Текст книги "Клятва юных"

Автор книги: Вениамин Каверин

Соавторы: Борис Лавренев,Николай Тихонов,Александр Кононов,В. Фраерман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Кузнецов тоже снял свою шапку, и они три раза поцеловались.

Тогда и Карыш снял фуражку и тоже три раза поцеловался с дядей Васей.

– Пошли, – сказал Кузнецов.

– Я на тебя надеюсь, помни, товарищ Кузнецов! – крикнул им вдогонку Василий Васильевич.

По просеке пришлось итти недолго. Кузнецов свернул в сторону, на узенькую тропку. Тут под ногами были видны вдавленные в землю коровьи следы, а по лицу били колючие росистые ветки. Но скоро ветки раздвинулись, ели сменились березками. За березками знакомым веселым блеском сверкнула река.

Кузнецов не сразу повернул к ней. Он продолжал итти лесом и часто останавливался, прислушиваясь. Ветер донес с реки запах дыма. Это был не тот чистый, хоть и горьковатый запах, который мы слышим, когда горит дерево, когда топится печь. Какой-то едкий смрад вплетался в него; может быть, то горела одежда или шерсть в колхозной избе.

Кузнецов, прячась за березами, подошел поближе к реке. Он прислонил ладони к глазам, вгляделся и сказал Карышу:

– А ведь это михеевский дом догорает.

Карыш не сразу увидел пожар. Горело на том берегу. Светило солнце, сверкала, морщась под ветром, река, и оттого не очень заметны были злые языки огня. Над пожаром кривым черным пальцем торчала закопченная труба. Она уцелела и казалась непомерно высокой; огонь уже успел сожрать стены.

Кузнецов стоял, глядел. Карыш хотел было потянуть его за рукав, но тот сказал негромко:

– Смотри, сынок, смотри. Это наших людей жгут. Хорошенько смотри: у тебя от этого рука крепче станет.

Потом вздохнул:

– Ну, пойдем. Отсюда уж недалеко.

Карыш и сам – хорошо знал эти места. Скоро, поближе к железной дороге, пойдет осинник, ольховник, кусты – конец лесу.

Среди кустов шли согнувшись, а кое-где пробирались ползком.

Теперь уже ничто не заслоняло реки, и она видна была всем своим привольным простором. Вдали на реке краснел гнутыми кружевными пролетами железнодорожный мост. Раньше Карыш не раз бегал сюда с ребятами. По мосту тогда гремели поезда, паровоз с выпяченной богатырской грудью летел вперед, как в бой. Когда состав исчезал, увлекая за собой ворох пыли и песку, ребята взбирались на насыпь и прикладывались щеками к разогревшимся натруженным рельсам: рельсы долго пели, дрожа, никак не могли успокоиться. Доносился последний слабый толчок – это паровоз прошел стрелку, рельсы затихали, и кто-нибудь из ребят, первый вставая со шпал, говорил:

– Айда!

Под насыпью собирали теплые, пахнувшие гарью куски шлака с узорными острыми краями, уславливались, что это – редкие камни; набрав их полные пазухи, бежали к реке купаться. Купаясь, подплывали к устоям моста; камень у самого берега был выдолблен водой, и сюда, в круглую выбоину, Карыш прятал банку с червяками для рыбной ловли.

Теперь на мосту стояли немецкие солдаты. Чтобы подойти к мосту с той стороны, где у самого берега густо рос ивняк, надо было перейти насыпь.

Карыш решил отойти от моста подальше и тогда уж подняться к железной дороге.

А Кузнецов выбрал куст и устроился за ним: лег на животе, положив перед собой автомат. Отсюда мост был виден, как на ладони.

– Смотри, сынок, вернись целым, а то рассержусь, – сказал Кузнецов и попробовал улыбнуться.

– Вернусь, – ответил Карыш, щелкнул кнутом по кусту и пошел вперед.

Он шел опушкой леса, прячась за березами и кустарником.

Поравнявшись со старой путевой будкой, которая уже несколько лет стояла пустой, он подошел к насыпи и поднялся наверх.

И тут услышал вдруг хриплый протяжный возглас:

– Ха-альт!

Карыш остановился, из будки вышел немец в мешковатой зеленой шинели и погрозил ему пальцем. Карыш заныл, как и собирался:

– Я корову ищу… Корова потерялась…

– Короф-ф, – проворчал немец, разглядывая мальчика. Потом повернулся к будке. Но на ходу остановился и закричал Карышу что-то по-своему, махнув рукой в сторону. Карыш понял: велит итти подальше от моста.

– Хорошо, хорошо, – торопливо заговорил он, – гут, – вспомнил он немецкое слово.

Фашист опять хрипло пролаял что-то, открыл в будку дверь, шагнул за порог. Карыш не вытерпел, побежал. Перескочив через рельсы, он скатился вниз и кинулся к ивняку.

Немец вернулся из будки с винтовкой. Должно быть, за ней он и ходил. Держа дуло книзу, он пробовал затвор, потом вскинул винтовку и оглянулся: где же мальчишка?

А Карыш уже полз в зарослях ивняка, прижимаясь к самой земле. Немец выругался и выстрелил – наугад.

Карыш полз дальше, сбивая коленки в кровь об острые сучки. Скоро тяжелый полотняный мешочек у него на шее стал мокнуть от пота. Карыш осторожно придерживал пальцем шнур, вставленный во взрывчатку, ему все казалось, что шнур может выпасть, а как вправить обратно, неизвестно. Забота о шнуре успокоила его. Теперь он пополз уже не так торопливо, выбирая дорогу – обходя сухие сучья.

Через некоторое время он решился выглянуть, раздвинул ивняк и приподнял голову. Путевая будка осталась далеко позади. Зато немцы на мосту были теперь видны уже совсем ясно. Они стояли парами, по-двое у каждого края перил. Винтовки с широкими штыками они держали у плеча прямо, как на ученье. Один из солдат слегка повернулся – штык его вспыхнул на солнце и погас.

Карыш пригнулся, пополз дальше. Скоро он услышал шелест воды. Река в этом месте поворачивала, и даже в ясную погоду волна с тихим ропотом забегала на песок.

Ивняк кончился там, где начиналась размытая рекой полоса песку.

И здесь Карыш остановился. Он еще раз нащупал мешочек со взрывчаткой, вынул из кармана и проверил спички. Спички были сухие. Он опять поднял голову и глянул на мост. Кроме солдат, теперь у самых перил стоял еще один немец с какими-то бесчисленными нашивками: на рукаве, на воротнике, на левом кармане мундира. Должно быть, это был их начальник – фельдфебель или ефрейтор.

Лениво щурясь, разукрашенный нашивками фашист глядел прямо перед собой – на кусты ивняка. Карыш приник к земле. Прошло несколько минут. Карыш снова выглянул: немец по-прежнему щурился и глядел на берег.

И вдруг Карышу стало ясно: даже если немец отвернется, если даже он отойдет куда-нибудь в сторону, все равно к мосту не добраться. Как бы тихо он ни вышел из ивняка, солдаты заметят. Двое из них стоят лицом в эту сторону, двое – в противоположную. Им видны все подступы к мосту.

В первый раз за весь день Карышу стало по-настоящему страшно.

Ползти назад – невозможно. Он лежал, в двух шагах от него равнодушно шептала река, сквозь ивовые прутья виден был мирный ее блеск, он лежал и думал, что теперь делать.

Будь у него граната, он мог бы бросить ее с размаху. Правда, такой мост гранатой не взорвешь.

Ждать здесь, пока стемнеет?

Далекий гул, похожий на шум ветра в хвойном лесу, донесся из-за реки, стал нарастать, и Карыш понял – это шумят, еще очень далеко, колеса вагонов: шел к мосту немецкий поезд, впервые по этой земле.

Солдаты на мосту подтянулись, выровняли у плеч винтовки. Впереди их стал ефрейтор с нашивками. Это ведь шла им подмога – снаряды или войска.

Ефрейтор в нетерпении шагнул вперед. Четверю солдат глядели ему вслед – в сторону далекого поезда. Теперь-то уж им – было не до ивняка! Карыш выскочил из кустов. Пробежать надо было всего несколько шагов. Еще на бегу он вытащил из кармана спички и держал их в левой руке, в правой была взрывчатка. Под мостом он сразу же кинулся к знакомой выбоине и сунул туда взрывчатку. Сердце у него колотилось гулко, где то у самого горла. Мост стал гудеть – сперва еле заметно, потом все сильней. Карыш чиркнул спичку, она сломалась. Тогда он выхватил из коробки сразу несколько штук, зажег и поднес к шнуру желтенький огонек. Шнур затлелся сразу, запахло горелой тряпкой. Дольше оставаться нельзя было ни одной секунды. Мост уже подрагивал от гула приближающегося поезда. Карыш выглянул из-под моста. По-прежнему перед ним, переливаясь на солнце, сверкала река и кивали на берегу ивовые прутья.

Карыш кинулся к ивняку. Короткий крик раздался где-то над ним, и всей кожей своей он почувствовал: сейчас в него выстрелят. Он споткнулся и упал. Это его спасло: пуля о противной вкрадчивостью пропела неподалеку.

Он вскочил. К нему уже бежали с моста немцы – двое. Они целились в него, но не стреляли: видно, надеялись взять живым. Впереди был ефрейтор. Карыш еще успел разглядеть его вытаращенные глаза и рыжеватые, должно быть небритые щеки.

В это время со стороны леса застучал автомат.

«Кузнецов», подумал Карыш. Нестерпимый белый огонь рванулся к небу с оглушающим грохотом. Карыш мельком увидал падающий в реку красный пролет моста, – и сразу все кругом начало звенеть и тихо меркнуть, пока совсем не стало темно.

* * *

Еще не открывая глаз, он услышал:

– Будет жить!

Он поглядел, кто это говорит, и сразу же опять закрыл глаза – больно было смотреть на снежно-белые стены и ослепительный халат наклонившегося над ним седого человека.

В. Фраерман
К новой жизни

I

До отхода поезда оставалось пять минут, когда полковник вошел в купе спального вагона и занял свое место.

В купе было пусто. Оно было двухместное, спутников, очевидно, не предвиделось, и полковник был этому рад.

Он только что вышел из госпиталя после тяжелой контузии головы и совсем недавно узнал о том, что в Ленинграде во время, жестокого налета погибла его жена. Теперь он ехал надолго в отпуск, далеко, в Среднюю Азию, куда еще в начале войны отправил своего сына Сергея, мальчика двенадцати лет.

«Хорошо, что никого нет», подумал он и плотно закрыл дверь.

Вдруг послышался легкий стук, медная ручка двери шевельнулась, и детский ясный голос отчетливо, но негромко сказал:

– Зиночка, сюда, я нашел наше место.

В купе вошел мальчик лет тринадцати и с мальчиком на руках. У него было загорелое лицо, а выцветшие волосы казались совсем белыми.

Его одежда была основательно поношена, но опытный взгляд полковника сразу отметил, как складно выглядела на нем – защитная гимнастерка и как любовно был завязан пионерский галстук.

– Здравствуйте, – приветливо обратился мальчик к полковнику и усадил ребенка в уголок дивана, заботливо придвинув его к стенке тяжелой вагонной подушкой. Поймав недовольный взгляд полковника, мальчик так же приветливо сказал:

– Вы не опасайтесь. Он у нас, Потап, веселый. Посмотри-ка, Потап, какой дядя красивый, – добавил он, окинув взглядом статную фигуру, лицо и грудь полковника, увешанную многими орденами. – Ну и дядя! А мама сейчас придет.

Мальчик шагнул к двери.

– А ты сам куда? – спросил, хмурясь, полковник.

– Я – Зиночке помочь. Она замаялась со Степаном. Мы уж тут с утра на вокзале. А вот из-за Степана вся загвоздка. Да еще Лидушку привести надо.

Мальчик быстро вышел.

«Потап, Степан, Лидушка, – пронеслось в голове полковника, – мальчик, который принес Потапа, ведь тоже имеет какое-то имя…»

У полковника зазвенело в ушах.

Из коридора доносился все тот же ясный голос мальчика:

– Скорее, скорее, сейчас поезд пойдет. Лидушка, да отцепись же ты от тети. Зиночка, я возьму Степана!

«Надо сейчас же переменить купе, – решил полковник. – Мать, тетка, Зиночка – трое, – считал он. – Степан, Потап, мальчишка да еще Лидушка».

Вагон дернуло. Поезд отходил. Потап звонко стукнулся затылком о стенку и упал набок.

«Сейчас заплачет», подумал полковник, болезненно морщась, точно от зубной боли.

Все же он подошел к ребенку и усадил его опять в угол.

– Ты, черноглазый, – погрозил он ему пальцем, – не падать у меня и не реветь.

Но малыш и не собирался плакать. Он улыбался. Вернулся мальчик и привел с собой девочку лет четырех, должно быть Лидушку. Он усадил ее на диван рядом с Потапом и опять вышел.

Девочка испуганно моргала глазами, которые еле были видны над толстыми щеками.

Дверь опять открылась. Но на этот раз в купе ворвался черный лохматый пес, весь в репьях. Он вскочил на диван, лизнул в нос Потапа, потом Лидушкину правую щеку, обнюхал блестящие сапоги полковника и наконец уселся рядом с детьми.

Это был пудель. Он тяжело дышал, и на всей его лохматой морде розовел высунутый кончик языка. Пудель озабоченно и деятельно заглядывал то в окно, то вытягивал вниз шею и громко тянул воздух из дверной щели. Он часто вздыхал, как будто вся тяжесть поездки падала именно на него.

Вернулся и мальчик с пионерским галстуком. Теперь он внес увесистый серый мешок с вещами, и было удивительно, как ловко и без суеты он водворил его наверху в нишу.

Пес стремительно кинулся к мальчику, и в то же самое время в дверях появилась стройная девушка, с открытым лицом, которое даже сквозь утомление освещалось доброй улыбкой, как будто она думала о чем-то очень хорошем.

Ей было лет пятнадцать на вид. Голова ее была не покрыта, и легкое платье из ситца казалось просторным на ее хрупкой фигуре.

«Зиночка», догадался полковник.

Он встал и вежливо поклонился девушке. Вид этой здоровой, согласной семьи острее напомнил полковнику его утрату.

Девушка застенчиво поздоровалась. Ее черные, как у Потапа, глаза устало и немного растерянно оглядели стены купе.

Она села рядом с Лидушкой и взяла на руки Потапа. Ребенок доверчиво положил свою черную кудрявую головку на ее плечо и сбоку, весело улыбаясь, поглядывал на красивые ордена полковника.

– А где же остальные? – спросил полковник, пытаясь не без труда сдержать свою досаду и раздражение. – Мамаша и тетушка со Степаном?

– Мы все здесь, – как-то особенно кротко ответила девушка.

– Ну, а все-таки, где же мама? – спросил полковник, втайне радуясь, что, может быть, и в самом деле дети едут одни. Все-таки меньше народу. Неужели отстали? Или в другом купе?

– Мама – это я, – смущаясь, сказала девушка.

Полковник с большим удивлением посмотрел на нее и помолчал секунду.

– А тети? – спросил он уже не без любопытства.

– Да это все она же – Зиночка, – раздался сверху, из ниши, голос мальчика.

Он развязывал мешок и доставал оттуда хлеб и чашки, аккуратно завернутые в бумагу.

– Потап ее зовет мамой, Лидушка – тетей, а я – Зиночкой.

– А, вот оно что!

Полковник вздохнул с облегчением.

– Не хватает, выходит, только Степана, – сказал он.

В это время пудель, который до этого деловито и с ожесточением вырывал зубами колючки из длинной шерсти, быстро подбежал к полковнику, сел против него и поднял услужливо свою лохматую морду.

– Погоди, погоди, пес, дойдет очередь и до тебя, – сказал полковник, лаская его кудрявую, как шапка, голову.

– А Степан рядом с вами, – отозвался мальчик сверху.

Полковник огляделся.

– Где же? Какой я все-таки стал рассеянный!

– Да говорю же, рядом с вами! Пудель наш – он и есть Степан, – сказал весело мальчик.

– Ах вы, чудаки! – воскликнул полковник и вдруг неожиданно для себя засмеялся добрым смехом. А он давно уже не смеялся.

– А тебя как зовут? – спросил полковник у мальчика.

– Меня просто – Вася.

– Ну, а я Поленов, Иван Федорович Поленов, полковник.

– Видим, что полковник, – не без гордости сказал Вася.

Он наконец устроил наверху все вещи и вытер пот с лица платком, который лежал в боковом кармане его гимнастерки.

Степан улегся на отведенное ему место у самой двери и опять занялся своими колючками.

– Располагайтесь, – сказал полковник, – а я пойду покурю.

И он пошел к проводнику, чтобы все-таки переменить купе.

Когда он вернулся, Зиночка еще не спала. Она сидела у окна. В углу дивана, раскидавшись, безмятежно спал Потап, слышно было его тихое дыхание.

– А где же Вася с Лидушкой, Степан? – спросил полковник.

Вверху, в нише, где обычно лежат вещи, что-то завозилось. Полковник поднял голову и увидел черную морду без глаз. Степан выжидательно посмотрел и, убедившись, что его зря побеспокоили, глубоко вздохнул, совсем как человек, снова улегся и сразу захрапел.

– Там они, наверху, и Вася и Лидушка, – ответила девушка.

На столике горела крошечная лампочка под абажуром.

Полковник попросил разрешения и присел на диван.

Несмотря на присутствие всех этих Степанов, Потапов и Лидушек, а может быть, именно благодаря им в купе была удивительная тишина, так что и полковник все время разговаривал шепотом.

Зиночка вышла. Полковник разделся, лег на свой верхний диван, и странно, в первый раз за долгие и тяжкие месяцы войны он вдруг почувствовал уют семьи и незаметно для себя заснул крепким и даже сладким сном.

II

На другой день полковник проснулся поздно от громкого лая Степана.

Поезд стоял у станции, и Степан увидел из окна на заборе кошку.

Вася унимал Степана, тянул его за ошейник от окна, но Степан вставал на задние лапы, запрокидывал голову и продолжал с негодованием лаять.

– Разбудил вас Степан, – извиняясь, сказала девушка.

– И прекрасно сделал, – ответил полковник, – а то я проспал бы до самого вечера.

Он быстро оглядел детей. Потап и Лидушка сидели в трусиках на диване. Зиночка кормила их по очереди манной кашей, которую Вася получил на станции.

– Мы детей раздели, – продолжала Зиночка, – жарко очень, да и платьев мало.

Потап весело глядел на полковника блестящими темными глазами, а Лидушка, насупясь, пряталась за спину Зиночки.

– Она у нас спуганная, – объяснил Вася.

Он уже забрался наверх и починял крошечный башмачок Потапа.

Полковник опять заметил, как проворно и ловко ходила толстая игла в его умных пальцах.

«Хороший выйдет из него красноармеец», подумал полковник.

Он встал, привел себя в порядок и опять ушел из купе. Вернулся он только вечером. Дети, как и вчера, уже спали, а Зиночка сидела у окна. С лугов опять тянуло сеном, и падали звезды. Полковнику хотелось тоже посидеть одному в тишине. Он подошел к открытому окну.

Но легкие ночные тени, безмолвие полей, сладкий запах травы, торжественное сияние безлунного неба, по которому падали звезды, все обаяние дороги и летней ночи спустилось на душу полковника, и он сам первый заговорил с Зиночкой.

– Сегодня десятое августа, – сказал он. – В эту пору падает много звезд. Народ называет их «слезами святого Лаврентия»… А что же вы не ложитесь?

– Очень сеном пахнет, – сказала Зиночка и вздохнула. – Хорошие были у нас в станице луга!

– Луга везде хороши, – сказал полковник, заметив в голосе Зинаиды печаль, и, чтобы доставить ей радость, весело добавил:

– Вот приедете домой, встретят родные вас. И луга увидите снова.

– Нет, – сказала Зиночка, – нас теперь никто уж больше не встретит.

– Так разве это не ваша семья… – начал было полковник и вдруг остановился. Он помолчал и внимательно посмотрел ей в лицо.

Зиночка медленно покачала головой и потом торопливо, точно хотела устранить какую-то неловкость, сказала:

– Мы только сейчас родные, а еще недавно были совсем, совсем чужие.

– Так… – в раздумье сказал полковник и быстро вынул из кармана портсигар. Он уже понял, что эта большая семья, начиная с крошечного Потапа, сейчас мирно спящего на диване, не совсем обычная семья. Как же это случилось?

* * *

Стояло жаркое лето, от нестерпимого зноя трескалась земля. Немцы сбросили на станицу, где жила Зина, бомбы, и станица запылала, как свеча. Но немцам этого было мало. Летая над горящим селом, они расстреливали народ из пулеметов. Погиб отец Зины, старый уже человек, агроном, погибла мать – они были убиты одной бомбой. Зины в ту пору не было дома.

Когда забушевал пожар, она работала на колхозном поле, убирала хлеб. Все бросились с поля в станицу, но даже близко к ней подойти было невозможно. От колхозников она узнала о страшной смерти матери и отца. Целый день Зина бродила вокруг пылающей станицы, а к вечеру упала без сил на землю возле каменной стены колхозного амбара.

Она очнулась утром. Кто-то пытался ее поднять. Зина открыла глаза. Перед ней стоял красноармеец.

– Что вы тут лежите? – говорил он, поднимая ее с земли. – Вы не ранены? Вся станица уже ушла. Идите вон туда.

Он указал ей на проселок, где в облаке черной гари и пыли смутно можно было увидеть обоз, тянувшийся по дороге на восток.

Боец поднял Зину, поставил ее на ноги и как будто даже немного тряхнул и подтолкнул вперед.

И Зина пошла вперед, сама не зная куда, сама не зная зачем.

Облако пыли, черневшее на востоке, все удалялось. Зина шла проселком между буйно зреющими полями, где она еще так недавно гуляла с матерью и отцом. И оттого, что травы и цветы росли, как и прежде, мирно и безмятежно, Зине в полях стало еще безотраднее. Уже давно скрылись телеги и облако горькой пыли растаяло вдалеке, а девушка все шла.

Она остановилась, увидев на дороге спящую женщину. Возле нее тихо сидел ребенок. Зина устало опустилась рядом, закрыла лицо руками и точно провалилась куда-то в бездну.

Ее разбудил плач ребенка. С трудом вспомнив, где она, Зина протянула руку к спящей женщине и тотчас же ее опустила. Женщина была неподвижна.

Чистая звезда загорелась на вечернем небе. С реки понесло влагой. А Зина, сидела все в том же положении. Она не оглянулась даже и тогда, когда к ней подошел человек. Это был мальчик. Он сел рядом с Зиной. Прошло несколько минут. Ребенок перестал плакать.

– Это что же, ваш братишка, тетя? – спросил мальчик.

– Нет, – отвечала, не глядя на него, Зина.

– А что же вы здесь сидите?

– Скоро пойду, – нехотя отвечала Зина.

– Куда же вы пойдете?

– Не знаю, может быть тут буду сидеть.

– Тут сидеть нельзя, дорогу немцы простреливают, – сказал серьезно мальчик.

– Мне все равно. – Зина медленно поднялась и пошла вперед.

– Тетя, а тетя! – окликнул ее мальчик, когда она прошла несколько шагов.

Зина остановилась.

– Вы, тетя, надеюсь, никогда не были пионервожатой? – спросил мальчик.

– Не была.

– Вот то-то и видно. Как же это вы Потапа-то бросили?

– Какого Потапа?

– Да вот его. – Мальчик показал на ребенка, который уже улыбался.

– А почему ты знаешь, что он Потап? – спросила Зина.

– У нас тоже такой был маленький, веселый и глаза, как смородина, Потапом звали.

Они помолчали.

– А то, может, пойдем ко мне, – предложил мальчик, – у меня и переночуете. А Потапа я все равно возьму и буду нести.

– А где ты живешь? – спросила Зина.

– Да вот за подсолнухами, у речки. Пойдемте!

– Мне все равно, – согласилась Зина. – Пойдем.

Ей все же было очень одиноко и страшно оставаться одной в степи.

– Вот хорошо-то! – сказал мальчик. – Меня Васей зовут, а вас, тетя?

– Меня Зиной.

– Ну что ж, имя красивое, – одобрил Вася. – Пойдем, Потап!

И он легко и ловко поднял его на руки.

– А узелок ты возьми, – сказал он Зине, обращаясь к ней уже на «ты».

Возле женщины валялась разбитая бутылка из-под молока и лежал большой узел в клетчатом платке. Зина взяла узел и молча пошла за Васей через поле подсолнухов.

Они вышли к реке. Там в песчаном откосе чернела вырытая пещерка. Возле нее к колышку были привязаны веревкой, сплетенной из травы, девочка лет четырех и лохматый черный пес. Девочка плакала, а пес восторженно заливался лаем.

– Вот мы и дома, – запыхавшись, сказал Вася, – а это Лидушка и Степан.

– Кто Степан? – удивилась Зина.

– Степан – пудель, мой товарищ, – гордо заявил Вася.

– Это хорошо! – заметила Зина.

– Что хорошо? – в свою очередь удивился Вася.

– Хорошо, что он Степан, все как будто людей больше, а то ведь все умерли, убиты, сгорели.

– Все померли, – тихо повторил Вася, – а живые все равно должны помогать друг другу. Ну, вот что, – сказал он, передавая Зине Потапа, – ты подержи его или положи в блиндажик на траву – там сухо и мягко.

Вася отвязал Лидушку и пса. Пес принялся скакать возле мальчика, потом подбежал, обнюхал Потапа и Зину и наконец угомонился, растянувшись у костра.

Лидушка, прихрамывая, заковыляла в пещерку.

– Ты, Лидушка, достань-ка харч, – сказал Вася.

Лидушка приподняла клок сена возле пещерки и вытащила из-под него завернутую в лопух жареную в золе рыбу и двух крупных неощипанных птиц, похожих на ворон.

– Это грачи, – сказал Вася. – Они сейчас жирные. Я их из лука убил. А картошки в золе у костра. Ты, Зина, их сама разрой, они горячие.

Степан что-то проворчал: он на всякий случай напомнил о себе, когда заговорили о грачах и картошке.

– Ты, Степан, посиди, мы с тобой после поужинаем. Мне пойти надо. Зиночка, покорми ребят и сама покушай, а ребят уложи спать.

– А ты куда? – забеспокоилась девушка.

– Женщину надо принести, Потапову мамку. Неужто мы ее там на дороге бросим! Сейчас скоро луна поднимется, я мигом обернусь. А потом мы ее тут недалеко под бережком похороним.

– Иди, – сказала девушка и стала разгребать золу.

Потом она накормила детей и Степана и уложила ребят спать в пещерке, покрыв их сначала большим клетчатым платком, поверх которого она наложила пушистого сена.

Уже и луна поднялась высоко, а Васи все не было.

Но вот Степан поднялся и побежал вперед. Стало слышно, как зашуршала трава и близко где-то заскрипел песок. Это полз Вася. На спине у него лежала убитая женщина. Степан попятился от Васи, а Зина поспешила на помощь. Дети поднесли женщину к берегу и положили ее у тихо плескавшейся волны.

– Зиночка, обмой ей руки и лицо, а я под откосом могилу буду копать. Здесь земля рыхлая, копать легко.

Когда могилка была готова, дети осторожно опустили в нее убитую.

– Вот и похоронили ее одну за всех, – сказал Вася: – за Лидушкину маму, за твою, за мою и за Степанову хозяйку.

– Значит, Лидушка тебе тоже не сестра? – тихо спросила Зина.

– Нет, она соседская. И Степана я тоже подобрал у учительницы. Рядом с нами жила. Я раньше все хотел сманить от нее Степана, колбасой его прикармливал, а теперь вот даром достался.

Вася бросил в могилу несколько горстей, а потом стал быстро засыпать неглубокую яму.

– Да, – продолжал он как бы сам с собой, – взял я Степана, как все стали уходить из станицы, и пошел с ним, а Лидушка одна стоит и плачет. У них всю семью засыпало, а ее отрыли, видишь ты, живая осталась, только спуганная и нога на пятке повредилась. Поглядел я на нее и думаю: «Что же это я, Степана беру, а кто же девчонке поможет? Ведь пропадет!» Ну и взял ее да и пошел с ними из станицы. Только мы отстали. Нога у Лидушки разболелась. Да ничего, мы догоним наших в городке, – успокоил он Зину.

А холмик все рос и рос. Ярко и щедро светила луна, и торжественно смотрели с неба высокие звезды.

– А отец твой где? – спросила Зина.

– Убит на фронте. А твой?

– Сгорел в пожаре.

Дети опять помолчали.

– Вот и все! – сказал Вася, убирая могилу у основания крупными камнями. – Теперь надо бы слова сказать, только хорошие слова.

Но он ничего не сказал, а вместо этого поднялся, потом опустился на колени и отдал могиле последний глубокий поклон.

III

Сейчас, рассказывая все это полковнику, Зина плакала.

Полковник встал с дивана и, чтобы скрыть свое волнение, заглянул в окно. В душе у него с прежней силой поднималась ненависть к врагу.

А за окном на землю с неба спускалась тихая ночь и, как слезы, падали звезды.

Застонал во сне Потап. Зиночка, еще вздрагивая, сейчас же встала и взяла на руки ребенка.

Мокрые колечки прилипли у мальчика на лбу, на крохотном носу блестели капельки пота.

– Как такого не пожалеть, – как бы в раздумье сказала Зина, – с ручками, с ножками, на тебя похожего…

– Ну, и что же дальше было? – спросил полковник.

– Мы долго шли степью до нашего районного городка, – продолжала рассказывать Зина. – У Лидушки болела нога. Шли только по зорям. Собирали пшеницу, рыли в полях картошку. Вася ловил рыбу. Хлеба у нас не было. Пройдем немного и опять есть хотим. Близко от дороги стреляли. А Вася все меня успокаивал: «Мне отец писал, что на земле и жить хорошо и умирать не страшно. Ты люби ее, свою землю, она, земля-то, всегда тебе поможет, и от пули и от бомбы спасет, и накормят тебя и напоит». Но мне без Васи было страшно.

Чем ближе мы подходили к городку, тем скучнее становился Вася. Вошли мы в городок. Нехорошо там: тесно, шумно, неуютно. Пошли в РОНО. Вдруг Вася и говорит:

– Ты, Зина, как хочешь, а я в РОНО не пойду. Не могу я бросить Потапа и Лидушку. Скучно мне будет без них. Я и дома-то за хозяина был без отца. Он, когда уходил на войну, сказал: «Ты, Василий, береги семью и государству помогай». А я, видишь, и семью не сберег да еще сам повисну на шее у государства. Нет. Буду в колхозе работать, сам буду кормиться и ребят прокормлю. Вот и будет опять у меня своя семья. А государству подмога.

Остался Вася в городском саду, а я все-таки пошла в РОНО. Прихожу туда, сижу, жду очереди к заведующей. Долго там сидела. Сижу и все думаю: «У Васи будет своя семья, а я теперь буду одна». И стало мне вдруг так тяжело, так страшно, как будто я осиротела во второй раз.

Дошла моя очередь. Я рассказала все заведующей и попросила ее нам помочь. Выслушала она меня и пообещала отправить в колхоз, к своей сестре, далеко, под Ташкент.

Бегу я обратно от нее в садик и вижу издали: сидит на скамье Вася с Потапом на руках и закрыл глаза, Лидушка притулилась боком к нему, а Степан смотрит на него и лижет ему руку. И так мне стало их жалко, такую я почувствовала нежность к ним и любовь!

– Вася, Вася, – кричу я ему, – я никуда от вас не уйду, мы вместе жить будем.

Он вскочил со скамьи, смотрит на меня, смеется, а глаза у него такие ясные, как эти звезды.

Вот мы и едем бесплатно в таком дорогом вагоне. Только из-за Степана нас не пускали: документы на него мы не выправили, что он здоров и не кусается. Но и это устроилось. Теперь только вам мешаем отдыхать.

Зина положила Потапа на диван и выглянула в окно.

– Заря занимается. Вася в это время, бывало, уходил рыбу ловить.

IV

Прошло три месяца. Стоял теплый, солнечный, спокойный ноябрь. По широкой дороге меж полей шел полковник со своим сыном Сергеем. По тому, как они уверенно шли, можно было заключить, что дорога эта им хорошо знакома.

Они направлялись к новому глиняному домику, совсем недавно выбеленному, который стоял на самом краю колхоза «Светлый путь», где уже начинались рисовые поля. Этот домик занимали Зиночка и Вася с детьми.

Полковник с сыном бывали здесь каждый день. Они помогли привести домик в порядок и достать необходимые вещи. Зиночка и Вася работали в колхозе, Лидушку с Потапом днем уводили в ясли.

Полковник выздоровел и сейчас шел прощаться с детьми. Он часто поглядывал на сына, который с нетерпением торопил его.

– Ах, папа, как ты медленно ходишь! – говорил мальчик. – Разве во время войны так ходят? Ведь меня Вася ждет, и Лидушка, и Потап, и Зиночка.

Полковник рассмеялся. Он теперь уже нередко смеялся, и душевное горе его становилось все глуше.

Он бывал счастлив, когда смотрел на сына и видел его привязанность к Васе, к Зиночке, к Потапу, ко всей этой странной, собранной по воле случая семье.

Он и сам привязался к ней всем сердцем.

Так не хотелось ни с кем расставаться, даже с собакой Степаном.

Навстречу полковнику выбежали из домика Вася и Зиночка.

Вечерело. Вася развел угли во дворе и поставил на очаг чайник. Зиночка накрывала в комнате на стол.

Все были взволнованы. Это был последний вечер, который они проводили вместе с полковником: на другой день он собирался уезжать на фронт. Все сели за стол.