Текст книги "Под парусом надежды"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Нет, мам, не понимаю. Нет, я понимаю, конечно, что ты мне хочешь сказать, но только не надо ничего такого говорить, ладно? Ни про Кирилла, ни про отца его… Не хочу я об этом сегодня ни думать, ни говорить!
Однако говорить ей сегодня об «этом» все-таки пришлось. После ужина, когда она устроилась с детективом на диване и попыталась вникнуть в события, в этом детективе происходящие, в дверях комнаты нарисовалась мама, держа телефонную трубку в руках так, будто это и не трубка вовсе была, а бомба с тикающим внутри механизмом. Она даже руки вперед вытянула, стараясь держать ее от себя подальше, а подойдя к Кириному дивану, еще и прошептала со священным ужасом в голосе:
– Кирочка… Это Сергей Петрович тебя спрашивает, Кирюшин папа…
– Ну что, девушка Кира, признавайся как на духу – масло в голове катаешь? – полился ей в ухо жизнерадостный голос адвоката Линькова.
– Да никакого я масла не катаю, Сергей Петрович, что вы! – спокойно проговорила Кира, слегка, впрочем, поморщившись. Как это солидные дядьки не понимают, что подобные выраженьица им вовсе не к лицу и звучат в их устах смешно, нарочито как-то. – Сижу вот детективчиком балуюсь…
– Да ладно – не катаешь… Мне Кирюха рассказал, как он на тебя наехал сегодня. Ты его прости, Кира. А то он весь на переживания изошел, бедный юноша!
– А я и не обиделась вовсе. Чего тут переживать – формально он прав, я сама маху дала, наверное. Просто тетку эту жалко стало. Зато и я урок получила – надо уметь вовремя выплюхиваться из жалости! А я пока не умею. Как-то у меня само собой это получилось… Автоматом, что ли…
– Ничего, научишься, добрая ты наша девушка Кира! Эта наука как раз несложная. Адвокатской хитрости нахвататься легко, это в нашем деле не главное. Главное – чтоб голова работала. Если нет головы – никакая хитрость уже не поможет. А из рассказа Кирюхиного я понял, что консультацию этой бабке ты вполне пристойную дала. Молодец.
А первый блин – он всегда комом. Вроде испек ты его, а съесть нельзя…
– Это вы что, успокаиваете меня так, да, Сергей Петрович? Подбадриваете?
– Ага. Успокаиваю. И подбадриваю.
– Спасибо, Сергей Петрович. Будем считать, что я уже успокоилась и подбодрилась. И Кирюше привет передайте. Все будет хорошо, я исправлюсь. Пусть не переживает…
– Ну вот и отлично. Тогда до завтра?
– Ага. До завтра, Сергей Петрович…
Нажав на кнопку отбоя, она подняла глаза на маму, которая так и стояла около нее, застыв изваянием и сложив ручки у подбородка. И страдая глазами. А вместе с материнским страданием застыло в ее глазах еще и материнское любопытство, будь оно неладно. Кира вскинулась было пресечь на корню это безобразие, но тут же и остыла – навалилась, откуда ни возьмись, жалость дочерняя. А может, это не жалость была, а совесть. Кто ж ее разберет. В общем, так сильно то ли жалость, то ли совесть навалилась, что дышать трудно стало…
– Ну, мам… Ну чего ты? Не переживай ты за меня! Все нормально, честное слово! – протянула Кира к ней руку, чтоб усадить рядом с собой на диван. – Ну ты как маленькая, ей-богу!
– Да уж, все нормально у тебя… – вяло махнула рукой мама. – Я же слышала, как ты с Кирюшиным отцом разговаривала!
– Да как?!
– Ну… оправдывалась будто… И еще, Кирочка… Хоть и показалось мне, что ты перед ним оправдываешься, но… будто одновременно ему же и дерзишь! Ты будь поосторожней с ним, Кира! И поуважительней! Он же отец твоего жениха все-таки!
– Жениха? Какого жениха, мам? Мне еще никто официального предложения не делал!
– Ну так сделает скоро, наверное! Все ж к этому идет!
