Текст книги "Только самые близкие"

Автор книги: Вера Колочкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Нина, поморщившись, болезненно сглотнула застрявший в горле тяжелый ком, замахала ладонями перед широко открытыми, вовсю приготовившимися пустить первую слезу глазами. Схватив свой стакан с остатками ликера, быстро поднесла к дрожащим губам, некрасиво и громко лязгнув об его край зубами. Настя смотрела на нее по–бабьи жалостливо, молчала. Потом, хлопнув ладонями по жирным ляжкам, рельефно обтянутым тонким шелком немодной юбки, решительно произнесла:

Ладно, Нинка, не реви! Чего я тебе, чужая, что ли… Раз так – поделимся по справедливости.

– Это как? – уставилась на нее вмиг высохшими глазами Нина.

– А пополам! Пропишемся в теткиной квартире вдвоем, потом приватизируем ее да и продадим, а деньги – поровну… Я свою долю сыночку отдам, а ты своего мальчонку себе прикупишь…

– Ну что ж, тоже вариант… – согласилась Нина, задумчиво покачивая головой. – Только мы с тобой, Настька, одно щекотливое обстоятельство не учли…

– Это какое?

– А такое! Сидим тут, делим шкуру… А тетка–то наша пока что жива и здорова, вот в чем дело!

– Да, ты права, лет пять она еще точно протянет…

– И еще одно обстоятельство меня сильно пугает, Насть.

– Ну?

– Костик–то твой, смотрю, самостоятельно в это мероприятие вклиниться хочет, и без нас. А от него всего можно ожидать! Если задумал чего – на полпути не остановится, рука не дрогнет…

– И не говори, Нин! Ты знаешь, я иногда и сама его боюсь. Вроде посмотришь – ласковый, как теленок, да обходительный – сплошное золото, а не сын! А бывает, задумается, и лицо у него такое страшное делается – прямо мороз по коже идет… Да и то – я ведь ничегошеньки про его жизнь не знаю! Может, он бандит какой… И все равно – лучше моего сыночка нет никого на свете. Я ж ему мать… А твой–то паренек из каких? Из порядочных, надеюсь?

– Да он из бедных, Насть, Олежка мой. Его одна мать всю жизнь растила, у них даже и квартиры своей никогда не было. Жила с ним в вечных прислугах по очень богатым домам, он и насмотрелся, как люди живут… Теперь и в бедности жить не может и в богатство его шибко никто не пускает – характер не тот… Да и воспитание, знаешь… Барский вкусный кусок для изгоя – он ведь пользы не приносит, только во вред идет. На красоту я его запала, Насть! А еще больше – на возможность купить себе эту красоту… Потому и нужна мне теткина квартира. Уж на квартиру–то он обязательно клюнет…

– А Костька мой знает про твоего Олежку?

– Нет. По крайней мере, не должен.

– Ну и слава богу! И ты своему про Костьку тоже ничего не говори. Вот когда мы с тобой вдвоем пропишемся, тогда уж и сообразим, что нам дальше делать. Сначала приватизируем, а потом нам Костька с твоим Олежкой и пригодятся…

Они переглянулись понимающе и вздохнули одновременно. Разлив остатки ликера по стаканам, выпили, не чокаясь, будто помянули кого мысленно. И, не сговариваясь, разом перешли на другие темы – о погоде, о здоровье, о магнитных бурях, о сумасшедших ценах, о трудностях перехода женских своих организмов к самому тяжелому периоду жизни – старости, когда просто панически хочется счастья, еще и сильнее даже, чем в зеленой и глупой юности…

***

Какой странный, бесснежный выдался нынче декабрь – на удивление просто. И все равно хорошо – звонко, стыло, весело… Небо, обычно по–зимнему хмурое, ни с того ни с сего распогодилось вдруг, открылось радостной синевой навстречу холодному и яркому солнцу – с ума сошла природа, будто перед зимними вьюгами решила еще немного побаловаться да сгульнуть напоследок – эх, была не была, однова живем…

Саша, подняв воротник коротенькой курточки и спрятав руки в карманы, медленно шла к знакомой уже скамейке в конце бульвара, постоянному месту их тайных с Костиком «шпионских» встреч. Очень медленно шла. Как на голгофу. Потому как на душе было совсем, ну просто категорически паршиво. И даже хмельная музыка разгулявшегося декабря не спасала, не вызывало обычных радостных эмоций и яркое солнце, бьющее игриво в глаза, не освежал тяжелую голову прозрачно–холодный и по–зимнему вкусный воздух. А жаль, день–то какой чудесный… Таких дней в году – по пальцам пересчитать…

