Текст книги "Летные дневники, часть 5"

Автор книги: Василий Ершов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

         Такое не прощают, и его сожрут. А если не сожрут, то он – реальный конкурент Горбачеву; приходит его время. Пора рубить царьков под корень.

         Но нет, не даст Горбачев, он скорее полумерами спустит на тормозах проблему… хитер царь.

             5.04. Зеленая полоса жизни закончилась.

          Мои начальнички усердно толкали меня под наказание и во все круги нашего бюрократического ада. Замполит, вчерашний брат-летчик, Валера А. демагогически заявил, что мы же идем к правовому государству, и поэтому, мол, нельзя идти в обход инструкций. Командир летного отряда Гена П. разводил руками и поминутно бегал консультироваться к Яше Конышеву.

          А у нас же недавно только поменяли пилотские свидетельства старого образца  на новые.

          Взял я тогда у начальника штаба в сейфе свое старое пилотское свидетельство, на котором есть и подпись, и министерская печать, и которое отличается  от утерянного нового только толщиной корочек и другой формой талонов нарушений, – взял и предложил: продлить его за два прошедших года, да и летать себе.  Гена П. возразил, что… номер же другой… а под текстом сквозило: а вдруг то, утерянное, всплывет… отвечай потом… как бы чего не вышло…

            Короче, посоветовался я в управлении с Линой Ивановной, сходил с нею к начальнику ЛШО Вите Шуляцкому, тот взял на себя и разрешил летать со старым, а Лина Ивановна дала чистый талон нарушений №1 взамен вырезанного тогда Медведевым.

Шуляцкий позвонил моему командиру отряда Гене П., и тот продлил, подписал. Мы только молча посмотрели друг другу в глаза.

            И кому какое дело, что мы идем к правовому государству. А Виктор Филиппович Шуляцкий своей властью реально помог пилоту, и спасибо ему за это.

              17.04. Газеты публикуют такие цифры и такие факты, что просто оторопь, ужас берет, и жалость к народу, ободранному, обманутому и заведенному в тупик партийными сусаниными. Кругом один обман, зло и несправедливость. И не надо далеко искать корни событий в Казахстане и в Прибалтике, в Степанакерте и в Тбилиси, – везде и во всем, в конечном счете, виновата партия.

          Все кругом ложь. Страна не дошла до стагнации, а катится в пропасть. Всем на все наплевать, а когда проснутся, будет поздно.

          На работе опять: отслюнявим на субботник по червонцу, заткнем большевикам глотку. Ну до каких же пор? Комэска отвечает: а то пошлют доски таскать.

          Да кто пошлет-то? Партком?  Да послать его подальше. Собрание провести и принять резолюцию: считая, что идея ленинских субботников как образцов коммунистического труда в современных условиях изжила себя, превратившись в свою противоположность… и т п.

         Вот и вся свобода личности. Не пойдешь на субботник – накажут, не мытьем так катаньем. Припомнят.

         И это на пятом году перестройки, результатов которой пока не видно.

         А по телевизору кинодокумент: семидесятилетние бабки валят лес, чтобы зимой себя согреть дровами, и эту перестройку называют брехней; а насчет  властей – и вообще открытым текстом: «ходишь, ходишь, бьешься, бьешься… да насрать…»

Да, да. Вот именно. На нас, на народ, на наш подчиненный класс им, большевикам, начальникам, управляющему классу, – насрать.

         Тоска берет. Как-то на все руки опустились. Ухожу в себя, в семью, в личное, а партийная работа, опчественные интересы как-то потеряли значимость. Плевать на все; одни полеты остались. Избрали меня в какое-то бюро – ну, ребята, это вы зря, сами скоро убедитесь. Какой я к черту коммунист.

         И даже не очень волнует. Общее такое настроение: да барахло все это, вся перестройка ваша; да не стоит нервов.

         Как же мы повязаны этой всей системой. Этой обязаловкой. Что вырвешься на дачу и просто дышишь. Уехать бы в деревню, осесть на земле… да приросли к городу. Поздно.

