раздражение.
Рука сама потянулась к мобильнику, пальцы ловко выполнили ставшие привычкой движения. Гудки, гудки… Хорошо, хоть не набивший оскомину голос, отстраненно оповещающий про абонента вне зоны сетевого действия…
– Да, мам! – дернулось в ухо короткое, досадливое.
– Ты где, сынок?
– Я у Димки. А что, мам?
– Ничего! Иди домой, поздно уже!
Вот ведь, а! Хотела сказать душевно, а получилось опять – раздраженным приказом.
– Да где поздно, мам! Времени – половина десятого!
– Иди домой, Антон. У тебя дом есть, ты не забыл?
– Мам, ну почему…
– Потому. Потому, что я за тебя волнуюсь. Потому, что у меня голова очень болит. Потому, что мне сегодня выспаться надо. И вообще… Мне очень плохо, Антон…
Сказала – и замолчала, глотая противный комок в горле. Даже губу прикусила, чтоб не дрожала слезной судорогой.
– Мам… Что-то случилось, да?
– Нет… Ничего не случилось. Так ты идешь?
– Да, иду…
Оборванные гудки в трубке, знакомые движения пальцев. Телефон в сторону, быстро на кухню, ужин подогреть. Наверняка придет голодный. И скоро придет. Димка, друг, в соседнем дворе живет. Чего он пропадает все время у этого Димки? Они там и без него друг у друга на головах сидят, семья большая, многодетная…
Ага, звонок. Помчалась в прихожую, открыла дверь. Ввалился – глаза настороженные, вопрошающие, рыскают по лицу.
– Что случилось-то, мам?
– Да ничего не случилось, говорю же! Ты есть будешь? Я курицу зажарила, как ты любишь. С корочкой. Правда, разогревать пришлось.
– С чесноком?
– С чесноком… Иди, мой руки, все уже на столе.
– Ага, сейчас…
Села напротив, стала смотреть, как он ест. Юношеский аппетит, зверский. По-детски кончики пальцев облизывает.
– Вкусно, сынок?
– Вкусно. Вообще-то ты меня напугала, мам. У тебя голос был в трубке такой…
– Да нормальный голос… Может, просто уставший немного. Устала я, сынок. Вот, хочу две недели в счет отпуска взять.
– В ноябре? Зачем?
– Говорю же – устала… Не хочу на работу ходить.
– А что дома будешь делать?
– Ничего… Гулять, книжки читать… А потом… Потом, через две недели, в больницу лягу…
– В больницу?! А что с тобой, мам? Ты же терпеть не можешь больницы!
– Ну, а сейчас лягу. Так надо, сынок.
– А… надолго?
– Не знаю… Я и сама не знаю…
Встала со стула, подошла к кухонному окну. Темень, ветер поднялся, бьется в стекло. А снег-то, похоже, завтра растает… Не бывает так, чтобы выпал и сразу на зиму лег. Еще помучает ноябрь слякотью…
А правда – надолго это дело затянется, с обследованием, с последующим зверством? Нужно было у Козлова спросить… Если надолго, надо Лерку уговорить здесь пожить, пусть и с Герасимом. Черт с ним, с Герасимом. Зато хоть Антошка присмотрен будет да иногда накормлен. И как они тут справятся – без нее… Лерка хозяйка – никакая…
А впрочем, как бы ни было, справятся. И рано еще об этом думать – две недели впереди. Обернулась от окна, встретилась с испуганными глазами Антона.