Когда–то раньше, в той еще жизни, она прекрасно умела настраивать себя, как хорошую скрипку, на любую погоду, умела радостно окунуться с головой в любое природное явление, пусть даже самое малокомфортное, с удовольствием впускала его внутрь и шла рука об руку с ветром, с проливным дождем, с колючим вьюжным снегом… Потому как только снаружи и жизнь, и погода – дерьмо, а там, внутри у себя, она сама себе хозяйка, там у нее свои праздники. Это снаружи она может скакать в короткой клетчатой юбочке да белых бантах перед осоловевшими похотливыми мужиками, это снаружи она, как ей казалось, может сколько угодно обманывать доверчивых старушек, а там, внутри – нет. Вот поэтому и споткнулась. Заплюхалась в себе самой так, что все актерские способности пропали куда–то напрочь, и не получается уже ничего, даже самого дурного спектакля не получается. Потому как лицедействовать перед жестокими развратными козлами – это одно, а перед простодушной, так искренне полюбившей ее старушкой – совсем, совсем другое… Вот незадача, черт бы ее побрал… И главное, Костику этого никак не объяснить. Он и без того на злобу весь изошел – почти месяц она там живет, а дело с мертвой точки так и не сдвинулось.

Она медленно подошла к скамейке и, усевшись на холодное сиденье, растерянно повертела вихрастой головой, выглядывая Костика. Опаздывает, однако, ее «жених» драгоценный. Что–то на него не похоже…

– Девушка, а вас не Сашей зовут? – услышала она над головой насмешливо–вкрадчивый голос и вздрогнула от прикосновения холодных и твердых его пальцев, обхвативших шею в жесткое кольцо. – Это не вы сейчас так до боли задумчиво шли по шоссе и сосали сушку, а?

– Нет, шпион Иванов живет этажом выше… – прохрипела Саша, изо всех сил пытаясь разжать его плотно лежащие на своей шее руки. – Пусти, больно же…

– Ах ты, моя остроумница, – встряхнул ее за хрупкие плечики Костик. Обойдя скамейку, уселся рядом, подвинулся плотно и, деловито потерев руки, произнес: – Ладно, воробышек, шутки в сторону… Давай, отчитывайся о проделанной работе. Что там наша старушенция, разродилась на что–нибудь, наконец?

Саша поморщилась страдальчески, отодвинулась слегка и, еще глубже втянув голову в плечи, уперлась взглядом в большую кучу из собранных сухих грязных листьев.

– Ну? Чего молчишь? – подтолкнул ее плечом Костик. – Давай, слушаю…

– Мать твоя приезжала еще два раза… – вяло произнесла Саша, продолжая внимательно разглядывать скрученные, будто покореженные листья. – Ты, кстати, почему ее не предупредил, что там твоя невеста живет? Я в первый раз растерялась, как дура…

– Да ладно! Мать – это ерунда. Мать меня вообще не волнует. А мадам Нина? Приезжала еще?

– Да. Она часто ездит. Продукты всякие дорогущие привозит. И на меня все время волком смотрит, будто я зверь какой…

– Черт! Суетится, значит, наша мадам. Надо же… Молодец, кто бы мог подумать… А ничего новенького она старушке не втюхивала кроме своего злыдня Гошки? Не помнишь?

– Да нет, ничего такого… Ой, а ты знаешь, кто ее туда привозит? Я первый раз увидела – глазам своим не поверила. Думала, случайно его машина тут оказалась. А потом смотрю – точно, он…

– Кто? – насторожился вдруг Костик.

– Да один наш клиент, из постоянных! Ну, не наш с Танькой, конечно, у нас с ней другой контингент… Он к кругим Серегиным девчонкам ходит. Так вот, девчонки рассказывали, что будто бы он профессиональный жиголо, старушек богатых обслуживает, а к ним просто так забегает – отдохнуть от вредных трудов да пожаловаться–поплакаться по–приятельски – коллеги же все–таки… Ему все девчонки нравятся. И он жалеет всех… И никогда ни одну из них не унизил…

– Хм… А что значит, не унизил? Как это можно, интересно, проститутку унизить? Все равно что мертвого минералкой лечить…

– А по–твоему, проститутка – и не человек уже?

