Текст книги "Под парусом надежды"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Потом, когда дошли до них с мамой слухи о полной и безоговорочной катастрофе отцовского «обретения» новой жены и новой жизни, она снова рванула сюда – шла по этим улицам, сердце стучало как бешеное. Очень хотелось отца увидеть. Тем более и обида с болью к тому времени успели из сердца уйти, уступив место чахлым росткам той самой дочерней мудрости. Потому она и на бабушку не обиделась, когда та встретила ее довольно холодно. Нет, совсем не прогнала, конечно, но и не обласкала. Все вглядывалась ей в лицо с пристрастием, пока она с пьяным отцом пыталась поговорить, – не мелькнет ли там обидное презрение к ее сыну… И как показалось Кире, даже довольна осталась так и не состоявшимся общением отца с дочерью. Не захотел ее отец видеть. Такая вот она, жестокая гордость слабого человека. Если я тебя предал, то пусть, мол, так и будет. И нечего тут ходить ко мне со своим мудрым дочерним прощением, и без него обойдемся… Как в песне поется: «Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели». А потом вообще новости горестные покатились как снежный ком: отец все круче увязал в своей пьяно-социальной безнадеге, висел у бабушки камнем на шее. Оттого с ней сначала один инсульт приключился, потом второй…
А вот и знакомый с детства двор. И подъезд со старой гнутой железной дверью и вдрызг разбитым домофонным устройством. Кира потянула ее на себя, и она тут же поддалась, ворчливо скрипя петлями. Широкая щербатая лестница, кошачьи запахи, простая деревянная дверь в бабушкину квартиру…
За дверью шумели. Сильный женский голос перемежался с тягучим на одной ноте мужским, похожим на отцовский. Ну да, это его голос конечно же. С кем он так самозабвенно ругается, интересно? У него мама умерла, а он ругается…
Решительно надавив пальцем на кнопку звонка, она отступила на шаг, собралась внутренне. Стала слушать, как приближаются к двери тяжелые толстопятые шаги – незнакомые совсем. Звякнув с той стороны цепочкой, дверь открылась, явив Кире и впрямь незнакомое женское лицо – широкое, курносое, с маленькими, но очень щедро подмалеванными глазками, толстыми румяными щечками и со следами недавних гневливых эмоций в виде раздутых ноздрей и пылающего пятнами румянца. Вполне хорошенькое простецкое лицо, обрамленное желтыми химическими кудряшками, лишним интеллектом не попорченное. Хотя это с какой стороны посмотреть. Вон и настороженность по нему быстро пробежалась, и далеко не простодушное любопытство, и всякие другие сложные чувства-эмоции…
– Здравствуйте… А вы кто? – опередила Кирин вопрос женщина. – Если вы с мамочкой Володечкиной попрощаться, так это завтра…
– Да, я знаю, – грустно наклонила голову Кира. – Нам уже сообщили, что бабушка умерла. Моя, стало быть, бабушка. А мне бы с отцом моим побеседовать…
– С кем? С отцом? – удивленно переспросила женщина.
– Ну да… А что такого?
– Да нет, ничего… Значит, вы его дочь… Ну да, ну да, конечно… Он мне говорил… Да вы проходите, проходите, чего мы на пороге-то… Уж и не знаю, как вы разговаривать с ним станете! Вот ведь горе какое – ему мамашу хоронить надо, а на нем живого места нет, чтоб в кучку собрать. Выпивши он сильно, прям от людей стыдоба, как выпивши!
Она говорила как-то очень уж торопливо. Не говорила, а сыпала круглыми быстрыми словами, не оставляя меж них ни одного зазора, и все отступала в глубь прихожей, одновременно цепко охватывая Киру взглядом, будто примериваясь, как станет от нее обороняться.
– Простите, а вы кто? – решилась перебить ее Кира, и женщина замолчала на полуслове, дрогнула щечками, резко оглянувшись через плечо и странно двинув локтем.