– Мам, а я вот все время думаю… Нет, не все время, конечно, а так, иногда, находит вдруг на меня откровение какое-то… А может, я вовсе его и не люблю, жениха своего, а? Нет, он хороший, конечно, и родители его меня как родную приняли, и с работой все так хорошо устроилось, но…
Кира вдруг замолчала, так и не высказав до конца свою мысль. Испугалась, почувствовав, как затвердела в ее руках мамина ладошка, стала похожей на мокрый холодный камешек. Вообще, у мамы часто ладони такие бывали – холодные и влажные. Как говорила тетя Люся, абсолютно неврастенические. И еще – тетя Люся всегда вздрагивала и проговаривала одно и то же крепкое короткое словцо, когда мама к ней невзначай такой вот ледяной ладошкой прикасалась…
– Кира, не надо! Не продолжай! Я прошу тебя, не говори так! Это… это ужасно, что ты сейчас говоришь! – отчаянным шепотом взмолилась Елена Андреевна, выдергивая свою ладонь из ее рук и выставляя впереди себя маленьким щитом. – Не пугай меня, пожалуйста!
– Не поняла, мам… Чем я тебя так испугала? Тем, что Кирилла не люблю?
– Нет, совсем не этим ты меня испугала, дочь.
– А чем тогда?
– А тем, что… что ты у меня наивная такая выросла… Это я, я виновата, что не объяснила тебе вовремя…
– Чего не объяснила? Не понимаю, мам…
Елена Андреевна подняла на дочь грустные глаза, улыбнулась виновато – совсем чуть-чуть. Даже не улыбнулась, а будто дернулась резко лицом, и обнажились сразу все тщательно скрываемые морщинки, пошли лучиками по вискам, пролегли от носа к уголкам рта, сложились в две глубокие складочки между бровями. Вздохнув глубоко и будто вдвое при этом уменьшившись, она ответила на Кирин вопрос так, будто сама за произнесенные вслух слова заранее извинялась:
– Понимаешь ли, Кира… С недавних пор, как я понимаю, все умные женщины живут уже по новым правилам. И самый главный постулат этих правил гласит, что любовь и «замуж» – это совсем разные вещи… Нет, не так! Я сюда слово «секс» вставить забыла! В общем, любовь, секс и «замуж» – понятия несовместимые…
– О господи, мама! – с легким смешком отстранилась от нее Кира. – Вот уж не ожидала от тебя таких странных речей…
– Почему ты смеешься, Кира? Не надо над этим смеяться! Я твоя мать и знаю, что говорю! Я жизнь прожила!
Она и сама не заметила, наверное, как интонация ее голоса из виноватой и грустной превратилась в уверенно-учительскую, менторскую и абсолютно безапелляционную. Кира всегда раньше удивлялась этим голосовым материнским метаморфозам, а потом ничего, привыкла как-то. Так и представляла себе при этом, как ходит ее мать, учительница русского языка и литературы, по проходу между партами и вдалбливает таким вот голосом в голову ученикам: «В пьесе Островского!.. Образ Катерины!.. Луч света!.. В темном царстве!..»
– … Вот нам, Кирочка, например, в юном возрасте что внушали? – продолжала тем временем наступать на дочь Елена Андреевна. – Мол, любят не за что-то, а любят просто так! И знаешь, мы в это верили, как дурочки… И никто ни разу словом не обмолвился, что это самое «просто так» есть не что иное, как дорога в женскую неустроенную судьбу! А мы в эту пошлость верили, глупые! Да что там – мы… Ладно уж, наше время прошло, и бог с ним! Верили, и ладно! Обидно, что и в твое время эту пресловутую истину пытаются протащить, как призрак из прошлого. А на самом деле она давно уже никакой цены не имеет… Да мало того что цены не имеет – о нее можно запросто жизнь разбить вдребезги! Особенно таким наивным, как ты, хорошо воспитанным девушкам, умные книжки почитывающим…
Она замолчала, словно захлебнулась. Задышала глубоко и часто, прижав дрожащую ладошку ко лбу. Потом, будто устыдившись своей пламенной речи, скосила глаза на дочь и совсем не по-учительски протянула жалобно:
– Ну в самом деле, Кирочка… Согласись, что в моих словах рациональное зерно есть. Я не знаю ни одной пары, например, где бы все это совместилось – и любовь, и секс, и «замуж»… Если у кого семья образовалась, то там либо любви, либо секса нет… А если на женщину вдруг любовь великая свалилась, то там, наоборот, и «замужем» никаким не пахнет – вот тетю Люсю хотя бы возьми… И секс – он тоже сам по себе, как выясняется! Ему ни любовь, ни «замуж» вовсе не нужны!
