Текст книги "Сюрреалистическая любовь"

Автор книги: Василий Мелешко-Адамсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Василий Мелешко-Адамсон _рассказы_ сборник

“Сюрреалистическая любовь”

Вступительное слово автора

Достопочтенный мой читатель, книга написана в легком, ненавязчивом стиле. Короткие рассказы создавались для чтения изысканной и благородной публикой. Реальность переплетается с художественным вымыслом. Я, её автор, принадлежу к философам – экзистенциалистам, поэтому, прошу прощения, если что-то в рассказах будет попахивать шовинизмом, это всего лишь воображение автора и больше ничего. Желаю вам интересного время провождения, и если мои эзотерические мысли затронут ваше сердце, заденут струны в вашей ранимой и нежной душе, и если вы, дорогой читатель, услышите музыку в подсознании, может даже, и совсем, с не знакомой мелодией, местами какофонией, то цель мной, в этой книге, достигнута. Свои отзывы и пожелания присылайте по адресу [email protected]

ТРОЕ В ЛОДКЕ, НЕ СЧИТАЯ АНДАЛУЗСКОГО ПСА

Был прекрасный летний день, жара, июль. Лодка слегка покачивалась посредине озера, озера Шарташ, что в городе Екатеринбурге. Трое молодых людей говорили о пустяках и загорали. Двое из них были абитуриентами, будущий архитектор и будущий дизайнер. И девушка, уже закончившая учебное заведение, дипломированный учитель музыки и танца, лежала на носу лодки. Немного поближе к ней, почти в центре лодки находился будущий дизайнер, будущий архитектор находился поодаль, в корме.

– «Скромное обаяние буржуазии», по-моему, это фильм Луиса Буньюэля. – Сказал будущий архитектор, задрав к верху нос и важно поправив очки. Ушки у учителя музыки слегка зардели от стыда, она, вообще впервые услышала об этом режиссёре. Девушка повернулась лицом к молодым людям. До этого она, закрыв глаза, лежала в лодке, раскинув руки навстречу солнцу, и тень падала, только от её большой и упругой груди. Лифчик купальника она сняла, поспорив с дизайнером, что сделает это, если он отгонит лодку подальше от всех берегов. Берега были усыпаны телами загорающих. Отдыхающие лежали на одеялах, разостланных на ярко-зелёной травке. У Эдуарда Мане есть картина: «Завтрак на траве», думал будущий дизайнер, смотря на берег. Или у Клода Моне, в какой-то, из картин стоит дамочка с ажурным зонтиком, прячась от солнца. У неё был неестественно вздёрнут зад, только потом ему рассказали, что так шились платья во времена первых импрессионистов. Озеро окружал хвойный высокий лес, что очень гармонично сочеталось с голубым летним небом и редкими пышными белыми облаками в прохладной воде, отражающей всё это великолепие природы. Красота уральского пейзажа радовала глаза и просилась на холст художнику.

– Буньюэль, Буньюэль, ааа, кажется он друг Сальвадора Дали. – Многозначительно протянул будущий дизайнер.

– Да, сюрреалиста Дали, того гениального художника, которого ты обожаешь.

– Нууу, я больше обожаю экспрессионистов.

Девушка слушала, слегка приоткрыв рот, эти непонятные слова кружили ей головку, да ещё и под знойным солнцем припекающего дня, какая то сладкая и манящая истома и магия была в произнесённой речи …

После жаркого дня, поужинав фруктами и мороженым, будущий дизайнер и дипломированный учитель музыки лежали в постели, в Пионерском посёлке, у широко раскрытого окна. Асфальт на улицах города уже остывал, прохладный приятный ветерок гулял по их обнажённым, ладно сложенным, телам. Она лежала к нему спиной. Его взгляд прошелся снизу вверх, по изящной линии силуэта её бесподобной, умопомрачительной фигуры. Аромат её волос и запах молодого упругого тела, источающего мускус сильного желания сблизиться, и кожа, чем-то напоминающая бархатистую поверхность лепестка розы, и зовущая ниточка, слегка пульсирующая на шее. Будущий дизайнер не удержался, тихо и ласково поцеловал шею девушки. Она, не спеша и как будто нехотя, плавно взяла его «Андалузского пса» и уложила между шикарных ноженек, под «киску». Он почувствовал как «Андалузский пёс» стал расти и набухать, набухать. Молодой человек нежно сзади обнял её за грудь и крепко прижал к себе …

ТУЧКОВ ЧЕТВЕРТЫЙ

– Никогда бы не подумал, что Тучков-четвёртый, это действительно существовавший человек, генерал-майор, погибший в Бородинском сражении. Я думал, что это рифма к слову «полустёртый».

