Текст книги "Апокалипсис нашего времени"

Автор книги: Василий Розанов

№ 3

КРОТКАЯ

Ты не прошла мимо мира, девушка… о, кротчайшая из кротких… Ты испуганным и искристым глазком смотрела на него.

Задумчиво смотрела… Любяще смотрела… И запевала песню… И заплетала в косу ленту…

И сердце стучало. И ты томилась и ждала.

И шли в мире богатые и знатные. И говорили речи. Учили и учились. И все было так красиво. И ты смотрела на эту красоту. Ты не была завистлива. И тебе хотелось подойти и пристать к чему-нибудь.

Твое сердце ко всему приставало. И ты хотела бы петь в хоре.

Но никто тебя не заметил, и несен твоих не взяли. И вот ты стоишь у колонны.

Не пойду и я с миром. Не хочу. Я лучше останусь с тобой. Вот я возьму твои руки и буду стоять.

И когда мир кончится, я все буду стоять с тобою и никогда не уйду.

Знаешь ли ты, девушка, что это – "мир проходит", а – не "мы проходим". И мир пройдет и прошел уже. А мы с тобой будем вечно стоять.

Потому что справедливость с нами. А мир воистину несправедлив.

ЧТО-ТО ТАКОЕ СЛУЧИЛОСЬ

Есть в мире какое-то недоразумение, которое, может быть, неясно и самому Богу. В сотворении его «что-то такое произошло», что было неожиданно и для Бога. И отсюда, собственно, иррационализм, мистика (дурная часть мистики) и неясность. Мир гармоничен, и это – «конечно». Мудр, благ и красота, и это – Божие. Но «хищные питаются травоядными» – и это уж не Божие. Сова пожирает зайчонка – тут нет Бога.

Бога, гармонии и добра.

Чтo такое произошло – этого от начала мира никто не знает, и этого не знает и не понимает Сам Бог. Бороться или победить это – тоже бессилен Сам Бог. Так "я хочу родить мальчика красивого и мудрого", а рождается "о 6-ти пальцах, с придурью и непредвиденными пороками". Так и планета наша. Как будто она испугана была чем-то в беременности своей и родила "не по мысли Божией", а "несколько иначе". И вот «божественное» смешалось с "иначе"…

И перед этим «иначе» покорен и Бог. Как тоскующий отец, который смотрит на малютку с «иначе», и хочет поправить, и не может поправить. И любит "уже все вместе"…

ЗАЧЕМ ОНИ ЗВОНЯТ?

Бом. Бом. Бом. Но уже звук пустой.

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

И оттого, что под колоколом нет венчания невесты и жениха. Тот, другой, – не помог. А этот, который все-таки помогал по мелочам, – немного, но помогал, – немного, но старался, – по-земному и глупо, но все-таки старался, – услан далече.

И не вздохнула невеста по женихе. И я увидел, что она горбатая.

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Эх, не горбат вот жид: написал в марте:

"… Напишите, как вы умеете писать, – правдиво и страстно, – мне о "мартовских днях".

Тут зима, – и лютая, – весны еще нет. Весь этот гул и шум противен моей душе. В санатории уже умерло 4 воина. Смерть сильнее всего на этой планете. Есть ли душа? Есть ли загробная жизнь? Вот это важнее всех революций! Жаль царя Николая. Догадываюсь, что он был человек мягкого характера и безвольный очень. Все, все – пройдет, но что будет «там»? Вам 61 год, вы много думали, страдали, – скажите мне вы, дорогой душевный друг. Лейзер Шацман.

Санаторий «Дергачи», Харьковской губернии и уезда. Всероссийского Земского Союза, №

11 (туберкулезный)". (Лично мне не знаком.)

ДЕД

Когда не хочется больше любить, не ждется одежда, и кушаешь кашку-размазню с кой-каким маслицем, – то и называет себя, естественно, «христианином».

 
Лысый, с белой бородою,
Дедушка сидит.
Чашка с хлебом и водою
Перед ним стоит.
– Кто ты, дедушка?
– Хрестьянин… крестьянин…
 

Или, как Достоевский и софистически и верно перефразировал:

– "Христианин".

Боже: к чему догматики, историки, апологеты нагородили столько ерунды, когда дело выражается в одном великом: не надо.