Кира сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, слушала материнские неожиданные откровения и тихо удивлялась – ни фига себе вам, учительница литературы! Разумное, доброе, вечное! Как же! Господи, и куда наш мир катится, если вместо этого разумного, доброго да вечного нате вам – урок психологии на тему противоречий секса, любви да «замужа»…
– Чего ты молчишь, Кирочка? Ты, наверное, в ужасе от того, что я тебе говорю, да?
– Ну, вроде того… В нем в самом… В ужасе… – осторожно пробормотала Кира, повернув к матери голову.
– Ну да, ну да, я тебя понимаю, конечно… – тяжело вздохнула Елена Андреевна. – Я и сама от этого всего… просто хочу умереть иногда! Исчезнуть! Но если б только можно было взять и исчезнуть, закрыть глаза на эту новую жизнь, Кирочка! И остаться там, в старой жизни! Знаешь, просто невозможно работать стало! Мне даже кажется иногда, что меня и впрямь нет… Там, в той жизни, хоть душа какая-то у детей была, искренность живая, там они книжки читали… А эти? Я ж вижу, какие они сейчас! Я им про Пушкина, про Ахматову, а они под партой тупо и упорно свои кнопочки на мобильниках давят… Победила юные живые души мертвая техника, свой верх взяла! Не дети, а злобные роботы. Дети нового времени. Дети нового общества. Вот они и будут новые правила жизни определять! А потом их силой устанавливать! Хочешь не хочешь, а надо будет с их правилами считаться. И сейчас уже подстраиваться под них надо…
– Как подстраиваться, мам? Отделять любовь от секса и «замужа»? Или как там у тебя? «Замуж» от любви и секса?
– Ну вот… Я так и знала, что ты несерьезно к этому отнесешься… А зря, доченька! Умная женщина сама кузнец своему счастью! И разумный брак для нее – норма! А ты ж у меня умная, доченька… Надеюсь, моей ошибки не повторишь…
– Какой ошибки, мам? Это ты про отца, что ли?
– А про кого ж еще? Вот, кстати, тебе и показательный сюжетец для примера! И секс у меня с твоим отцом был – за уши не оттащишь! И любила его как, господи! Как в романах пишут! И замуж выскочила не глядя да о его слабом характере не задумываясь! Вроде живи – не хочу! И что? Что из этого получилось-то? Сплошное женское одиночество… Да еще и нищее к тому же! Нет, Кирочка, ты к моим словам прислушайся все-таки. Можешь и похихикать, конечно, вволю, это твое право, но рациональное зерно усвой, будь добра!
– Хорошо, мамочка, я обязательно прислушаюсь. И хихикать не буду, честное слово. И это… как его? Рациональное зерно тоже усвою. Может, и прорастет чего. Я же способная, мамочка! Все на лету схватываю! – шутливо приобняла она мать за плечи.
– И на Кирилла не сердись, ладно? Завтра обязательно с ним помирись!
– … И отдели «замуж» от любви! – подстраиваясь под материнский тон, по-учительски произнесла Кира. – И посади семь розовых кустов! И подумай о смысле жизни!