– Я? А я жена вашего папочки, очень приятно представиться! – снова взвилась она мелким бесом, уперев ручки в полные бока. – А он что, вам не сказал, что мы три месяца уже как расписались? Что ж это вы за дочка такая, что про папочку своего ничего не знаете? Бросили его тут одного с больной мамашей, пропадает человек ни за грош… Вон, глядите, чудо какое! – выразительно простерла она руку навстречу вошедшему в прихожую отцу. – С утра уже глаза водкой залил…
У Киры и впрямь сердце вздрогнуло сильно и оборвалось ноющей жалостью, как только она взглянула на отца. Нет, она и не ожидала, конечно, что увидит его тем, прежним, красавцем мужчиной из своего детства. Мало ли чего мы ожидаем, а чего не ожидаем… Тут дело было в другом – Кира отца не узнала. Совсем. Вот встретила бы этого хилого, обтерханного алкогольной жизнью человечка на улице – и мимо бы прошла. Странная с ним произошла метаморфоза – стал он меньше ростом, будто скукожился и усох к возрасту. Хотя какой уж такой у него и возраст – чуть больше пятидесяти. А только от прежней его внешности да красоты не осталось и следа, чего уж там ее искать теперь, красоту эту. Наоборот, вылезли-выпучились наружу, не желая скрывать горькой правды, все характерные признаки человека давно и сильно пьющего – нездоровая желтая кожа, тусклые перышки волос, мутный, блуждающий, размыто-злобный взгляд. Плюс к тому мучимые постоянным тремором руки. Плюс тяжкий запах, давний, застойный, запах алкогольной абстиненции, давно и свободно гуляющей по организму и переработавшей его себе на потребу. А главное – болезненно-скрюченная, пугающе незнакомая худосочность…
– Доченька, здравствуй… – неожиданно тонким, высоким тенорком проговорил, будто прорыдал, отец. – Вот, маму свою я потерял, доченька… Умерла мама-то, свел я ее таки в могилу…
– Конечно свел! – охотно подхватила резвая молодайка, коротко стрельнув глазом в Кирину сторону. – Кто ж спорит-то?
– А ты вообще вали отсюда, поняла? – на той же высокой слезливой ноте, сжав кулаки и отвердев багровой жилистой шеей, прокричал отец. – Чего ты тут раскомандовалась, дура? Я и знать тебя вовсе не знаю! Давай-давай, вали, видишь, ко мне дочь пришла! – И, уже обращаясь к Кире, проговорил жалобно: – Представляешь, дочка? Пришел ночью домой, а тут стерва какая-то командует…
– Пап, ну какая стерва… Я поняла, что это жена твоя… Или нет? – растерянно пожала плечами Кира, проходя вслед за ним в комнату.
– Да какая жена? – снова взвился отец слезным отчаянным криком. – Никакая она мне не жена! Чужая баба совсем! Я и видел-то ее пару раз всего – она в овощной палатке на углу торгует…
– Во, допился уже до белой горячки… – всплеснула полными руками молодайка, обращаясь доверчиво к Кире. – Да что же мне теперь, паспорт, что ли, твоей дочке показывать, чтоб она поверила? Ты что, Володя? Постыдись! Три месяца как мы с тобой расписались, а ты одно долдонишь: чужая баба, чужая баба… Стыдно даже мне перед твоей дочкой, ей-богу!
– А… вы правда только вчера здесь появились? Когда бабушка умерла? – осторожно спросила Кира, присаживаясь на хлипкий венский стул.
– Ну да. Вчера и появилась. А что? Не имею права? Я, между прочим, здесь прописанная! Это положено так – чтоб жене к мужу всегда можно было прописаться!
– А почему именно вчера? Почему раньше вы здесь не жили?
– Так это… Мамаша Володечкина шибко уж суровая женщина была… Она б меня и на порог не пустила, наверное…
– Конечно бы не пустила! С чего это ради? Ты кто такая вообще есть? – моргнув мутными глазами и сильно пошатнувшись, прорыдал-прокричал отец. – Мама… Она бы тебя точно выгнала… Она бы и милицию вызвала, чтоб тебя взашей…
– Погодите, погодите… Ничего не понимаю! – потрясла головой Кира. – Пап, а ты что, и впрямь не помнишь, как женился на… простите, не знаю, как вас зовут…
– Рая меня зовут! А фамилия моя теперь Воротынцева! По мужу! – сплетя руки под грудью толстой кралькой, резко выкрикнула ей в лицо молодайка. – Да чего я тут с вами валандаюсь… Вот, могу и паспорт показать!
Она метнулась в прихожую, тяжело и дробно застучав пятками по коридору, и, очень быстро вернувшись, сунула Кире под нос багровую книжицу паспорта, раскрытую на нужной страничке.