         Купить новую машину… Не могу. Нет ни денег тех, десяти тысяч, нет ни машин лишних у государства этого; ворюгам и то не хватает, где уж летчикам. Боже мой.

            20.04. В «Комсомолке» опубликована статья о разгерметизации Ту-154. Грузинский экипаж летел из Тбилиси в Одессу; над горами забарахлил агрегат 2077: перепад не рос, росла кабинная высота, По РЛЭ положено перейти на дублер. Опытный экипаж знает, что причин может быть две: либо отказ 2077, либо неполное закрытие клапанов сброса воздуха, т.е излишнее стравливание из кабины, никакого наддува не хватит.

         Экипаж летал вместе всего 15 часов, не объясняется, почему: молодой ли, или кого-то заменили. Ну, ничтоже сумняшеся врубили дублирующий 2077, и тут же – полная и мгновенная разгерметизация на 10600.

         Что-то у меня вызывает сразу сомнение эта мгновенность. Это может быть только так, как у нашего Вити Г.: ошибочно вместо «Дублер АРД» он включил похожий, под таким же колпачком и рядом расположенный тумблер «АРД – сброс давления», действительно открывающий все клапаны сброса.

         Эргономика кабины, мать бы ее.

         При включении дублирующего 2077 обычно бьет по ушам, но терпимо, и давит на перепонки еще минут 10-15, пока высота в кабине не опустится до нормы.

         Ну ладно. Пусть молодой, неопытный командир, неслетанный экипаж. Пусть уж теперь судьбой наказаны: полтора года волокитят с пенсией, ибо списаны оба пилота и штурман – из-за гипоксии мозга. Идет шепоток о симуляции, недостойный такой шепоток… но такова наша ведомственная действительность.

         Мне надо делать выводы, для себя.

         И первое, что надо уяснить: при отказе 2077 (а у нас как-то частичный был, обошлось) надо учитывать, что при переходе на дублер может вот такое случиться. И над горами, когда экстренно-то не шибко снизишься, надо думать и работать, спасать людей.

         А наши кислородные маски таковы, что ни на голове не держатся, ни связь в них сразу вести нельзя, ни вообще быстро надеть.

         Реально одно: пилотировать одной рукой, а другой держать у лица маску. Это трудно, но другого пути нет, особенно при внезапной разгерметизации, допустим, при разрушении конструкции, при взрыве.

         Я бы на их месте прежде подготовился к экстренному снижению, так, на всякий случай; для них же необходимость снижения, видимо, явилась полнейшей неожиданностью.

Надо прежде всего взять всем маски, сделать несколько глубоких вдохов, продумать действия на случай разгерметизации – и все оговорить. Лучше заранее надеть и отрегулировать, а если не получается, держать в руке. И если при включении дублера самолет разгерметизируется, то маска уже на месте. Да ее схватить в любой ситуации – две секунды.

          Действия таковы. Командир дает команду на снижение, правой рукой малый газ,  интерцепторы 45 и плавно штурвал от себя, триммируя и контролируя при этом перегрузку. Это займет 7-10 секунд.

          Думаю, при необходимости можно сделать пару вдохов, затаить дыхание  и оторвать маску от лица, оставив ее в руке; этой рукой и помогать пилотировать; можно и  отдавать команды, периодически поднося маску ко рту для вдоха.

          Второй пилот таким же образом выпускает шасси и левой рукой тоже давит штурвал, страхуя командира, а правой держит маску и периодически может отнимать ее от лица с задержкой дыхания.

          Можно вполне справиться и установить снижение 70 м/сек, можно и перебрасываться короткими фразами, а главное, более-менее регулярно дышать.

Штурману и инженеру одной руки вполне хватит на те две минуты снижения. В горах, в облаках, ночью,  штурману вполне хватит одной руки, чтобы работать с локатором.

          К этим действиям надо быть готовым всегда, в любую минуту.

          Видимо, грузины были просто-таки врасплох застигнуты,  даже по вдоху из масок не смогли сделать.