– Ну вот, ты опять… – сбросила ее руки с плеч Елена Андреевна. – Я с тобой серьезно, а ты…
– Не сердись, не сердись, мамочка! Все я поняла прекрасно, прислушалась и усвоила! И еще – устала очень. Вообще, какой день сегодня странный получился! Совсем я заплюхалась и в сомнениях, и в откровениях… Доживем до завтра, ладно? Будет день, будет и пища…
После первого трудного стажерского дня наступил второй. Тоже трудный. Потом третий. Потом четвертый. Так и покатилось время незаметно, мало-помалу набирая скорость. Кира и опомниться не успела, как пролетел месяц ее стажерской практики. Не заметила просто. Работы было много. Так уж получилось, что она быстро вошла в обойму, стала в их маленьком коллективе помощницей нарасхват. Сначала по просьбе Петечки написала первое в своей профессиональной жизни настоящее исковое заявление в суд – он не успевал, очень спешил куда-то. Петечка прочитал, хмыкнул, довольно покивал и исправлять ничего не стал. А потом задания от него посыпались на Киру, как дары из рога изобилия. Она их и рассматривала как настоящие дары. А как иначе? Зачем тогда она сюда пришла? Для этого и пришла, чтоб руку набить…
Потом такие же дары начали сыпаться и из Клариного рога изобилия, когда она ситуацию распознала. И ей тоже Кира благодарна была. Потому что рука, если исходить из этого выражения, «набивалась» все больше и больше – только уставала сильно. Иногда и до десяти часов приходилось на работе засиживаться, как бедной Золушке в хлопотах по хозяйству. Но она не роптала. И похвал да благодарностей не ждала. Никаких. Даже и материальных. Хоть и поругивал ее за это Кирилл. Говорил – хоть процент с них бери за сделанную работу… Кира от него отмахивалась – какой такой процент! Когда это, мол, яйца с курицы процент брали…
Хотя Петечка, надо отдать ему должное, на словесные благодарности не скупился. И даже вслух их проговаривал при всем честном народе. И не то чтобы ей напрямую проговаривал, а так, обиняком, обращаясь к кому-нибудь со своим мнением, будто ее здесь и не было. Поднимал голову от написанной Кирой бумаги и говорил, например, Кларе: «Будет, будет из девчонки толк! Вижу, что будет!
Скоро на хвост наступит и оторвет!» Клара понимающе качала головой, косо посматривала в сторону Киры и проговаривала в ответ: «Да уж… Вот молодежь пошла – прямо в затылок дышит. Не девчонка, а выскочка натуральная! Вот попомните мое слово – так однажды прыгнет, что и не догонишь уже…» И Алексей Степанович согласно кивал из своего угла – правильно, мол, все говорите, и я того же мнения о девчонке…
Кире было приятно. Получалось, вроде как ругали они ее, но, черт возьми, так приятно да изысканно ругали! Кира улыбалась весело сама про себя, чуть краснела и старательно делала вид, что она к этому диалогу ну совсем даже не прислушивается…
А вот Кирилла никто не ругал. И не хвалил. Не случилось у него такой счастливой обоймы. Сидел целыми днями, спрятавшись за экраном компьютера, гонял разные игрушки, чтоб время убить. Иногда, правда, и в его присутствии польза была. Отчего-то случилось так, что все адвокаты безлошадными оказались, не имеющими своего личного транспорта. У Петечки было какое-то сложное глазное заболевание с труднопроизносимым названием, поставившее крест на его водительской карьере, а Кларе, как она сама говорила, «Богом не дано». Попав в третью аварию кряду, с мыслью сесть за руль и научиться этому полезному ремеслу она рассталась из соображений личной безопасности. Не дано, значит, не дано. И нечего судьбу искушать. И у Алексея Степановича тоже машины не было. Вот и обращались они к Кириллу по очереди, состроив просительно-умоляющие лица: «Выручи, Кирюш! Зашиваюсь! Опаздываю!» Кирилл выручал, конечно. Хотя Сергею Петровичу это и не нравилось. Но сердился он больше не на Кирилла, а на безлошадных адвокатов. Да и действительно – не для того он сына сюда привел, чтоб его в качестве водилы использовали. Он же учиться его сюда привел, стажироваться, руку набивать…
И сам Кирилл этим обстоятельством весьма недоволен был. Отвозя вечерами Киру домой, возмущался сердито:
– Что я, виноват, что они мне никаких заданий не дают? Может, я бы тоже хорошо все делал! И не хуже тебя…
– А ты не жди, когда дадут. Сам предлагайся. Изъявляй, так сказать, готовность, – наставляла его Кира. – А то сидишь за своим компьютером с таким видом, будто посылаешь всех подальше. Вот и результат…
– Ой, да ладно! Кто я им, мальчик, что ли? Еще глаза выпучивать буду, готовность выражая…
– Да, Кирилл, мальчик. Для них, профессионалов, ты именно мальчик. А чтоб мужчиной стать, не грех и глаза иногда повыпучивать.
