Текст книги "Негры во Флоренции"
Автор книги: Ведрана Рудан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
– Послушайте, те образы и сцены, которые вас преследуют, вовсе не обязательно образы и сцены того, что с вами действительно было. Вам может казаться, что вы это сделали, не осознавая того, что делаете.
Понимаешь, переводчик? Врачиха хотела меня утешить, успокоить, переубедить, сказать мне, что маленькую сербку не трахали ни я, ни они. А если я ее не трахал, то почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови? Почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови? Почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови? Эй, переводчик! Почему у меня в носу до сих пор стоит запах спермы и крови?
БЛИЗНЕЦЫ
– Спишь?
– Нет.
– Если мы маленькие сербки и если мы родимся, то наш собственный дед трахнет нас, когда мы станем взрослыми девочками.
– Нет, сейчас в Хорватии мир, здесь нет маленьких сербок, наш дед не трахнет нас, если мы маленькие сербки, если мы родимся. Когда в Хорватии мир, здесь насилуют только молоденьких хорваток.
– А если мы молоденькие хорватки, тогда нас все равно будет трахать наш дед, раз ты говоришь, что, когда мир, здесь трахают молоденьких хорваток?
– Нет. Когда мир, наш дед дрочит.
– Наш дед военный преступник.
– Нет. Насиловать во время войны – это не преступление, это борьба за свободу иными средствами.
– А любая борьба за свободу связана с траханьем девочек?
– Любая.
– Я бы не хотел быть девочкой. Я слышал, что в Аргентине девушки, которые сидят на кассах в мегамаркетах, имеют право ходить в уборную, только когда у них менструация, и тогда они носят на рукаве красную ленточку, чтобы было понятно, что у них есть право на посещение туалета, я не хочу родиться, если я девочка, не хочу носить красную ленточку на рукаве и сидеть на кассе.
– Хорватия еще не Аргентина, если мы и окажемся на кассах, то хотя бы будем в тепле. В Хорватии мир, мир, мир, братец, солдаты нас не будут трахать.
– Я не хотел бы быть девочкой и кричать «мама, мама», когда меня трахают солдаты с грязными членами.
– Откуда ты знаешь, что у солдат грязные члены?
– Я слушал про войну по телевизору. Все время идет дождь, они сидят в окопах, в окопах грязь, не могут же у солдат члены быть чистыми, а они сами грязными.
– А как ты думаешь, это легче, если тебя во время войны насилует борец за свободу с чистым членом?
– Вероятно, один хер.
– Ругаться нехорошо.
– Почему наш дед зовет нашу маму «куренок»?
ДЯДЯ
Я компьютерщик, я стюардесса. Если считать, что стюардесса – это не официантка, а великая путешественница, то я не пролетарий умственного труда, а герой двадцать первого века. Зависит, как посмотреть. Но я никогда не смотрел на себя по-другому. Я всегда знал, что я пролетарий умственного труда. Мой шеф свинья. Постоянно твердит: зарплата это тайна, кто будет болтать о зарплате, будет немедленно уволен. Если бы вы случайно пришли в нашу фирму, зашли в это гребаное помещение, где мы сидим, вы бы увидели, что там разгуливает кошечка, Альма, на окнах стоят цветы, у каждого свои, у меня, например, две альпийские фиалки, в клетке сидит попугай, его зовут Мария, радость жизни бьет ключом. Пашем с восьми утра до восьми вечера. За опоздание на одну минуту у нас из зарплаты вычитают пятнадцать кун, сверхурочные не платят, нам дают дополнительные выходные, но мы не можем ими воспользоваться, потому что фирма дышит на ладан, об отпуске не смеем и подумать, хозяин считает, что работаем мы недостаточно. Кто наш хозяин, мы не знаем. Господин, который с нами общается через шефа, говорит, что хозяин он, но вовсе не значит, что это действительно так. Мы не протестуем. В нашем городе, да, кажется, и во всей Хорватии, они договорились, что ты не можешь зарабатывать больше четырех тысяч кун в месяц, поэтому совершенно безразлично, где пялиться на экран – в офисе с Марией и Альмой или с канарейкой и собакой. Некоторые свихнулись. Желько бьет жену, это помогает ему расслабиться. Рики доводит себя до изнеможения, составляя на заказ гороскопы…
Теперь мне бы надо выдумать какое-то третье имя, может быть, Пино, и сказать, что этот самый Пино работает потому, что ему насрать на все, и на компьютеры, и на шефов, и на фирмы, и на симпатичных животных. Вот никак не получается. Знаю, когда перечисляешь, нужно почему-то привести не меньше трех примеров… Нельзя сказать: Желько бьет жену, Рики доводит себя до изнеможения… Нужно добавить и Пино, тогда мысль обретет вес. Не получается у меня выдумывать имена, я понятия не имею, действительно ли какой-то Желько бьет жену, наверное, бьет. Рики – это уголовник, он получил десять месяцев исправительных работ за распространение наркотиков, я видел это утром в газете, ему продлили заключение, я с этим Рики вообще не знаком. А Пино – это рыбак, который во времена моего детства вершой ловил креветок. Мне трудно навязать имя Пино какому-то типу, который не ловит рыбу. Пино – это верша, креветки, море. Я не сказал «верша, креветки», я добавил море?! Дядя Пино стоит в своей лодке и гребет веслом. Я очень хотел научиться грести стоя. Грести стоя я не умею. Я учился в университете в Вене. В Вене учились самые великие умы. Это у них всегда написано в биографиях: учился в Вене с такого-то и до такого-то.