– Вот! Видите? Смотрите, если не верите! Вот штампик стоит, все честь по чести! А вот Володечкин паспорт! И там тоже штампик! Видите, женатые мы?
– А где вы регистрировались? Посмотрите, тут какой-то Хавинский поселковый совет написан…
– Ну да! У нас в Хавино и регистрировались! А что, нельзя?
– Да слушай ты ее больше, доченька! Хавино какое-то… Сроду я ни в каком Хавине не был! Чего я туда попрусь, в Хавино это?
– А… Как же тогда штампик… – удивленно уставилась на него Кира. – Смотри, и в твоем паспорте такой же штампик стоит… Может, ты просто не помнишь, пап?
– Да все я помню! Я полгода назад это… паспорт потерял…
– Ой, ну что ж это такое делается на свете, люди добрые? – слезливо-отчаянно заголосила молодайка Рая, выхватывая из Кириных рук оба паспорта. – Да я ж всей душой к нему, всем сердцем… Я даже замуж за него пошла, чтоб помочь с пьянством ему справиться, а он что творит? Не помнит он, главное! Паспорт у него, видите ли, украли! Так и скажи, что тебе перед дочкой теперь стыдно, что именно я, а не она здесь оказалась прописанная! – И, обернувшись к Кире и прогнувшись низко полным станом, добавила: – Уж извините, дочка дорогая, что так вышло! Всяко бывает! Женился ваш папочка, и ничего вам от этой жилплощади теперь не высветится! А то, смотрите-ка, явилась не запылилась, права качать…
– Так. Понятно, – холодно взглянула на нее Кира. – Значит, вы родом из поселка Хавино, Рая. Там и замуж, значит, вышли.
– Ну да. Там у меня родня. Там и свадьбу играли!
– А теперь, значит, вы у нас городская стали, Рая.
– Да я давно уже городская, между прочим! Я уж пять лет как в городе живу!
– Ну да. А теперь уже и с пропиской… Да еще и в квартире муниципальной, где прописка имеет особое юридическое значение…
– Ой, не надо меня словами всякими умными пугать! Мы тоже свои права знаем, не дурочки какие! И нечего тут мне допросы устраивать! Ты кто такая, чтоб меня допрашивать? А может, ты и сама никакая не дочка? Этот алкоголик уж давно последнюю память пропил, для него сейчас кто сюда ни зайдет, та и дочка!
Наглые тяжелые Раисины словечки летели в Киру, как заранее заготовленные и сложенные под рукой круглые тугие мячи – только успевай уворачивайся. Отец следил за их перепалкой молча, потом затосковал, махнул рукой и уплелся неверным шагом на кухню, откуда послышался вскоре характерный дробный звон стекла о стекло. Горлышко бутылки по стакану стучит – догадалась Кира. И довольно долго и щедро стучит. Как раз на полный стакан, наверное. Таким вот образом добрая спасительница Рая с отцовской болезненной страстью борется – пей столько, сколько тебе надобно…
– А позвольте-ка мне, Рая, взглянуть еще и на штампик прописки в вашем драгоценном паспорте, пожалуйста. Прописаться-то вы когда успели? Там же бабушкино согласие надо было представить, в письменном виде…
– Может, и надо было, пока не померла ваша бабушка! А теперь – какое такое согласие? Теперь только Володечка здесь прописанный остается… Он меня и прописал…
– Когда успел? Или опять он не помнит ничего?
– А когда надо, тогда и успел! И вообще, ты кто здесь такая? Не твое это дело, поняла? Пришла по бабке своей погоревать, вот и горюй! А на прописку к папаше и не рассчитывай – я теперь здесь прописанная!
– Что ж, понятно… – со вздохом поднялась с шаткого стульчика Кира. – Твоя правда, Рая, горевать я сюда шла… Ладно, потом с тобой разбираться будем, пошла я…
Отец сидел за кухонным столом, покрытым вытертой розовой клеенкой, вяло опустив плечи и осоловело глядя в размытое дождем окно. Початая бутылка водки стояла перед ним сиротливо – грустный упадочный натюрморт. Сердце у Киры снова зашлось безысходной жалостью. Горькой она была, эта жалость. Запоздалой, наверное. А может, это и не жалость была вовсе, а совесть дочерняя…
– Пап… А похоронами-то кто занимается? Может, помощь нужна? – тихо спросила она, присаживаясь напротив.