          Автопилот отключать не надо: по тангажу он сам отключится, пересиливанием, а курс оставить штурману.

          А они крутили штурвалы двумя руками каждый. А бортинженер себе дышал кислородом и остался на летной работе; их же списали.

          Оборачивается так, что тренированные, закаленные, контролируемые медициной летчики оказались слабы здоровьем и стали падать в обморок в метро через несколько дней после одноминутной гипоксии.

          Надо полагать, что уже через минуту после начала экстренного снижения они были близки к той высоте 5000 м, которую в барокамере обязаны выносить без масок в течение 18 минут. Так что… и правда, симуляция?

          Я ребятам, конечно, не завидую. Чем они виноваты, что у нас самолеты такое дерьмо? Что маски взяты из ВВС и конструкция их приспособлена не к авиагарнитуре, а к шлемофону сорокалетней давности, к которому прицеплять ее надо с помощью техника еще на земле?

          Как я ни пробовал надевать ее на голую голову, без гарнитуры, пока в этих лямочках-резиночках разберешься… Даже если перед полетом ее подогнать. А по РЛЭ маску положено надевать, прицепляя ее к авиагарнитуре, т е, к наушникам.

          Ну а если дым в кабине, то я уже обо всем этом писал выше, в связи с Сыктывкаром, с катастрофой Ту-134.

          Короче. Самолет такой, что даже действуя по инструкции, надо ожидать любого отказа, а уж что связано с СРД, то заранее, не дожидаясь большой высоты, надо обмозговать, да приготовить все маски на всякий случай, а то и надеть, и подогнать, и связь проверить. А уж потом делать, на глубоком вдохе.

          Мало просто контроля экипажа. Кстати, именно то, что экипаж отметил тот факт, что они все следили за тем, какой именно тумблер включает бортинженер (второй пилот следил, хотя ему-то за спиной как раз и не видно, ну, никак) – вот этот факт меня и настораживает: скорее всего он таки включил сброс давления вместо дублера, а потом договорились, как врать. Обычное дело.

          Да, ошибиться может любой, но высока цена ошибки.

          Не имею морального права упрекать моих братьев по оружию в ошибке или в симуляции. Но надо как-то защитить летчика, потерявшего здоровье на работе.

          И вроде наградили экипаж … грамотами и ценными там подарками… значит, не виноваты. И списали, дали инвалидность, а вот пенсию по среднему, как положено, не дают.

           Ну… там – Грузия, а командир-то русский… Говорю так потому, что сам на днях на своей шкуре испытал, каково нынче в стране Советов, в национальной черной республике, да перед начальником-националом, да русскому просителю. Вот такая действительность. Или я на нее, на советскую-то на нашу, – клевещу.

           А будь экипаж грузинский – ходили бы с орденами и персональной пенсией, по среднему. Как получили ордена армяне в Армении, когда на взлете сдох двигатель. Не успел еще тот двигатель остыть, как уже был приказ.

          Мне не надо ни ордена, ни той персональной пенсии. Но хочу летать социально защищенным. Однако же, пока моя защищенность – в предусмотрительности.

          А случай этот, о котором я узнал из газеты, у нас в приказах и информации не проходил , а значит, не изучался.  Гласность.

            12.05. Как всегда после тяжелой ночи: доберешься домой и не можешь сразу уснуть: привычное жжение в груди, липкий пот, покрывающий все тело… кое-как задремлешь, спасибо, что есть где и не мешают; через пару часов просыпаешься разбитым, весь в поту, хочешь и не можешь задремать снова; вылезают болячки, кашель или еще что. С трудом дотягиваешь до вечера и уж там проваливаешься в настоящий, крепкий, выстраданный сон.

          Это я вернулся из ночного Благовещенска. На обратном пути, от Киренска до Богучан, экипаж потихоньку подремывал. На что уж Витя привычный, а тут на длинном, в несколько сотен верст, прямом участке, в тишине утреннего эфира, – и он клюнул носом, но лишь я взял пару градусов правее, чтобы по моим расчетам выйти точно на ось трассы, тут же очнулся и – привычка штурмана – сразу: что за курс? И уже не расслаблялся до конца.