Мои венские дни , о них можно было бы написать книгу. Я хочу сказать, я думал, что сказал, а я этого не сказал, я хотел написать книгу о своей жизни.
Я компьютерщик, я стюардесса…
Это из книги. Быть только компьютерщиком бессмысленно. И кроме того это вечный стресс. Я знаю одного детского хирурга, он мне грыжу оперировал, он написал поваренную книгу. Сам делал фотографии блюд. Понимаете? Люди это нечто большее, чем непрерывное глядение в экран, а рядом кошечка мяукает, попугай трещит, фиалки… Кошка, попугай, фиалки… Раз, два, три… Когда я приехал в Вену? Когда улетел в Америку? Все это я свалил в свою книгу, а потом в Интернете наткнулся на рецепт – что должно быть в интересной книге. Она должна быть одновременно и грустной и веселой, и в ней обязательно должна описываться какая-то засада. В моей жизни бывали страшные засады, например, не заплатил за квартиру и ждешь, когда мать пошлет тебе денег, или банкомат не принимает карточку, или ты в подземке без билета, а в Вене в этом смысле жуткие строгости… Это все ужасы, которые способны разрушить человеку жизнь. Книга о поездке в метро без билета еще не написана. Но где здесь труп, секс? На хрен поездку в метро. На хрен и компьютерщика без фантазии! А может быть, я потому и компьютерщик, что у меня нет фантазии? Кого убить, почему, как сплести интригу, чтобы читатели катались по полу от смеха, плакали и в напряжении ждали конца? Я начал.
Хай, пипл, я Секи!
На самом деле меня зовут не Секи и я совсем не такой весельчак, меня зовут Драгутин, в честь какого-то покойного священника, который моей старухе приходился кем-то, кажется дядей, его убили итальянские фашисты, одна маленькая улица в нашем городе носит имя нашего Драгутина. Драгутин – это имя, которое звучит не очень выразительно. Хай, пипл, я Драгутин… Поэтому я и написал: хай, пипл, я Секи! «Хай» мне потребовалось, чтобы все сразу зазвучало весело. Значит, я начал. Я не умею обманывать, это мой большой недостаток, меня мучило то, что меня зовут не Секи, я убрал хай, я Секи и написал хай, пипл, меня зовут Секи.
Здесь я задержался на три дня. Надо ли объяснить людям, кто зовет меня Секи? Все меня зовут Секи? Или только мама? А почему мама зовет меня Секи? Кто такой этот пипл, чтобы я перед ним отчитывался? Меня зовут Секи, еб твою мать, пипл! Самым трудным мне казалась необходимость быть логичным и написать такое, во что читатели могли бы поверить. А со мной происходили невероятные вещи. Написать так, как оно и было? Все скажут: ладно, не пизди, старик, не преувеличивай. Значит обманывать? Обманывать мне не хочется. Когда пишешь книгу о своей жизни, нужно с чего-то начать. С рождения? Что я знаю о своем рождении? Почувствовала ли моя мать во время родов, что рожает Великого Парня? Моя старуха на выходные приезжает домой из Италии, я из нее вытянул, что роды длились недолго, что пуповина не обмоталась вокруг моей шеи, я не накакал в околоплодные воды и не наглотался их, никто не боролся за мою жизнь, и никто, обезумев, не ждал моего первого плача. Сейчас в Хорватии в моде тексты о новорожденных, которые сразу после родов борются за собственную жизнь, а потом умирают, потому что дежурный врач смотрел матч «Хайдук» – «Динамо». Любая уважающая себя хорватская ежедневная газета хотя бы раз в месяц помещает на первой странице фотографию мертвого младенца с торчащими из мертвого носа трубочками, которые врачи слишком поздно засунули в маленький нос.