«МОСКВА СЛЕЗАМ НЕ ВЕРИТ»

– и делает очень глупо. Оттого она бедна. Нужно именно верить, и – не слезам, а – вообще, всегда, до тех пор пока получил обман: финикияне в незапамятную древность, в начале истории, приучились верить и образовали простую бумажку, знак особый, который писали, делали и т. д. Он был условен: и кто давал его – получал «доверие», и это называлось – кредитом. Заведшие это, «доверчивые» люди, но определенно доверчивые, и вместе – не по болтовне или «дружеской беседе», а – деловым образом и для облегчения жизни, стали первыми в мире по богатству. Не чета русским. Которые даже в столь позднее время – все нищают, обманывают и – тем все более разоряются.

* * *

Долг платежом красен – и русские выполняют и не могут не выполнить этого, насколько это установили финикияне (вексель)… Но решительно везде, где могут, – стараются жить на счет друг друга, обманывают, сутенерничают. И думая о счастье – впадают все в бoльшее и бoльшее несчастье.

ОБ ОДНОМ НАРОДЦЕ

Им были даны чудные песни всем людям. И сказания его о своей жизни – как никакие. И имя его было священно, как и судьбы его – тоже священны для всех народов.

Потом что-то случилось… О, чтo же, чтo же случилось?..

. . . . . . . . . . . . . .

Нельзя понять…

. . . . . . . . . . . . . .

Ни один народ не может. Никто из человечества…

. . . . . . . . . . . . . .

Ни мудрец, ни ученый, ни историк.

И стал он поругаемым народом, имя которого обозначает хулу. И имя которого, национальное имя, стало у каждого племени ругательным названием всякого человека, к кому оно приложится в этом чужом племени.

О, что же случилось?..?..

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

Больше, больше: будем ли мы читать "Летопись Тацита" – когда томимся? Или –

Геродота о скифах и Вавилоне? Будем ли читать о Пелопонесской войне – Фукидида?

Нет, нет: когда в томлении душа – то как все это чуждо и посторонне… Все это мы изучали бы, только чтобы прочесть лекцию, написать ученый труд, и – "так, от некоторого безделья".

Но вот – юная вдова, подбирающая колосья пшеницы на поле богатого землевладельца: и то, как она это делает, – и слова ее своей свекрови, – проливают в душу утешения. И много еще…

Народ этот пролил утешение во все сердца.

И все-таки он проклят. Чтo же случилось, – о, чтo такое, особенное???…?

* * *

Сказать: «утешение» – и это сказать все о том народе. Читаем ли мы хронику о Меровингах у Григория Турского или изящные очерки Августина Тьери, написанные по канве этой хроники, – мы в обоих случаях читаем милое, грациозное, прелестное. Но это чтение дает только наслаждение вкусу, душа же остается если не холодною, то спокойною.

Но вот мы читаем о войне, о грозе: один царь – победитель, другой – побежден.

Побежденный боится за жизнь свою, обыкновенно боится – как боялся бы каждый человек, и ищет потаенной комнаты во дворце своем. Победитель спрашивает о враге своем, и ему приближенные передают о всем унижении и страхе, в каком тот находится.

Вдруг победитель отвечает вовсе не тем гордым, самоуверенным тоном, какой так естествен в самоупоении победы и каким в самоупоении победы говорили все цари и полководцы, а – совсем иным, новым, неожиданным:

"Зачем он бежит от меня? Он – брат мой".

Кто в историях Ассирии видал, как со связанными за спиною руками пленник стоит перед победившим царем на коленях, а ассирийский царь, подняв копье, выкалывает ему глаза, и вместе примет во внимание, что переименование «врага» в "брата своего" произошло в ту же самую эпоху, тот оценит всю разницу в душевном строе одного и другого. И поймет, почему я упорно называю «утешением» то особое чувство, какое льется на душу читателя от истории этого единственного народа.

И он – проклят.

Но тогда чтo же случилось, почему мы так же ненавидим этот народец, как ассирияне ненавидели своих врагов. И, оглядываясь на цивилизацию нашу, не подумаем ли о ней с печалью строк, сказанных Алексеем Толстым:

 
Ассирияне шли как на стадо волки,
В багреце их и в злате сияли полки,
И без счета их копья сверкали окрест,
Как в волнах Галилейских мерцание звезд.
Словно листья дубравные в летние дни,
Еще вечером так красовались они;
Словно листья дубравные в вихре зимы.
Их к рассвету лежали развеяны тьмы.
Ангел смерти лишь нa-ветер крылья простер
И дохнул им в лицо, и померкнул их взор.
И на мутные очи пал сон без конца,
И лишь раз поднялись и остыли сердца.
Вот расширивший ноздри, повергнутый конь,
И не пышет из них гордой силы огонь,
И как хладная влага на бреге морском,
Так предсмертная пена белеет на нем.
Вот и всадник лежит, распростертый во прах,
На броне его ржа, и роса на власах;
Безответны шатры, у знамен ни раба,
И не свищет копье и не трубит труба.
И Ассирии вдов слышен плач на весь мир,
И во храме Ваала низвержен кумир,
И народ, не сраженный мечом до конца,
Весь растаял, как снег, перед блеском Творца!
 