– А ты что, по–другому считаешь? – издевательски – весело хохотнул Костик, игриво подтолкнув ее плечом. – Ну, расскажи давай, как тебя, к примеру, унизить можно? А?

– Да что ты вообще обо мне знаешь–то? – подняла на него грустные глаза Саша. – Ты и не представляешь даже, как в это дерьмо попасть легко…

– Почему не представляю? Вполне представляю. Вы сами в него летите со всех концов на запах денег, только и всего. Это ведь издали деньги красиво и одуряющее пахнут, а вблизи – кому как… Для тех, кто поумнее, они вообще запах теряют как таковой, а для таких, как вы, дерьмом и пахнут! Что хотели, то и получили… И барахтайтесь теперь в этом. Унижают их, видите ли…

– Так я ж не о физическом, я душевном унижении говорю…

– О! Сколько я новенького сегодня узнаю, боже мой! У проститутки, оказывается, и душа еще есть? Как интересно! И у тебя есть?

– Есть. У меня – есть. А у тебя – нет. И можешь сидеть тут и изгаляться надо мной, сколько угодно. Только особо не старайся, ладно? Душу – ее все равно унизить нельзя, если только она сама этого не захочет…

– Ладно, хватит. Лирическое отступление началось и на этом закончилось, – вдруг грубо оборвал ее на полуслове Костик. – Так что, говоришь, за парень мадам Нину возит? Опиши–ка мне его поподробнее!

– Молодой совсем, красивый такой, ухоженный с головы до ног, сладкий и блестящий, как леденец на палочке. И лицо почти детское, наивно–грустное и доброе, будто немного обиженное. Лицо бедного Пьеро… Да Серега его знает – он частенько к девчонкам приходит, что–то вроде праздника им устраивает. А зато я один раз видела, как он Нину в машину усаживал – совсем другое у него было лицо! Такое прянично–счастливое, как у мальчика–колокольчика, щелкни по лбу – и зазвенит от радости. Удачно притворяется, наверное…

– Да? Ну, хорошо, если так… Разберемся… А как зовут этого Пьеро, помнишь?

– Да. Олегом его зовут. А Нина, я слышала, его Олежкой называет…

– Ладно, понял. Хорошая информация. Молодец. Теперь давай главное выкладывай – старуху уломала на свое официальное вселение?

– Нет пока…

– Как это – нет? Ты что? Идиотка…

Он подскочил со скамейки и, больно ухватив рукой за подбородок, поднял вверх ее лицо, долго смотрел в него, отстранившись, льдисто–голубыми неживыми глазами, будто изучая впервые.

– Саш, может, ты не поняла чего? А? Как это – нет? Там тебе делов осталось – на чуть–чуть совсем… Она же носится с тобой, как потерпевшая! У тебя возможностей официально прописаться на ее жилплощади уже давно больше, чем у всех родственников, вместе взятых! Старушке же просто самую малость капнуть на мозги осталось – и все. В чем дело–то?

– Не могу я, Костик… Понимаешь, не могу…Жалко мне ее… Ну, не смотри на меня так! Ты… Ты не понимаешь…

Она отдернула от лица его руку, опустила голову и совсем по–детски заплакала, сжавшись в комочек и выкрикивая сквозь рыдания торопливо и невнятно:

– Она добрая! Она булочки эти мне каждое утро… Ты не понимаешь! Она всех любит! Она вас всех, всех одинаково любит! Она… Нельзя с ней так, Костик! Я не могу! Чем дальше – тем больше не могу! Прости… Отпусти ты меня лучше, Костик…

Костик долго и ошарашенно смотрел на нее во все глаза, будто сказала она что–то совсем уж неприличное, из ряда вон выходящее, или вдруг взяла и залопотала что–то на непонятном ему языке – на китайском, например, или на суахили… Даже в мертвых его глазах–льдинках промелькнуло на миг что–то насмешливо–озорное, еще немного – и расхохочется весело…