– Значит, я не мужчина, по-твоему? – томно-игриво взглядывал он на нее, кокетливо поводя плечами.
– Ой, да мужчина, мужчина… Я ж о другом, как ты сам понимаешь!
– Ну а я все об этом, как ты тоже сама понимаешь… Ты не в курсе, мама твоя сегодня на даче заночует? Я так по тебе соскучился, адвокатка ты моя сильно толковая… Можно, я останусь, Кир?
– Не знаю. Видишь, дождь собирается – она и приехать может. Чего ей там в дождь делать?
– А может, не приедет?
– А если приедет?
Игривый этот диалог они вели в последний месяц с упорной постоянностью, с того самого дня, как Елена Андреевна после школьных и сильно нервных июньских экзаменов ушла в свой долгий педагогический отпуск и отбыла на дачу к подруге Люсе. То есть не на постоянное отпускное место жительства отбыла, а вольными туда набегами. Моталась туда-сюда на электричке, как ей вздумается. Одно было хорошо, что последняя электричка из тех краев прибывала в город где-то в районе двенадцати, стало быть, после половины первого наступала хоть и шаткая, но все же гарантия, что не зашуршат ее ключи в замочной скважине в самый интересный момент… И не то чтобы они Кириной мамы боялись. Вовсе нет. Наверное, просто в игру, нечаянно ими же самими придуманную, слишком уж старательно заигрались. И самым интересным моментом в этой игре было оно, его величество ожидание – приедет, не приедет мама сегодня… Особенно увлекся этой игрой Кирилл. А Кира так – подсмеивалась над ним только. Ну и старалась подыграть, конечно. Жалко, что ли? Она ж не ханжа какая-нибудь, она нормальная современная девчонка…
Да и вообще секс с Кириллом как компонент отвергнутого мамой триединства ее вполне устраивал. И «замуж» тоже был не за горизонтом. Вот с любовью была совсем не ясна ситуация, но не безнадежно же! Ее что, глазами, что ль, увидеть можно, эту любовь? Это прыщ, на лбу вскочивший, утром в зеркале сразу в глаза бросается, а любовь… Как ее увидишь-то? А может, она и есть, просто никак не проявляется пока? А может, она вообще никогда не проявится и не прочувствуется?
Когда-то давно, в седьмом или восьмом классе, она уже точно и не помнит, ввели им в школьную программу новый предмет – уроки православия он назывался. Потом, правда, как ввели его, так быстренько и вывели, так и не указав юным душам дороги к храму. Она тогда, будучи девочкой рассудительной, посчитала, что и правильно его вывели. Что дорога к храму у каждого своя должна быть, собственная, и никто на нее не может указать перстом учительским. Даже самым что ни на есть авторитетным. Естественно, и она для себя на этих уроках свою дорогу к храму не определила. Просто однажды вслушалась внимательно в то, что с пафосом прочитала, сидя за своим столом, молоденькая и симпатичная историчка Галина Александровна. А читала она им тогда послание апостола Павла к коринфянам…
… Любовь долго терпит, милосердствует,
любовь не завидует,
любовь не превозносится, не гордится,
любовь не бесчинствует,
не ищет своего, не раздражается,
не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине;
любовь все покрывает, всему верит,
всего надеется, все переносит…
Отчего-то очень понравилось ей это послание апостола Павла к коринфянам. Так понравилось, что переписала она его к себе в тетрадочку и выучила дома наизусть. И долго повторяла потом внутри себя с удовольствием. Просто так, как повторяют люди внутри себя понравившиеся им стихи. А потом поняла – вовсе не просто так она это внутри себя повторяет. Видимо, там, у нее внутри, живет какая-то другая Кира Воротынцева, которой это послание очень пришлось кстати. Даже необходимым сделалось, как воздух. Может, она, живущая у нее внутри Кира Воротынцева, тоже коринфянкой была? И знает о любви что-то такое, о чем она, земная и прагматичная Кира Воротынцева, даже и не догадывается? Просто повторяет красиво звучащие музыкой слова, и даже понимает их, и сочувствует, да только пристроить ни к кому не умеет? Вот не умеет, и все! И даже к Кириллу не умеет. Хотя и все у нее с ним хорошо. Замечательно даже. И даже сомневаться в этом грех. Потому что вот ночь. Вот луна. Вот Кирилл рядом спит, утомившись их молодыми утехами. А только отчего-то жутко поплакать хочется. Дурное какое-то желание – выйти на балкон и поплакать на луну. Может, это у нее нервное?
А может, это у всех так, просто скрывают? Может, надо воды попить и все пройдет?
И она вставала, и шла голышом на кухню, и пила минералку из холодильника, и выходила на балкон, и смотрела на круглую желтую луну, и вслушивалась в ночные шорохи спящего города. И уговаривала себя в сотый уже раз, что все у нее хорошо, все по намеченному плану, и даже терний особенных никаких нет на светлом пути к звездам и счастью, и никакая таинственно-вредная коринфянка у нее внутри не живет – все это детские грезы-фантазии…
К середине июля погода испортилась. Резко и сразу, как это и бывает после сильной жары. Небо заволокло глухими серо-синими облаками, и после первого же дождя город вздохнул вольно и свободно, окунувшись с головой в спасительную прохладную влагу, потом отряхнулся, потом заскучал, потом совсем замерз, потом затрепетал уныло мокрыми листьями тополей, просясь обратно к солнышку. Так и жизнь наша устроена – не ценим, когда нам относительно хорошо. Все ворчим чего-то, ждем спасительной прохлады, не думая о том, что прохлада эта имеет свойство переходить в долгую и унылую промозглость, которой конца и краю не видно…
Тут же вернулась с дачи мама, ходила по квартире целый день, маясь отпускным бездельем и не зная, куда себя приткнуть. Походив так три дня кряду, уехала обратно, заявив, что на даче можно хоть баню истопить, а дома совсем уж скучно и холодно и не с кем словом перемолвиться – Кира ж целый день на работе торчит… Так и моталась туда-сюда как неприкаянная. Хорошо, хоть ягоды на кустах да на грядках созрели и пора было варенья всякие варить на зиму – все заделье заботливое. Последние три дня, к примеру, и носа она дома не показывала. А тут вдруг позвонила Кире на работу – та даже не сразу ее голос в трубке узнала…
– Кира! Я тебе сейчас скажу – только ты не волнуйся, ладно? Кирочка, твоя бабушка умерла… Ну, папина мама, Софья Михайловна. Я только домой вошла – звонок…
– А кто звонил, мам? Отец? – с трудом переведя от грустной новости дыхание, тихо спросила Кира.
– Нет, не отец. Женщина какая-то незнакомая. Говорит, похороны завтра… Я для тебя записала на бумажке, куда надо подойти попрощаться. Они, по-моему, ее кремировать собрались…
– А ты, мам? Ты что, не пойдешь?
– Я?! Нет!
Материнское «нет» прозвучало почти криком – таким звонким, отчаянным и решительным криком души, что Кире даже не по себе сделалось. Неловко, неуютно и холодно. И даже страшно немного. Все было в этом «нет» – и яростная, так и не прошедшая с годами обида на свекровь, и своя женская неустроенность, и вызов, и плач, и обвинение бросившему ее когда-то и так и не прощенному мужу… Да, все там было. Оно, может, и понятно, только не к месту. Ну не можешь и не ходи. Зачем так бурно свои эмоции выражать? Она даже оглянулась испуганно, втянув голову в плечи, не слышал ли кто…
Никто и не слышал конечно же. Петечка тихо беседовал за своим столом с очередным клиентом, сложив одну пухлую ручку на другую, Клара Борисовна сердито размешивала сахар в большой чашке кофе, рассеянно глядя в экран компьютера, и только Кирилл тревожно высунулся из-за своего монитора, глянул на нее заинтересованно и даже брови поднял, будто спрашивая: кто там тебе звонит? Может, случилось что? Потом поднялся из-за стола, подошел, встал рядом, уперев руки в поясницу и демонстрируя лицом свою к ней причастность и заботу.
– Хорошо, мам. Я сейчас поеду туда. Спасибо, что позвонила. Все, пока, мам…
– Погоди, Кира! Погоди… Зачем тебе туда ехать? Похороны завтра только, вот завтра и поедешь… Зачем сегодня-то?
– Ну, помочь же надо, наверное…
– Кому помочь? Софье Михайловне уже не поможешь. А отец твой пусть сам разбирается. Нечего ему помогать. Он нам с тобой ничем не помог, когда мы…
– Мама, все! Хватит! – испуганно взглянув на Кирилла и дернувшись от него вместе с трубкой, быстро проговорила Кира. – До вечера, мама…
– Кира… У тебя что-то случилось, да? – заботливо сунулся к ней Кирилл, как только она положила трубку. – На тебе прямо лица нет… Воды принести?
– Нет. Не надо. У меня бабушка умерла, Кирилл. Я… Я поеду туда прямо сейчас… Отпрашиваться не буду, ладно? Сергей Петрович придет, ты объясни ему…
– Так давай я с тобой поеду! Чего ты одна…
– Нет! – резко развернулась к нему Кира.
Видимо, ее «нет» тоже прозвучало слишком уж отчаянно. И тоже, наверное, не к месту. Кирилл дернулся удивленно, Петечка застрял на полуслове, подняв на нее недовольные глаза, и чайная ложка выпала из рук Клары Борисовны, полетела со звоном на пол. Опомнившись, Кира улыбнулась виновато, пожала плечами, провела дрожащей ладошкой по щеке. Потом протянула руку к Кириллу, дотронулась до его плеча, проговорила тихо:
– Спасибо, Кирюша, но правда – не надо. Я сама. Мне… Мне так лучше будет…
– Хорошо, хорошо… – торопливо закивал Кирилл. – Как скажешь. Конечно. Я же как лучше хотел… Давай я тебя отвезу хотя бы!
– Нет. Не надо. Это недалеко. Это здесь, через два квартала всего. Я сама… Пешком пройдусь…
Схватив сумку, она быстро прошла к двери и столкнулась нос к носу с входящим адвокатом Линьковым. Дернулась, извинилась, неловко перебросила сумку на другое плечо и быстро пошла по коридору к выходу.
– Кира, что с тобой? Ты куда? – крикнул он ей вслед озабоченно.
– Я… Мне надо… Вам Кирилл все расскажет… – на ходу пробормотала она не останавливаясь.
На улице шел дождь. Мелкий, занудный, противный. Зонтик ее конечно же остался висеть на спинке стула. Возвращаться не хотелось. И ветровка осталась висеть в шкафу на плечиках. Поежившись, Кира обхватила плечи руками, быстро пошла в сторону старого города, где жила бабушка Софья Михайловна. Это и впрямь было недалеко – пересечь бульвар, пройти по небольшой площади, потом спуститься по улице, повернуть направо…
Она хорошо помнила эти места. И даже любила их по-своему. Они были оттуда, из ее счастливого детства. Старые приземистые дома сталинской постройки, улицы с тополиными толстыми стволами и летним буйством их нагло-неприхотливой зелени, тихие дворы со скрипучими качелями и облезлыми скамейками, заросшие травой и кустами сирени. В одном из таких домов жила бабушка Соня, Софья Михайловна, папина мама. Они приезжали к ней каждое воскресенье, все вместе – мама, папа и она, маленькая Кира. Шли по этим улицам с автобусной остановки, держа ее, маленькую, за руки. А потом она подросла, и ее уже не держали. Она была шустрой девочкой, все норовила вперед убежать, и они, папа с мамой, кричали ей дружным сердитым хором про машины, про дорогу, про осторожность…
А потом был обед у бабушки Сони. Каждое воскресенье – обед. Обязательный, семейный, традиционный. Хоть небо разом упади, хоть землетрясение случись или другой какой опасный катаклизм, а обед этот никто не имел права отменить. Или даже на другое какое время перенести. Так хотела бабушка. Она всю неделю готовилась к этому обеду, рецепты всяческие выискивала, стирала-крахмалила скатерть, на рынок ходила, и дела ей не было никакого до того, что, может, у сына с молодой женой другие какие планы на воскресенье есть… Тем более что и сын ее, Кирин отец, с удовольствием поддерживал эту традицию, и мама покорно смирилась, и Кира с сознательного возраста это правило приняла. А за обедом бабушка строго их обо всем спрашивала, как учительница в школе. И еще – не отрывала глаз от папы. Отслеживала каждое его движение, каждый поворот головы, ловила с готовностью каждое слово. Восхищалась, в общем. И лишь изредка взглядывала на маму, будто предлагала и ей тоже восхититься ее красивым и умным сыном. Но мама, по всей видимости, как-то неубедительно в этот момент папой восхищалась, а может, и совсем даже не восхищалась. Потому что бабушка тут же досадно остывала лицом и вновь переводила глаза на сына, и вновь они загорались слепой материнской любовью. Даже на Киру бабушка ни разу так не посмотрела, как на папу. Нет, она ее любила, конечно… Любила, пока папа не ушел к своей бизнесвумен…
Ей было двенадцать лет, когда произошла эта катастрофа семейная. То есть катастрофой она оказалась только для Киры с мамой конечно же. Для бабушки уход сына из семьи вовсе катастрофой не был. Скорее наоборот. Кира помнит, как мама в тот день выслушала по телефону бабушкин вердикт по поводу случившегося, как потом впала в истерику, как прибежала на Кирин зов верная тетя Люся из соседнего дома…
– Представляешь, Люська, что она мне заявила, сволочь эта… Нет, ты даже представить себе не можешь… – рыдала она на плече у подруги, совсем забыв отправить Киру спать в положенное для детского сна время, – говорит, что ее сын наконец-то обрел… Обрел…
– Что, что обрел-то? – трясла маму за плечо Люся, одновременно пытаясь всунуть ей в руку стакан с пустырником.
– Обрел, говорит, ту женщину и ту жизнь, которой был достоин… А ты, говорит, уж больно для моего Володечки неказиста была… Это я-то неказиста, Люсь? Да я… Да он жил в моей квартире, ел мою еду, носил мою одежду… Сам ни черта не зарабатывал! Да я от ребенка отнимала, чтоб его ублажить… А она – обрел, говорит… Сволочь, сволочь…
– Конечно сволочь! И не сволочь даже, а…
Тетя Люся выплюнула из себя тяжелое матерное словцо, потом оглянулась на сидящую испуганным воробушком в кресле Киру, шуганула ее ласково:
– А ну, иди спать, детеныш! Чего ты тут бабские разговоры слушаешь! Видишь, мать не в себе…
Кира долго не могла уснуть в ту роковую для мамы ночь. Все казалось ей, что вот-вот зашуршат папины ключи в двери и он войдет и будет долго смеяться над мамиными слезами, а потом позвонит бабушке и отчитает ее весело: зачем она так маму обидела? Он вообще был таким – легким, веселым, красивым. Мама говорила – человек-праздник. И всегда он шутил, и мама легко смеялась, запрокинув голову. И Кира смеялась. И вообще – он же любит маму! Совершенно точно, любит! Вот недавно она задержалась у тети Люси, и он ходил по комнате туда-сюда, и на часы смотрел, и нервничал так! Едва вошла мама, он на нее накинулся: где ты была, мол, так долго? А мама стянула шапку, потрясла мелкими смешными кудряшками и говорит: «Химию у Люси делала…» Папа тогда встал в смешную такую позу, нахмурился и пробурчал весело: «Хм… За это время можно было и физику сделать, между прочим…» Они так смеялись все втроем! Нет, не мог папа никого «обрести», зря так бабушка говорит…
Потом Кира с бабушкой долго не виделась. Мама строго-настрого запретила. Да бабушка и не особо стремилась к общению, так что мамин запрет оказался совсем уж невостребованным. Правда, она съездила тайком к бабушке пару раз, но лучше бы уж и не ездила. Бабушка так самозабвенно и с восторгом принялась рассказывать ей о новой отцовской жизни да в красках расписывать достоинства той женщины, которую отец «обрел», что Кире сильно не по себе стало. Нет, наверное, ей тоже радоваться надо было, конечно, но она не могла. Рано ей тогда еще было такие мудрые эмоции выдавать. Не созрела в ней, в двенадцатилетней девчонке, дочерняя мудрость и ростков даже не дала. Обиды и боли было сколько угодно, а вот с радостью не выходило. И маму жалко было до смерти…