– Да эта… которая женой назвалась, все суетится… Командует тут, как будто и впрямь к маме отношение какое-то имела…
– А бабушка что, и не видела ее никогда?
– Нет. Не видела. Говорю же: она бы ее и на порог не пустила, аферистку эту, – заплетающимся языком проговорил отец, не поворачивая от окна головы. – Ты это… ты прости меня, доченька… И мама твоя пусть меня простит, ты скажи ей… Помру я скоро, наверное. За мамочкой своей пойду.
– Не говори так, папа! Нельзя так говорить. И вообще – ты бы в руки себя как-то взял, а? Не пил бы сегодня больше. Завтра ж похороны, а ты никакой будешь…
– Да какая уж теперь разница… Я и так никакой. Все уж. Другого не будет. Конец мне, доченька. Выживет отсюда меня эта баба. Как пить дать, выживет. Бомжевать отправит.
– Да уж… – едва слышно пробормотала Кира. – Похоже, похоже на то… – И уже громче добавила: – Пап, ну так нельзя ж этого допускать…
– А как? Как теперь быть-то? Драться мне с ней, что ли? Я пробовал, так не получилось у меня ничего. Она, зараза, сильная такая, и рука у нее тяжелая. Говорит, милицию вызовет… А что я им скажу, милиции-то? Она ж опять завопит, что жена, что прописанная… Как быть-то, доченька? Ты ж у меня вроде в юридическом институте учишься… Помоги, подскажи…
– Институт я уже закончила, папа. Теперь вот работаю. Стажером в адвокатской конторе.
– Ух ты! Здорово… Ты теперь адвокат, значит…
– Да не адвокат, папа! Стажер! А выселять твою авантюристку теперь через суд надо! Можно, конечно, и в милицию заявление написать, да, боюсь, не примут они…
– Не надо в милицию! Я туда не пойду, ты что… Они меня там знают уже…
– Тогда тебе к настоящему адвокату надо, папа. Чтоб он как твой представитель в суде выступал. Хочешь, я тебе найду такого?
– Нет, доченька, не надо. Я сам. Чего ты из-за меня позориться будешь? У вас там, поди, все адвокаты друг друга знают… Скажут потом, что у Киры Воротынцевой отец совсем алкоголик пропащий…
– Пап, ну не надо, зачем ты!
– Да ладно, доченька. Я ж все понимаю. И своей мамочке я жизнь попортил, и твоей мамке тоже… Тебе уж не буду. Ты не беспокойся, найду я себе адвоката. Вот продержусь дня три, человеческий облик приму и пойду искать… А сейчас ты иди, доченька. Я вот допью сколько тут есть да пропаду до завтра, чтоб эту стерву мне глазами не глядеть…
– Ой, да больно нужны мне твои глаза! – раздался из-за закрытой двери возмущенный Раин голос. – Сам всю память пропил, вчерашний день не помнит, а туда же – глазами не глядеть! Алкоголик проклятый, чтоб тебе пусто было… Пьянь подзаборная…
– Вот видишь, доченька? – уныло прошептал отец. – Подзаборная, говорит… Вот туда она меня и отправит – в жизнь подзаборную…
– Ладно, папа, – вставая со стула, тяжело вздохнула Кира. – И впрямь, ложись-ка ты спать. А то завтра на ногах не удержишься.
Она открыла кухонную дверь и, слегка отстранив Раю рукой, как ненужный какой предмет, прошла в прихожую, начала возиться со старым дверным замком. Рая стояла у нее за спиной, шипела злобно:
– Ну чё, научила папочку, да? Ишь, умная какая… А только не выйдет у тебя ничего! Мы тоже законы знаем! И папочку твоего алкоголика тоже здесь все знают! И все скажут, что он память свою давно пропил! Я ж не виноватая, что он не помнит ничего!
