Текст книги "Огненная лавина"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

В период февральской революции в Москве молодой большевик Николай Александрович Зыков участвовал в революционных событиях, проводимых под руководством московской партийной организации. Работая на военном заводе, активно пропагандировал ленинскую газету "Правда" среди рабочих Басманного района. К октябрю семнадцатого года Николай Александрович имел уже за плечами большой опыт подпольной работы, мог доходчиво объяснить рабочим, во имя чего они ведут борьбу. Сам прошедший суровую школу жизни, большевик быстро находил общий язык со слесарями и литейщиками, грузчиками и кузнецами.

В первые дни Октября Николай Александрович становится организатором Советской власти на Брянщине. Его назначают председателем Любохонского волостного исполкома Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. А через некоторое время избирают начальником Брянского земельного управления. Земля! Приятно было видеть, как загорались глаза у крестьянина, получившего земельный надел. Мужики сбросили с себя вековую дрему, готовясь к жизни свободной и новой. Такие же пытливые взгляды встречал Николай Александрович в Москве на VIII съезде Советов, делегатом которого был избран брянскими рабочими.

Юрий слушал отца, и законная гордость просыпалась в его сердце.

Отец закончил рассказ и, подойдя к сыну, положил на плечо руку:

– Не пора ли тебе, Юра, вступать в партию?

– Давно, давно пора, – поддержал Гребеньков.– А рекомендацию тебе любой коммунист даст, хоть и я.

У родного очага

Наутро Юрий получил приятную весть: командир полка посылал его за самолетами в Москву. Не менее Юрия был обрадован и отец. Сын побывает дома, встретится с матерью, Лилей, Эвиром. Их он не видел целых три года.

Об одном сожалел Николай Александрович, что не сможет лететь вместе с сыном.

Юрий поднял штурмовик в воздух, сделал над аэродромом круг и, качнув на прощание крылом, взял курс на Москву.

Отец добирался до столицы поездом.

Москва... В осеннем дымчатом небе сонно повисли аэростаты заграждения. А великий город жил, работал. Стоял холодный серый день.

Зыков спешил домой. Знакомая насыпь окружной железной дороги. Липы и клены вдоль улицы Левитана. Юрий всматривался в дома, мимо которых проходил, узнавал и не узнавал их. В первые минуты он даже сразу не приметил своего двухэтажного бревенчатого дома с островерхой крышей. Потом память разом воскресила все... Он быстро взбежал по ступенькам крыльца, с силой распахнул податливую дверь и чуть не столкнулся с матерью, выходящей с хозяйственной сумкой.

– Ма! – совсем по-мальчишески вырвалось из груди.

– Сыночек!.. Родной!..

Посыпались вопросы, Елена Филипповна едва успевала на них отвечать. Эвир в школе, Лиля в институте, сдает экзамены. Отец не вернулся из командировки. Здоровье? Пока ничего, да и болеть некогда – работа, общественные дела, дежурства...

Мать суетилась на кухне. Юра, помогая растапливать плиту, делился новостями, рассказывал о друзьях, о встрече с отцом в Щиграх.

Пришла с работы тетя Паша, мамина сестра, обняла любимого племянника. Перед Прасковьей Филипповной стоял уже не прежний юноша, а настоящий мужчина, воин!

Елена Филипповна любила людей одержимых, упорно следующих к достижению цели. Сама она страстно мечтала стать врачом и стала им. Поэтому всячески поддерживала сына, желающего с детских лет быть летчиком. Сильный, волевой человек, мать привила эти качества и своему любимцу – сыну. Не материнское всепрощение – большую требовательность проявляла она к нему. Елена Филипповна говорила: человек – хозяин своей судьбы. Юрий захотел связать судьбу с небом, и мать одобрила выбор. Она считала, что сын вполне готов идти выбранным путем.

Юрия, Лилю, Эвира поражали в матери многие качества, особенно ее удивительная мудрость и великая убежденность. Ее слово для детей было непререкаемым, авторитет – бесспорным.

Будучи в эвакуации в Сибири, Елена Филипповна познакомилась в заводской столовой с авиаконструктором Туполевым. С большой гордостью рассказывала она о сыне: ведь он у нее летчик, воюет на фронте. Говорила, что после войны сын думает учиться на авиаконструктора...

И вот сын стоит перед матерью – стройный, возмужавший, ордена посверкивают на груди, золотятся погоны.

Пришли Эвир, Лиля. Юрий ловил восторженные взгляды брата и сестры. Нескрываемая гордость светилась в их радостных глазах. Лиля и Эвир наперебой расспрашивали о боях, но Юра, проявляя сдержанность, отделывался короткими фразами: "всякое бывало", "бои как бои", "приходилось и туго".

Так же, как Эвир, завороженными глазами смотрела на брата Лиля. После она рассказывала о Юре подругам в институте. Брата Лиля не без основания считала смелым и храбрым летчиком, иному бы не дали боевые награды, не повысили бы в звании.

В глазах матери Лиля улавливала такую же гордость за Юру, какую испытывала сама. Долгими были разговоры, уснули лишь под утро.

С блеклым рассветом Юра был уже на ногах. После завтрака отправился на авиационный завод. Выполнив формальности с пропуском, лейтенант в сопровождении инженера вошел в сборочный цех. Там, распластав широкие крылья, стояли штурмовики.

– Вот тут они рождаются, – сказал инженер и многозначительно обвел взглядом весь цех.

Потом он пригласил Зыкова посмотреть на подготовленные к вылету новые самолеты. Они стояли на заводском обширном дворе, совсем недавно оставившие сборочный цех – свою шумную обитель. Им скоро придется окунуться в другую обитель – в небо войны. Юрий пожелал им мысленно: "Счастливых полетов!"

Самолеты, которые предстояло принять для полка, находились вблизи заводского испытательного аэродрома. Проверенные на выносливость, силу и скорость, они дожидались своего часа. Пришлось познакомиться с техническими предписаниями, с результатами испытаний. Машины отбирались придирчиво, строго. На это ушло пять дней.

Вскоре вернулся из командировки отец. С работы он приходил всегда поздно, усталый. При виде сына как-то сразу преображался, начинались долгие разговоры, воспоминания.

– Юрушка, – по привычке нежно произносил отец, – недавно по служебным делам я встречался с начальником академии имени Жуковского. Генерал Соколов-Соколенок спрашивал о тебе, интересовался, как ты воюешь, не утратил ли мечту стать конструктором самолетов.

– Конечно нет.

– Ты знаешь, сынок, он предложил отозвать тебя с фронта на учебу в академию.

– Ну и что ты ответил, папа?

– Сказал, что ты все равно не согласишься покинуть полк. Ответил, что хорошо знаю своего сына и даже не буду заикаться об академии.

– Вот и правильно, папа! Ты же знаешь, как давно я мечтал об учебе в академии, но ведь идет война... разве могу я оставить свой полк, своих ребят...

С Люсей Медведевой Юрий встретился у проходной моторостроительного завода. Взволнованная, девушка от неожиданности только и могла выговорить:

– Юра! Да ты ли это?!

– Я, Люсенька, я. Это абсолютно точно. И не сомневайся. Давай-ка лучше поздороваемся.

Сколько долгих месяцев он готовился к этой встрече. Лежа в землянке, сидя в кабине, – в буднях фронтовой жизни он нередко вспоминал о Люсе. И столько было тепла, нежности и грусти в его чувствах...

И вспомнилось все: ласковые вечера, прогулки по тихим улицам Сокола, незабываемые аэроклубовские дни...

– Ой, Юрик, какой ты стал!

– Каким был, таким и остался...

– Наград сколько...

– Как у вас здесь, тихо?

– Сюда в начале войны прорывались самолеты. Красную Пресню бомбили. На Шелепихе бомбы попали в табачный склад. Был сильный пожар. Теперь тихо.

– Будет еще тише, Люсенька!

– Никак не ожидала такой встречи. Аж сердце оборвалось... Гляжу – ты. Столько времени прошло, а вроде вчера инструктор давал тебе нагоняй за то, что ты называл меня не по аэроклубовскому уставу – Люсенькой. Помнишь? Курсант Зыков!

– Помню. Конечно, помню...

Коротким сновидением показались лейтенанту Зыкову встречи с родными, с Люсей. Осталось такое чувство, словно он прошел мимо колодца, так и не утолив жажду...

И вновь звало его небо войны.

И снова бой

В полк прибывало пополнение. Прилетали соколы, успевшие испытать силу своих крыльев, прилетали соколята, недавно оперившиеся в летных училищах, пока не обстрелянные фашистскими охотниками. Держались они скромно, прислушивались к разговорам асов, впитывали каждое их слово, жаждали открыть для себя какие-то секреты военной летной науки. Возможно, эти тайны помогут выходить победителями из воздушных боев, невредимо возвращаться на аэродром.

И на себе приходилось ловить лейтенанту Зыкову горячие восхищенные взгляды.

Юрий и сам когда-то испытывал такое же чувство к более опытным боевым товарищам, ища в них поддержки, совета и участия. Теперь и к Зыкову обращались за дружеским советом. Каждая, даже простая деталь, подмеченная в воздушных атаках, считалась частицей боевого опыта, достоянием всего полка, всей армии. Зыков постоянно благодарил в душе аэроклуб – первый начальный класс для тех, кто задумал крепко побрататься с небом, обрести с ним нерасторжимую связь.

По теории и по практике курсант Зыков превзошел в аэроклубе многих своих товарищей. Многие удивлялись той легкости, быстроте, с какими давалась ему летная наука. Не ограничиваясь аэроклубовской программой, Юра много читал дополнительной литературы, просиживая в библиотеке, изучая книги по самолетостроению и метеорологии, интересуясь учеными. Он был страстно влюблен в небо, покорен им. Скрупулезно изучал самолеты, с наслаждением летал.

В полку, уже на войне, он встретился с Костей Воробьевым. Юрий был знаком с ним еще в аэроклубе. Когда Воробьев на фронтовом аэродроме увидел рослую, подтянутую фигуру Юрия, подумал даже, что обознался. Они радостно обнялись. На гимнастерке сержанта Воробьева сияла медаль "За отвагу".

– Рассказывай, как оказался у нас? Где воевал?

– Чего рассказывать? – уклончиво ответил Костя. – Почти все время на У-2 летал. Снабжал партизан медикаментами, продовольствием, боеприпасами. Ну а ты как?

Зыков стал рассказывать о жизни полка, о товарищах, а сам с улыбкой наблюдал за Костей: взгляд того был словно примагничен к его орденам и медалям. К искреннему чувству уважения к Юрию у Кости примешивалось и какое-то смущение: перед ним офицер, наград вон сколько, а что он, Костя Воробьев? Нет, не везет, да и только...

Костю влекли передовые рубежи войны. Долгие месяцы не давала ему покоя жажда воздушных боев, настойчиво просился на передовую. И добился своего.

Юра сразу же потащил приятеля в свою землянку.

– Переходи жить ко мне. Место свободное найдется.

– Ты, смотрю, не в полет собрался, а в Большой театр.

– Воевать, Костя, нужно и со злостью, и с хорошим настроением. Бьем-то мы кого? Фашиста!

– Юра, никогда я так сильно не хотел жить, как сейчас. Ты ведь не знаешь еще. Лена-то... ну, помнишь, моя девушка... жена теперь. Сынишка у нас. В честь тебя Юркой назвали.

– Спасибо, Костя! Рад за вас.

Она сейчас в Свердловске, на военном заводе. В общежитии комнатку дали отдельную... Много приходится думать о семье, беспокоюсь.

– Не волнуйся. Получишь скоро самолет. Будь осмотрителен в воздухе. Полк у нас хороший, ребята славные.

– Так рад, что встретил тебя, Зыков, в полку. Не зря же нас свела судьба в аэроклубе. Ты уж меня не бросай.

– Наверное, не зря. Вместе воевать будем.

После обеда командир полка вызвал к себе наиболее опытных летчиков.

– Вы знаете, – нашего полку прибыло. В небе каждый летчик проходит крещение боем. Чтобы первые вылеты не омрачить потерями, надо всех новичков взять под опеку. Лейтенант Зыков, говорят, вы друга встретили?