– Какая ещё рифма? К какому слову? Иди, работай! – сказала Екатерина Матвеевна.

– Так, уже обед,– ответил я. И начал мечтать, представлять себе, как Марина Цветаева шла по толкучке, той ещё дореволюционной Москвы.

На обед у меня сегодня, кусочек шоколада и чай, но ничего всё будет хорошо. Вчера Артём упал, выйдя из ванной, донёс его до кровати. Видимо уморило, распарился в ванной. Сыночек, ты у меня герой. Артем родился славным бутусом, абсолютно здоровым мальчиком. Российское Здравоохранение сделало ему прививку и, теперь, мальчик – инвалид на всю жизнь. Господи, за что.

Так, сейчас 13 часов 04 минуты, я успею дописать рассказ, надо только сосредоточиться.

… Марина Ивановна Цветаева шла по толкучке, по зимней Москве, кружился и падал крупными хлопьями снег. Небольшой ветерок и крепкий мороз разукрасил в красный цвет, как животики у снегирей, щёки торговкам. Марина наткнулась взглядом на коробочку, коробочку из папье-маше. На ней портрет офицера в мундире, русского офицера, в плаще на алой подкладке – красавец! Какая круглая, чудесная, высокая баночка для карандашей! Будет стоять на моём столе, а я буду писать стихи и смотреть в зимнее окно или на коробочку, на романтический портрет офицера, всё – беру.

Не Наполеон конечно, а вот и внизу что-то написано витиеватым почерком: Тучков А.А. (1777-1812) …

ЛИТОВСКИЙ КРЕСТ

– Остерегайтесь шальной пули капрал! О русское солнце, великое солнце, уже не свернуть нам курс корабля!

Меня назвали недавно «Банионис» за что, не знаю. Фролов сказал сегодня, точнее Екатерина Матвеевна перепутала год, вместо 2008, она произнесла 1008. Фролов протяжно протянул: «Ну, Екатерина, тебя унесло куда». Я паял там же, в мастерской, сидя за верстаком. Услышав 1008, сказал: – Да, в 1008-м было ещё полно язычников и истуканов, которым приносили жертву! На что Фролов ответил: – Нет, уже православие, недавно же праздновали тысячелетие Руси.

– Да, но ещё в течение пятисот лет, уничтожали истуканов, а если дойти до дальнего востока, то и сейчас можно найти молящихся своим богам.

– Нет, всех истуканов пустили по Днепру ещё в 988-м.

Помолчав, я и вспомнил историю, ту, что произошла в армии. Фролову и поведал о ней.

Майор Твердохлеб послал меня за грибами. Да, да, дал сумку хозяйственную, размером с …, в неё могло поместиться аж четыре футбольных мяча, и произнес: «Собери мне грибов в лесу». Я должен был выполнить приказ, да и желание было, тем более в лес, на волю, подальше от казармы. Тогда я был сержантом, договорившись, мне отключили сетку электро-минных заграждений в 1700 вольт, и, вот, наконец, один в лесу. Свобода! Грибов море, различных и Подосиновики, и Белые, быстро увлёкшись, я продвигался в тёмную чащу. В конце концов, забрёл в болото, будь оно проклято, куда не шагну, кругом болото, и как я в него попал? Совсем потеряв ориентир, побежал, куда глаза глядят, ноги вязли, но, слава богу, ещё не так глубоко. И набрёл на рощу, точнее, на место где лес был намного гуще. Там увидел большой старый крест из дерева, раза в два выше меня, с распятым Христом. Вначале опешил, а потом подошел поближе и внимательно разглядел его. Это был не православный, скорее всего протестантский крест, ноги Христа были пронизаны наложенными друг на друга ступнями и прибиты одним гвоздём. Почерневший от времени, но прекрасно сохранившийся, что удивительно, ни разъедин, ни плесени. Очнувшись, мгновенно сориентировался, довольно быстро вышел на дорогу, лесную автомобильную дорогу и благополучно добрался до своей части.