– Вы слишком много говорите, Рая, – уже выходя, коротко обернулась к ней Кира, – слишком много и слишком быстро. А это первый признак полной в себе неуверенности…
– Чего? – моргнула короткими ресничками наглая молодайка. – Это у меня-то неуверенность? Да я… Да я…
– До завтра, Рая. Надеюсь, у гроба своей несостоявшейся свекрови вы так трещать не будете? Надоели вы мне…
Рая что-то еще проговорила ей вслед – она уже не слышала. Быстро спустилась по щербатым ступенькам, вышла на улицу, вдохнула с жадностью пропитанный влагой холодный воздух. И быстро пошла на автобусную остановку. На работу возвращаться никаких сил не было. Но дома опять же мама с ее ревнивыми расспросами… Жаль, что посоветоваться с ней по отцовской проблеме нельзя. Да и не только с ней – ни с кем нельзя. Не в контору же свою ей его приводить, в самом деле! Что Кирилл с Сергеем Петровичем скажут? Хорош, скажут, папочка у нашей умницы-невесты? Так, что ли? Нет уж, лучше со стороны ему адвоката найти…
На следующий день были похороны. Бабушка Софья Михайловна лежала в гробу строгая, маленькая и сухая. Голова в белом платочке, синее шерстяное платье, губы сжаты в ниточку. Отец едва стоял на ногах – все время то ли рыдал, то ли кашлял так глухо и хрипло. Раиса все суетилась, все отдавала никчемные какие-то распоряжения, изредка прикладывая к уголкам глаз беленький платочек и стягивая книзу уголки губ, и все время старалась пристроиться поближе к отцу, на безопасное, впрочем, расстояние. Когда служащий крематория провозгласил трагическим голосом о подошедшей минуте прощания, завыла-заплакала в голос первая, опередив бабушкиных подружек-соседок. Их, этих подружек, набился полный микроавтобус – старушки вообще такие мероприятия очень любят. Вернее, относятся к ним очень ревностно, пропуская эту ревность через свой страх перед неотвратимостью собственного приближающегося конца. Кира тоже подошла к гробу, наклонилась к бабушке, чуть тронула губами бумажную полоску с молитвой, опоясывающую лоб. Потом отступила на шаг, смахнула слезу со щеки…
– Не обижаешься на бабушку-то, внученька? Знать, не обижаешься, раз пришла… – тихо проговорила стоящая рядом с ней тяжелая, рыхлая старуха.
Кира узнала ее – это была Мария Никоновна, самая закадычная бабушкина приятельница. Она помнила ее с тех еще пор, когда хаживала на воскресные бабушкины обеды с родителями.
– Нет, Мария Никоновна, что вы… – повернула она к ней голову.
– Ну и молодец, что теперь скажешь… А эта, смотри, как придуривается! Глядеть же тошно, господи! – показала она подбородком на зашедшуюся в явно притворном рыдании Раю. – Убивается она, поди ж ты…
– А вы в курсе, Мария Никоновна?… – осторожно спросила старушку Кира. – Вы знаете, что она каким-то образом замуж за отца сумела выйти?
– Ой, да каким таким образом, господи… – досадно махнула на нее тяжелой рукой старуха, – обыкновенным каким… Выкрала у Володьки у пьяного паспорт да и махнула с ним в свою деревню. А там, в деревнях-то, все родственники! Все друг друга знают, чего уж там! Отчего ж своей деревенской не помочь? Вот и понаставили в паспортах штампиков, и документы какие нужно с подписями оформили… Без меня меня женили, одним словом!
– А бабушка об этом знала?
– Да где там… Нет, саму эту Райку она знала, конечно. Она в третьем подъезде квартиру снимает да в палатке овощами торгует недалече… Да Райка бы и сама не сунулась с этим Володькиным паспортом к Соне – она б ее быстренько на чистую воду вывела. А теперь Соня померла, так стало быть… Теперь уж за Володьку и не заступится никто… Так и прожил всю жизнь за мамкиной спиной, бедолага! С самого детства она с него пылинки сдувала, вся жизнь Сонина у меня на глазах прошла…
– Скажите, Мария Никоновна, а вот эта самая Раиса говорит, что она и прописалась у отца уже…
– А что, она может! Она такая, стерва подзаборная! Наверняка в ЖКО уболтала кого, иль денег дала, иль подружку там какую выискала… Им чего – все теперь можно на Володькино пьянство списать! И заявление на прописку за него тоже написать можно… А его кто теперь послушает, Володьку-то? Пропащий, он и есть пропащий. Эк его быстро свернуло-то! Некоторые десятками лет держатся, а тут раз – и нету человека… А какой парень был! Красивый, статный, и характером покладистый, и мать во всем слушал… Мы всем двором на вас любовались по воскресеньям… На тебя, на Еленочку… Как мамка-то? Замуж второй раз не вышла?