И вот народ, который всемирно был утешителем всех скорбных, утомленных, нуждающихся в свете душ, – теперь во тьме, и не только сам без утешения, но пинаем и распинаем… Чтo же, чтo такое случилось? Явно – случилось в планете и в судьбах человечества?

ЕЖЕДНЕВНОСТЬ

Булочки, булочки…

Хлеба пшеничного…

Мясца бы немного..

* * *

Это ужасное замерзание ночью. Страшные мысли приходят. Есть что-то враждебное в стихии «холода» – организму человеческому, как организму «теплокровному». Он боится холода, и как-то душевно боится, а не кожно, не мускульно. Душа его становится грубою, жесткою, как «гусиная кожа на холоду». Вот вам и «свобода человеческой личности». Нет, «душа свободна» – только если «в комнате тепло натоплено». Без этого она не свободна, а боится, напугана и груба.

* * *

Впечатления еды теперь главные. И я заметил, что, к позору, и господа и прислуга это равно замечают. И уже не стыдится бедный человек, и уже не стыдится горький человек.

Проехав на днях в Москву, прошелся по Ярославскому вокзалу, с грубым желанием видеть, что едят. Провожавшая меня дочь сидела грустно, уткнувшись носиком в муфту. Один солдат, вывернув из тряпки огромный батон (витой хлеб пшеничный), разломил его широким разломом и начал есть, даже не понюхав. Между тем пахучесть хлеба, как еще пахучесть мяса во щах, есть что-то безмерно неизмеримее самого напитания. О, я понимаю, что в жертвеннике Соломонова храма были сделаны ноздри и сказано, – о Боге сказано, – что он "вдыхает туки своих жертв".

СОЛНЦЕ

Заботится ли солнце о земле?

Не из чего не видно: оно ее "притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний".

Таким образом, 1-й ответ о солнце и о земле Коперника был глуп.

Просто – глуп.

Он «сосчитал». Но «счет» в применении к нравственному явлению я нахожу просто глупым.

Он просто ответил глупо, негодно.

С этого глупого ответа Коперника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость планеты и опустошение Небес.

"Конечно, – земля не имеет об себе заботы солнца, а только притягивается по кубам расстояний".

Тьфу.

№ 4

ПРАВДА И КРИВДА

«Без грешного человек не проживет, а без святого – слишком проживет». Это-то и составляет самую, самую главную часть а-космичности христианства.

Не только: "читаю ли я Евангелие с начала к концу, или от конца к началу", я совершенно ничего не понимаю:

как мир устроен? и – почему?

Так что Иисус Христос уж никак не научил нас мирозданию; но и сверх этого и главным образом: – "дела плоти" он объявил грешными, а "дела духа" праведными. Я же думаю, что "дела плоти" суть главное, а "дела духа" – так, одни разговоры.

"Дела плоти" и суть космогония, а "дела духа" приблизительно выдумка.

И Христос, занявшись "делами духа", – занялся чем-то в мире побочным, второстепенным, дробным, частным. Он взял себе "обстоятельства образа действия", а не самый "образ действия", – т. е. взял он не сказуемое того предложения, которое составляет всемирную историю и человеческую жизнь, а – только одни обстоятельственные, теневые, штриховые слова.

"Сказуемое" – это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что – «грешно», и – что "дела плоти соблазняют вас". Но если бы "не соблазняли" – человек и человечество умерли бы. А как "слава Богу – соблазняют", то – тоже "слава Богу" – человечество продолжает жить.

Позвольте: что за "слава Богу", если человек (человечество) умер?

Как же он мог сказать: "Аз есмь путь и жизнь"? Ничего подобного. Ничего даже приблизительного. "Обстоятельственные слова".

Напротив, отчего есть "звезды и красота" – это понятно уже из насаждения рая человекам. Уже он – прекрасен, и это есть утренняя звезда. Я хочу сказать, что "утреннюю звезду" Бог дал человеку в раю: и тайным созданием Эдема Он выразил и вообще весь план сотворения чего-то изумительного, великолепного, единственного, неповторимого.

Все к этому рвется: «лучше», «лучше», «лучше». Есть меры и измеримость: Бог как бы изрек – "Я – безмерный, и все сотворенное мною рвется к безмерности, бесконечности, нескончаемости". А, это – понятно. "Там оникс и камень бдолах" (о рае). Напротив, когда мы читаем Евангелие, то что же мы понимаем в безмерности? Да и не в одной безмерности: мы вообще – ровно ничего не понимаем в мире.

"И вот, на небе великое знамение – жена, облеченная в солнце; под ногами ее – луна; и на голове ее – венец из двенадцати звезд.

Она имела во чреве и кричала от мук рождения".

(Апокалипсис, 12)

"Иисус же сказал: "Есть скопцы, которые из чрева матернего родились тако; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами сделали себя скопцами ради Царства Небесного. Кто может вместить это да вместит".

(Евангелие от Матфея, 19)

Тут мы понимаем, что роды, именно человеческие роды, лежат в центре космогонии.

Библия – нескончаемость.

Тут мы совершенно ничего не понимаем, кроме того, что это не нужно. Евангелие – тупик.

Теперь: «грех» и «святость», «космическое» и «а-космичность»: мне кажется, что если уже где может заключаться «святое», «святость» – то это в «сказуемом» мира, а не "в обстоятельствах образа действия". Что за эстетизм. Поразительно великолепие Евангелия:

говоря о "делах духа" в противоположность "делам плоти" – Христос через это именно и показал, что "Аз и Отец – не одно". «Отец» – так Он и отец: посмотрите Ветхий Завет, – чего-чего там нет. Отец не пренебрегает самомалейшим в болезнях дитяти, даже в капризах и своеволии его: и вот там, в Ветхом Завете, мы находим «всяческое». Все страсти кипят, никакие случаи и исключительности – не обойдены. «Отец» берет свое дитя в руки, моет и очищает его сухим и мокрым, от кала грязного и от мокрого.

Посмотрите о лечении болезней, парши, коросты. В пустыне Он идет над ними тенью – днем (облако, зной) и столбом огненным – ночью освещает путь. Похитили золотые вещи у египтян, и это не скрыто; ибо так естественно, так просто: ведь они работали на них в рабстве, работали – бесплатно. Этим таинственным и глубоким попечением о человеке, каким-то кутающим и пеленающим, – отличается "Отцовский завет" от сыновнего. Сын – именно "не одно" с Отцом. Пути физиологии суть пути космические, – и "роды женщины" поставлены впереди "солнца, луны и звезд". Тут тоже есть объяснение, чего абсолютно лишено Евангелие. Действительно: тут показано, в видении Апокалипсиса, что и луна, и звезды, и солнце – все для облегчения «родов». Жизнь поставлена выше всего. И именно – жизнь человека. Пирамида ясна в основании и завершении. Евангелие оканчивается скопчеством, тупиком. "Не надо". Не надо – самых родов. Тогда для чего же солнце, луна и звезды? Евангелие со странным эстетизмом отвечает – "для украшения". В производстве жизни – этого не нужно. Как "солнце, луна и звезды" явились ни для чего, в сущности, так и роды – есть «ненужное» для Евангелия, и мир совершенно обессмысливается. "Все понятно" – в Библии, "ничего не понятно" – в Евангелии.

И вот – Престол Апокалипсиса, посреди коего сидят животные. Что за представление небес? Но разве роды коровы ниже чем-нибудь родов женщины? Это – "пути Божии". В "оправдании всего" Апокалипсиса – именно и лежит оправдание Божеское, оправдание Отцовское, и с болячками, и с коростами, и с поносами, и с запорами дитяти-человека.

Как чудно! О, как хорошо! Славны и велики пути Твои, Господи, и славны они в болезни и в исцелении. Апокалипсис изрекает как бы правду Вселенной, правду целого – вопреки узенькой "евангельской правде", которая странным образом сводится не к богатству, радости и полноте мира, а к точке, молчанию и небытию скопчества. Воистину – "поколебались основания земли". Христос пришел таинственным образом "поколебать все основания" сотворенной "будто бы Отцом Его" Вселенной. И что Коперник, на вопрос о солнце и земле, начал говорить, что они действуют "по кубам расстояний", – то это совершенно христианский ответ. Это – именно "обстоятельство образа действия". А "для чего они действуют" – это и неведомо, и неинтересно.

Таинственным образом христианство начало обходиться «пустяками». На вопрос о земле и луне оно ответило "кубами расстояний", а на вопрос о гусенице, куколке и мотыльке оно ответило еще хуже: что так «бывает». "Наука христианская" стала сводиться к чепухе, к позитивизму и бессмыслице. "Видел, слышал, но не понимаю". "Смотрю, но ничего не разумею" и даже "ничего не думаю". Гусеница, куколка и мотылек имеют объяснение, но не физиологическое, а именно – космогоническое. Физиологически – они необъяснимы; они именно – неизъяснимы. Между тем космогонически они совершенно ясны: это есть все живое, решительно все живое, что приобщается жизни, гробу и воскресению.

В фазах насекомого даны фазы мировой жизни. Гусеница: – "мы ползаем, жрем, тусклы и недвижимы". – «Куколка» – это гроб и смерть, гроб и прозябание, гроб и обещание.-

Мотылек – это «душа», погруженная в мировой эфир, летающая, знающая только солнце, нектар, и – никак не питающаяся, кроме как из огромных цветочных чашечек. Христос же сказал: "В будущей жизни уже не посягают, не женятся". Но «мотылек» есть "будущая жизнь" гусеницы, и в ней не только «женятся», но – наоборот Евангелию при сравнительной неуклюжести гусеницы, при подобии смерти в куколке, – бабочка вся только одухотворена, и, не вкушая вовсе (поразительно!! – не только хоботок ее вовсе не приспособлен для еды, но у нее нет и кишечника, по крайней мере – у некоторых!!), странным образом – она имеет отношение единственно к половым органам "чуждых себе существ", приблизительно – именно Дерева жизни: растений, непонятных, загадочных.

Это что-то, перед всякой бабочкою, – неизмеримое, огромное. Это – лес, сад. Что же это значит? Таинственным образом жизнь бабочки указует или предвещает нам, что и души наши после гроба-куколки – будут получать от нектара двух или обоих божеств. Ибо сказано, что сотворена была Вселенная от Элогим (двойственное число Имени Божия, употребленное в рассказе Библии о сотворении мира), а не от Элоах (единственное число); что божеств – два, а не одно: "по образу и по подобию которых – мужем и женою сотворил Бог и человека".

Мотылек – душа гусеницы. Solo – душа, без привходящего. Но это показывает, что «душа» – не нематерьяльна. Она – осязаема, видима, есть: но только – иначе, чем в земном существовании. Но что же это и как? Ах, наши сны и сновидения иногда реальнее бодрствования. Гусеница и бабочка показывают, что на земле мы – только «жрем»; а что «там» будет все – полет, движение, камедь, мирра и фимиам.

Загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Но именно – того, что ощутимо, что физически – пахуче, что плотски, а не бесплотно – издает запах. Не без улыбки можно ответить о "соблазнах мира сего", что в них-то и «течет», как бы истекает из души вещей, из энтелехии вещей – уже теперь "жизнь будущего века"; и что вкусовая и обонятельная часть нашего лица, и вообще-то наиболее прекрасная и «небесная», именно и прекрасна от очертаний губ, рта и носа. "Что за урод, в ком нет носа и губ", или есть в них повреждение, и даже просто – некрасивая линия. Апокалипсическое в нас – улыбка.

Улыбка – всего апокалипсичнее.

 
Радость, ты – искра небес, ты – божественна,
Дочь елисейских полей…
 

Это – не аллегория, это – реальная, точнее – это ноуменальная правда. «Хорошо соблазняться» и «хорошо быть соблазняемым». Хорошо, «через кого соблазн входит в мир»:

он вносит край неба на плосковатую землю. Загадочно, что в Евангелии ни разу не названо ни одного запаха, ничего – пахучего, ароматного; как бы подчеркнуто расхождение с цветком Библии – "Песнью песней", этою песнею, о которой один старец Востока выговорил, что "все стояние мира недостойно того дня, в который была создана "Песня песней". И вот. Евангелие, таким образом, представляет «эту» и "будущую жизнь" совсем наоборот: "пути"-то жизни, насколько они физиологические пути, и есть главное и небесное (Престол Апокалипсиса); это есть «подлежащее», которое "оправдалось".

А тот "путь жизни", "жизнь духа" – есть "обстоятельственный путь", Проводимый в праздности, эстетике и разговорах…

 
И долго на свете томилась она
это – земная жизнь гусеницы, ползающая и жрущая…
Желанием чудным полна
это – мотылек, бабочка, утопающая в эфире, в солнечных лучах.
Того самого Солнца,
которое «и со звездами, и с луною» —
только «окружает роды женщины».
И песен любви заменить не могли
Ей скучные песни земли.
 

И никакого «ада и скрежета зубовного» там, а – собирание нектара с цветов. За муки, за грязь и сор и «земледелие» гусеницы, за гроб и подобие, – но только подобие смерти в куколке, – душа восстанет из гроба; и переживет, каждая душа переживет, и грешная и безгрешная, свою невыразимую «песню песней». Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь.