Текст книги "Небо закрыто льдами (Документальная повесть)"
Автор книги: Вениамин Тихомиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Вениамин Тихомиров
НЕБО ЗАКРЫТО ЛЬДАМИ
Документальная повесть
Предисловие
Несколько слов хочется сказать вам, молодые читатели.
Может, они станут для вас дружеским напутствием и советом.
Мое поколение подводников еще помнит «Барсы» – несовершенные, с малой скоростью и маневренностью подводные лодки, явившиеся, собственно, прообразами современных подводных кораблей.
Их даже трудно было назвать подводными в полном смысле этого слова. «Барсы», как и другие типы лодок тех лет, лишь на короткий срок могли опускаться в морские глубины. Служба на «Барсах» давалась нелегко.
Мы мечтали о таком времени, когда на смену первым нашим подводным кораблям придут настоящие субмарины – могучие, маневренные, по последнему слову техники оснащенные лодки, способные долго не подниматься на поверхность воды, месяцами обходиться без своих баз. Только имея такие корабли, можно было всерьез говорить о настоящей боевой учебе, о настоящей романтике покорения глубин. Мы по-хорошему завидовали тем будущим счастливцам, кому доведется управлять этими кораблями.
Мы завидовали вам. Вы сегодня стали хозяевами атомных кораблей.
Многие из вас скоро придут на флот. Многим из вас выпадет счастье служить на подводных лодках. Я говорю – счастье, потому что искренне считаю – нет выше радости, чем та, которую получаешь, выходя победителем из борьбы с природой. У подводника вся жизнь насыщена этой борьбой.
Многим из вас, возможно, доведется служить и на «Ленинском комсомоле».
Большинство моряков лодки – коммунисты и комсомольцы, застрельщики и запевалы многих интересных дел и начинаний. По инициативе «Ленинского комсомола» в Вооруженных Силах развернулось замечательное патриотическое движение, названное «эстафетой боевой славы» и посвященное двадцатилетию со дня нашей победы над немецко-фашистскими захватчиками. Ныне боевую славу отцов приумножают сыновья. Примером тому служит экипаж «Ленинского комсомола». О жизни и работе его, о повседневном героизме молодых моряков рассказывает эта повесть.
Тех, кто придет на «Ленинский комсомол», встретят замечательные ребята. Они помогут вам научиться мужеству. С ними вы познаете счастье открытий.
Я же от имени всех подводников нашего славного Военно-Морского Флота говорю вам, завтрашним подводникам, нашим завтрашним соратникам по профессии, – мы рады будем принять вас в дружную флотскую семью. И – счастливых вам будущих плаваний, ребята!
А. ПЕТЕЛИН,
Герой Советского Союза,
контр-адмирал
Глава 1
Город на скалах. Письмо без последней страницы. Лодка, пропавшая без вести
Вы бывали в Полярном? Слышали об этом северном городе?
Я расскажу вам о нем.
Недалеко от устья Кольского залива, среди островерхих сопок затерялась глубокая бухта. Со стороны моря и залива ее окружают скалы из серого гранита. Они защищают бухту от свирепых шквалов, налетающих с севера, из снежных пустынь Ледовитого океана; охраняют ее тишину от набегов штормовых волн, которыми знамениты всегда неспокойные северные моря.
На южном, отлогом ее берегу и расположен Полярный. Город, который заложили и построили моряки.
Каменные дома узкими улочками разбежались по склонам прибрежных сопок. Скалы и голый камень кругом. Лишь кое-где небольшими пятнами зеленеют миниатюрные рощицы карликовых березок да расползлись по сопкам густые заросли черники. Там, где ее много, она огромным ковром висит на крутых спусках скал.
Пройтись по здешним улицам – значит подняться на сопку или спуститься с нее по горным тропинкам. Дома стоят на гранитных основаниях скал – будто покоятся в огромных ладонях. Некоторые здания вскарабкались на самые вершины сопок. Добраться до них можно только по трапам, крутым, как на кораблях. Ураганом пронеслась над здешними местами война. Фашисты прорвались почти к самому городу, но дальше моряки их не пустили.
В ожесточенных боях – на земле, на воде, под водой и в воздухе – город выстоял и перешел в наступление. Враг был отброшен.
Из уважения к заслугам Полярного его называют порой «северным Кронштадтом». К чему? Балтийская крепость знаменита своими делами. А наш город пусть будет самим собой. У него достаточно своих побед, у него перед Родиной свои заслуги.
…Я хожу по городу, читаю названия улиц. Они звучат для меня как главы еще не написанной боевой истории Полярного.
Мне не терпится скорее попасть на улицу Магомеда Гаджиева.
Я ждал этой встречи почти десять лет – с того самого дня, когда случайно нашел в комоде среди разных бумаг пожелтевшее письмо без конца и начала.
Это было письмо отца.
Я никогда не видел его, я помню отца только по старым любительским снимкам из маминого стола.
Мама рассказывала о нем часто. Я знал, что отец был подводником, воевал на Севере и уходил в море от неприветливых этих берегов. Он жил в этом городе, он должен был вернуться отсюда домой вместе со всеми, когда страна праздновала победу.
Мы его не дождались.
Он пропал без вести.
Как он погиб, мама не знала.
Она писала командованию. Ей отвечали одно: лодка не вернулась с боевого задания. Однажды маму вызвали в военкомат и вручили орден Отечественной войны, которым посмертно наградили отца.
Это было все, что она могла мне о нем рассказать.
А потом я нашел письмо.
Говорят, оно пришло к нам уже после извещения о смерти отца. Листки, исписанные мелким торопливым почерком, были вложены в конверт, адрес на котором надписал другой человек. Письмо – две страницы. Первую, наверно, залило водой – ни одного слова разобрать не удалось. Края листков были обожжены, и некоторые фразы оборваны на полуслове.
Все, что я смог тогда разобрать на двух покоробившихся листках, я помню до сих пор наизусть.
«…Далеко-далеко уходим мы в море. Еще немного – и были бы у полюса, но не пускают льды. Они совсем рядом, они очень мешают нам, но мы везде топим врага. В прошлый раз два транспорта сожгли… Со мной может случиться всякое, но вырастет сын – ты расскажи ему обо мне всю правду. Скажи – моряком был, коммунистом, на Севере воевал и ордена боевые имел. Я хочу, чтобы он пошел по жизни моим путем. Где нам побывать не довелось – пусть и туда доберется. И самыми святыми пусть будут для него три слова: Родина, Партия, Жизнь. Нам снова в бой…»
Вечером я подошел к маме.
– Почему ты не показывала мне это письмо?
Я видел, как она растерялась.
– Ты нашел его сам?..
Я видел, что ей трудно начать разговор.
– Ты что-нибудь понял в этом письме?
– Его писал отец.
– Это последнее… Больше я не получила от него: ни строчки. Он пропал без вести. Я искала его – ты знаешь, я писала куда только можно, я пыталась найти его товарищей – тех, кто остался жив. Все, что я о нем знаю, – я тебе уже говорила. Он не вернулся, и никто не знает, как он погиб.
– Почему ты искала его одна?
Она обняла меня за плечи. Руки ее чуть заметно дрожали.
– Ты был маленьким. Ты ничем не мог мне помочь.
– А вдруг он жив? – спросил я и вздрогнул от дерзости собственного предположения. – Вон у Петьки из нашего дома отец через несколько лет после войны вернулся!
Мама еще крепче прижала меня к себе и отвернулась торопливо, но я успел заметить на ее глазах слезы.
– Тогда я сам буду искать отца.
Она молча гладила меня по голове.
– Я его найду. Вот увидишь!
В тот же вечер я сел писать письма. Я запрашивал штабы и военкоматы, искал оставшихся в живых отцовских товарищей.
Мне, как и маме, писали в ответ одно и то же: с погибшей лодки никто не спасен, из вещей ничего подобрано не было, лодка погибла далеко в море.
Но письмо-то ведь пришло к нам домой уже после смерти отца! По почте, на наш адрес, написанное отцовской рукой! Только конверт надписал не он!
Когда он отослал это письмо?
Как оно сумело дойти до нас?
…Дни собирались в недели и месяцы. Почтальоны приносили редкие письма, которые ничего нового к тому, что я уже знал, не прибавляли.
Но однажды мне вручили толстый пакет. Он пришел откуда-то издалека. Почерк был незнакомый.
«…Конец апреля сорок второго года. В Заполярье еще зима. Бушует метель. Подводная лодка, на которой служил твой отец, вернулась в тот день из очень трудного, продолжительного похода. Два раза ударила пушка – это значит, на счету лодки еще два потопленных корабля.
Лодка атаковала их в Норвежском море. Конвой противника, прикрываясь шхерами, пытался проскочить незамеченным. Но это не удалось. Подводники атаковали фашистов и два транспорта пустили ко дну. Охранение конвоя набросилось на лодку. Началось преследование. Лодке удалось оторваться от миноносцев и уйти подо льды – больше ничего не оставалось. Здесь фашисты были бессильны. Маскируясь во льдах, лодка окончательно запутала погоню и вернулась на базу.
А вечером того же дня надо было снова уходить в море. Задание было срочное.
Наша лодка и лодка твоего отца стояли у пирса рядом.
Перед походом мы успели написать письма и сдали их на „Субботник“ – был в годы войны на флоте небольшой такой почтово-пассажирский пароходик, ходил из Мурманска в Полярный. Там, на „Субботнике“, я в последний раз видел твоего отца. Из Кольского залива наши лодки вышли вместе. В открытом море мы попрощались. Мы желали друг другу счастливого возвращения. Мы ушли на восток, а лодка твоего отца – на северо-запад.
Тот поход был для нас нелегким. Лишь на третью неделю мы вернулись домой и здесь узнали, что лодка твоего отца пропала без вести.
Что с ней случилось, никому неизвестно…
„Субботник“ в тот раз наши письма до Мурманска не довез. Фугасная бомба разорвалась близ его борта, и он затонул. Почта ушла на дно вместе с кораблем. Через день или два водолазы осмотрели погибший пароход. Нашли почтовый груз и подняли его.
После сушки письма разобрали. Девушки с мурманской почты заботливо осмотрели каждое письмо. Все, что можно было спасти, они спасли. Многие письма оказались сильно промокшими. Адреса, написанные карандашом, стерлись. Девчата заменили конверты и восстановили адреса.
Письмо твоего отца, наверное, выходили эти девчата.
Вот все, что я знаю…»
Из этого письма, присланного товарищем отца, я узнал о том, как жил он и воевал. Но на самый главный вопрос письмо не ответило.
Что сталось с отцом в последнем бою, я так и не узнал.
Но я по-прежнему не хотел верить в то, что отец погиб, что лодка его исчезла бесследно. Я должен был сам убедиться в том, что это так.
У меня оставался один путь – своими глазами увидеть те места, где воевал и погиб отец.
Я сказал дома, что, когда придет время, буду проситься на флот.
Мама промолчала. Бабушка моя растерянно опустила руки.
– Дед твой в море погиб, отец твой там же пропал, и могила его неизвестно где, – так и третьему, что ли, не миновать? Не пущу!
У бабушки дрожали руки, и она никак не могла найти очки, и смотрела на меня выцветшими, подслеповатыми, близорукими глазами; и казалось, она вот-вот заплачет.
– Не отдам! Не отпущу!
Она торопливо гладила мои волосы сухонькими пальцами.
– Дай мне слово, Витенька: когда вырастешь – не пойдешь туда!
Бабушка ненавидела море и делала все, чтобы я тоже от него отказался. Бабушка со мной даже в библиотеку ходила, чтобы я как можно меньше книжек читал о моряках. Она подбирала мне книги по искусству и старалась приохотить меня к стихам. Я неплохо писал школьные сочинения, и бабушка хотела, чтобы я пошел по этой дороге. Она знала на память целые главы из «Евгения Онегина», и я тоже терпеливо заучивал их. Бабушка подзадоривала меня: «Попробуй сам что-нибудь написать! Например, про снег, который сейчас идет». Я пробовал. Стихи получались, их печатали в нашей школьной стенгазете. Ребята прозвали меня поэтом, но я не обижался на шутку. Я жил другим. Я хотел в море.
Я вырос. Пришел и мой черед идти на службу. Я рассказал обо всем военкому. Он не удивился – таких историй он, должно быть, слышал уже не одну. Он сказал только:
– Врачи не придерутся – пошлем на флот.
Врачи не придрались.
Так началась моя дорога в подводники.
– Просись на такую службу, чтобы быть на берегу, – без конца повторяла бабушка, собирая меня в дорогу. – Дай мне слово, что исполнишь это… Будь осторожен. В пекло не лезь. Береги себя – ты у нас в доме один мужчина остался. – И все текли и текли слезы из ее выцветших глаз.
Мама не плакала. Она помогала собираться молча.
– Я все помню, мама, – сказал я ей, когда мы уже садились в грузовики, – я буду искать!
…Потом был учебный отряд, и именно там и тогда, на берегу, я понял, что моряк не тот, кто умеет не укачиваться в десятибалльные штормы, а тот, кто, как таблицу умножения, знает сложнейшую сегодняшнюю корабельную технику, без которой сегодня в море – ни шагу.
Мне пришлось познакомиться здесь с такими вещами, о которых раньше я знал только по учебникам, – с электроникой и телемеханикой, кибернетикой и атомной физикой.
Изучить и освоить все те приборы, с которыми мне предстояло иметь дело в походах, было нелегко. Но я знал, что без этого моряком не стану и до своей мечты не дойду. Я не жалел ни времени, ни себя.
В учебном отряде знали, почему я просился на Северный флот. В день получения назначений меня вызвали к командиру.
– Вы назначаетесь на подводную лодку. В те места, где воевал ваш отец. Довольны, матрос Смелов?
Мне хотелось сказать командиру, что я родился везучим человеком. На моем пути все время встречались хорошие люди. Они помогали мне не отступиться от мечты. Добрым словом вспомнил я в эту минуту нашего военкома, и командиру учебного отряда мне тоже хотелось сказать, что и его я никогда не забуду. Но я пришел получить назначение, и еще знал, что командир наш не любит сентиментальности, и я только смог выговорить, задохнувшись от волнения:
– Благодарю вас, товарищ командир!..
…В купе полярного экспресса нас было четверо моряков: трое еще не видевших моря и седоголовый старик в потертом флотском кителе с рядами орденских планок на груди. Этот четвертый был тоже подводник, только давно уже ушедший в запас. Он ехал навестить сына, флотского офицера.
Мы разговорились незаметно.
– Вы хоть знаете, хлопцы, в какие края едете, у кого вам на Севере вахту принимать?
И в этом купе услышал я легенду о гаджиевской лодке.
Магомед Гаджиев, Герой Советского Союза, знаменитый подводный ас, родился и вырос в Дагестане – там никто и никогда не видел моря, среди горцев никогда не было моряков, да и сам Гаджиев дорогу к морю нашел не сразу. Комсомольцем-призывником он воевал с белогвардейцами, и там, на равнинах России, впервые узнал, что есть еще в мире безбрежные моря и есть смелые люди, которые их покоряют. И у Гаджиева родилась мечта – добраться до моря. Гаджиев был ранен в боях и вернулся домой, но знакомые горы не могли уже вытравить из сердца тоску по морям. По комсомольской путевке он ушел на флот. Был курсантом военно-морского училища, офицером, служил на подводных лодках.
Когда началась война, Гаджиев командовал дивизионом лодок. На борту многих кораблей уходил он в море на боевые операции, и всегда они возвращались с победой.
Но однажды лодка, на которой ушел в море Гаджиев, не вернулась на базу. И тогда родилась у североморцев легенда о ней.
Нет, говорили, не погиб Гаджиев, выдержали подводники бой. Израненный корабль, скрываясь от преследования, ушел к самой кромке льда, пробился в разводья. Моряки нашли такую льдину, у которой можно ошвартоваться. Приступили к ремонту своего корабля…
Тут обрывалась легенда.
«…Еще немного – и были бы у полюса, но не пускают льды», – вдруг вспомнилась фраза из отцовского письма, и я побледнел, и сердце коротко сжалось от непонятного предчувствия.
Может, это легенда о лодке, на которой погиб отец?
И вот я в городе его боевой молодости.
Хожу по улицам, всматриваюсь в их названия. Стараюсь представить себе отца. Он был таким же, как я, – всего на несколько лет старше. Он жил в этом городе. Ходил по его каменным дорогам, дышал морским, холодным, солоноватым воздухом.
Улица Гаджиева. Шагаю медленно, вглядываюсь в окна домов. Мне хочется увидеть людей, которые теперь здесь живут.
Улица кружит у подножия сопки, изглоданной взрывами мирного аммонала: продолжается строительство новых жилых домов, и место для них у скал отвоевывают с боем.
Улица спускается к гавани. По узкой дощатой лестнице я сошел прямо к причалам. Передо мной открылась вся бухта. За сопками синело, как предгрозовая туча, открытое море.
Я присел на камень-валун. Их много разбросано по скату сопки. Была середина июня, уже началось полярное лето. У самых ног, среди осколков гранита, зеленели стебли еще не зацветших северных цветов. Они ждали августа.
Чувствовалось приближение вечера. С моря тянуло покоем и прохладой. Изломанная тень ближнего трехэтажного дома легла на склон. Камни быстро остывали. Кончался час отлива. Остро пахло водорослями, по светло-голубому небу не спеша плыли белые паруса туч. Над прибрежной отмелью беспокойно кричали чайки.
Природа строго соблюдает свои порядки. Пусть круглые сутки солнце не уходит за горизонт и постоянно светло. Все равно придет вечер, наступит ночь. Потом будет утро. И новый день. Время неумолимо…
…В тот же вечер я выехал к месту службы. В штабе я получил назначение на подводный атомоход «Ленинский комсомол».
…В кубрике было тихо. Я задвинул под койку свой чемоданчик и огляделся. Из зеркала на одной из переборок глянул на меня счастливый и растерявшийся от своего счастья морячок. Это был я.
Много раз я слышал от мамы и бабушки, что очень похож на отца, и я пристально вглядывался в собственное отражение. Но вдруг подумалось мне, что у нас с отцом пока только и общего, что матросская форма. Во всем остальном мне за батькой тянуться еще и тянуться…
Свисток боцманской дудки прервал мои раздумья. «Приготовиться к вечерней поверке!» – пропел дневальный.
С этой команды началась моя морская служба – теперь уже по-настоящему.
Глава 2
Там, где встречаются зори. «Батя» и Чикин
…Посмотрели бы вы на нашу бухту в мае! Нет, не потому, что этот месяц у нас – начало весны. В мае у нас здесь встречаются зори. Ради такого зрелища стоит бросить все и сорваться к нам сюда хотя бы на день.
…Полнеба с запада охвачено ярким пламенем только на короткое время ушедшего за горизонт вечернего солнца. Редкие облака в темнеющем небе полыхают багрянцем. Они плывут медленно, и впечатление такое, что зарево заката все время переливается – точь-в-точь как огромный кумачовый флаг на весеннем ветру, флаг вполнеба величиной.
Вечерняя заря не успевает погаснуть – с востока навстречу ей уже разгорается яростно восходящее солнце, и опять начинает полыхать небо гигантским костром. От такого зрелища сна лишаются люди. Прямо из окон кубрика видна вся эта панорама как на ладони. Мы вскакиваем с коек и любуемся, и даже дневальный бессилен – он, зачарованный, вместе с нами не может оторваться от окна…
Хотел я все это в стихах описать. Садился у окна в кубрике, карандаш грыз и, словами захлестнутый, мучился. Но не получились у меня стихи. Не находилось нужных слов.
…На лодке встретили меня как старого знакомого. Бывает же так – приходит новый человек в коллектив, и никого еще не знает, кажется, а ощущение такое, словно он все время здесь жил.
В первый же день вызвал меня к себе командир.
Я не видел ни разу капитана второго ранга Жильцова, но рассказы матросские о нем еще на берегу слышал. Хвалили его ребята – а для командира это, быть может, важнее, чем хорошая служебная аттестация. Матросы с командиром встречаются каждодневно. Вместе службу несут, беды и радости делят. Кому, как не матросам, лучше всех командира своего знать? По взгляду определяют ребята, по голосу, какое у командира настроение. Он же на виду у всего экипажа. Все от него. Все к нему. «Батя», одним словом.
Интересное дело вообще получается. Никто не рассказывал матросам биографию командира, а знают они о нем все до мелочей. Это, говорят, «телеграф матросский» работает. И все точно, без прикрас и выдумок. Слышал я рассказы о семейной жизни нашего командира и не поверил сначала: откуда матросам, думаю, подробности знать? Да и редко такие истории случаются. Наверное, сочинил кто-то – узнал на копейку, а продает на рубль. Потом убедился: все правда и все у командира в жизни получается так, как ребята про него говорят. Лев Михайлович наш и в самом деле со своей женой еще в школе познакомился, в одном классе учились. Там и родилась их любовь, и они ей до сих пор верны; и осталась она у них такой же нежной и чистой, как была в самые первые дни. Такой любви позавидуешь…
И вот меня вызвали к командиру.
За мной прибежал посыльный. «Ты новенький? Давай бегом в командирскую каюту, „Батя“ зовет…»
Пришел я. Доложился, как по уставу положено. Жильцов поднялся из-за стола, отложил в сторону какие-то книги, руку протянул, поздоровался. Предложил сесть.
Что-то матросское, наше, не начальственное вовсе, сразу почудилось в нем. Даже внешность командира – крутые плечи, крепкие рабочие руки, осанка, гордая и спокойная, – располагали к себе. Хорошо выутюженный китель туго обтягивал грудь. Белоснежная полоска воротничка выделялась резко, подчеркивая крепкий, морской непроходящий загар – не раз и не два, должно быть, ходил он в штормы, не один ветер, должно быть, его полосовал.
Голос у Жильцова чуть хрипловатый и мягкий. Говорит не спеша, тихо, спокойно.
– В комсомоле давно?
– Третий год.
– Просился к нам, или просто назначили?
– Рапорт писал…
Жильцов, словно припоминая что-то, вдруг пристально посмотрел на меня.
– Смелов… Смелов… Отец у тебя не подводником был?
– Так точно. Погиб в этих местах.
– Об отце твоем слышал много… Теперь, значит, и ты на лодки пришел, по отцовской дороге? Доброе дело задумал, Смелов. Только раз уж так получается, учти: спрашивать с тебя, как с сына подводника, будем вдвое. Никаких поблажек.
– Я их и не прошу, товарищ капитан второго ранга…
– А ты не тушуйся. Командирам побольше надоедай да товарищей не ленись спрашивать. Надо будет – ко мне приходи. Без этого с нашей службой не справишься, а справляться тебе, Смелову-младшему, надо, я так думаю…
– Я тоже так думаю…
– Мать в Москве осталась?
– Ткачихой работает.
– Своей семьи нет еще?
– Рановато как будто…
Жильцов улыбнулся, лицо его потеплело.
– Это у кого как! Есть у нас на лодке и семейные…
– Девушка у меня на берегу осталась, товарищ командир. Там, в Москве…
– Ну-ну… – как бы приглашая продолжить откровенный разговор, Жильцов посмотрел на меня с серьезным любопытством – послушаем, мол, что ты о ней скажешь…
– Мы с ней дружим, со школы еще. Как получится, не знаю. Может, ждать ей надоест, да и передумает…
– Случается и такое, – соглашаясь, кивнул Жильцов. – Но давай будем надеяться на лучшее. Письма ей пиши почаще, письмо в профессии нашей не последняя вещь… Учится она или работает?
– И работает и учится.
– Должна быть хорошим человеком. – Жильцов помолчал раздумывая. – Ну, добро. Увидим, как оно все обернется… А что касается службы – держись ребят покрепче, и все будет как надо.
Жильцов вышел из-за стола, помолчал, глядя куда-то поверх меня, о чем-то своем задумавшись.
– А служить будет нелегко, Смелов, – повторил еще раз. – Отца твоего североморцы помнят и к тебе приглядываться тоже будут как следует… Желаю успехов.
Он пристально посмотрел на меня. Глубоко запрятанная грусть, показалось мне, была в командирских глазах. Не знал я, что в ту минуту Жильцов своего отца вспоминал тоже. Погиб он на фронте где-то в смоленских лесах.
В каюту вошел капитан-лейтенант Штурманов.
– Новичок у вас, Лев Михайлович?
– Так точно! – Я встал.
– Служить, значит, вместе? Будем знакомы. Заместитель командира по политчасти… Ну-ну, посмотрим, какой из вас матрос… Лев Михайлович, у меня к вам дело…
Я попросил разрешения уйти.
Сбегая по трапу, не рассчитал, сорвался с последних ступенек и набил себе синяк у левого виска. Обернулся, чертыхаясь, – передо мной наш боцман, мичман Михаил Луня.
– Э, да ты, братец, по трапам спускаться не умеешь! Тренироваться надо.
Пригляделся ко мне.
– Не узнаю что-то. Или память отказывает?
– Только что к вам назначен.
– Оно и видно. У нас так по трапам никто не спускается. Голову можно потерять. А без головы какой же ты матрос… Своему старшине доложи. Пусть он тебя по трапам погоняет…
Боцман переменил тон.
– А синяк-то здоровый? Может, к доктору надо? Свинцовую примочку приложить?
– Да нет, ничего… Заживет и так.
«Надо ж такому случиться! – думал я. – Разболтает по всей лодке. Смеяться будут».
Но боцман никому не сказал ни слова.
Своему непосредственному командиру мичману Крикуненко я доложил обо всем тут же. И о том, что посоветовал мне командир, и о замечании боцмана.
– К проверке приступим завтра же, – кивнул он. – Прямо с утра. Помогать будем – это само собой… – Крикуненко усмехнулся. – А пожелание боцмана можете выполнять самостоятельно… В свободное время, конечно.
Большие голубые глаза мичмана сощурились в добродушной усмешке. Красивые и дерзкие были у мичмана глаза – в них, как в зеркало, можно смотреться. Такие, говорят, девушкам нравятся.
Александра Крикуненко в базе знают, наверное, все. На флоте он служит давно. И все на подводных лодках. На нашей – с первого ее дня.
Мы одного с ним роста, только он в плечах шире. Ноги расставлены цепко, будто вросли в палубу.
Голову держит прямо. На собеседника смотрит в упор. На щеках румянец. Парень, говорят, веселый. Увидим, все еще впереди.
В кубрике полутемно, горит только дежурная лампочка. И делать мне нечего, и пойти не к кому – почти никого еще не знаю на новом месте. Те, с кем уже знаком, делами своими заняты – служба военная перекуров не знает, она, даже когда солдат спит, продолжается – и мешать на службе занятому человеку не положено.
Но сидеть без дела я тоже не умею, не учили меня этому дома, и потому я решил: раз не зовут никуда – возьму и тельняшку пока постираю. В субботу – увольнение в город, и к нему надо готовиться как положено. И вообще – стирка так стирка. Все равно за меня это делать некому, тут не дома, и нянек у матроса нет. Да и время пойдет быстрее.
Я перебирал содержимое рундука и не заметил, как в кубрике появился еще один человек – главстаршина Чикин. Я знал его немного в лицо, и знал от ребят, что он на нашей лодке комсоргом. Разговаривать с ним еще не приходилось.
Чикин долго и с любопытством приглядывался к тому, как копаюсь я в своем рундуке.
– Любовно барахлишко перебираешь, – сощурился он, наконец, и узкое жестковатое лицо его тронула добродушная усмешка. – До армии случайно не товароведом был?
– А что? – Я обернулся. – Нужда, что ли, в продавцах объявилась?
– Да нет… Подумал я, будто к нам нового каптера прислали.
– Помощников себе подбираете, товарищ главстаршина?
За «каптера» я обиделся.
Чикин рассмеялся. Как-то интересно это у него выходило – казалось, что весь он и даже жесткий, торчком, чубчик его тоже смеется.
– А тебя не задень – кусаешься… – сказал он как-то неопределенно – не то удивлялся, не то одобрял. – Ладно, шутки прочь, раз ты их не воспринимаешь. Давай по делу поговорим. Комсомолец?
– Да. А что?
– Вечером на бюро прошу.
– Зачем?
– У тебя что, с бюро когда-нибудь неприятности были – испугался? Да ни за чем, собственно. Придешь – на ребят наших посмотришь, себя покажешь…
– Казать пока нечего.
– Ну, расскажешь тогда, кто ты, что ты и как к нам попал – с охотой или так… Что делать будешь – сачковать, баловаться или по-настоящему работать.
– Вроде маленького допроса, значит.
– Просто у нас правило такое: пришел новый человек – покажись, кто ты такой. Надо же знать, кого к себе в экипаж берем. А то, может, и не подойдешь еще, кто знает! Ребята у нас в этом смысле жесткие…
– И общественной работой сразу нагрузите?
– А ты как думал! Вот потолкуем вечером по-дружески и найдем тебе работку. Раскачиваться особенно некогда, дело наше не терпит.
– Деловитый ты, главстаршина. – Я покачал головой, разглядывая Чикина.
Коренастый, подобранный весь, он стоял в нескольких шагах от меня и смотрел уже без тени улыбки. На обветренном скуластом лице его выделялись темные и цепкие, глубоко запавшие прищуренные глаза – казалось, он схватывает ими сразу все, что попадает в поле его зрения, сразу же отсеивая все то, что не стоит внимания, – потому только у него такой жесткий взгляд.
– Ты про это словечко забудь, парнишка, – посоветовал он, и на скулах его дрогнули желваки. – Не люблю я это словечко. Душок от него неприятный. Дело – вещь серьезная, и ты категории не путай. Не дрова на лодке возим. На нее вся база оглядывается, и на улицах ребята с других кораблей глазами нас сверлят: что они за герои такие, почему им, а не нам честь выпала… Ты в самом деле подумай, почему? А уж коли доверили нам – значит, работать надо на всю железку, как говорят.
– Чего ты заводишься, главстаршина, – примирительно сказал я. – Чего ты меня не на моих грехах поймать пробуешь? Я никогда против дела не был, если только его по-хорошему правили…
– Значит, в этом мы с тобой сойдемся. – Чикин улыбнулся, смягчился, глаза его потеплели. – Ну, а дальше как – время покажет… Ты мне только честно скажи – в учебном отряде ваньку валял или занимался?
– Занимался. Безо всяких.
– Я к тому, что если плохо что-нибудь знаешь – ребят подзову. Займутся с тобой, быстро подучат. Сам знаешь – в море ходить нам не раз, а там учиться некогда… По специальности трюмных я сам берусь. По электрике – Леня Шинкарев поможет. Сердечком нашей лодки заинтересуешься – к «атомному богу» нашему сходи. К капитан-лейтенанту Коломийченко. Или к Васе Дичко – он у нас по этому делу профессор, хоть всего-навсего старшина. Так что пока время есть – не стесняйся.
– Да не надо, – мне стало неловко. Я и в самом деле не валял дурака в отряде, и мне не хотелось, чтобы ребята принимали меня за салажонка, который ничего не умеет. – Если запутаюсь в чем – тогда, конечно, спрошу, само собой… Спасибо…
– А за деловитость я, знаешь, почему обиделся?
Чикин стоял теперь совсем рядом; я различал даже редкие синеватые крапины на его жестких щеках – как будто горящим порохом хлестнуло его когда-то по щекам. Только то не порох, а уголь навсегда въелся под кожу, оставил вечные метины. Чикин до службы на шахте работал, говорили ребята.
– Есть еще чудаки, считают: комсорг всегда человек деловитый, потому что для послужного списка старается – а иначе, мол, зачем ему? А мне, если так, – плевать на послужной список. Я, знаешь, за что это дело люблю? За то, что всегда с ребятами рядом. Интересно мне с ними. Сам по себе не проживешь, это как дважды два. Когда живые люди рядом, жить веселей, и ничего не страшно. Оступишься – поддержат, сам кому добрым словом или плечом подсобишь – тоже, значит, не зря день прожил, и тебя при случае выручат, люди добро помнят… Вот почему. А ты – «деловитый»!