          Проверяющий Сережа Пиляев привычно подрагивал ногами, качая коленкой в стороны: не сплю, бодрствую; а голова моталась  с плеча на плечо, и тонкая нитка сонной слюны текла из открытого рта на лацкан пиджака.

           Счастливый бездельем, второй пилот скорчился на приставном кресле и добирал за предыдущие бессонные ночи.

          Бортинженер стерег свои приборы, раскрытая книга лежала на столике, шевелился изредка, листал.

          Я терпел, хоть и засасывало; прямо уговаривал себя: ну потерпи, стисни зубы, через 20 минут снижение… а голова сама застывала в первом попавшемся положении, и веки на секунду прикрывались, опуская на усталый мозг легкую вуаль первого сновидения. Вздрагивал, гнал сон, дышал кислородом из маски; откинув спинку сиденья, качал пресс, выгибал спину, отжимался на руках, крутил чугунной шеей; все это в узком пространстве между штурвальной колонкой, педалями, спинкой кресла и коленом штурмана…

В общем, перемогся. Довез полторы сотни сонных пассажиров, в утренней дымке вышел на полосу и долго, долго добирал штурвал, чтобы мягче посадить летучую машину.

          Ползли по перрону к выходу в город, а навстречу шмыгали детишки с цветами, и все мимо нас, отыскивая сзади, в толпе прилетевших, родные лица.

          Вот работа. Не было никаких циклонов, гроз, болтанки; ясная ночь, синел, потом алел слева горизонт; садились из светлеющего неба в черную ночную амурскую петлю; шли в АДП в сереющих сумерках, а в окне уже зелено-розовое восточное небо на глазах багровело, и день настал.

          Взлетали навстречу солнцу, а по нашему времени – половина пятого утра. За все удовольствие – полсотни рублей, и два скомканных дня: спи до того, спи после того… спи-отдыхай.

          Послезавтра – четырехдневный Симферополь. По какому режиму спать, есть, – по домашнему или же перестроиться под крымский, чтобы потом снова перестроиться под домашний, чтобы через день снова лететь в Сочи…

          Но это издержки. Будем развратно спать по 12 часов, ложась по красноярскому, а просыпаясь по крымскому времени. Может, съездим на троллейбусе к морю, а то будем валяться на кроватях и читать, читать впрок. И назад лететь ночью, снова чувствуя привычное жжение в груди. И так – все лето. Работать надо, за зиму наотдыхались.

           Сняли нам врачи ограничения по диагнозам, но мы с Валерой отказались от продленной саннормы. Здоровье дороже. Сверхурочные у нас оплачиваются не вдвойне, а как обычно; это еще одно противозаконие, но дело не в деньгах, а в работе на износ, из ночи в ночь. И мы старимся, и жены наши старятся без нас, и годы уходят, уносят здоровье и желания, гнут и гнут… и не только спину.

           Мы тут вспоминали долголетие старых летчиков-испытателей, Громова и Коккинаки, и Серега без околичностей сказал: у того Громова налет – шестая часть твоего, и ночами он большею частью спал, а если ставил рекорд, не спя по две ночи, то за это ему светил орден, а тебе – хрен в рот. И он летал один, а у тебя за спиной не балласт – люди.

           Так что не разевай рот прожить 80 лет. Обидно.

           Ну вот, опять нытье. Да нет, какое это нытье. Работа, конечно, трудная, и трудная не только усталостью. Мы же еще, между прочим, и задачи свои решаем.