Фролов возразил, как всегда: – Но ведь не истукан, а крест.

– Да, но в советской Литве. Если бы вы знали, какими бывают жареные лисички с картошкой в прибалтике. А ещё, в Литве, черники бывает видимо – невидимо, сплошной ковёр из ягод, бесконечный рай. Мы жарили картошку прямо в лесу, среди сосен. Запах хвойного леса вперемешку с дымом костра, ах, какой незабываемый аромат, просто наслаждение. Грибы жарили отдельно, потом всё смешивали, и раскладывали по железным мискам, а кто и прямо из кастрюли трескал. Картофель умудрялись жарить, даже зимой, в лесу. В Литве очень красивые девушки. Помню как-то, послали нас на овощную базу, меня – сержанта и отделение из восьми бойцов. На базе мы помогали студентам перебирать картофель. Подносили и убирали ящики, ведра. И вот один из моих солдат стал расспрашивать студенток, как будет по-литовски, я тебя люблю. Одну из девушек, я запомнил на всю жизнь, боже как она произнесла тогда: – Аш тавя милю.

Она взяла меня за руку и завела в сарай, такой большой ангар для сена. Меня манила необычная красота её светлых, ясных глаз. Я хотел подтолкнуть её в стог. Она сказала:

– Нет, так мы никого не увидим, давай стоя. – и развела ноги.

Я, тяжело дыша, уложил голову ей на плечо. Она стиснула зубы, видимо, что бы не стонать, нас могли услышать. В конце, освободилась от меня и вышла, поправив ситцевое летнее платьице.

ОЧИ ЧЕРНЫЕ

Мне запомнились её большие карие глаза, округлые нежные коленочки и голос. Да, да голос, высокий такой, слегка бархатистый. Познакомила меня с ней, её подруга:

– Привет!

– Привет, проходите! – жил я тогда в общаге, в комнате: два на три.

О чём-то болтали, было весело, потом пришёл Шура Дров или Droff, неважно. Важно, что он тогда спел песенку под гитару. Точно текста не помню, что-то там: детка, ешь пирожки, пока твои зубки не превратились в клыки. Этого Шуру по первому каналу как-то показывали в «Голубом Огоньке». Ей эта песня очень понравилась, и она. Что это я всё она, да она. Кто-нибудь видел фильм «Голова в облаках» с Шарлиз Терон и Пенелопой Круз в главных ролях, про войну в Европе против фашистов. Вот – вылитые Шарли и Пенелопа, две подруги, может они, и сейчас дружат, не знаю. Ну, так вот, моей Пенелопе очень песенка понравилась, и она что-то напевала себе под нос. И тогда, почувствовав её голос, я захотел познакомиться с ней поближе. Меня прямо-таки потянуло к ней. Потом пришёл один знакомый ювелир. Слово за слово, на улице уже было темно, девчата решили у меня остаться, ювелир лёг на мою кровать с Шарли. А я с моей Пенелопой на полу, не на самом полу, матрац с простынёй, конечно, был. Всю ночь я её уговаривал, открой дверку, впусти меня к себе, очень прошу. Мы вместе учились обниматься и целоваться, и провозились и проболтали так всю ночь, крепость оказалась неприступной.

Утром моя Пенелопа сама предложила поехать к ней. Вот это номер, подумал я, всю ночь мучила, а теперь к себе зовёт. Меня долго уговаривать не пришлось, мы взяли мой бум-бокс, тогда они только начали продаваться, а у неё дома не было приличной музыки.

Дорогой читатель, это было незабываемое свидание. Вначале её нежностью заполнилась кровать, за тем вся комната, потом улица, весь мир, вся вселенная, каждая клеточка моего тела, моего мозга. Было всё, и это всё – её нежность, бесконечная, бескрайняя нежность чёрных очей, округлых коленочек.

Мы встречались несколько раз впоследствии, как-то она приносила персиковое печенье, и мы пили чай у меня, и это печенье пахло так же нежно, как она, было таким же нежно вкусным. Но больше никогда ничего подобного не было и не будет, я знаю точно. И ещё я уверен в том, что она сейчас счастлива и замужем, может быть у неё куча детей, такие женщины не бывают несчастны.

Я так и не нашёл любимых глаз,

Любимые друзья,

их взгляд довольно милый.

Любимые глаза,

в них может быть и зло,

И ненависть, но они любимы.

На самом дне души,

Там, глубоко,

Они всегда любимы,

до самой, до могилы.

А может, их и вовсе нет,

есть очень добрые,

Есть грустные,

печальные и даже,

Как огни бенгальские, такие озорные,

На нашем земном шарике,

Но разве взгляд так важен?

ТРИ ПОЭТА

«Trois a l’amour»

(1926)

« Тут очень хорошо, мне нравиться, хотя солнца пока мало. Часто гуляем по ещё пустынному пляжу, собираем камушки и раковины. Сегодня воскресенье. В городке все наряжены: старухи в парадное, девочки в модное. В ресторанах танцуют шимми и фокстрот под звуки грампластинок.

Мы живем рядом с маленькой речкой Vie. Она во время прилива наполнена и очень хороша. (Вспоминаю слова, недавно скончавшейся, своеобразной и глубокой поэтессы Аделаиды Герцык о Максе Волошине и мне, тогда 17 летней: “В Вас больше реки, чем берегов, в нем – берегов, чем реки”. Как быстро летит время.) А во время отлива вместо красивой воды тина, вязкое дно, и старухи в сабо, ищущие раковины. Во время же отлива тут чудный запах водорослей или дна, но какой-то особенный и грустный…» Аля Ц.

В Сен-Жиль Марина Цветаева приехала 24 апреля, с детьми. Оставила мужа, Сергея Эфрон, с его «Верстами», а также с евразийством, всё более горячим сподвижником которого он становился. Теперь она оказалась в тишине и покое. Но в песок играть стара, лежать – молода. И вдохновленная вандейской землёй, Марина пишет – обет высокой верности ушедшей в небытие старой России и её страдающим, любящим родину, детям, рассеянным по всем уголкам земли.

Кто – мы? Потонул в медведях

Тот край, потонул в полозьях…

Герои и мученики, они оказываются обреченными:

Всю Русь в наведенных дулах

Несли на плечах сутулых.

Это всё те же белые лебеди, дети трагической страны, с непомерно-безумной тоской. И мрачный, ужасный финал:

Всеми пытками не исторгли!

И да будет известно – там;

Доктора узнают нас в морге

По не в меру большим сердцам.

Все эти строки из «Несбывшейся поэмы», из них и выросло стихотворение-реквием. Покоя не было, и одиночества, которое она ощущала в конце жизни, тоже. Была некая душевная успокоенность. А что касается одиночества, наоборот, её вдохновляло общение с двумя великими лириками того времени: Борисом Пастернаком и Райнером Мария Рильке. Перекличка трех мотивов, напевов, голосов в стихотворчестве двадцатого века. Весь май Марина была захвачена этой романтической перепиской. Круговая порука любви, чистоты, гениальности. Но это были не защищенные от жизни, ранимые существа. И они обрели друг друга в своем прекрасном мире поэзии. Взаимное понимание, можно сказать, телепатия, достигала такого апогея, что Пастернак разрывался и метался, рвался к Цветаевой. Борис с восторженностью писал, изливал свои чувства, он спрашивал Марину: ехать ли ему к ней тотчас же или подождать год, когда он поработает «со всем возможным напряженьем», дабы «вернуть истории поколенье, видимо, отпавшее от неё, и в котором находимся я и ты».

Мы не знаем, оценила ли Марина это письмо как вспышку заочной пастернаковской влюбленности, которая несколько отпугнула её, или же поняла заключавшийся в письме нравственный долг Бориса Пастернака, по отношению к иссякающей культуре своей страны. Марина убедила Бориса не ехать к ней, да, да, мой благородный читатель.

«Ты усадила меня за работу, – писал он Марине 8 мая (он работал в это время над «Лейтенантом Шмидтом»). – Давай молчать и жить и расти. Не обгоняй меня, я так отстал».

И Рильке для Цветаевой – «воплощенная поэзия», и поэтому «преодолеть» его невозможно; «явление природы, которое не любишь, а ощущаешь всем своим существом». Всё это она писала ему, Райнеру, и там же о Пастернаке: он первый поэт России, об этом знает она и ещё несколько человек.

Райнер Мария откликнулся на письмо Марины и радостно писал, что вжился в её письмо, в то, что она сообщила ему о своем детстве в Швейцарии, в Лозанне. И, как бы возвращая ей возвеличивание, назвал её силой природы, стоящей за пятой стихией. Марине были необходимы эти слова, к сожалению, безденежье было не редким гостем Цветаевых. И, видимо, поэтому, она в ответном письме, писала о смерти, о смерти Блока, Пушкина, о смерти поэтов. «Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т.е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно – ежемгновенно – длящаяся…». Ещё рассказывала о своих детях, о муже, которого в прошлом звали «астральный юнкер» и который красив «страдальческой красотой».

Рильке также открывался Марине, писал о сокровенном, эмоциональный фактор зашкаливал: долгие годы затворничества и «чрезмерной отрешенности, насущных для творчества, привели, однако, к тому, что одиночество обернулось против него, уязвляя физически. О том, что врачи не могут распознать его недуг… О том, какое несчастье – разлад со своим телом, которого раньше не замечал и которое давало душе радость общения с природой. То была отнюдь не жалоба, а истинное стихотворение в прозе, исповедь, доверие.

***

«Сегодня вечером я зашла в сад. Начинался пастернаковский ливень – с особым запахом пыли и chevrefeuille – дивных цветов. Пахло собакой от моей матроски, кипарисом от трухлявого пня, умиротворенной пылью.

Дождь для пыли, как елей для бури».

Аля Ц.

«Итак, Райнер, это прошло. Я не хочу к тебе. Не хочу хотеть…»

Поэт, женщина, ребенок – все слилось в этом письме, на которое более умудренный и более отрешенный Рильке откликнулся моментально.

«Теперь, когда пришло нам время «не хотеть», мы заслуживаем отзывчивости», – писал он 8 июня и тем же числом датировал элегию, на которой поставил посвящение: «Марине».

И самое чудесное состояло в том, что в те дни, когда Цветаева писала Рильке слова: «В тебя! Не быть – Умереть!» – она работала над поэмой «Попытка комнаты», обращенной, летящей к нему (но, конечно, и к Пастернаку тоже), которую датировала 6 июня. В этой поэме цветаевский стих обрел то высокое косноязычие, невнятицу, в чем её будут потом упрекать многие. Её героиня как бы растворяется в разряженном пространстве лирики, ином – положительном – измерении. Свидание поэтов, о котором речь в поэме, происходит не в «косном», измеренном мире.

Стены косности сочтены

До меня. Но – заскок? Случайность? –

Я запомнила три стены.

За четвертую не ручаюсь.

Четвертая стена мнится автору спиной музыканта за роялем, письменным столом, стеною Чека (расстрелы на рассвете) и ещё многим; между тем её просто нет:

Три стены, потолок и пол.

Всё, как будто? Теперь – являйся!

ВОСКРЕШЕНИЕ

Проснувшись рано утром, В.И. бегом направился к зеркалу. Да, именно бегом. Ему снился длинный сон, в котором его украли из мавзолея и воскресили.

Так и случилось, в современной лаборатории, это чудо вполне возможно, воскрешение. Лишь бы был скелет в порядке. Оживили и нарастили мышечные ткани, настроили в унисон сердце с ядерными батарейками и клапанами из полибэстстеролоида. Печень и почки пересадили из неопознанных, попавших в авиакатастрофу. С потрохами поступили так же, только сразу удалили аппендикс.

Лобную кость сделали из молибдена 99. А вот мозги и глаза, над ними пришлось поработать, здесь собрали и включили все нано достижения, со всех электронных институтов и лабораторий, пересмотрели всех андроидов и биороботов. Выбрали, объединили всё лучшее, и получился супернавороченный Ленин.

Посмотрев на себя в зеркало В.И. подумал, какие мускулы у меня, как у великана-богатыря. На самом деле, мышечной массы было даже меньше, чем у сорокалетнего Арни Шварценеггера. Он вспомнил Н.К., детишек, что его посещали, на сердце стало, почему то прохладно, совсем необычное ощущение, но приятно. И воображение Ленина заработало дальше.

Электронный мозг, напичканный информацией, от 22 апреля 1870 года, но ещё неизбалованный последними техническими терминами, так как в него загрузили словарную среду, которая действовала в интеллектуалах до 1924 года, начал соображать.

В.И. отчётливо понимал, что он в будущем, в 21 веке. Значит, что же получается, дорогие мои, страна развилась окончательно и я, может быть, уже в коммунизме. На черта мне эта Н.К., скорее всего её давно уже нет в живых, и я спокойно могу продлить свой род, но мне для этого нужна женщина. Да, господа, именно такие мысли были первыми, не об электрификации, не о России, а о женщине, и о женщине, главное, способной родить.

Тут представилась картинка, как он въезжает на личном авто в ворота своей усадьбы. На встречу выходит молодая жена, за ней детишки, кричащие :

– Папа с работы приехал, папа!

Да, ведь это просто американская мечта в русском стиле. А где же русская идея об особенном пути нашего народа?

Нет, подумал В.И. архи важно разузнать, действительно ли наша страна впереди всех по благоустроенности населения, а может, уже во многих странах построен коммунизм. И ведь оживили меня для чего-то, а вдруг опять надо, о боже мой, вдруг им нужна новая революция, опять пойдёт брат на брата, опять экспроприация. Да, но посмотрите Владимир Ильич как совершенно ваше тело, совсем нет никакого желания заниматься политикой, а хочется в оперный театр или на балет. Странно. И там познакомиться бы, с молодой Особой, а потом пригасить в ресторан, поужинать.

Так размышляя, он заглянул в туалет совершенно неосознанно. Душа моя разрывается на части, разум кажется, вот-вот закипит, надо утихомирить себя, угомониться. Он взял со стеклянной полочки тюбик зубной пасты и с такой силой сдавил его, что колпачок сорвало, и почти вся паста выдавилась в прозрачную раковину. Медного обручального кольца на правой руке не было. Это очень хорошо, но моральным ли будет такое моё отношение к Н.К., а может они воскресили и мою Надю? Лысина покрылась испариной. Слово – ужас – молнией сверкнуло в мозгу. Так, так, этого не может быть, надо умыться, одеться, да и кто ни будь должен прийти и всё объяснить. Интересно, а как в современном обществе, каким бы оно не было, вообще, что считать аморальным, а что моральным. Если денежных знаков совсем нет, за их ненадобностью, то, как изменилось сознание человека. Наверно им всё-таки нужен вождь революции. Нет, всё так сверкает чистотой, нигде не пылинки, всё как то роскошно и в то же время рационально.

На тюбике написано зубная паста, свежесть и безупречная белизна, но почему то по-английски, и зубные щётки странные, с большими ручками. «Пимпочка» какая-то странная. В.И. нажал на кнопку. Щетина на щётке зашевелилась. Руке передалась плавная вибрация, и он выронил щётку от неожиданного эффекта, но мгновенно сообразил, фантастика! Это же двадцать первый век, не надо удивляться, надо успокоить себя. Ленин начал осваиваться. Видимо меня ждёт впереди много открытий современной техники, думал он, машинально чистив и без того белоснежные, новые зубы. Да, скорее, революция никакая не нужна, успокаивал он себя, проведя обратной стороной ладони по щеке. Странный, не мой жест, но ведь тело то моё, бородка какая не аккуратная, надо бы узкую по центру, и усы поизящнее.

Владимир Ильич входил во вкус.

ИВАНОВО ЗАВЕДЕНИЕ

Встретившись со своим старым другом Иваном, «Он», как и полагается закадычным друзьям, затащил Ивана в ресторан угостить обедом. Заодно и расспросить: как он до такой жизни докатился.

Ресторан оказался, кстати, совсем рядом, на той же улице, где они встретились в центре города. Екатеринбург был значительно старше Челябинска, откуда приехал Иван. А «Он» увидев ресторан, подумал, новый что ли, не было его здесь. Стоп, да его же закрывали в конце восьмидесятых, в прошлом веке. Это же «Ермак», вот и вывеска, ещё с «советских» времён. Точно, или это дизайн такой, «Советикус» какой-нибудь.

– Давай, давай, заходи, я угощаю, – и они с Иваном вошли в зал. «Он» будто оказался там в восьмидесятых, и официантка меня тут обслуживала, Васса Михайловна, такая стройная, зрелая в годах, симпатичная женщина, шестидесяти рублей хватало, чтобы посидеть вечерок, неплохо поужинать. Ну ладно, куда же мы приземлимся, вот тут неплохо и сцену видно, может, кто споёт, и уютненько.

После третьей рюмки отличного коньяка разговор завязался, и речь пошла о девчатах, живших с ними в общаге и о местных красавицах, тоже им нравившимся, и о тех, кому нравились они. Необыкновенный мужской трёп о женском поле.

– Позвольте предложить вам напиток, – «Он» вздрогнул, голос такой знакомый. Поднял голову, и его взору предстала она, Васса Михайловна, только ещё гламурнее, наряднее, какая то изысканная опрятность. Всё, у меня точно «сдвиг по фазе» сегодня. Но она продолжала: – который перенесёт вас туда, куда пожелаете. Это подарок за счёт заведения, надеюсь, путешествие вашего совместного разума будет увлекательным.

Официантка, приведение из прошлого, поставила на стол запылённую бутылку, местами даже с лохмотьями паутины. Иван громко икнул, прикрыв рот салфеткой, тихо произнёс, они потом всё равно с нас высчитают, это рекламный трюк, ты понял меня.

«Он» решился, видимо его характер, с которым он всегда попадал в различные передряги, таким и остался, может прав был Фёдор Михалыч, что люди со временем не изменяются. Разливая по бокалам чародейственную жидкость тёмно-вишнёвого цвета, сказал: – ну что, вздрогнем, ведь нас осталось так мало. И улыбнулся, произнося прикол из прошлого. «Он» опрокинул бокал в рот, даже не смакуя вино. Иван, сглотнув слюну, последовал его примеру.

– Заходи Вань, – он валялся на общаговской кровати, но переделанной, что бы не скрипели пружины, на крепёжные уголки поперёк клались доски, так было жёстче и гораздо удобнее спать с противоположным полом, в своей триста первой комнате, на третьем этаже. В углу стояла электрическая плитка с кофейником. Иван заварил кофе, отхлебнул и тупо уставился в экран телика.

– Ты где вчера кувыркался?

– Снял одну блондиночку у нас внизу на «дискаче», думал местная, провожать стал, оказалась из мединститута, ты понял, втроём в квартире живут, снимают на Цвилинга, все нестрашненькие, и не пробки вроде, продвинутые девахи.

– Из медика, это круто, они все контрацептивы знают, залётов не будет, веди Ванёк знакомиться, оченно хочется.

– Лады, собирайся, через часок заскочу, только у меня «барбосов» нет, возьми на карманные расходы, ты понял меня.

– Ну, это понятно, как всегда.

Вышли они, когда уже стемнело, «Он» посмотрел на небо. Вся поверхность ночного купола была усеяна звёздами, которые светили особенно ярко, даже не естественно. Аж мурашки пробежали по спине, а может это от вечерней прохлады, или от предвкушения встречи, вдруг она, та единственная. Тривиально как то всё, единственная, неповторимая, бывает ли вообще такое. Иван посадил его в нужный трамвай, и они довольно быстро добрались по ночному городу, до надобной остановки.

Подъезд обыкновенный узкий, как и в большинстве домов, построенных тогда «хрущёвок», может даже немного шире, до квартиры долетели мигом, поднимаясь и не замечая ступенек под ногами. Иван позвонил, за дверью молчали, абсолютная тишина. Ванёк толкнул дверь, она подалась. Парни вошли в темноту прихожей. Коридор «Ему» показался слишком длинным. Ваня наткнулся на дверь, взял за ручку и отворил. Необыкновенная картина возникла у них на глазах. Они оба оказались в церкви, горели свечи, отовсюду со всех сторон глядели на них зеницы святых. Стены сверху донизу были увешаны иконами различных размеров с позолоченными рамками. С потолка и то смотрели строгие взоры святых ликов. Иван, почему то подошёл к аккуратным ровным полочкам-стеллажам, расположенным в глубине комнаты. Они были заставлены маленькими скульптурками божьих матерей, с младенцами на руках. Маленькие дети вдруг ожили на руках и стали кричать, как в роддоме, всё громче и громче. Стало нестерпимо больно ушным раковинам, потом этот детский плач и крик перешёл внутрь тела, и оттуда изнутри перешёл в истошный вопль, и начал рваться опять наружу, через голосовые связки, и вылетел, как резкий вой, через перекошённый, увиденным кошмаром, рот.

САМАЯ СЛАДКАЯ

Егор не любил молдаван. Почему? Он сам не знал, антипатия какая-то была у него, может по армейским воспоминаниям, когда молдаване старшего призыва издевались над ним, а может он считал их просто глупыми. А тут вдруг молдаванин Дима, прогуливаясь по огромному супермаркету, предложил заглянуть в бар и принять «по граммульке» на грудь. Странно, бесплатный сыр только в мышеловке, посмотрим, что будет дальше. Заходим, прекрасный спектр напитков за стойкой, Диман спрашивает.

– Что будешь? Угощаю.

Ну, подумал Егор, не стану возражать.

– А вот, коньяк французский «Наполеон».

Выпили, постояли, ещё по одной. Говорили мало, всё какие-то недомолвки, полу-фразы.

Да, умеют французы коньяк делать, мыслил Егор. Но всё это он вспоминал потом, когда встретил поездом Катю, и они сидели вдвоём у него, весело обсуждали картины Марка Шагала.

– Шут деревенский, козы, сёла, только скрипка классическая. О rus!

–Что, о рус?

– Так начинается глава вторая в «Евгении Онегине».

– Ааа, а посмотри, какая женщина летит, это же невероятно. – Продолжала Катя, перевернув страницу каталога картин Шагала.

– Мультяшная какая-то. – Егор считал себя неплохим человеком, но Диман ведь с ней ходил, дружил, может у них и секс был. Диман в другом городе, а она, очень красивая с великолепной грудью, и так от неё пахнет, сидит тут с ним, ещё и джин принесла, зачем я согласился её встретить, всё этот Севка, балбес. Пойдем встретим, пойдем встретим, а потом втихаря слинял.

– Так, это, джин я никогда не пробовал, ух ты, написано, что 60 градусов, обалдеть. Ну что Кать, попробуем?

– Наливай! – улыбнулась Катя. Егор достал из барчика коньячные рюмки, не фужерами же его, ну и стал угощаться, что я зря, что ли её сумки тащил. Щёки Катины зардели, глаза стали ещё прекрасней. Егор включил свой любимый «Led Zeppelin», блюз из третьего альбома. Катя посмотрела на него и с её очаровательных губ полетели в воздух слова, медленно так:

– Поставь что нибудь французское Джо Дассена или Милен Фармер ….

С музыкального центра «Philips» лились и заполняли всё помещение французские нотки, Катерина сидела слева, как в Большом театре Елена Образцова рядом с президентом, при торжественном открытии после шестилетнего ремонта. Подумав так, Егор обнял Катю, та с лёгкостью ему подалась навстречу. Их глаза и потом губы, встретились. Соблазн был слишком велик, мой уважаемый читатель, не будем винить Егора. Да, Егор умел целоваться, этого у него не отнимешь. Катя начала таять в его крепких, сильных, мускулистых руках.

Он слегка прикоснулся к её пушистой киске, та сочилась и звала к себе. Так вот почему Диман угощал меня коньяком, он знал, что я нравлюсь Екатерине, пронеслось в мыслях Егора, дорогой читатель. Он стал покрывать поцелуями всё её тело, и эту чудесную шею, и восхитительную грудь, и невероятно женственный животик. Затем он почувствовал необыкновенную сладость и такую сильную истому, что не понял, кто оказался в объятьях, она у него или он у неё. Только сообразил, что слился своей грудью, с её великолепными сосками.