– Нет, Мария Никоновна. Не вышла.
– А чего на похороны Сонины не пришла? Сердится, что ль?
– Да нет… – неловко пожала плечами Кира. – Просто… не захотела…
– Да сердится, чего уж там… Я уж и сама поняла, когда ей звонила… А может, оно и к лучшему. Может, ей лучше и не видеть, во что Володька теперь превратился…
До поминального стола отец не дотянул. Свалился на пороге квартиры – пришлось нести его на кровать в бабушкину комнатку. Стол накрыли во второй комнате, более просторной. Рая за стол так и не присела, все суетилась туда-сюда, изображая хлопотливую хозяйку. И даже ни разу не сбилась – бросалась именно туда, куда надо. И салфетки знала где лежат, и полотенца, и капли валокординовые… Кира даже на мысли себя нехорошей поймала: если б не отца ее родного эта дурная ситуация касалась, то решила бы: молодец, женщина…
Мама, открыв ей дверь вечером, ни о чем вообще не спросила. Повернулась грустно, ушла в комнату, села с ногами на диван, уставилась в экран телевизора. Правда, глаза у нее были заплаканные, и следовало бы, если по совести, самой присесть рядышком да навязаться с разговором, только Кире не захотелось ничего такого. Отчаянно просто не захотелось. Пусть уж сама со своей гордыней разбирается, если на то пошло. А ей, Кире, не до маминой гордыни. Ей надо думать, как отца из беды выручить…
Думать она начала об этом прямо со следующего утра. Правда, особо думать Петечка не дал – загрузил срочным делом по самую маковку. А потом и Клара Борисовна работки подкинула. Она, правда, осталась вечером, чтоб посмотреть судебную практику да приложить к ней отцовскую ситуацию, но подобного прецедента там не нашла. Надо же – овощная торговка Рая, можно сказать, свое ноу-хау в жилищном вопросе изобрела! А она, умная девушка Кира, сидит теперь и в растерянности руками разводит…
А на третий день отец сам объявился на пороге линьковской адвокатской конторы – Кире показалось, что она к стулу приросла от такой неожиданности. Да еще, как назло, какой-то черт всех адвокатов вместе собрал, и даже Сергей Петрович вышел из своего закутка, присел в кресло около Клариного стола, вальяжно покачивая ногой. Отец и сам растерялся, заморгал часто и испуганно, на нее глядя. Потом чуть-чуть, едва заметно помотал ей головой – прости, мол, я нечаянно сюда приперся, я ж не знал…
– Чего вы хотите, сударь? Дверью ошиблись? – сердито обратился к нему Петечка.
Оно и понятно, что сердито. Кто ж в этом потрепанном гражданине потенциального клиента признает. Хотя, Кира успела заметить, отец очень старался выглядеть не так уж и потрепанно – даже галстук в синюю полосочку надел. И костюм с голубой рубашкой. А только не зря говорят, что совсем не одежда красит человека. Если этот человек, скажем, насквозь пагубной алкогольной страстью пропитан, то эта страсть его уже никому и ничему не отдаст, никаким голубым рубашкам да галстукам в полосочку. Так и будет впереди человека идти, старательно отделяя своего хозяина ото всех остальных, непьющих, нормальных да чистеньких. И клейма яркого никакого ей для этого не надо – и так все понятно…
– Гражданин, покиньте помещение, пожалуйста… – брезгливо помахала под носом ладошкой Клара. – У меня аллергия на абстиненцию…
– Да-да, конечно, извините… – часто закивал отец и быстро развернулся к двери. И на Киру больше не взглянул. И Клара все шевелила ладонью под носом, изображая гримаской дамское тонкое страдание.
Вот именно это Кларино махание ладошкой и вывело Киру из себя. Прям до дрожи. Аж кровь-стыдоба бросилась в голову: с чего это ради она должна собственного отца стесняться? Какой есть, такой есть. Простите, другого не будет. Ни с запахом, ни без запаха… Решительно встав с места, она по привычке откинула назад прямые и «мосластые», как говаривал Кирилл, плечи, вышла из-за стола, проговорила громко в согбенную отцовскую спину:
– Погоди, папа! Не уходи!
Потом развернулась в сторону адвоката Линькова, улыбнулась ему несколько даже вызывающе:
– Сергей Петрович, а это вот мой отец! Познакомьтесь! Владимир Александрович Воротынцев! Сергей Петрович, я вас очень прошу, помогите ему, пожалуйста…
А дальше решимость ее оставила. Как-то вдруг. Отчего-то затряслось-задрожало все внутри, как от сильного испуга, и горячая влага откуда ни возьмись бросилась в нос, в глаза, и она начала проглатывать ее торопливо, еще только больше в ней утопая.
– Пойдем ко мне, Кира, – торопливо поднялся Линьков из кресла. – Успокойся, чего ты. Возьми себя в руки. – Потом сердито указал отцу на дверь: – Подождите там, в коридоре, пожалуйста…
Выслушал он Кирин грустный рассказ очень внимательно. С абсолютно непроницаемым лицом.
И даже пришедшего следом за Кирой сына шуганул из кабинета сердитым взглядом – не мешай, мол. Потом встал, мотнул ей головой – иди за мной. Потом помолчал многозначительно посреди общего их кабинета, в упор глядя на своих коллег, спросил досадливо, будто извиняясь:
– Ну что, мужики, возьметесь? Я вас лично об этом прошу. Я бы и сам взялся, да не могу сейчас – сами знаете, зашиваюсь. Да и вообще ситуация щекотливая. А с другой стороны, вроде как дело святое… Отец все-таки… А? Петь? Степаныч, ты как?
– Да не вопрос, – пожал плечами Петечка. – Раз надо, значит, надо. Пусть заходит. – И, кинув осторожный взгляд на Клару, добавил с коротким смешком: – У нас со Степанычем нюх не дамский, переживем как-нибудь… Зови отца, Кира! Пощекочем абстиненцией нервишки тонким дамочкам!
Он снова всхохотнул коротко, и этот его смешок прилетел в Киру, словно птичий помет сверху. Вроде и ничего особенного – подумаешь, птичка на лету свое дело сделала. Она ж не виновата, что именно в тебя попало! Да и ты, собственно, не виноват, что на ее траектории полета случайно оказался… А все равно жуть как неприятно! До слез! До спазма в горле! А еще страшно неловко за этот свой слезный спазм. Ну в самом деле, не рыдать же теперь при всех! И обижаться смешно на Петечкину бестактность. Он и не обязан вовсе в этой ситуации джентльменом быть…
Выскочив за дверь, она подхватила отца за локоть, впихнула в кабинет и пошла быстрым шагом по коридору, неся в себе готовые вот-вот пролиться слезы. Скорее. Скорее. На улицу. Во двор. На дальнюю скамеечку. Спиной к окнам. Здесь никто не увидит…
Вообще-то она очень редко позволяла себе поплакать. С тех самых пор, как отец от них ушел. Смотрела утром в припухшие красные материнские глаза и думала про себя: бесполезное это занятие – плакать. Получается, что ты весь свой будущий день заранее на плохое «наплакиваешь», а хорошее к нему так и не прибьется. И потому по утрам Кира старалась улыбаться. Просыпалась-потягивалась и улыбалась, потом умывалась-улыбалась, в транспорте ехала – тоже всем улыбалась… Между прочим, очень даже помогало…
– Ну вот, теперь мы будем слезы лить! – услышала она над головой Кларин голос. – Сама себе неприятность устроила, а теперь смотрите-ка, рыдает! Чего ж ты так, девушка?
– Я и не рыдаю вовсе, что вы… – икнув, шумно вдохнула в себя воздух Кира, торопливо смахивая со щек слезные дорожки, – просто… так получилось, само собой…
– Да нет, дорогая… – присаживаясь рядом и доставая из кармана брюк пачку сигарет, вздохнула Клара. – Само собой ничего и никогда не получается… Ишь, чего захотела! Само собой! На тарелочке с голубой каемочкой! А фиг тебе с маслом не хочешь?
Она прикурила неторопливо, откинулась на спинку скамейки, выпустила из алых губ струйку синего дыма. Потом повернула голову, стала рассматривать Киру очень внимательно. Потом снова потянулась губами к сигарете, затянулась, оставив на фильтре щедрую порцию жирной помады. Потом заговорила тихо:
– Ты хоть понимаешь, какую глупость сейчас сотворила? Отдаешь себе отчет?
– Это вы про что? – удивленно повернулась к ней Кира. – Про отца моего?
– Ой, да что мне твой отец… Отцу Линьков поможет, конечно. Это не вопрос. А результат каков? Отцу будет хорошо, а тебе плохо? Ты хоть понимаешь, что с собой творишь, девушка?
– А что я с собой творю?
– А то! Ты ж не дура, ты ж сама видишь, что Линьков сейчас к тебе просто присматривается! Испытательный экзамен устраивает! Он же тебя в семью решил взять, за Кирюху своего инфантильного замуж выдать, чтоб тащила ты его потом на своем бабском горбу… А сама по себе ты на фиг ему не нужна, возиться со стажерским твоим стажем! Первый тур, я думаю, ты хорошо прошла – и умная, и красивая, и неизбалованная, потому как родом из бедности. И толковая достаточно. И потому высоко оценить должна свой жизненный шанс из этой бедности выбраться. А ты ему папу под нос подсунула… На фига? Чтоб он о всякой там наследственности задумался? О плохих генах? Ты чего, девушка? Ну, пошел папа и пошел, зачем ты его остановила-то? Не сообразила, что ли?
– Ой, да не смогла я… – вяло махнула рукой Кира. – Не смогла, и все… Я же ему дочь все-таки…
– Ну, знаешь, ты слишком многого от жизни хочешь, дорогая… И рыбку хочешь, и сковородку чистую! Тут одно из двух: или ты отбрасываешь от себя всю эту чувствительную дребедень, или тонешь в ней, наверх так и не выпрыгнув. Потому что иначе тебе в этой профессии делать нечего! Искоренять надо в себе дурные привычки! Перепахивать себя полностью и вырывать их, как дурные сорняки! Ишь, не смогла она! А ты смоги! Потому что все могут!
– А вы смогли, значит?
– Ну да… Я по молодости такая же дура была, как ты… А потом поняла – нет у меня возможности на всякие сопли растекаться. Я ж не Марина Линькова, за мной крутого папочки не стояло…
– А вы что, Марину давно знаете?
– Давно. С института еще. А Серегу так вообще со школы знаю. Учились мы вместе. Потом вместе в юридический рванули. Он, знаешь, тогда другим совсем был… Он даже и Линьковым еще не был…
– Не поняла…
– Ой, да чего тут понимать? – болезненно поморщилась Клара. – Он был просто хорошим парнем – Серегой Маховским. Таким же вот умным да положительным, как ты. Потому его крутой папаша Линьков для Мариночки и приглядел. И к себе приграбастал, в полную личную собственность. Смотри-ка, не ошибся… А если бы не приглядел, может, и я бы теперь не Гинзбург была, а Маховская…
– Понятно… – тихо прошелестела Кира, с удивлением глядя на Клару.
– Да ничего тебе непонятно! Понятно ей… Думаешь, это так просто, жить и друг другу завидовать?
– А… Кто кому завидует?
– Я завидую Марине. Марина завидует мне. Я ей – что она с Серегой живет и ничего не делает. А она мне – что я сама по себе живу и вроде как вольными хлебами кормлюсь, пашу себе лошадью самостоятельной. Сейчас же это так модно – чтоб женщина самостоятельная была, чтоб от мужика не зависела. Так и живем во взаимной неприязни… А в институте, между прочим, поначалу подругами были! Вот так, дорогая моя Кира. Выдала я тебе страшную семейную тайну…
Она затянулась в последний раз, выщелкнула ставший совсем уж кроваво-красным окурок в траву. Потом достала из кармана пудреницу, вытянула губы трубочкой и, пытаясь заглянуть в маленькое зеркальце, смешно и ласково проговорила:
– Хитрее, хитрее надо быть, девочка… Надо уметь цепляться за свой жизненный шанс… И чем-то жертвовать тоже надо… И никакого пафоса не допускать. Ишь, не может она! Совесть у нее дочерняя проснулась! Совесть для адвоката – штука совсем бесполезная. Да и вообще… Знаешь, как умные люди говорят? Человек, который изо всех сил стремится делать добро, сам не понимает, чего от жизни хочет…