           Недавно летали с Лешей в Норильск, и нам не удались посадки. Машина только что из ремонта, подушки сидений новые, высокие, не убитые до тонкости пилотскими чугунными задами, – и горизонт проецируется чуть не по верхнему обрезу лобового стекла.  А привычное глазу положение – нижняя треть. Приходится откидывать назад спинку сиденья, чтобы смотреть на горизонт через эту нижнюю треть стекла. Но тогда далеко от штурвала – прямыми руками приходится его крутить. Поближе подъехать – надо педали в глубину угонять. Регулируешь, регулируешь, туда-сюда… все не так. И хоть глаза вроде и видят тот горизонт на нижней трети, но обрез козырька приборной доски от глаз дальше, угол зрения другой, полосу охватываешь взглядом уже на другом расстоянии… короче, словами все описать я не могу, это вырабатывается годами и определяется одним только ощущением удобства, влитости в кабину, подбирается перед полетом за 5-10 секунд перемещением кресла, спинки, подлокотников и педалей, и потом проверяется удобством отклонения всех органов управления.

           А тут – ну не так, и все. А в результате – ложное ощущение, что ты летишь над бетоном выше или ниже; на выравнивании, на скорости 260, когда ты должен вертикальную 3-4 м/сек уменьшить до нуля, в диапазоне высот 6-4 м, за две секунды, где все на интуиции и шестом чувстве, – в этот момент тебе кажется, что ты идешь чуть выше, что еще полсекунды… подпустить землю поближе… удар! – вот она, земля-то.

          Ну, хорошо, мы опытные профессионалы, мы и это предвидим, и заранее подкрадываемся так, чтобы даже если и ошибешься, то удар будет легким толчком. Все посадки и так на пятерку, но Леша долго переживал: перегрузка 1,4 – верхний предел пятерки, а ведь он – Мастер, ас.

           Но – дошло. И третью в этот день посадку я выполнил нормально, взяв управление у Леши и выравнивая, как мне казалось, чуть выше.

            18.05. Как всегда после бессонной ночи. См. запись за 12-е число. Всё один к одному, только в Актюбинске уже стояли первые для нас в этом сезоне грозы, которые мы без труда обошли.

         Выруливал ночью в Актюбинске, в темноте неосвещенного перрона, дал газку, прежде чем S-образным маневром вырулить на ось рулежной дорожки, все как обычно.

Вдруг кто-то резво запросил у диспетчера, какой это борт выруливает сейчас. Я отозвался сам: вдруг кто-то что-то заметил –  неисправность, пламя, дверь не закрыта, что-то упало с машины, – короче, такие случаи бывают, и мы друг другу подсказываем, упреждаем.

          Неизвестный начал меня оттягивать, что я, мол, «сильно газовал». Я спросил, не сделал ли я ему чего своей струей. Он угрожающе спросил еще раз номер борта и чье управление; я вежливо ответил. Еще раз переспросил его, не сделал ли какого вреда, на что он небрежно отпустил меня: лети, мол, и жди тыкву.

          Неудобно было посылать коллегу в эфире на три буквы, а надо бы.

          Мне диспетчер разрешил запуск и выруливание, техник визуально тоже разрешил, причем, связь с техником была не через шнур СПУ, а по радиостанции; мог бы предупредить меня, если чего, уже в процессе руления. Глаз сзади у меня нет; стоят какие-то самолеты сзади в темноте, железный ряд, ответственность несет земля.

          Подозреваю, что шумел Як-42, заруливший после меня где-то за хвостом; я не интересовался, это его заботы. Если он видел, что борт запускается и собирается выруливать, мог бы предупредить; так часто делается. Я бы тогда уж точно постарался не газовать. Вон в Ташкенте АТИС предупреждает: развороты – на малом газе. Да я вполне умею подобрать безопасную порцию оборотов на рулении.

          Зато я взлетал – думал, в наборе – думал, и уже в конце полета мы устроили мини-разбор и еще раз дружно послали коллегу с начальственным голосом восемнадцатикратно… туда.

           В Москве, прежде чем дать разрешение на запуск, диспетчер требует, чтобы техник оценил обстановку и дополнительно разрешил, учитывая, что сзади расположены стоянки. Так в Москве хоть перрон хорошо освещен.

          В Актюбинске всего четыре стоянки для лайнеров, по две в ряд; я стоял на крайней передней, рядом – однотипный. Вот у него за хвостом – железный ряд. И как тут вырулишь без газа.

          Короче, вины не чувствую, но вот все разбираюсь.

          Ну, пока наши аэрофлотские рапорта и докладные ходят, все пленки на самописцах будут уже стерты, сколько и когда я дал газу, не определишь, а записанные диспетчером мои ве-ежливые переговоры, где я конкретно спрашивал о претензиях, а мне ничего не сказали, дают мне право вообще не разбираться. Ничего не было, а кто-то, дядя, ну, видать, начальничек из кабинетных, с нарушением фразеологии, не назвавшись, пытался меня ни за что отругать. Смех в зале. Диспетчер же, чуя, что у него рыльце в пушку, что перрон, в нарушение правил, не освещен, во время нашей дискуссии молчал. А он за это дело отвечает.

          Я  хорошо  помню,  как  у  нас  417-ю  посадили на стоянке на хвост. Тогда экипаж Ил-76 обвинили, что командир отказался от предлагаемой буксировки, что не осмотрел лично летное поле согласно НПП, что не выключил двигатели по команде техника, когда тот увидел, что от струи грузовика  «тушка» садится на хвост. Нам же никто ничего не предлагал, а по тому темному летному полю я шел из АДП к самолету, значит, «осмотрел».

Вот и идите вы все трижды… туда, туда.

Нищета в Симферополе. Талоны на мыло… У нас хоть дорогое есть; там – голо. Ясно: расхватали, а попозже будут бабки по кусочку втридорога продавать. И то: проживи-ка на их пенсию.

         Уже я не выпираю со своей профессиональной гордостью и высоким за это заработком. Денег нет, текут как вода, и я вполне осознаю, что годы застоя были для моего поколения благодатью, потому что инфляции не было. А сейчас я средненький, почти что бедненький; правда, миллионов пятьдесят у нас в стране живут в чистой, заплатанной нищете, я еще туда не скатился, но это недолго.

          Нашему поколению выпала незавидная старость: после застольных лет, после бездумья и благодушия, – прозрение, разочарование, обида и резкое обнищание.

Но, ей-богу, не могу понять, чем же лично я виноват?

          А каково тем Швондерам и Нагульновым, кто все положил на алтарь, а алтарь-то… И они с пеной у рта защищают и укрепляют, гнилыми веревками обматывают тот пошатнувшийся, рушащийся алтарь, который молодое нынешнее поколение просто оплевало.

         А теперь можно и в баньку. И выходной впереди.

         Каждый май, возвращаясь из долгого рейса, поражаюсь, как у нас холодная весна резко переходит в теплое, жаркое лето. Из шубы сразу в сарафан. Так и в этот раз: за четыре дня деревья покрылись зеленым туманом, и где-то уже зацветает черемуха. Еще неделя – жарки зальют луга и опушки, и молодая, чистая и свежая зелень будет кричать из каждой щели: как хорошо жить!

         Прочитал «Белые одежды». Сильная, умная книга. Как мелки мои страсти по сравнению с теми. Но извините, как я не подвержен тем гадючьим страстям – это тоже надо ценить в себе. Каждому свое.

               22.05. Как всегда после бессонной ночи, далее по тексту.

         Из Сочи. Остался в эскадрилье отвоевывать Валеру, чтобы пойти в отпуск вместе. Мне дали путевку на июль в Ялту.

         Если бы простому советскому человеку дали путевку на июль в Ялту, он бы скакал от радости. Но я избалован, особо не радуюсь: я знаю Ялту в июле. Всей-то радости  – что не стоять с ребенком в очередях за жратвой, казна накормит, да спать в сносных условиях. А куда деваться от людей? Жаль, что не было путевки в Алушту: там по сравнению с Ялтой – рай, тишина и свобода от розовой массы человеческого тела на пляже.

          Ну да ладно; главное – перерыв в полетах среди лета. И Валеру оставили со мной, вместе выйдем из отпуска.

          Расписание – голимая ночь. Го-ли-ма-я.  Вылеты по местному: в 22, в 24, в 2 ночи, в 5 утра. Утренние вылеты – ранние, надо с вечера заезжать спать в вонючем профилактории, без воды, на тех же провисших койках.

          Летели на 202-й, той, с высокими сиденьями, справились. Я долго и нудно добирал дома, мостясь помягче. Ну, умостился. Удовлетворен.

           Смотрел программу по телевизору, как святые и чистые революционеры решали судьбу царя Николая Кровавого и его проклятой семьи, как Ленин тихонько подсунул это на откуп швондерам, и как произошла революционная казнь и похороны. Мерзко.

           Еще какой-то Гдлян против какого-то Лигачева. И хоть из двух зол Гдлян мне симпатичнее, но обоих бы в Магадан – в самый раз. Там бы пусть и играли в свои политические игры.

           Какой-то съезд через три дня.

           На днях в Актюбинске подошел ко мне в АДП Яцуненко, бывший начальник инспекции, командир отряда и прочая. Попросился зайцем домой. Что ж, он для меня теперь – только бывший коллега, списанный по здоровью, не более. То, что было в прошлом – так он продукт своей эпохи. Теперь же – больной лев, и что – пускай ослиные копыта знает?

          Взял я его. Неловко было вообще выслушивать его просьбу… какой разговор – самолет 194-й, идите туда, и все.

          В 50 лет списан по сердцу.

          Лигачев недавно ботал: «Мы на износ тут все работаем». А я ведь до его лет не доживу. Тоже на износ.

          Перед съездом закулисная борьба. Но невооруженным глазом видно, сколько ошибок уже сейчас делает наше партийное руководство. Как же неповоротлива партия!

          Это – я неповоротлив. Это я не успеваю осмыслить жизнь. А какой-то Гдлян – успевает.

          31.05. Ну, о съезде что говорить. Горбачев начал открывать вентиль, резьбу сорвало, пар погнало, волосенки ему встрепало, с лица почернел аж, – но куда теперь денешься, возврата нет. Не остановить.

          4.06. Нигде не встречал я, выйдя из самолета после посадки, такого свежего, насыщенного ароматами хвои, травы и цветов воздуха, как в Чите после дождичка. Ну, еще разве что в Якутске, да иногда у нас в Емельянове, в штиль. Но в Чите – слаще всего. И жизнь хороша.

         Ночь, третий час. Иди, иди спать; вечером снова лететь в ночь, вослед незаходящему солнцу.

         А посадка дома мне удалась.

               7.06. Когда нынешние моралисты усердно втолковывают, что лишь отдавая, лишь отрывая от себя, человек идет по истинному пути…

          И второе: когда кругом твердят о безусловном примате коллектива…

Не знаю, не знаю. Если мы все, каждый из нас, будем только отдавать ближнему, только сгорать для других, не беречь для себя, то позвольте спросить: в чем же счастье? Это ж муравейник получается.

         Можно привести ряд рассуждений, резюмируемых одним вопросом: если все будут как Данко, то кто останется просто жить?

         Мировое сознание нынче пришло к выводу, что нормальное, здоровое общество нормально и здорово тогда, когда каждая личность в нем гармонично и свободно развивается. Человек, как и все живое на Земле, по природе своей эгоист, тянет к себе еще в колыбели.

          Я понимаю высокую мораль, допустим, в любви двоих, в сексе: чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Но это – двое, это, в принципе, двуединство ячейки общества, пары, продляющей род.

          А если мы каждому встречному будем отдавать свое, родное, личное, выстраданное, скопленное по крохам, с любовью, а взамен щедро получать ношенное, с чужого плеча: добро, ласку, место под солнцем, кусок хлеба, – не получится ли по принципу «отдай жену дяде…?»

           Или же подразумевается высшее наслаждение развития личности: я стремлюсь, добываю, делаю, – и тут же дарю дяде. А дяде, может, оно и не надо совсем, ему свое, выстраданное, дороже, а его тоже надо отдать кому-то, а тот о своем плачет.

           Как ни песня – так сгорай для других. Как ни вирш – так не береги себя, отдай для других. А для кого же себя беречь?

          И если я, эгоист до мозга костей, эгоист по природе, как и любое живое существо, – если я буду отрывать и одаривать, тем более, здоровье отдавать, то что-то не верится, что при этом не буду страдать. Своего – жалко. А раз страдание – не за ближнего, а шкурное, –  то где гармония? И в чем счастье такого общества, состоящего из муравьев-дарителей? И зачем людям то, дареное, когда подразумевается только отдавать, а не брать?

          А нас 70 лет учили альтруизму. И мы им –  дарили. А они жировали.

          К счастью, я постиг, что альтруизм хорош в сексе. И достаточно.

          Да и отдавая, по той теории, ты должен все равно получать. Духовное возвышение. Я дарю – я благороден! Духовное – но под себя!

          Нет, я все же – за «своё», за «моё». Здоровье не дядино, а мое, и беречь его надо  для себя. И материальное благополучие тоже, и добротою шибко не раздариваться. По крайней мере, сейчас не то время и не то общество.

          Зло берет. Прилетел домой, нет горячей воды, моюсь из ковшика. Улетел, вернулся, нет холодной, но есть кипяток. Обратно из ковшика. Пошел в гараж, нет света. Пошел в сберкассу, нет денег. И так везде.

          А после всего этого общество гармоничных личностей, Данков этих, лишь чуть подзуди, мгновенно превращается в толпу и карабашничает в Фергане.

          И жалко становится мне наших писателей, поэтов, наших моралистов.

Какая к черту свобода – отдавать, страдая при этом, как пресловутый Кондрат Майданников по своей скотине. На пропастишшу!

          Нужны столетия. Когда у всех всего будет в достатке, когда пресловутое отдавание не будет ставить перед дилеммой: страдать или не страдать, – тогда, может, разовьется тот альтруизм.

          Но ты же из горящего самолета не выпрыгнешь, не бросишь людей? За них же будешь свою жизнь отдавать?

          Не все так просто. Я служу. Сам выбрал. Мне за это платят деньги. И в железной коробке судьба у нас одна. Борясь за себя, буду спасать других. В экстремальной ситуации летчик думает не о пассажирах за спиной. Он борется за жизнь, просто за жизнь. А думать о спасении людей он уже  думал на земле, раньше, и много.

            10.06. Ночная Алма-Ата с четырьмя посадками, худший наш рейс. А через пару дней – еще одна. Терплю. Утешаю себя ощущением благородной усталости и тем, что Рыжков пообещал с января убрать потолки с зарплаты работающим пенсионерам. Правда, только рабочим и мастерам. Ну, я на другое и не претендую.

         Только рабочие в нашей стране – люди.

              12.06. Вечером снова в Алма-Ату, надо как-то поспать. И в гараж надо срочно, налаживать машину, и постирал с утра… но пойду все-таки в баню: легкое, очень легкое недомогание, в носу что-то не так, чихаю. А после баньки, надо полагать, усну крепко.

         Вчера доктора нервных наук по телевизору долго и смешно разглагольствовали о ритуалах, предшествующих сну. Вот я и думаю, какой же ритуал нужен пилоту, через сутки летающему по ночам, и как ему переработать те лишние гормоны, что выбрасываются ночью в кровь – это только при бессоннице; а при четырех взлетах-посадках?

         И тут же список последствий: атеросклероз, ишемия, инфаркт…

         Ничего, вот за это нам и платят 700 р. в месяц. И у меня в семье чуть не 300 рублей на человека, а текут как вода.

         А люди как-то живут на 70 рублей, а есть и на 40.

         Не ворчи.

         Но костюм у меня уже 12 лет один. Зарплата 700 – и один пиджак… странно. Он приличный, я его берегу и смотрюсь в нем хорошо… но – один.