– Так. Приехали. Опять у нас что–то новенькое. Перед нами неизученное наукой явление, господа! Называется – шлюха–философ. Я зачем тебя туда притащил, дурочка? Мысли думать? Или в старческом маразме копаться? А? Твоя задача была – развести старушку на жалость. Потом оформить свою задницу там официально. И все! А про любовь рассуждать – задачи не было. Поняла? И надо сделать так, как тебе большие дяденьки приказали. Потому что выбора у тебя другого нет. Серега ж убьет тебя, если что, дурочка… А на твое теплое местечко в два счета другого воробышка найдет – помоложе и посексапильнее. Только свистни – прилетит целая стая! Или того хуже – заставит, как всех, под фарами стоять, или на ночных трассах тусоваться… А там тебя быстренько копытами потопчут, потому как фактурка у тебя не та. Ты ж у него в приличных условиях существуешь, вот и научилась мысли всякие гонять про душевное унижение. И вообще, мы с ним в этом деле в доле… Так что у тебя выхода нет, поняла? И не реви. Не смеши меня… Сейчас ты встанешь и пойдешь доводить дело до логического конца, если жить хочешь. А ты ведь хочешь жить, правда, Саша? Так что завтра утречком бери святую старушку под белы рученьки да веди оформлять свое законное проживание на святой ее территории…

– А потом ты ее сразу убьешь, да? Или не сразу? – подняв на него заплаканные глаза и заикаясь от коротких всхлипов, тихо спросила Саша.

– Заткнись, дура! Не твоего ума дело… – шикнул на нее испуганно Костик, воровато посмотрев по сторонам. – Твоя задача – штампик правильный в паспорте получить и ждать…

– А чего ждать? Когда вы ее красиво убьете? А потом я подпишу вам какую–нибудь генеральную доверенность, да? А потом вы и меня…

– Саш, ты чего? Детективов начиталась, что ли? Такую дурь несешь! Я думал, ты умнее…

– Я не люблю детективов. Вообще их не читаю никогда…

– А что ты читаешь?

– Достоевского…

– А! Ну, все! Понятно теперь! Боже, как я сразу–то не допер… Кому рассказать, не поверят. Это ж надо! Шлюха – и с книжкой Федора Михалыча в руках… Нет, точно не поверят! Хотя в этом что–то есть, пожалуй…

Прищурив глаза, он удивленно и внимательно начал разглядывать ее заплаканное лицо со всех ракурсов, будто киношный режиссер, открывший неожиданно в заурядной, в общем–то, актрисульке необыкновенный талант перевоплощения и не понимающий совершенно, что ему теперь с этим открытием делать…

– Так я, выходит, для тебя кто? Самый настоящий Родион Раскольников, да? Дурень с больными мозгами, задумавший старушку убить? Тварь я дрожащая, иль право имею? Так, что ли? А ты, значит, у нас теперь Соня Мармеладова. И на панель пошла не по собственной корысти, а исключительно ради голодных деточек, которым надо срочно хлебушка принести. И что у нас там дальше по сюжету, а? Не пора ли мне уже бухнуться на колени и каяться начинать? Ты давай, подсказывай мне, а то вдруг я чего не так сделаю…

– Отстань… – устало произнесла Саша, глубоко вздыхая и откидываясь на спинку скамейки. – Хватить ерничать…

– Согласен. Хватит. Перейдем к нашим баранам, госпожа Мармеладова… Времени–то у нас с тобой совсем мало осталось. Когда, говоришь, старушка поминки по усопшему мужу устраивать собирается?

– Послезавтра…

– Как? Это что, один день остался? Черт… Ты давай, подсуетись, Сашенька! Ты же умница у нас, как оказалось… Фантазируй лучше, придумывай что–нибудь! Слушай, а может, тебе беременность изобразить? А что, очень жалостливо получится! Бедный беременный воробушек… И с ребеночком будущим податься ему совсем некуда… А? А я завтра приду, подыграю… Тебе как лучше? Чтоб я был коварным «поматросил–и–бросил» или наоборот, придурковато–счастливым? Главное, чтоб старушка прониклась!

Чтоб полностью была уверена в правильности своего поступка! У тебя получится, Саш.

Она тебя уже безумно любит. Ты же рядом! А такие старушки, они, как собачки – любят только тех, кто рядом…

– Нет, Костик… Она всех, всех вас любит одинаково. И прописать вас всех готова, и тебя, кстати, тоже. Отпусти меня, Костик! Ну, пожалуйста… Не смогу я… Тебе ведь и так свой кусок достанется, чего ты…

– А мне кусок не нужен. Мне весь пирог нужен. И хватит ныть…

Резко выбросив руку, он неожиданно схватил Сашу за черные вихорки и с силой дернул ее голову назад. Сильная короткая боль – и что–то хрустнуло в затылке, разошлось колкими иглами по предплечьям – не столько и больно, сколько страшно…

– Так. Слушай меня сюда, – стараясь приветливо улыбаться в сторону проходящей мимо их скамейки парочки, злобно проговорил он. – Не сделаешь – убью. Сделаешь – еще и денег потом дам… Тебе ведь нужны деньги, правда? Серега не дает, а я дам… Давай, иди… Я приду завтра…

Он поднял ее со скамейки за волосы, грубовато подтолкнул сзади в спину. Саша быстро пошла прочь, потом побежала испуганной трусцой, на ходу вытирая слезы. Редкие прохожие удивленно оборачивались ей вслед, жалостливо провожали глазами в горестно согнутую спину и шли дальше, каждый по своим делам – не догонять же эту странную девочку, в самом деле… Смешно же – бежать по бульвару следом за маленькой плачущей девочкой…

Костик тоже долго смотрел Саше вслед, пока мелькающее красное пятнышко ее куртки не скрылось из виду. Вот же не везет как. Прямо роковое зависание между небом и землей, черт… Ничего не получается! Даже идентифицировать себя – и то не получается. Вот кто он? Не бандит и не честный гражданин, и вообще никто. Для бандита – трусоват слишком. Проходил эти университеты, знает уже – не его это дело. И на честного никак не тянет. Не умеет на зарплатные крохи жить. Попробовал однажды, не получилось. Да и папаша родненький хороший пример показал, как ценится нынче честно–дебильный труд… Можно, конечно, и бизнесом каким зарабатывать, так опять же ума коммерческого, чуткого да изворотливого, бог не дал, и лень в этом напряжении каждый день существовать… А тут такой случай подвернулся, и на тебе – девка дурой оказалась. А может, наоборот, слишком умной. Обидно… Все же так хорошо складывалось, и черные риэлтеры ситуацию до сих пор не прочухали… Конечно, он бы сам не пошел старушку убивать. Мало специалистов, что ли, – да это бы и Серега смог… Даже если б и не сложилось чего – он вообще в этом деле сбоку припека. В бабушкиной квартире Серегина девка прописана, вот с них с обоих и спрос по интересу. А он кто – он убитый горем бабушкин внучок, и все…

А вообще, еще не вечер. Может, и срастется все, как задумано было, чего это он запаниковал раньше времени. Надо же, девка–то и в самом деле смышленая оказалась, быстро все просекла. Есть, есть в ней что–то такое, чего и глазу не видно, и руками не достать… Сила какая–то внутренняя. Наверное, она и есть, ее величество душенька пресловутая, святая да неподкупная. Да, прокололся он с девкой… Надо было какую–нибудь тварь продажную в это дело брать, до денег алчную. Так опять старушенция ее вмиг бы распознала – та еще кисельная праведница. А девка–то и впрямь зацепила его чем–то, оттого и злит. Так бы и переломал все косточки к чертовой матери… Не была бы проституткой – точно влюбился бы. Или убил бы…

Он еще раз вздохнул, потом решительно выдернул из кармана куртки телефон, быстро нашел в памяти нужный номер и, дождавшись ответа, проговорил в трубку деловито:

– Теть Нин, разговор к тебе есть. Да, важный. И срочный тоже… Там напротив твоего дома кафешка есть… Давай…

***

Нина тихо злилась, сидя в дальнем углу неуютного дешевого кафе за маленьким столиком, покрытом несвежей клетчатой скатертью, поворачивала в руках стакан с отвратительно теплой минералкой. Все ее здесь раздражало до крайности: и непритязательная публика, поедающая с важным видом жирные свиные отбивные, и плебейский запах жареного лука, и покушения бедняцкого интерьера на особое дизайнерское решение – все! Еще и Костька, засранец, заставляет себя ждать. Интересно, зачем она ему понадобилась так срочно, денег, что ль, будет просить… Так вроде не похоже, слишком уж голос в телефонной трубке нагло звучал, таким голосом не просят, таким только приказывают. И вообще – неспокойно на душе как–то. Да еще и кафешка эта вонючая на нервы действует…

– Добрый вечер, дорогая тетушка, – раздался вдруг над самым ухом вкрадчивый голос Костика. – Заждалась? Прости, ради бога…

Нина вздрогнула, подняла к нему сердитое лицо. Указав на стул рядом, коротко произнесла:

– Так. Садись и давай сразу к делу. Коротко и о главном. Мне здесь сидеть, знаешь ли, совсем не в кайф…

– Что, место не для твоего престижу? А по мне, так очень даже ничего…

– Костик, у тебя максимум десять минут. Давай уже излагай проблему, только покороче.