– Так точно! Сержант Воробьев. Вместе учились в московском аэроклубе.

– Как он?

– На войне с самого начала. Партизанам грузы доставлял. Медаль "За отвагу" имеет.

– Неплохо. Возьми его под свой контроль. Проверь знание матчасти. Поделись опытом. Расскажи о всяких воздушных хитростях... Эти слова, товарищи, обращаю не только к Зыкову – ко всем здесь присутствующим. Нам дорог каждый летчик, каждый стрелок.

Показав Воробьеву аэродромное хозяйство, Зыков повел его в штурманский класс, расположенный в одном из приаэродромных сараев, познакомил с приборами и макетами в классе огневой подготовки, представил его своим боевым друзьям.

Воробьев быстро стал в семье летчиков своим парнем. Ходил на дежурства при штабе, недели две помогал латать самолеты. Устав, ложился на промасленном бушлате под израненным крылом.

– Живучие же "илы"! – громко восхищался сержант, так, чтобы его слышал пожилой механик. – Смотри, Егоркин, самолет будто автогеном располосовали, а он до аэродрома дотянул.

– Самолет замечательный. У немцев такого нет, – согласился механик и добавил: – А моторчик-то тысяча семьсот лошадок. Красота!

– Тебе, Егоркин, лет уже немало, воюешь давно. Что же ты все в рядовых ходишь? – осторожно поинтересовался Костя.

– Не всем генералами быть, – скупо улыбнулся механик. – На войне, хошь знать, солдат с заглавной буковки пишется. Так-то.

– Чем на гражданке занимался?

– Да по ним все, по самолетам же. Был сборщиком на авиационном моторостроительном. Обучил бригаду молодых и на фронт отпросился. Я тут наше заводское клеймо на моторах нахожу – исправно служат они. Мне разве не радость: мы их собирали, на стендах проверяли, в путь-дорогу готовили... Я вот гляжу на тебя и – завидую. Летать умеешь. Да если бы мне раньше грамоту в надлежащем виде преподнесли, разве бы и я не окрылился?

Добродушный вид Егоркина, его тихий рассказ настраивали сержанта на добрые мысли. Хотелось сделать механику что-то приятное, сказать теплые слова. Он проводил в капонирах, в ремонтной полковой мастерской дни и ночи, был для раненых "илов" и терпеливой нянькой, и опытным хирургом. Диагноз самолету Иваныч ставил еще на подлете машины к аэродрому и почти всегда был точен. Сказывался опыт.

Егоркин был душой полка – неунывающий, мудрый, добрый. Его внутреннюю сосредоточенность можно было сперва принять за нелюдимость. Но если надо – и он был разговорчив, напорист. Взял в оборот даже самого проверяющего из дивизии: "Как же так, товарищ полковник, за три последних месяца ни одного нового мотора не прислали. Спросите, пожалуйста, там у товарищей по техобеспечению – где у них совесть?"

Каким гоголем ходил Егоркин, когда двигатели вскоре поступили в полк новенькие, в смазке.

В полку выпускалась стенная газета "Крылатый патриот". Просматривая очередной номер, Воробьев увидел заметку о лейтенанте Зыкове.

Назавтра на задание решено было послать пять звеньев. В звене Зыкова полетит Костя Воробьев.

Когда поднялись все штурмовики и истребители, самолет сержанта Воробьева занял свое место в боевом строю. Костя облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч непосильную ношу. Казалось, дружным, богатырским гулом моторов объят сейчас весь небосвод. Словно птица-вожак шел впереди строя самолет командира полка.

Низкая облачность была сегодня на руку; природа позаботилась укрыть наши самолеты от вражьих взоров, от зенитных орудий. Серый покров иногда разрывался, внизу мелькали буераки, мосты, какие-то строения.

Воробьев видел впереди себя горбатую спину зыковского "ила", зеленые упругие плоскости. Все вылеты к партизанам сержант Воробьев считал подготовкой к такому настоящему заданию. Ему приходилось возить партизанам почту, мешки с морожеными пельменями, овощи, патроны, хомуты, телогрейки – все, без чего не могут жить люди, скрытые в болотах, лесах и горах. Слово "партизан" было так же ненавистно фашистам, как слово "коммунист". И вот теперь предстояло Косте лично встретиться с врагом.

Облачность кончалась. Вскоре то там, то здесь стали появляться шапки зенитных разрывов. Слева показались четыре "мессера". Боясь приблизиться к столь грозной силе русских, залетели в хвост, с акульей жадностью и нетерпением стали преследовать крылатую дружину, держась от нее на почтительном расстоянии.

Скоро на пути следования должен был показаться вражеский аэродром. Отсюда когда-то летали фашистские транспортные самолеты на переброску продовольствия, боеприпасов окруженной армии Паулюса. Многие машины были перехвачены и уничтожены, но, по донесению разведки, самолетов сейчас там вновь появилось много.

Сильный ветер дул с запада, но командир полка точно вывел крылатую армаду на аэродром. Стрекозами расползались внизу самолеты, поднимались в воздух.

Минут пять назад все получили приказ приготовиться к бомбежке аэродрома. Выбрав наиболее выгодное направление атаки, "илы" приступили к штурму вражеских самолетов, бензозаправщиков, ангаров, аэродромных строений.

Однако сверху наседали вражеские истребители. Завязался воздушный бой. Сейчас и те "мессеры", что плелись раньше в хвосте наших машин, осмелели, пошли в атаку. Один из них, ошпаренный метким огнем пушек флагманского стрелка Большакова, быстро стал терять высоту.

Справа от штурмовика Воробьева близко пронесся "мессер". Потом сержант сквозь шум мотора услышал короткое, будто змеиное, шипение. По самолетной обшивке недалеко от кабины прошли рикошетом пули.

"Гаденыш! Откуда он вынырнул? Почему же стрелок так близко его подпустил?" – И тут же леденящая догадка охватила сержанта: стрелок убит или тяжело ранен.

"Сергей?!" – крикнул Воробьев, но не услышал ответа в наушниках своего шлемофона.

Послышались стон, хрипение, и вскоре все стихло...

– Двадцать первый! Двадцать первый! Я Тридцать девятый. У меня стрелок убит...

– Гляди, справа мессер! – крикнул Юрий.

Костя резко повернул голову. Пальцы сами нащупали гашетку. Летчик слегка развернул машину вправо, и, когда фашист полоснул пушечной очередью, ответным огнем встретил его Сорокин. Но противник ушел невредимым.

Как слабую птицу в стае, вражеские летчики, набившие глаз и руку в воздушных боях, сразу выделили штурмовик под номером "39". Он сбивался с курса, то отходил влево или вправо, то приближался к ведущему. Нетрудно было выявить новичка.

Воробьев удвоил внимание. Он заметил все с той же правой стороны двух истребителей со свастикой на хвостах, их уже встречали пулеметными очередями сзади идущие самолеты.

Внизу, не разбирая дороги, мчались танки. Со скляровского, а вслед за ним и с других "Ильюшиных" хвостатыми кометами полетели реактивные снаряды. Внизу бушевало пламя, от горевших машин растекался удушливый смрад.

Большое село, возле которого находилось скопище техники и живой силы, носило название Паровое. Село стояло на большом тракте, в нем происходило переформирование боевых соединений. Еще на собрании командир полка говорил: "Надо устроить "парилку" возле населенного пункта Паровое". И вот сейчас они поддавали жару. "Парили" фашистов бомбами и эрэсами, одновременно отражая налеты вражеских истребителей.

И еще было одно очень важное дело. Партизаны на подробной карте, начерченной от руки, указали местонахождение упрятанного под землей бензохранилища. С картой был ознакомлен каждый летчик, вылетевший на штурмовку. Все знали тот квадрат на краю села. Рядом река с крутым правым берегом, мост и неподалеку упрятанные цистерны. Партизаны не раз пытались взорвать бензохранилище, но охрана была продумана хитро и основательно. Невозможно было подступиться к берегу ни от реки, ни с трех других сторон. Оставалась уязвимой только пятая сторона: небо. Отсюда теперь надвигались звенья штурмовиков.

Точно на земляную макушку, под которой покоились цистерны, легли зажигательные бомбы. Суглинок, пропитанный соляркой, бензином, маслами, горел хорошо. Получился ориентир, куда теперь можно было прицельно метать бомбы и реактивные снаряды. Недавно у хранилища заправлялись танки и машины, там остались шланги. Их не успели отсоединить. Горели подтеки горючего, удавами скручивались в пламени оставленные шланги. Появились пожарные машины. В одну пожарную машину угодила бомба.

У Воробьева взмокла от напряжения спина. Все, начатое минут пятнадцать назад, казалось ему сновидением. Он увидел, что полотнище огня на бензохранилище все более увеличивалось. Багровое, огромное, оно билось на невидимых растяжках, словно пытаясь оторваться от земной тверди и улететь. И только сейчас Воробьев понял: бензохранилище взорвано.

Опорожненные от тяжелого груза "Ильюшины" смыкали строй. Летчики оглядывались по сторонам, с болью в сердце недосчитываясь двоих товарищей: не было штурмовика во втором звене, он взорвался от прямого попадания в бензобак...

Был дан приказ ложиться на обратный курс. Сержант Воробьев воспринял команду с радостью. Конечно, и на обратном пути длиною в сто двадцать километров еще будут встречи с "мессерами" и вражескими зенитками. Но это все теперь не так важно. Самое главное сделано: нанесен урон вражескому аэродрому, уничтожен склад с горючим.

"Ничего, – успокаивал себя Воробьев, – это только первый бой. Говорят, всегда теряешься впервые. Пройдет..."

– Тридцать девятый, как настроение? – услышал Костя спокойный голос Зыкова.

– Нормально... Немножко, конечно, того... Непривычно...

– Ну, ну, поздравляю! Видел, как ты эрэсы пускал в склад с горючим. Ничего, метко.

От уверенного голоса лейтенанта Зыкова, от его одобрительных слов Костя повеселел.

В летописи полка значились дерзкие налеты на аэродромы противника, взорванные мосты и понтонные переправы, эшелоны с боеприпасами и продовольствием. Были уничтожены сотни танков, самолетов, бронемашин, немало живой силы. Во фронтовых газетах часто писали о гвардейцах-скляровцах. Сегодня и гвардии сержант Воробьев приобщился к высокой славе полка.

Далеко-далеко над лохмами свинцовых туч, как на фотобумаге, опущенной в проявитель, стали появляться темные пятна. Они мерцали вдали, то исчезая, то возникая вновь. Пока нельзя было определить – наши или вражеские самолеты прорисовываются на горизонте, было только видно, что их тьма. Воробьев пробовал сосчитать их, но сбивался.

Сержант в любую секунду ждал общей команды с флагманского штурмовика. Пока не поздно, можно опуститься и пройти незаметно под покровом туч. Будь он командиром полка, он дал бы такую команду, потому что принимать бой сейчас он считал абсурдом и нелепостью – пулеметы и пушки на три четверти разряжены, до линии фронта километров пятьдесят. Вовремя сойти с дороги – не трусость: обходной маневр предусмотрен тактикой...

И тут же, едва он подумал, поступил приказ снизиться до трехсот метров, нырнуть под тучи, стараясь четко придерживаться определенной скорости и курса. Приступив к снижению, некоторое время шли в сером сумраке. Но вот сквозь голубоватую мглистость стала прорисовываться земля, сонные поля, перелески, вензели дорог.

Или вражеские истребители успели заметить маневр, или их навели по рации с земли: когда Воробьев стал приглядываться к нижним рядам туч, то заметил, как оттуда, будто из грязных рваных рукавов, высыпались самолеты-перехватчики. Рискованно было делать сейчас набор высоты. В сплошной пелене можно в любую минуту столкнуться с истребителями врага -неизвестно, сколько их еще выпадет из серо-черных туч.

– Приготовиться к бою! – услышал Воробьев в наушниках шлемофона спокойный и в то же время властный голос Склярова.

Было приказано держать прежний курс, заманивать врага на свою территорию. Вызвав по рации подкрепление, командир полка продолжал вести флагманский штурмовик вперед.

Взяв нужное упреждение, Зыков полоснул по свастике проносившемуся слева "мессеру", дольше обычного задерживая пальцы на гашетке. Потеряв управление, истребитель стал валиться вправо, с каждой секундой уменьшая высоту... от машины отделился черный комок, через несколько секунд показался белый кружок парашютного купола.

– Поздравляю, Юра! – не выдержал Воробьев, провожая взглядом обреченный самолет.

Внезапно с треском и грохотом раскололось над головой бронестекло. Воробьева обдало холодным воздухом. Кабина наполнилась пронзительным свистом... Потом откуда-то донесся мерный, праздничный звон, словно ударили враз на нескольких колокольнях одновременно. Сержанта осыпало осколками стекла.

Когда через силу разлепил глаза, с трудом удерживая будто наполненную ртутью голову, Воробьев увидел приборную доску в крупных каплях красной росы... Откуда это?.. Что это?.. В коротких проблесках сознания он сам себе казался языком одного из звонких колоколов, невесть как попавшего в пилотскую кабину... Его кто-то раскачивает и раскачивает, бьет головой о что-то твердое: бум-бум...

Шлемофон настойчиво вопрошает и вопрошает... Кто? Зачем?.. А, это сынишка Юрка просит покачать на ноге... Сейчас. Я сейчас, Юрик, дай освободить онемевшую ногу... Ну вот, так лучше. Где же ты?..

Сержанта вывело из шокового состояния родившееся в подсознании чувство: вот-вот произойдет страшное, непоправимое. Стремительно неслась навстречу земля. К ней стремглав несся штурмовик. Воробьев, ни на секунду не выпускающий ручку управления, стал подбирать ее на себя. Машина сразу же подчинилась воле летчика.

Он осмотрелся по сторонам, отыскивая своих. Когда увидел в восточной стороне множество самолетов, шныряющих во всех направлениях, повел штурмовик туда, постепенно набирая потерянную высоту.

– Тридцать девятый! Ответь Двадцать первому.

– Двадцать первый, я Тридцать девятый!

– Костя! Жив?

– Жив... Бронестекло разбито.

Ответа не последовало, и Воробьев догадался: Юрий отражает атаку.

Достав индивидуальный перевязочный пакет, летчик стал прикладывать размотанный бинт к лицу. Невозможно было унять дрожь в руке. Бинт быстро намок. Но как же быть дальше? Безмолвствует стрелок. В кабине свистит резкий обжигающий ветер. Усиливается нестерпимая боль в голове. Саднит ногу. Он не сможет вести бой...

Воробьев все сильнее разворачивал штурмовик влево. Думал: "Доведу до линии фронта, сяду на запасном аэродроме".

Там, где шел неравный бой, изредка полыхающими факелами самолеты прочерчивали серые небеса. Двадцать первый пока молчал.

"Надо лететь туда, – пришло окончательное решение. – Ребята ведут тяжелый бой. Негоже прятаться в кусты в такую минуту... Сочтут еще за труса..."

– Тридцать девятый! Тридцать девятый!

– Слушаю, Юра.

– Крепись, Костя! Следуй домой.

– Нет, не могу!

– Это приказ. Уходи. К нам летит подкрепление... Восьмой, прикрываю.

Летчик с "мессера" при виде круто пикирующего "ила" успел зачислить машину на свой боевой счет. Ловко он полоснул ее из пушки. Еще немного, и штурмовик врежется в землю. Но что это? "Ил" успел выровняться. Он даже набирает высоту.

Вновь бьют пушки и пулеметы "мессера". Не уклонись штурмовик Воробьева вовремя, не известно, что случилось бы. Сперва снаряды рикошетом отскакивали от брони левого борта, потом бритвенно-острая железная струя безжалостно полоснула по приборной доске.

Несколькими секундами позже левую руку точно обожгло. Воробьев пробовал пошевелить пальцами – они не слушались. "Ничего", – успокаивал себя летчик.

Круто развернувшись, пошел навстречу "мессеру" и открыл огонь. Немецкий истребитель попытался уклониться, но это ему не удалось. Когда Воробьев оглянулся, то увидел несущийся по крутой наклонной неуправляемый фашистский самолет.

Штурмовик Воробьева тоже был сильно поврежден, он с трудом перетянул линию фронта. К вечеру летчика уже качала медсанбатовская машина.

Уставали люди, уставала и техника. Из боев "Ильюшины" возвращались иногда, что называется, на одном крыле. Казалось великим чудом, как они вообще могли долететь до аэродрома. После бомбежки одной из переправ Зыков привел штурмовик с разбитыми рулями и стабилизатором. Фюзеляж имел несколько пробоин, нанесенных крупнокалиберной зенитной артиллерией. В довершение всего был отбит кусок лопасти винта. Как тут было не вспомнить слова механика Егоркина, который любовно говорил об "Ильюшиных": "Они все могут!"

Техники ремонтировали самолеты в основном ночью, соблюдая тщательную маскировку, чтобы противник не увидел с воздуха ни вспышки сварки, ни света ламп.

Однажды поздно вечером один штурмовик вернулся с задания с поврежденным шасси и хвостовым оперением. На рассвете полк должен был перебазироваться в другое место. В случае неготовности штурмовика к утру, его по приказу командования дивизии должны были уничтожить. Для ремонта был мобилизован весь технический состав полка. Когда над степью занялась заря, "Ильюшин" был готов к перелету.

Все дальше на запад уходила война. Гимнастерки летчиков, техников, оружейниц украшали ордена и медали: по заслугам отмечались доблесть и ратный труд авиаторов.

Командира полка повысили в звании – стал подполковником.

И вот гвардии подполковник Максим Скляров повел группу штурмовиков, состоящую из шести самолетов, на скопление вражеских танков.

Метеоусловия были тяжелые. Высоту нельзя было набрать из-за плотной мглы. Невольно приходилось прижиматься к земле, благо, что не попадались на пути высокие колокольни, заводские трубы и шпили зданий. На подлете к цели удалось увеличить высоту. Как ни хорошо были замаскированы танки, но ведущий быстро их обнаружил. Помогла дымящаяся полевая кухня за реденьким леском.

Немцы не ожидали появления "илов" в столь ранний час, да еще в такую погоду.

Прорезанные бульдозерными ножами широкие траншеи служили для танков надежным укрытием. Обнаружить их можно было только сверху. В разные стороны шли траншеи поуже: там скрывался личный состав. Немцы не спешили себя обнаружить. Воспользовавшись этим, штурмующие группы обрушили на цель осколочные и противотанковые бомбы.

Скляровцы всегда стремились заставать фашистов врасплох, зная, что зачастую выигранные две-три минуты могут решить исход атаки. Так случилось и здесь. Создав панику, сковав инициативу, парализовав с первого захода несколько тяжелых бронированных машин, гвардейцы развернули штурмовики для нового захода.

Пикируя на цели, летчики увидели оранжевое пламя над широкой траншеей. Толстыми конусами в разных местах поднимался дым, расстилался над землей, окутывая бегущих людей, зенитные установки. По скоплению врага и ударили новые бомбы и эрэсы.

Сделав четыре штурмовки по танкам, "Ильюшины" на бреющем полете прошли над траншеями. Ветер переменил направление, отбросив гриву дыма и огня на северо-восток, открыв темные провалы углублений.

Лейтенанту Зыкову нравились бреющие полеты. По возможности он не упускал ни одного случая расчетливо разбомбить врага.

Из Ставки в штаб 16-й воздушной армии поступил приказ: как можно быстрее уничтожить переправу через реку Припять; приостановить продвижение танковых частей врага на киевском направлении. Вызвались добровольцы, среди них – Юрий Зыков.

Еще не пробился осенний рассвет, как его штурмовик появился над Припятью. Для гитлеровцев этот налет явился полной неожиданностью. Хотя основную часть танков и другой техники немцы, видимо, пропустили ночью, но и утром не прекращался поток машин, бронетранспортеров, тягачей. С высоты понтонная переправа казалась прочно припаянной к свинцовой пластине реки.