– Роды как роды, – сказала моя старуха. Это тема? Мать холодная, как морозильник, сын жаждет любви, всю жизнь он мечтает о материнской любви, она его почти не замечает, а когда он спрашивает: как это было, когда ты меня рожала, – мать говорит: «Роды как роды». Завязка? Сын в конце книги убивает свою мать из-за того, что она сказала ему: «Роды как роды». А все остальное, между «роды как роды» и мертвой мамой?
Хай, пипл!
Очень мне нравится такое веселое начало. Хай, пипл! Гораздо лучше, чем хай, пипл, меня зовут Секи.
Много дней меня мучило, написать пипл с большой буквы или с маленькой. Если я обращаюсь к хорватскому пиплу, то тогда с большой, если…
Буду интернациональным писателем.
Хай, пипл! Моя старуха не обращала особого внимания на свои материнские обязанности, она вечно мчалась со мной на прививки в последний момент, врачиха всегда говорила: «Знаете, вам следовало бы прийти раньше», поэтому я и оказался в поликлинике в первой половине того дня, во второй половине которого в первый раз пошел в школу. Жуткий стресс. Я стоял голый на холодном зеленом линолеуме, врачиха меня осмотрела, медсестра взвесила, килограммов во мне было достаточно, смерила рост, я был слишком длинным для своих лет, тут в кабинет вошла еще одна медсестра, в руках она держала большой шприц, она двинулась в мою сторону, я завыл, я выл и выл, оооо… Я прыгнул маме на руки, мама этого не ожидала, время истекало, в воздухе чувствовалось напряжение, первый раз в первый класс, мы все были на нервах, и мама, и бабушка, папа был на работе, я, голый, был на руках у мамы.
– Почему он так кричит? – спросила врачиха мою маму.
– Испугался шприца.
– Тебя никто не будет колоть, видишь, сестра ушла в другую комнату, это был шприц для промывания ушей, – врачиха смотрела на меня гадкими глазами…
Я смотрю в текст на экране. Гадкими глазами? Достаточно ли написать гадкие глаза ? Персонажей нужно описывать. Мать, отца, бабушку, сестру. Мать у меня высокая, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза… Сестра у меня высокая, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза… Бабушка у меня высокая, седые волосы, темно-карие глаза… Темно-карие глаза… темно-карие глаза… Слишком много повторов. А почему я должен изменять цвет глаз членов моей семьи, раз я пишу книгу о членах моей семьи? Если к голове моей матери я приделаю светлые волосы, это будет совсем другой человек. Моя мать из тех женщин, которые не красят волосы. Не могу даже представить ее крашеной блондинкой. И натуральной тоже. У натуральных блондинок волосы в старости становятся грязно-желтыми. Не люблю старых натуральных блондинок. Писателю приходится трудно, когда женские образы у него из числа ближайших родственников. Женщины это не только волосы и глаза, но еще и грудь, колени, бедра, шея. Писатель должен бросить на свои женские образы мужской взгляд. Взгляд ебаря. Как посмотреть на бабушку таким взглядом? А на маму, на сестру? Даже сестра никогда не казалась мне привлекательной. А какими глазами писатель должен смотреть на свои мужские образы? Мой отец высокий, крупный, волосы каштановые, глаза… Никакого шанса! Лучше вернусь в поликлинику, к врачихе с гадкими глазами, которая сказала мне, что тот шприц предназначался для промывания ушей.
– Мой сын не мог этого знать, – сказала моя мама и слегка прижала меня к себе.
– Он напуган, – сказала моя мама.
– Чего ты боишься? – спросила врачиха.
Я молчал.
– Оденься и обуйся! Сам, – сказала врачиха моей маме.
– Вы заметили, что у него не развита моторика?
– Какая моторика? – сказала моя мама, надевая на меня ботинки.
– Моторика. Ребенок, который идет в школу, должен уметь сам завязывать шнурки.
– Он умеет, – сказала моя мама, – просто так быстрее.
– Сядь, – сказала мне врачиха. – Что это такое? – Она длинной указкой показала медвежонка на плакате. Я молчал. – А это что? – Она показала на самолет. Я молчал. – Подумай, – сказала она. Я молчал.
– Он перепугался, – сказала моя мама. Указка опять вернулась к медвежонку. Я молчал.
– Боится, – сказала моя мама.
– Чего? – сказала врачиха.
– Может, указки? – сказала моя мама.
– Ты знаешь, в чем разница между небоскребом и домом? – спросила врачиха. Я молчал.
– Что носит курица? – спросила она.
– Перья, – сказал я. Она что-то написала на куске бумаги, положила в конверт, заклеила и передала моей старухе.
– Он волнуется, – сказала моя мама.
– Передайте это его учительнице, – сказала врачиха.
Я очень люблю курицу с картошкой, запеченную в духовке. Бабушка мне сказала:
– Первый день школы, бабушка запечет тебе курочку с картошкой.
Я возвращался домой очень веселым. За столом сидел наш сосед Стиепан. Бабушка потом рассказывала маме:
– Я поставила курицу на стол, и тут вошел Стиепан. «О, как у вас хорошо пахнет». – «Угощайтесь», – сказала я ему. Я и представить себе не могла, что он усядется за стол. Я поставила перед ним тарелку, он воткнул в курицу ту позолоченную вилку, которую свидетели подарили тебе на свадьбу, и съел всю курицу.
Бабушка плакала, рассказывая это маме, я ждал маму у входной двери, мама сказала бабушке:
– Он болен.
Мне она сказала:
– Эй, Секи, хочешь кусок хлеба?
Я взял одной рукой кусок хлеба, ранец был у меня на спине, вторую руку я вложил в мамину руку…
Этот текст смотрит на меня с экрана, а…
На самом деле я пошел в школу без хлеба в руке. Стиепан съел не всю курицу. И его звали не Стиепан, а Томи. Но только тот, кого зовут Стиепан, мог бы съесть курицу, приготовленную для ребенка, который первый раз в жизни отправляется в школу. Он, этот Томи, оставил мне две куриные ножки, я ножки люблю больше всего. Я наелся, почистил зубы, пошел в школу, без куска хлеба в руке, мама шла рядом со мной, и я не держал свою маленькую руку в ее руке… Каким был мой рюкзак? А моя маленькая рука? Сухая? Влажная? А мамина рука? Какая связь между руками и первым школьным днем, если эти руки не соприкасаются? Хотелось ли мне идти в школу? Следовало бы описать небольшое здание рядом с маленькой старой церковью. И двор. И детские крики, и визг, если были крики и визг. Каждый писатель, который описывает свой первый школьный день, должен иметь память как у слона или буйную фантазию. У меня нет ни того ни другого. А напряжение, а предчувствие чего-то мрачного вдали?
Через месяц или два моя учительница сказала моей маме:
– Я все-таки пересадила вашего сына на заднюю парту, он слишком высокий для первой.
– А почему он сидел за первой партой? – спросила моя мама.
– Потому что его врач написала, что это ребенок, нуждающийся в особом отношении, но мне кажется, что он совсем нормальный.
Я вспомнил. Сейчас я ее вижу! Вижу учительницу! Высокая, темноволосая, большая, круглая грудь, белые зубы, пухлые губы, я даже помню ее имя! Звездана, ее звали Звездана! Супер! На нее сегодня я мог бы смотреть глазами ебаря. Кто знает, заслуживает ли она сегодня взгляда ебаря? Большие круглые груди не могут выглядеть такими же высокими спустя двадцать лет. Как посмотреть взглядом ебаря на ее обвисшую грудь, иссушенную тяжелой жизнью?
– Вот корова, – сказала моя мама моей бабушке, – корова сраная! – Она имела в виду врачиху. – Пойду спущусь к ней, расквашу ее поганую морду!
Пойду спущусь…
Меня долго мучило, требуется ли объяснение слову спущусь ? Нужно ли написать, что детская поликлиника находилась ниже над уровнем моря, чем тот дом, в котором мы жили? Дело в том, что оба эти здания, наш дом и поликлиника, были на одном уровне, сейчас в этой поликлинике банк, а моей маме просто казалось, что поликлиника ниже.
Настоящий писатель сумел бы оценить важность высоты над уровнем моря в книге о жизни писателя.
– Успокойся, – сказала бабушка, – это просто потому, что ты всегда и везде приходишь в последний момент. Если бы ты отвела ребенка на осмотр полгода назад, никто бы не нервничал. А она корова, – тут же быстро добавила бабушка.
– Да наш Секи уже в два года умел читать.
Секи? Каждый раз, натыкаясь на Секи, я останавливаюсь: кто такой этот сраный Секи?
Я никогда не ходил в садик. Может, поэтому я никуда не вписываюсь.
Что я хотел сказать? Еще неизвестно, мучает ли себя мальчишка-первоклассник вопросом о том, вписывается он или не вписывается. И вообще, насколько эта фраза понятна? Я никогда не ходил в садик, может, поэтому я никуда не вписываюсь?
(Написать такое сразу после «Успокойся, – сказала бабушка, – это просто потому, гто ты всегда и везде приходишь в последний момент. Если бы ты отвела ребенка на осмотр полгода назад, никто бы не нервничал. А она корова, – тут же быстро добавила бабушка, – да наш Секи уже в два года умел читать ». И кроме того… Я никогда не ходил в садик …)
Какая связь между нехождением в садик и нервной бабушкой? Писатель должен заботиться даже о самых мелких деталях. Его семилетние герои не должны быть обременены проблемами, которые мучают школьных психологов. И опять же, как именно пишет писатель, который описывает свою жизнь в первом классе, – как мальчик, который ходит в первый класс, или как взрослый умник, которому все ясно? Я никогда не думал о себе как о взрослом умнике, но мне всегда трудно читать книги, которые написаны так, как будто их автор мальчик. Кроме того, я сказал неправду, несколько дней я все-таки ходил в садик. Это совпало в празднованием Восьмого марта. Каждый из нас должен был выйти на сцену и перед всеми другими женщинами сказать своей маме что-нибудь хорошее. Не люблю и никогда не любил публично обмениваться нежностями. Я сказал: «Дорогая моя мама», – и замолчал. И тут же описался, но про это я никогда бы не написал в книге о своей жизни. Мне показалось, что, прежде чем воспитательница увела меня со сцены, прошло несколько лет, зрители смеялись и аплодировали, мама в уборной сняла с меня трусики и сказала, что ничего страшного, ерунда, а когда мы вышли из садика, она взяла меня за руку, тенниски мне жали, садик был не так уж близко от дома. Я плакал и говорил маме, что у меня болит нога. Мама мне не верила, поэтому мы пошли в детскую поликлинику только через неделю. Хирург сказал маме:
– Мамаша, вы в своем уме?! У ребенка палец нагноился до самой кости, вы ему мать или нянька, которую без рекомендации наняли присматривать за ребенком?
Мама плакала, плакал ли я – не помню. В книге о своей жизни я описал и то, как Кики ранцем разбил мне голову Мальчика звали Йосип, Йосип – это такое имя, которое убивает весь текст вокруг себя, Йосип – это тупица, борец за права рабочих, охранник в офисе с глупыми компьютерщиками, разве Йосип может сделать что-нибудь впечатляющее? Поэтому Йосипа в моей книге зовут Кики. Этот Йосип-Кики швырнул мне в голову свой тяжелый ранец. Из головы хлынула кровь, учительница отвела меня в поликлинику, голову зашили. Когда я пришел домой, мои уши были в засохшей крови. Поэтому, когда я сказал моей маме, что это мне в голову швырнул ранец Кики, которого я назвал, конечно, Йосипом, она сказала, и этого я никогда не забуду:
– Башку ему надо за это разбить!
На следующий день к нам пришла мама Кики, она сказала моей маме:
– Мадам! – Во времена товарищей никакая даже самая рассерженная мама не сказала бы другой маме «Мадам!». Но мама Кики сказала моей маме: – Мадам, вы действительно сказали вашему сыну, чтобы он разбил голову моему сыну Кики?
– Да, – сказала моя мама.
Мама Кики заплакала навзрыд. То есть не мама Кики, а мама того Йосипа, а потом она сказала:
– Секи, – на самом деле она сказала не Секи, она сказала: – Драгутин повалил моего сына на пол, а потом камнем ударил его по голове.
– Где сейчас ваш сын? – спросила моя мама.
– В больнице, врачи пытаются спасти ему жизнь.
– Несчастный ребенок, – сказала моя мама. Она хотела обнять маму Йосипа, но мама Кики отстранилась и ушла домой. Когда я пришел домой, мама мне сказала: – Ты смотри, так ведь и убить можно.
Это произошло на самом деле, и этот эпизод просто супер, Кики выжил, а если бы не выжил, это стало бы началом более волнующего варианта моей жизни…
Меня мучило, как быть дальше. Как мне, мальчишке, который уже на пороге жизни показывал склонность к насилию, шаг за шагом идти по жизни, в будущее: средняя школа, распространял наркотики, изнасиловал Коку с первой парты, распространял наркотики, изнасиловал Муки с третьей парты, распространял наркотики, факультет, поездка в венском метро без билета…
А начало войны? Три боевых товарища. По ком звонит колокол. Молодые львы. Уловка-22. Отсюда и в вечность. Начало войны? Смысл и бессмысленность жизни, смысл и бессмысленность войны? Сколько писателей золотом заплатили бы за возможность жить в стране, где бушевала такая война? Тысячи мертвых, сотни тысяч беженцев, дым, слезы, крики, трупы… Твою мать! Все кричали и падали мертвыми вдалеке от моего родного города. Помню только одну тревогу, одну сирену. Я был в магазине, ууууууууууу, потом, когда услышал «ээээээээ», вышел из магазина и пошел домой. От войны мне достался только ненормальный отец. И это немало, а некоторые писатели золотом заплатили бы за то, чтобы иметь в доме ненормального отца, который целыми днями сидит, уставившись в стену соседнего дома. Заплатили бы золотом! Стоило ли мне столько раз повторять про это золото? Уставился, сидит, курит, молчит? И? И дальше? Потом? Что я могу ему приписать? Может быть, он убил беспомощную старуху на пороге ее дома, а ее парализованному мужу отрубил голову топором? Течет ли кровь из отрубленной головы парализованного человека? Или она капает? Или бьет струей? Нет ли еще и какого-нибудь ребенка под кроватью, маленького внука, у которого навечно останется травма? Может быть, убить и мальчика? Как? Ножом? Топором, с которого капает кровь деда? Куда направится мой отец? Если он куда-нибудь пойдет, то пойдет ли он с топором в руке? Без топора? Вытрет ли окровавленные руки? Об штаны? Какие штаны? Маскировочные? Хаки? Джинсы? Будет ли он убивать зимой, летом, весной? В лесу? На лугу или в поле? В хлеву? Какие животные будут в хлеву? Если он будет убивать в хлеву, то что делает в хлеву кровать, под которой спрятался мальчик? А девочка? Лучше девочка! Какие глаза поместить на ее лицо? Большие и перепуганные, это будет о’кей. А какого цвета? Синие, голубые? Безусловно голубые, и светлые волосики. Бельгийские педофилы известны во всем мире, фотографии их пятилетних жертв стали общим местом, так что теперь просто не можешь убить девочку, если у нее не светленькие волосики. А как маленькой девочке из Лики покрасить волосы? Где вы видели пятилетних девчушек из Лики с волосами цвета льна? Может ли писатель позволить себе перейти любую границу? Поменять местами Брюссель и Дошен-Дабар? Что с ней мог бы сделать мой отец? Изнасиловать… Никаких шансов! Да я даже и в бреду не позволил бы своему отцу, чтобы он в моей книге трахнул бельгийку из какой-то дыры в Лике. Даже за Нобелевскую премию! Как мой отец после всего, что было, себя чувствует? После чего – всего? Если отказаться от девочки и мальчика, меня уже как-то не тянет описывать мучения парализованного старика. Убить старуху, которая заботится о парализованном муже и насмерть перепуганном внуке, – это мерзость, которая, вероятно, имела место, но быть писателем не значит кричать на всю округу, что твой отец военный преступник… Убить старуху… Может, все-таки убить? Я задумался. Почему тип мог бы заинтересоваться убийством старухи? Не дочитал Достоевского? Есть ли смысл писать книгу о проблемах такой обезьяны, которая даже не дочитала Достоевского? Чтобы написать книгу о мужчине, который не дочитал Достоевского, нужно самому прочитать Достоевского. Я его не читал, только слышал, что такой есть. А если человек прочитал Достоевского, как ему писать о человеке, который не читал Достоевского?
Средняя школа. У меня были длинные волосы, в школе потребовали, чтобы я отрезал длинные волосы, моя мама сказала директору школы: «Пусть он отрежет волосы, когда сам этого захочет». Мне она сказала: «Секи, ты должен хорошо учиться, чтобы я могла защищать твою позицию перед старым идиотом». Я был отличником, и мои волосы оставили в покое.
Где здесь напряжение? Можно ли в книге, которая должна быть одновременно грустной, смешной и страшной, разливаться насчет волос, которые растут на голове у ученика средней школы? Цвет волос? Темно-каштановые. У меня была себорея, я тогда не знал, что это аллергия на восстановитель волос, они у меня секлись… Я слышал, все слышали, любое ружье смертельно опасно в руке этого Вука. Мне казалось, что я и без ружья, и без рук, насрать на Вука-инвалида, кто станет читать его автобиографию, а документальные фильмы об инвалидах никто не смотрит даже в День инвалида.
Секс?
Мики лежала рядом со мной голая…
Какая Мики? Девчонка, которую мы в средней школе звали Мики, на мое счастье, никогда не лежала рядом со мной голая. Жуткая девчонка. Доротея лежала рядом со мной голая. Хорошо, Доротея, которую мы, не знаю почему, называли Желькой, лежала рядом со мной голая, мы только что трахнулись, об этом я мог бы написать, Желька теперь живет в Канаде. Если бы я назвал ее Мики, никто бы ее не узнал, те, кто знает Мики, знали бы, что это не Мики, а тем, кто знает Доротею, не пришло бы в голову искать ее в девчонке, которую зовут Мики…
Как писать о сексе?
Я чувствовал, как мой большой, толстый член мучительно пробивается через ее хрупкое горячее тело…
Желька вовсе не была хрупкой, в ней было килограмм семьдесят, может, и побольше, и я пробивался не мучительно, мой член с комфортом следовал по своему пути, и, если быть совершенно откровенным, мне казалось, что он у меня слишком короткий и слишком тонкий для той миссии, которую он выполнял, хотя вообще-то член у меня большой, может быть…
Я буду действительно совершенно откровенным, кончил я еще до того, как вошел, Доротея не ожидала ни того, что я войду, ни того, что кончу. Она удивилась пятну на моих брюках, и я ни за что не стал бы описывать в книге тот взгляд, которым тогда посмотрела на меня Доротея, которую мы звали Желька.
У него встало, она увлажнилась, он лизал ее… она его, и… пока она стонала, из него изливалась мощная река густой спермы…
Я никогда не мог читать ничего подобного. Не знаю. Я боюсь женщин, для меня настоящее мучение писать о встрече их половых органов с моим членом, про который я уже и сказал, что это крупная, жилистая скотина.
А война? Великая хорватская освободительная война в невинных глазах тощего ученика средней школы с длинными волосами? Нам, будущим солдатам, в седьмом классе раздали анкеты.
Национальность?
Я написал «неопределившийся».
Никогда я не видел мою старуху такой. Она орала.
– Каждый говенный хорватский серб в этой стране пердит, что он хорват, церкви полны сербов, которые в очередях ждут, чтобы католический поп за тысячу марок побрызгал на их старые плешивые головы, а ты, кретин сраный, ты, хорват, пишешь, что ты «неопределившийся»?! Тебе еще порвут задницу из-за этой «неопределенности»! Когда пойдешь на войну, тебя пошлют на линию фронта, на передовую, и все «хорваты» будут смотреть в твою сраную «неопределившуюся» спину! И когда тебя принесут домой, никто мне не скажет, как тебя убили – выстрелом в грудь или в спину, проклятый говнюк!
– Старушка, – сказал я, – я не хочу писать «хорват», кому какое дело? Разве это кому-то что-то говорит обо мне? Что значит быть хорватом? Кто такой хорват?
– Не пизди, – сказала моя старуха, – я не желаю с тобой разговаривать, не желаю анализировать твой поступок, ты не будешь писать, что ты «неопределившийся», не будешь! Написать «хорват» означает остаться живым. «Неопределившиеся» – это только те идиоты-сербы, у которых нет тысячи марок, а есть имя и фамилия, которые не оставляют места для сомнений. О’кей, – сказала она, – хочешь «Амигу» [14]14
«amiga» – семейство домашних персональных компьютеров и операционных систем к ним, разработанных «Amiga Corporation».
[Закрыть] ?
Я мечтал об «Амиге», я вообще сходил с ума по компьютерам.
– Хочу «Амигу».
– Ладно, – сказала старуха, – я куплю тебе «Амигу», если напишешь, что ты хорват.
– Это шантаж, это непорядочно.
– Это предложение, – сказала моя старуха.
– О’кей, – сказал я. Я получил «Амигу» и чувствовал себя говном. Старуха ужас как боялась войны, поэтому заканчивать школу она послала меня в Америку. В Техас. Я был лучшим в классе, в школе, в городе, в Техасе. Обо мне писали в газетах, а американские ВВС на мой американский домашний адрес прислали предложение оплатить обучение, выдать грин-карту, только поступай к нам, только поступай к нам… Я отказался и вернулся домой, я упустил шанс бросать бомбы на Белград и написать хорватскую «Уловку».
Когда я вернулся из Америки, трупы были нормальным явлением. У старухи была навязчивая идея – мое мертвое тело. Я не нострифицировал свидетельство об окончании американской средней школы. Я все равно не смог бы сдать вступительные ни в один хорватский университет.
– Я тебя убью, убью тебя, – старуха смотрела на меня темно-красными глазами. Она слышала, что сын Каддафи учится на американском факультете в Вене, они с бабушкой продали бабушкин дом и отфутболили меня в Вену.
Мои венские дни… Интересно, кто-нибудь стал бы читать эту книгу? Девяносто четвертый или какой-нибудь похожий год, точно не помню, забыл. Квартиру мне сдал серб из Белграда, он жил на четвертом этаже, а Кико и я на втором, большая квартира. Нет, Кико зовут не Кико. Мики Четник, тот, кто нам сдал квартиру, он жил на четвертом этаже, я понимаю, писатель не должен два раза писать про то, что Мики Четник жил на четвертом этаже, но у меня страшная проблема, меня преследует мысль, что читатели глупы и что некоторые вещи им нужно повторять. Это страшно замедляет ритм моей книги. Итак, Мики Четник с четвертого этажа сидел на героине, он на всем сидел. На полке у него стояла стеклянная голова, на стеклянной голове меховая шапка, на меховой шапке кокарда, на стене постер – Дража Михаилович [15]15
Драголюб (Дража) Михаилович – командующий движением четников.
[Закрыть] в сверхнатуральную величину. С нами учился еще черногорец, мы его звали Жирный, как-то раз он у маленькой герцеговинки, которая варила кофе в студенческой столовой, одолжил чайную ложку и вернул ее погнутой. Маленькая герцеговинка дико разоралась. Достаточно будет просто сказать «маленькая герцеговинка»? Глаза, рот, нос, зубы, фигура? Ужасно меня утомляет необходимость описывать героев, подмечать на их лицах мелкие детали и таким образом делать их реальными. Насколько бы получилось лучше, если бы я сказал, что у маленькой герцеговинки возле носа, с левой стороны была родинка? Намного? Ее образ так бы и просиял перед глазами читателей? Я не помню, какое лицо было у маленькой герцеговинки, хоть убейте, понятия не имею, а родинка была у профессора, индуса, он организовывал для нас поездки в Израиль, за которые драл несусветные деньги. А сына Каддафи ни следа. Сербы, сербы, сербы, русские, русские, русские и немного хорватов. Преподавателями в основном были менеджеры известных компаний, на нашем факультете преподавали серьезно, не для проформы. С некоторыми преподавателями мы были на «ты», год обучения стоил двадцать тысяч марок… Я крал туалетную бумагу из сортиров. Несколько недель жил в какой-то хорватской католической дыре, бесплатно, но они меня вышвырнули из-за того, что я проспал рождественскую мессу. А потом я уехал в университет в Америку.