– Ах, вот так, да? Ну что ж, давай… Я, Нин, про твоего мальчонку пришел пошептаться. Славный такой мальчик, красивенький… Дорогой, наверное? Да?

– Да, красивый. Согласна, – не меняя брезгливо–отрешенного выражения лица, немного помолчав, в тон ему ответила Нина. – И дорогой. Ты же знаешь, я не люблю плохого и дешевого…

– Ну да, ну да, – тут же закивал головой Костик. – А Гошка как к твоим развлекухам относится? Ему тоже, надеюсь, нравится? Так вы бы его, Олежку–то, усыновили вместе, и дело с концом…

Нина ничего не ответила, долго и задумчиво смотрела в наивно–наглые Костиковы глаза. Отпив из высокого стакана теплой минералки, скривила брезгливо губы, потом улыбнулась снисходительно:

– А ты никак шантажировать меня вздумал? Да, Костик?

– А хоть бы и так…

– Ну давай, чего ж… По всем, так сказать, правилам жанра. Чего ты хочешь–то?

– Нин, к бабульке не лезь…

– А–а–а… Вон оно что. Как мне это сразу в голову не пришло? Твоя доходяжная шлюшка около тети Машиного дома меня с Олежкой,, наверное, и увидела. Понятно. Ну, и что? А может, это мой водила?

– Да нет, Нин. Он не водила. Он у нас зайчик – по старушкам – попрыгайчик, вот он кто. И не спорь, я успел все справки навести. А еще он у нас по совместительству знаешь кто? По юным шлюшкам – от старушек – отдыхайчик…

– В смысле?

– А в том смысле, что отрывается классно после любви–работы. Душой, так сказать, от тебя отдыхает…

Костик усмехнулся глумливо, скользнул взглядом по Нининому лицу, по плечам, по ухоженным с прекрасным маникюром рукам и продолжил:

– Хотя знаешь, я бы на его месте и не кочевряжился так сильно… Ты у нас тетка еще ух, какая! Прямо хоть сейчас на панель выпускай, иль к шесту ставь в стриптиз–баре…

– Ладно, Костик, не отвлекайся, – быстро перебила его Нина, изо всех сил стараясь удержать на лице маску снисходительного равнодушия. – Повтори еще раз и более внятно, чего ты от меня хочешь?

– В общем, ты отплываешь от бабкиной квартиры красиво в сторону, а я Гошке про твоего зайчика, так и быть, ничего не скажу.

– А ты думаешь, Гошка меня таки взревнует, что ль? – усмехнулась Нина. – Тоже мне, нашел Дездемону…

– Не знаю, Нин. Может, и не взревнует, конечно. А только никогда не простит, если узнает, куда его политые бизнесменским тяжким потом бумажки зелененькие уходят…

– Кость, а тебе не стыдно?

– Мне? Стыдно? Ой, не смеши меня, тетушка. Я и словов–то таких еще не выучил, ты что! Книжек давно уже не читаю, деградирую себе помаленьку…

– Послушай меня, Костя… Ну ты ж не такой! Я же знаю. Ты ж мальчишкой рос замечательным! Романтичным таким, все в облаках витал… Что с тобой случилось, скажи? Я помню, каким ты был в десять, в шестнадцать лет… Тебя же в школе взахлеб хвалили, а твоя мать, помню, от гордости страшно пыжилась, аж глаза из орбит выскакивали. А читал, к слову сказать, сколько! Тебя ж от книжки не оторвать было… Куда все это подевалось, а? Почему ты ни к какому занятию так и не сумел приспособиться?

– Тетечка, а ты сама–то к какому занятию приспособилась?

– Я? Ну, не знаю… Я просто живу, и все…

– Нет, тетечка, ты не просто живешь, а хорошо живешь! Хорошо жить – это очень замечательное занятие, тут я с тобой полностью согласен. Я, пожалуй, для себя его тоже и выберу…Не все же мне по земле ползать, в дерьме всяком копаться. Вот как сейчас, например. Да чего там! Все прежние романтики сегодня в духовных бомжах оказались, не я один такой… Тебе просто повезло больше – ты вовремя к Гошке присосалась, как клоп. А мне вот богатой бизнес–вумен, к сожалению, на пути не встретилось. Так что я иду другим путем, как видишь…

– Ну да, плюнуть в колодец, конечно, легче. Раз уже напился и вода больше не нужна…

– Это ты о чем, тетечка?

