Текст книги "Тот самый яр...
Роман"

Автор книги: Вениамин Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Металла нет, цепей.

– Найдёшь… вон сколько борон, плугов старых. Прутья от решёток останутся. Обратись к председателю. Евграф Фесько мужик добычливый – поможет.

Лошадь перестала грызть перекладину, уставилась влажными линзами глаз, будто спрашивала: «Мужики, не понятно вам, что ли?»

Копыта гнедухи перестали стучать по песчаной, перевитой корнями сосняка, тропе. Мужики стояли, не проронив ни слова.

У Тимура заныло в боку. Бабка Фунтиха наложила повязку, пропитанную живицей. Боль утихонилась, даже притерпелась к ударам молота. Однако резкая боль слов посыльного гордеца будто палкой саданула по нарыву.

Ошарашенный известием Никодим жестко потирал ладонь о ладонь.

– Батя… до чего дожили… ковать кандалы из своего же металла.

– Да-а, сынок… всё мог предположить, но такое… Наверно, в Ярзоне буйных хватает, если ножные браслеты понадобились.

– Не будем заказ выполнять.

– Ссылка обеспечена. Евграф давненько мечтает нас окулачить… Какой ухарь – гонец. Даже с лошади не слез, не поздоровался по-человечески.

– Отец, они все там ослепли от власти, спирта и ненависти.

Прасковью Саиспаеву стал тяготить тошнотворный душок засольни. Мутило. В горле постоянная горечь.

Учётчица Сонечка подозрительно косилась на подругу, прострелила туманными глазками живот. «Неужели?»

Чикист Натан поджидал несломленную любовь у палисадника.

Недавно прознал об отъезде соперника, надеялся на сговорчивость метиски.

– Привет, красавица!

– Чего припёрся? У окон маячишь.

– Твоя изба давно для меня маяк.

– Не тебе светит.

– Терпеливый. Подожду. И для меня помаячит…

– Ни-ког-да!

– Фраерок смотался?

– Любимый заболел от твоей поганой стрелы.

– Не возводи напраслину.

– Всё! Уходи! Устала на работе… Мордовороты! По комендатурам расползлись. Подались в охранники. Нарымчанки за вас пашут, рыбачат, коровёнок доят, в засольнях ишачат. Не стыдно?! Пристроились обслуживать паскудную власть…

– Окороти язык! Доболтаешься.

– Ступай – сексоть… докладывай. Ничего не боюсь. Скоро Обь от вашего позора в другие края убежит. Народ в баржах задыхается – не селёдка ведь. Ваша зона малой становится. За Обь на остров мучеников согнали. Говорят барак новый скоро строить начнёте.

– Понадобится – дюжину новых бараков поставим. Свежую контру задушим в зародыше…

Пулял Натан свинец слов, поражаясь их пустому разлёту. Он тоже мучался, происходящие события были для него дикостью. Перед засольщицей храбрился… гадко было на душе… командёр поганый, перед кем революционную прыть проявляешь?

Его понесло с крутой политической горы, не мог остановиться.

– Ты трибуна революции Маяковского читала? «Кишкой последнего попа последнего царя задушим».

От каверзных слов Праску замутило. Нырнула в калитку, словно плотвица в омуток.

По Колпашинской широкой улице гарцевал Горбонос. Остановился возле одновзводника.

– Кралю свою пасёшь? Паси, паси, пока пастух в деревне. У него сейчас другая гармонь – меха кузнечные.

– Тимура видел?

– Ему с отцом работёнки столько подбросили, что тебе хватит времени охмурить полукровку. Поваляйся на ней – сверкни доблестью.

Неприятно Натану выслушивать тягомотину чикиста-передовика. Рожа красная. Чирьи-пистоны отвоевали на щеках и подбородке новые поляночки.

Мимо прогремела телега с вонючей бочкой. Каждый вечер содержимое зонных параш сливалось в объёмную посудину, отвозилось за посёлок.

Стрелки зажали носы. Ездовой – дураковатый малый в рваной фуфайчонке аппетитно жевал на телеге сдобную булочку.

В эти минуты Натан подумал о себе: «Всё твоё никудышное существование пропиталось подобной зонной вонью… пронзилось занозистой матерщиной… Ощущение несмываемого позора… Никчемная суетливость… Бросить к чертям проклятую расстрельщину, сбежать куда угодно, лишь бы не видеть пропитанный кровью лагерный мрак… Прасковья правильно устыдила. Узнает про непыльную работёнку палача – прибьет на месте…»

Плохо складывалась линия жизни. Ещё хуже линия любви. Спирт, самогонка нагоняли болезненную дурь, насылали страшные сновидения. Маячили в темени снов мерзкие рожи – безротые, безглазые, похожие на большие плохо заросшие шрамы. Уши тестообразные. Крупные. Оттопыренные. Вслушивались во что-то далёкое, таинственное…

Вся вшивая масса заговорщиков, контры, деклассированных элементов многих зон сгонялась во сне в огромный жердяной загон. Хлесталась плетями, похожими на отвилины молний. В людском стаде царило убийственное спокойствие, хотя жгуты молний отсекали головы, руки, оставляли рваные рубцы на грязных телах.

Пытался оборвать жуть сна, добирался до полуяви, но и в ней плясала мерзость неземных рож. Однажды из преисподней поползли черепа. Они с хрустом яичной скорлупы разбивались друг о друга. Крошево взвихривалось над землей, летело в лицо сновидца…

Лошадь Горбоноса тащилась рядом, дышала затхлостью, вылетаемой из пасти. Чирьястый стукач восседал гордо, снисходительно посматривал на пешего одновзводника. Не Натан получил боевое задание съездить в деревню, узнать про решётки, отвезти чертежи ножных кандалов. Горбоносу нравилось упрямство засольщицы. Выбрала рослого красивого парня. Выпивоха. Гармонист. Толковый плотник. Скоро его оторвут от кузнечных дел, заставят строить просторный барак. Народец валом прёт. Такого массового отлова вражин революции не знала молодая гордая республика. Органы дознания умело фильтровали промытую мордобоем грязь общества.

Всячески выслуживался чикист-стукач перед строгим комендантом. Предложил пойманных, возвращенных в Ярзону, наградить кандалами. Пусть вонючие кандальники потаскают довески к тюремной пайке. Похоронят дерзкие мысли о новых побегах. Параш в зоне много. Решётки куются крепкие. Засовы на дверях – слону не проломить. Позиция силы – самая надёжная точка опоры бесстрашной страны Советов. Без липших политагиток уяснил мудрый стрелок: с отребьем не стоит цацкаться. Смелее расправляйся со второй, третьей волной белогвардейщины, с кулачьем, казаками-лампасниками. Главное – не дать очухаться отсидникам от глобального страха.

Лагерщина расползалась по отдалённым и не столь отдалённым местам стоглавыми чудовищами. Горбонос радовался за бдительные органы, умеющие постоять за обновленную Отчизну, способную поднять на охрану внутреннего порядка всю мощь стражников. Он достойно стоял на страже светлого покоя нации, оберегал её от всяческих посягательств злобных недобитков.

Гипноз от политзанятий проник в мозги, усыпил самоконтроль, нарушил самоанализ правды. Чикисту успели вдолбить истину о другой правде, хитро замаскированной под ложь. Горбонос и не ведал, что он оказался одним из многих тысяч служак, попавших в тенёты антинародной политики. Ослеплённые пропагандой оправданных действий, необходимостью жестоких расправ, грубого насилия, готовые на всё новоиспеченные опричники ломились напролом на стенку народа. Красная ложь парализовала сознание, травмировала психику, множила ряды бездумных. Слова враг народа, контра действовали оглушающей яростью, как багровый цвет мулеты на быков корриды.

Сослуживец Натан был для стукача объектом неустанной слежки. Чутьём унюхал лёгкую поживу. Стихолюб Есенина до хруста челюстей зевал на политзанятиях. Прокололся с рапортом об увольнении. Нельзя бросать бойцов зримого фронта в момент развёрнутой крупной атаки на всё наглеющую деклассированную сволочь. Идёт полное очищение рядов молодой республики, омовение террором.

Со склада Горбоносу выдали поношенную кожаную куртку. На чикиста не так бы благостно подействовало повышение по службе, как знак особого внимания. Кожанка, прожжённая на рукавах, воротнике папиросными искрами, залоснённая, исжульканная от долгого ношения, словно повышала в ранге палача, всецело преданного делу борьбы с плодливой сворой.

– Сопли отстирай с подаренной одёжки, – съязвил Воробьёв.

– Завидно?! У тебя и такой никогда не будет.

Волны непримиримости захлёстывали служак.

Время катилось хорошо смазанным колесом истории. В директивах с грифом «совершенно секретно» держалась непотопляемыми буйками зловещая сцепка НКВД. Роковая. Беспощадная.

Колпашинская Ярзона напоминала разворошённый палкой муравейник. Прибывали свежие покусители на власть.

Бригада плотников достраивала барак. Помогали контрики – конопатили стены, подносили доски, готовили цементный раствор. Угрюмый Тимур ласкал топор:

– Вот дружище, какую подлую работёнку нам подсунули… Ничего, я потом топорище отскоблю, нагар зонный сниму.

Строителей предупредили: следите за топорами, пилами, стамесками, молотками. Контингент опасный – всякое может случиться.

Опасники не навевали страха на смельчака. Люди как люди. Взгляды не хищные. Речи рассудительные, мудрые. Вот в глазах вспыхивает обречённость, томит предчувствие свинца.

Щуплый счетовод, арестованный по оговору, умело конопатил стену барака, повёрнутую к Оби. С реки налетал напористый ветер. Для него не являлась преградой зонная ограда с вертухаями на вышках.

Вкрадчивым голосом Тимур спросил:

– За что арестовали?

– Не знаю. – Заозирался по сторонам. – Завинили за честность, за несговорчивость с начальством-жульём…Ты с воли?

– Какая воля! – усмехнулся плотник. – Вот эти решетки мы с отцом принудительно ковали. Теперь вот согнали мастеров-топорников барак возводить. Разве по своей воле стал бы я на позорном объекте топором тюкать.

Появился украдкой Кувалда, зыркнул на собеседников.

– Любезничаете? Плотник, ты разве не предупреждён: с контрой ни слова.

– Объяснял как паклю лучше в пазы умащивать.

– Смотри! Умащу обоим…

Отхаркиваясь, Тюремная Харя скрылся за бараком.

– Зверюга! – послал вослед счетовод. – Староверу Власу два пальца отрубил. Ни за что. – Огляделся, зашепотил: – Оставил бы кто-нибудь топор в тайном месте. Влас отомстить хочет. «Нарушу, – говорит, – древний закон „Не убий“, но этого гада вычеркну из жизни…»

– Без топора можно расправиться.

– Остановился на остром оружии. «Сначала, – толкует башку размозжу, потом Ильича татуированного искромсаю…» У него дед волхвом был. Сам чует: расстрел уготован.

– Деелаа! – выдохнул Тимур.

– Ещё какие дела – все прелыми нитками шиты. Насильники хотят дратвой прострочить. Вот и выбивают признания любыми способами.

Дерзость двуперстника понравилась Тимуру. Их род Селиверстовых казацких и старообрядческих корней.

Верил нарымец Тимур тихоголосому счетоводу. Благородное зло староверца передалось и ему. За отрубленные пальцы Тюремная Харя заслужил месть.

– Закончим строительство – занесу в зону другой топор. Свой плотницкий марать не дам. Ты передай братцу-староверцу: Тимур поддерживает его благородный умысел. Тот, кто лишил человека пальцев, возносимых в мольбе к Господу – не достоин жизни. Кару себе у судьбы выторговал. Святое дело задумал Влас.

8

Мучаясь бессонницей, Натан читал про себя:

 
Отговорила роща золотая
Берёзовым весёлым языком…
 

Рассуждал: «Неужели и зажатая в тисках Ярзоны жизнь отговорила грустным языком судьбы?»

Упрямица Прасковья всякий раз давала понять: ненавистен ты мне. Зря время теряешь… Верно – зря. Чего при-стал к остяцкой бестии с кровью, разбавленной карасёвой жидкостью… Во всех нас течёт трусливая рыбья кровь… не можем восстать против наглого угнетения огромной нации. Кучка таких вот кожанников, как отупелый от службы Горбонос, царит над униженным людом, помыкает им… Семена репрессий проросли чертополохом террора…

 
Гой ты, Русь моя родная!..
 

«Нет, не уснуть, Серёжа… Кто довёл тебя до удавки? Разве не позорная смута, науськивание твердолобых большевичков?.. Впереди – выжженная пустыня зла и насилия…»

Под ненастное утро измотал тяжёлый сон. Бесы терпеливо дождались, попрыгали в неохраняемое пространство, где вновь разыгрались удушающие сновидения. Удалось оборвать бесовской шабаш. Проснулся. Часто смаргивая, давил закрылками глаз разлетающиеся чудовища, спешно покидающие изголовье.

«Ах, гады! Ах, гады!»

Не кошмарной представлял молодость паренёк из глуши. Не туда повела Натана судьба-путеводница. Чикист не раз подумывал пустить себе пулю в лоб, залечь со всеми в народный яр под успокоительный слой песка и хлорки.

Всё тяжелее становился наган, поднимаемый до уровня голов.

С неделю хоронили по-христиански – в наспех сколоченных тесных гробишках. Сотни трупов, словно восстали против такой роскоши захоронения. Никто не догадывался о весомом наплыве мертвецов. Ярзона обладала уникальной возможностью прятать концы не в воду – в слежалый песок веков. Понадобились штабелёвщики: плотненько укладывали трупы рядами ровными, экономными.

Всё восставало в Натане Воробьёве против гнусной идеологии насилия и бесправия. Незаметно затащили в молодёжный отряд. Под бравурные марши, под краснотой стягов веселилось неунывающее племя с выжженными душами.

Политгипноз, газетная шумиха усыпили многих.

После второго рапорта, смачных матюгов коменданта, Воробьёва перевели в вышкари. Одержанная малая победа согревала недолго. Начались караулы на продуваемых вышках. Вертухаи ходили с медными мордами, отшлифованными ветрами.

С вышки просматривалось внутреннее убожество Ярзоны. Серые от дождей постройки, жидкие дымки из труб… бредущие нехотя парашечники… дворик для прогулок… Вон у нового барака его соперник Тимур… Вышкарю стал нравиться умелец-плотник. Задружить с ним можно.

При встрече Горбонос не упускал возможность позубоскалить над замкнутым сослуживцем.

– Вертухай, к небу вознёсся… ну-ну… Не нашей закалки оказался… хреновый дзержинец…

 
Выткался на озере алый свет зари…
 

Отбился строкой от приставалы – нервы успокоил. Не хочется Натану вступать в спор с чирьястой бестией. Придумал для себя есенинские пилюли. Стихи обезболивали, отсекали словесную галиматью упёртого чикиста.

– …Ты из трусливого десятка…

 
Не жалею, не зову, не плачу…
 

Неожиданно ласковым проникновенным голоском Горбонос посочувствовал:

– Может, тебе нервы, Натанушка, подлечить? Путёвочку выхлопочу… комендант – добряк… Полежишь в палате № 6, мозги освежишь…

Вышкарь умело кутал палача в кокон отрешённого взгляда… Вот совсем растворился, исчез в зонном спёртом воздухе.

Старовер нежно ощупал спрятанную в кармане куртки бронзовую иконку Георгия Победоносца. Отлитый в семнадцатом веке лик оберегал их род от бед, пожаров и наводнений. Не винил Георгия, что не уберёг от напраслины, от тюрьмы, от надругательства.

Пристыкованные обрубки пальцев срастались плохо. По ночам терзала опалимая боль. Счетовод рассказал о сердобольном плотнике, о готовности принести в зону топор мщения.

Закрадывалось сомнение: поднимет ли его приверженец древней веры на человека, пусть и лютого, бессердечного? Тюремец с наколкой картавого вожди не ведал, что творил. Бес ослепил… Даст ли Господь прозрение… Я – Невинный. Никого не обижал, не предавал. Народу, земле Нарымской не вредил. Жил по святому уставу предков… Глубоки корни чистой родниковой веры… вросли в плодородную почву минувших веков… Не расшатать, не вырвать могучий ствол: он сросся с Русью задолго до поганого раскола… Духом правят свыше… Какие тёмные никонианские силы могут обороть старообрядчину, замешанную на чистых помыслах, освещенную целительными молитвами…

Журчат светлые мысли в голове, боль в пальцах пригашают.

Отстранённый на время от зонных работ, Влас чаще стал придаваться текучим размышлениям… Современная ложь… Неправедное житие. По Руси прошел такой новый дикий раскол – вообразить нельзя. До скита в Нарымском урмане тоже долетали слухи о неслыханной вражде братьев и сестёр библейской веры. По живому, по крови резали их, подсовывая ложь в маске правды. В скиту прятали, спасали древние иконы, старопечатные книги, лампадки, подсвечники. Налетали вороньём белые, красные. Выгребали съестное. Искали золотишко, меха. Налётчик с красной звездой на мятой фуражке, пнув Власа в живот, орал: «Где скрывается поп?» Не знал дуралей историю веры. Мы отродясь без попов-вероотступников жили. На то и существует древний часовенный толк, беспоповщина. Всегда обходились без книг инакописных. Ни к чему нам их новое священство. Возвели на престол царство антихристово… пожинают плоды вражды. С того и муки мученические восплыли на святых водах веры предков…

Легко бегут думы о скитских братьях и сестрах. Зримо увидел лица начётчиц, славно читающих кануны во упокой святых великомучеников… Потянуло на благие молитвы. Отшептав их, Влас хрипловатым проголосьем трижды возгласил «аллилуйя».

Умастил иконку в тайный кармашек куртки – напротив сердца: «Согревай, светлый Георгий Победоносец, душу мученика… постоянно слушай стук надломленного сердца… Родной заступник, сокруши метким копьём всякое лютое зверье… Следил ты за одним змеем, глядь – выползли шустрые змеёныши, умеющие жалить с самого расплода… Смута за смутой… житья изверги не дают, хуже всяких ворогов мор сеют…»

Грустные розмыслы на жердяных нарах прервал лейтенант Горелов. Поздоровался. Спросил о больной руке.

Не чую…

– О зверстве доложил коменданту. Самосуд будем пресекать.

– Спасибо за слова утешные. Господь праведный учит, учит людишек – не в толк… Словами, даже заступными, пальцы не пришьёшь.

– Скоро будет опытный хирург. Посмотрит – не началась ли гангрена.

– Не слыхал такое слово, но чую – страшное: геенна огненная.

– Почти. Заражение крови.

Близко к нарам офицер не подходил: боялся переселения вшей и блох. Отовсюду свешивались грязные лохмотья. Подсыхали покоробленные кальсоны, перепачканные известью и цементом штаны, куртки. Парусили портянки. На втором ярусе нар Сергей заметил потрёпанный молитвенник. Подумал: «Нашу власть никакими молитвами не прошибёшь».

Оставив староверу кусок ржаного хлеба с пластиком нельмового балыка, особист вышел из барачных сумерек.

При виде подарка под глазом Власа сверкнула тёплая хрусталинка.

Дураковатый рассыльный Оскал принёс кузнецу очередную записку на берёсте. Опять хотел стырить гайку, Никодим дал ему два свинцовых грузила. Писулька от председателя гласила:

«Срочьно отримантируй мойю кашофку».

– Приказчик сраный!

У горна лежало несколько берестяных лоскутков на растопку.

Кузнец швырнул туда новый прикас. Спасибо хоть материалом растопочным снабжает.

Оскал переминался с ноги на ногу. Отсвет огня бесовски плясал в его подсинённых глазёнках.

– Дык, кукой ответ?

– Смастери фигу.

Когда большой палец умастился среди такой же чумазой парочки, Никодим с радостью увидел: парнишка испёк весьма сдобный кренделёк.

– Вот так донеси мой ответ до самой конторы. Покрепче держи. Поднесёшь кукиш Евграфу под нос – карамелек тебе куплю.

Подняв ручонку с фигой над головой, радостный мальчишка, забыв от волнения подшмыгнуть соплинку, пошлёпал по грязи к Самому.

У наковальни без помощника тяжело. Забрали сына на возведение тюремного барака. Скверно трудить жилы на чужих работах. Если мы единоличники – отступитесь от нас, не давите вонючими заказами. Ишь, конторь прикасы шлёт… кашофка понадобилась…

Вспомнил о Тимуре. Рана от стрелы долго не заживала. Мазь травницы помогла плохо. Отец раскалил хомутное шило, приказал сыну: «терпи!» Медленно погружал стальное жало в красный вулканчик, поворачивал его, как веретёнце. Сын часто зевал, словно выпускал боль через разинутый рот.

Узнав об огненном лечении, Соломонида обняла Тимура, прижала голову к тёплой груди – наковальне.

– Изверг твой батька!.. Больно было, сынок?

– Щикотно…

Смышлёный Оскал донёс кренделёк в целости-сохранности. Поднёс кукиш к ноздрям Евграфа, повертел всей чумазостью пальцев. Председатель отвесил смачную оплеуху.

– Дык, чиво дирёсси… Ответ пронёс от самой кузни – трудодень выставь.

– Чертёныш! Получишь трудодень – в мешке не унесёшь.

Председателя колхоза раздражало наглое непокорство единоличника. Чего не раскулачили Селиверстова в первую шумную волну коллективизации? Давил бы сейчас мхи на Васюганских болотах, рыл себе нору под зиму… Не пойдёт на поклон Фесько к строптивому кузнецу. Кошёвку, сани другие изладят… От подкулачника избавлюсь всё равно.

Сел строчить в органы большую цидулю. Строй колхозный не признаёт. Власть поносит бранными словами. Староверы навещают. Изрядно приврал: в кузне сходки… шашки ковал…

Городил словесный огород, не веря в надёжность загородки. Ничего… В комендатуре сродственник поможет охомутать паршивца… Сейчас не такие головы летят…

В контору шумно ввалился племянник Евграфа Ганька – парняга бандитских кровей. Успел намотать на клубок жизни тюремную пряжу. Подпрыгивая на затоптанном полу, словно собирался воспариться на парах самогонки.

– Дядька! Меня в зону на службу берут!

– Да ну!

– Салазки гну! Надзирателем принимают.

Не помудрел Ганька за тюремную отсидку, не остепенился. Зато уверовал в сладость и силу откровенной свободы. Скоро будет при исполнении, при власти. В тюряге томской над ним изгалялись, по харе поколачивали… Отошло в прошлое нарное изгойное существование.

Дядя собирался пожурить племяша-виношника – поостерёгся. Ишь, шельма, куда залетел. В комендатуре вся власть в железном кулаке. В Евграфе Фесько сильнее зашевелились кривые коленца мозгов. Всплывали в башке слова – кузнец… комендатура… надзиратель Ганька… Всё складывалось в пользу председателя, который упорно строит социлизм. Не сомневается – упечёт кузнеца в зону, минуя раскулачку… Он у меня сразу две академии закончит…

Засольщица Прасковья Саиспаева жила с осторожностью рыси. Глядя на холмистость её живота, ревнивица Сонька язвила:

– Набухаешь, незамужка?! И то. С Оби ветром суразят не заносит.

Учётчица понимала – с рождением Тимурёнка дорога к любимому будет напрочь отрезана.

Сейчас трудно сбить Праску на психовинку. Она внимательно прислушивалась к близкой глубине тяжелеющего чрева. Глаза сияли, влажнели от сокрытой непонятной нови.

– Выковыривай, пока не поздно, – давала дерзкий совет Сонька. – Заобузишь себя с молодости… Тимуру-то нужен плотничек с пуповиной?

– Кровиночке моей лютой смерти не желай…

В Тимуре боролись, наскакивали друг на друга драчливые чувства: надо – не надо? Матушка о свадьбе дундит, радуется – внука тятяшить охота. Уверовала Соломонида: будет слепок с сына…

Отец рассержен: без благословения родителей, самовольством окрутились молодые. Остячьё – падкое на грех племя… подолом схлопать, что чешую с рыбы снять… Видел девку – пригожая, видно, сладкогубая… в глазах бесовство затаилось… Надо по уму, по закону поступать. А то спешно обженихались – под закон природы подпали… плоть с плотью сослепу столкнулась…

Через месяц, когда порхали первые гостевые снежинки, к кузнице подъехали на лошадях Горбонос и Ганька. Племянник Евграфа резко щелкнул плетью: звук шрапнелью просвистел. От выпитой в дороге самогонки першило в горле, скапливалась кисельная слюна.

– Никодим! Выдь!

Появился Тимур, зло уставился на непрошеных гостей.

– Где отец?

– Дома. Болеет.

– Быстро вылечим, – съехидничал Горбонос. – Пусть сегодня же явится в комендатуру.

– По какому делу?

– По внутреннему– уклончиво ответил Ганька, пытаясь пустить смачный плевок. Слюна прилипла к устью губ. Вытер незаметно тыльницей ладони. – Пошли! Повестку лично передадим.

Подкосил Никодима сорокаградусный пыл. Отрешённо разглядывал казенную, сложенную вчетверо бумагу. «Не заказ кузнечный навязывают… самого сомнут скоро… четвертуют…».

Ход мыслей прервал Ганька:

– Срочно явись. Без задержки… Комендатура заждалась.

Лагерному отсиднику полюбилось ядрёное словцо – комендатура. Охотно пропускал сквозь строй прокопчённых самосадом зубов.

Горбонос не покидал седла. Гарцуя у высоких ворот, улавливал ликующие нотки в душе. Начальство доверяет важные поручения… пусть старенькая кожанка, но хрустит новенькой ассигнацией… работёнка не пыльная… власть – крупняк…

Дворовый лохмач заливался у конуры ненарошным облаем, мешая удачнику удерживать мыслишки на радостной волне. Соломонида тихо науськивала пса: «Взять их, взять сучье племя!»

Выйдя на широкое ладное крыльцо, Ганька подумал: не перетянуть ли хайластого кобелину плёткой. Он не выпускал из руки казацкую змею даже в избе. Рассуждал: «крепкий пятистенок у кузнеца… Арестуют – можно перевести дом в имущество колхоза. Дядя мне хоромы отдаст… Жениться надо… без бабы – урезанная жизнь».