– Кость… А ты помнишь, как я тебя пять лет назад от колонии спасла? Или забыл?

– Так тогда не доказали же ничего…

– Потому что не захотели, вот и не доказали! А не захотели, потому что я денег много дала, кому надо. За тебя, за зайчика–попрыгайчика… Ты хоть знаешь, сколько? А из чьего кармана, догадываешься? Или тебе напомнить? А девчонку ту ведь точно тогда ты убил…

– Тише, Нина. Не надо так волноваться… Я все прекрасно помню. И знаю – чего, сколько и откуда. Ты от меня благодарности ждешь, да? Или искреннего раскаяния – чтоб голову пеплом? Хм… Странный сегодня день какой–то, прямо сразу с утра не задался. Все от меня ждут безумных поступков, да чтоб непременно с душком достоевщины… К чему бы это?

– Нет, Костик, я никакого раскаяния от тебя не жду. Что ты! Я здравого смысла хочу. Хотя, может, немного благодарности к нему приложить тоже не помешает.

– Ну и глупо. Я считал, ты поумнее у нас будешь, тетушка. Где ты вообще этих здравомыслящих да благодарных видела? Хоть одного назови! Благодарность – она только свеженькой может быть, когда петух, который в задницу клюнул, еще далеко не убежал… А как убежит – благодарность тут же и протухает, и мгновенно в неприязнь преобразуется к тому, кто тебе недавно помог… Не любят люди быть благодарными, не умеют просто. И это нормально. Ты вот Гошке своему сильно благодарна, что он тебе на добрых два десятка лет райскую жизнь обеспечил?

– Так я ж ему жена!

– А я тебе племянник! И что? Благодарность – она вообще штука бестолковая и опасная.

– Да уж. Как говорится, не делай добра…

– Ну почему сразу так категорически, Нин? Ты ж не за свой счет добро делала, а за Гошкин! Так что и мне, выходит, пора настала его отблагодарить…

– То бишь меня заложить?

– Ага… Ну так что, по рукам, что ли? Сушишь весла от старушки?

– Нет, Костик. Не хочу. И тебе не советую к Гошке с этим лезть – для него все это уже не так актуально, как ты думаешь.

– Ну и дура ты, Нина.

– Спасибо на добром слове…

– Да пожалуйста, дорогая тетушка. Тебе как лучше – чтоб я Гошке на сотовый позвонил или прямо в офис к нему заявился? По–моему, лучше в офис – у него там секретарша–нимфеточка всегда такой обалденный кофеек варит…

***

– Сашк, ты это откуда? Что с тобой? Дрожишь вся… Замерзла, что ли? Заходи быстрей…

Танька испуганно таращила на нее глазки–пуговки, глубоко спрятанные в розово–белой пухлости нежного детского лица, пыталась изо всех сил запахнуться поглубже в короткий шелковый пеньюарчик, отороченный нежными перышками. Туго натягиваясь от усилий, он всего–навсего чуть сходился на ее жирной груди, открывая глазам белые, как сметана, мясистые ноги. Странно, но и на нездоровую эту полноту тоже находились любители, и довольно много любителей – из тех, видно, что и в самом деле только говорят о красоте худых женщин, а на самом деле… Сама же Танька довольно легко управлялась со своим неповоротливым телом и даже ловко умела танцевать арабские танцы, сексуально и далеко не по–восточному сотрясая всеми своими складками, и пухлые ее щеки забавно топорщились при этом от легкой девчачьей улыбки, как два висящих на ветке и готовых вот–вот сорваться на землю спелых румяных персика. Забавно, конечно, было смотреть, как перекормлено–розовая малолетняя пышка зазывно трясет бедром – «любители» иногда помирали со смеху…. Было ей всего шестнадцать лет отроду, и была она доброй, смешливой и беззаботной. Для своих «любителей» называлась красивым именем Фаина и жила в этой квартире, как и Саша, «на всем готовом», то есть денег на руки не получала ни копейки. Серега часто наезжал к ним с ревизией, одобрительно–умильно трепал Таньку за отвислые щечки, приговаривая: «У–у, пыша моя…» Сашу же осматривал всегда критически и требовал еще «подсушиться» – похудеть, то есть. «Тебе должно быть двенадцать лет, поняла? – оглядывая со всех сторон ее хрупкую фигурку, твердил он каждый раз. – А если надо будет, и меньше должно быть!»

Клиентов он направлял к ним сам. В основном это были солидные чистенькие дядечки с развратно–вонючими глазами или вообще старички достопочтимые, исходящие слюной от страстных Танькиных танцев. Вот встретишь такого старичка на улице – и не подумаешь даже… Сколько они с Танькой «стоили» – они не знали. Любители рассчитывались напрямую с Серегой, он же держал их здесь «просто по доброте душевной», как он сам говорил, и доставались им только никчемные подарочки в виде коробок конфет, заколочек, колготок и прочей дребедени. Серега всегда звонил заранее и предупреждал о приезде очередного дядечки–клиента, даже имя его говорил , уважительно называя Иваном Петровичем или Львом Абрамовичем, например… А Саша уже знала, во что для этого конкретного любителя нимфеток надо обрядиться – или в пышную кисейную юбочку, или в детское платьице в клеточку с Микки–Маусом на кармашке, или в детские панталончики с кружавчиками… Хорошо, хоть памперсы напяливать не заставляли, и то, как говорится, хлеб.

– Таньк, а ты еще больше растолстела, пока меня не было! – улыбнулась ей приветливо Саша, целуя в пухлую щеку.

– И не говори! Прет и прет меня куда–то, скоро в дверь не пролезу. А ты насовсем пришла или так, в гости?

– Сама не знаю, Таньк… – махнула рукой Саша, снимая на ходу ботинки и быстро проходя в маленькую гостиную. Поджав под себя ноги и продолжая трястись, она уселась в самый угол дивана, снова превратилась в маленький и жалкий черный комочек.

– Ну, чего ты, Сашк? – идя следом за ней, жалобно тянула Танька. – Побили тебя, что ли? Ты у кого хоть живешь–то?

– Не спрашивай меня ни о чем, Танька. Плохо мне. Влипла я, понимаешь? Здорово влипла…

Она содрогнулась, звонко простучала – проклацала зубами и затихла, устало откинув голову на спинку дивана.

– Может, ты выпить хочешь, а? Согреешься…

– Таньк, ты же знаешь, я вообще не пью…

– А сейчас надо! Ты посмотри на себя – желто–зеленая вся, как банан. Что у тебя случилось–то?

– Что случилось? – эхом повторила за ней Саша, прикрывая глаза.

А правда, что у нее случилось? Что же это произошло с ней, в самом деле, такое страшное, как же оказалась она на этом убогом желтом диване, в этой проклятой развратной квартире, как попала в руки этому парню с льдистыми голубыми глазами… Что с ней произошло такое, что так сильно хочется умереть сию минуту? Как тогда, два года назад, когда приехала в этот большой город из своего богом забытого рабочего поселка, и вся ее старательно распланированная мамой жизнь рухнула в одночасье, и мечты о вожделенном университетском филфаке рухнули, куда она ехала поступать со своим четверочно–пятерочным аттестатом и выданными на скромное абитуриентское житье деньжонками. Так и не дошла до приемной комиссии – украли в поезде сумку со всеми немудреными девчачьими пожитками, и с документами, сложенными аккуратно в полиэтиленовый мешочек на самом дне. И паспорт там был, и аттестат, и деньги. И что делать, куда идти… Обратно домой – нельзя. Мама, когда провожала, уже сама для себя и «поступила» ее в университет, и даже будущим ее распорядилась на полгода вперед. Ты, говорит, Александра, после вступительных экзаменов домой–то уж не езди, чего туда–сюда мотаться – только деньги зазря тратить. Потом, в зимние каникулы, и приедешь. А лучше – в летние… Ну как она могла взять и вернуться – конечно же, не могла. Потому что знала – это позор для матери. Она ведь всю себя им посвятила и достойна похвалы, а не позора. Не могла она ее подвести. Хотя, наверное, и в самом деле глупо все это, а вот не смогла, и все тут. Сутки целые просидела на вокзале в остобенело–полуобморочном состоянии, пока Серега ее не приметил. Подсел рядом общительный мужичок в джинсовой бейсболочке, спросил ласково: