Текст книги "Страшные сказки"

Автор книги: Василий Тихонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

А мимо как раз девка та неказистенькая проходила. Вывела она Семёна, ухаживать за ним стала да так и прижилась в дому. Родители у неё беднейшие были, они уж не супротивничали, когда Семён её высватал. Так и обвенчались, месяца не прошло. Хозяйка она оказалась знатная. Распрямилась, расцвела в бабах – Семен на неё нарадоваться не мог. А тоже ведь попервоначалу внимания никакого не обращал.

Так, видать, и с цветком папоротника. Потому его человеку не каждому сорвать дано, что счастье своё он в красивой завёртке представлять привык, чтобы сияло всё, глаз резало. А настоящее, оно простое, как баклуши, ничего мудрёного в них нет.

Сорвал я цветочек. На вид-то он такой неказистенький: лепесточки белесенькие, неяркие. Повертел я его в пальцах, стал кругом оглядываться. И только диву даюсь: землю насквозь видать. Вон в корнях ели корчага с золотыми монетами зарыта, а под этим кустиком – сундук кованый с самоцветами. И боязно мне так-то ступать – земли совсем не видно. Заткнул я цветочек за онучу и к дому направился. Знаю, что оглядываться нельзя, а то пропадёт цвет папоротника. Иду, держусь, помню наказы-то. До осины на росстани дошёл, мне навстречу тот мужик и выходит, с которым на полянке встречался.

– Давай, Егорушко, цветок. Наш он теперь. Я тебе на сапоги золота положу, чтобы без обману было.

Взялся я за него, а тут Гриша передо мной встал. Не ожидал я такого, чуть цвет-то и не выронил.

– Не отдавай, Егорушко! Забыл, что задавят, если добром отдашь! Беги, миленький!

А мужик взвыл дурным голосом:

– Тут-то ты мне и попался, гадина! – И на Гришу кинулся. Я-то побежал, уж и не видал, чем там у них закончилось. Бежал, пока деревня не завиднелась. Тут только дух перевёл. А навстречу мне парень идёт, наш, деревенский, Петьша. У него сапоги самые баскущие и были, я на них всё заглядывался.

–  Здорово, Егорушко! Куда путь держишь?

– Да вот домой вертаюсь. Я тама морды проверял дальние. А ты куда идёшь на ночь глядя?

–  Да силки поставить ходил.

– Ты, слышь, Петьша, посмотри, нет ли у меня за спиной кого, а то что-то боязно.

– Да нету, Егорушко. Пусто сзади. Только месяц вон из-за тучи показался.

–  Ну и слава Богу.

– Что-то у тебя, Егорушко, лапти совсем прохудились. Бери вон мои сапоги – мне тятя ещё пару с ярмарки привёз. Потом уж рассчитаемся.

–  Да что ты, Петьша, как можно. Я и в лаптях дохожу.

– Бери, бери, не даром ведь отдаю. А я покуда в твоих лапоточках дочапаю. Завтра-то мы поутру рано к родне собрались, не застанешь меня. Давай забирай мои сапоги, а лапти скидывай.

Сдуру-то я согласился. Уж больно охота было сапоги со скрипом поносить, перед девками пощеголять. Скинул лапти, в сапоги влез. Петьша лапти забрал с онучей и быстро как-то ушёл. А я в обнове вышагиваю, скрип слушаю. И кажется мне этот скрип лучше и слаще самой небесной музыки.

Вдруг остановился, разом про цвет папора вспомнил, что за онучу он у меня заткнут был. Бросился Петьшу догонять и споткнулся. Глянул на ноги, а там вместо сапог корьё осиновое.

Вот ведь как вышло! Поспешил я к Грише. К избе-то подхожу, а там бабы воют. Сердце у меня ёкнуло и зашлось, беду почуяло. Взбежал на крыльцо, в сенцы, в избу, дверь распахнул и замер. Лежит дядя Гриша на лавке. Вокруг бабы хлопочут, обмывать покойника ладятся.

– Вот, Егорушко, закончил жизнь свою Гришенька наш. Ножки его теперь не по земле, по облакам ступать будут, бороду ангелицы расчесывать станут.

Не сдюжила тут одна из баб, на всю избу заголосила:

Ой да соколочек наш ты миленький!

На кого ж ты нас покинул всех?!

Ничего от тя не видели,

Кроме добрости и почестей!

Да куда ж ты снаряжаешься?!

Да куда ж ты собираешься?!

Сокатились снеги белые,

Реки быстры распалилися.

Только нет тебе дороженьки,

Только нету тебе выходцев

Со чужой сторонки дальнией.

У чужих-то, ой, неласково!

У чужих-то во сиротстве жить!

Мы уложим тебе, миленький,

Руки белы на белой груди!

Ты прости, прости нас, миленький,

Что с тобой не собираемся!

Одного тебя оставили на расправу зверю лютому!

А дальше так зарыдала, что и я не сдюжил. Стою меж баб и сам во весь голос вою. Тут уж и мужики сбежались. Шибко все Григория любили, вот и жалели сильно. Он для нас как свет в окошке был. Осиротела без него деревня. Всем миром хороняли. И по сию пору его могилка самая ухоженная на могильнике нашем старом, хотя и родни у него не осталось.

И я его часто поминаю. Дважды ведь жизнь спас. С Натальей раз, и в Кривом логу. И слова бабкины золотые ему лучше всех подходят: "Честным христианским трудом живите, детушки. Никакой чёрт тогда не страшен: Бесовское, оно хуже воровского. Проживёте без хворостей и беды, коли слова мои попомните". Всё как есть о Грише сказано. Я, вишь, тоже так старался жизнь прожить. Мне уж тоже скоро счёт предъявят – сколько задолжал, сколько мне должны остались, – там всё сведено будет. Но одно твёрдо знаю: просто так ничего не случается. Всё от Бога, даже сатана.

Гриша так сказывать любил. Жили-де на небе Бог со своими ангелами да двумя архангелами. Один сметливый был, работа у него спорилась. Бог его на отличку держал и Сатанаилом кликал. А другой увалень был неповоротливый, его уж Миха кликали. А тут у Бога треба такая появилась: на землю спуститься, посмотреть, как всё после сотворения мира устроилось. А за то время, пока по земле бродил, Сатанаил начал ангелов бунтовать, чтобы против Бога пошли. Он, вишь, думал, что у него не хуже, чем у Всевышнего получиться может. А Миха всё примечал да супротивничал. Вот и не получилась у Сатанаила задумка. Вернулся Бог, от Михи всё, как было, узнал и низринул Сатанаила в преисподнюю да Сатаной кликать его стал. А тех ангелов, что супротив пошли, на землю грешную скинул. Которые в бани попадали, банниками стали, которые в леса – лешими, которые в реки и озера – водяными. Так сатанинское племя по земле и разошлось. А Миху в награду за верность Бог стал Михаилом кликать. Ему мы и по сей день молимся.

Вот так вот, молодой человек.

Послесловие

Прекрасен, причудлив и многообразен мир русского фольклора. В нем уживаются и святые, и грешники, и люди, и нелюди. Для каждого жизненного случая есть свои жанры, отражающие многовековой опыт наших предков. Былички и легенды относятся к числу самых интересных и мало знакомых неспециалистам жанров народной несказочной прозы. Быличка – рассказ о демонологических персонажах, таких, как леший, домовой, русалка. Легенда, в которой вместе с человеком действуют святые угодники, Богородица, ангелы Господни, закрепляет христианские воззрения, точнее, их народный вариант.

Между тем, былички и легенды представляют значительный интерес не только с точки зрения изучения народных верований, которые с успехом сочетают в себе древнее язычество и сравнительно молодое христианство,– для внимательного и непредубежденного исследователя несказочная проза дает богатый материал и для изучения народной эстетики.

Поэтизация, одухотворение сил природы были свойственны человеку с давних времен. С одной стороны, природа давала человеку хлеб насущный, заставляла переживать радость первооткрывателя и покорителя. С другой стороны, она соперничала с ним, зачастую и побеждала. Именно такое двойственное отношение и породило сложившуюся систему взаимодействия человека и природы. Окружающий мир персонифицировался е конкретных формах и персонажах, в образах демонов воды и леса, дома и бани...

Кроме того, в рассказах этих раскрываются моральные и этические принципы нашего народа, отношения в семье и крестьянской общине. С раннего детства они служат одним из главных методов воспитания нравственного человека. Разумеется, полностью переносить в современный быт все эти каноны нельзя, ведь некоторые из них отражают те стадии развития общества, которые ушли безвозвратно.

К сожалению, мы открываем для себя этот неисчерпаемый источник только сейчас. Довольно долго на него существовал негласный запрет. Рассказы эти воспринимались только как отражение религиозных воззрений и суеверий, с которыми был призван бороться воинствующий материализм. Жизнь же оказалась значительно сложнее идеологических догматов. И произведения народной несказочной прозы, с заключенными в них верованиями, эстетикой, этикой и моралью простого человека, продолжали сохраняться и существовать в самой толще народной жизни. Причина такой поразительной живучести традиционной культуры лежит в самой ее природе. Эта культура многомерна, она охватывает все сферы жизни человека, что делает ее практически неуязвимой перед лицом времени.

«Страшные сказки» построены на реальных сюжетах быличек и легенд, которые до сегодняшнего дня живы в народе. Количество использованных сюжетов достаточно велико. Их около ста двадцати. Конечно, былички и легенды деда Егора значительно отличаются от оригинальных записей. И вот почему. В практике сказительства в рамках одной традиции люди, подобные рассказчику-повествователю, встречаются крайне редко, хотя прототип его – житель деревни Петрецово Чердынского района Пермской области Егор Иванович Пашин – действительно является блестящим знатоком былички и легенды; в его репертуар входит значительная часть сюжетов, легших е основу книги. Но не все. Дело в том, что в естественной ситуации бытования рассказы, как правило, соединяются по тематическому принципу. Сначала собравшиеся рассказывают только о леших, потом – о водяных или русалках; при этом рассказчики постоянно меняются. Здесь же повествование ведется от одного лица, хотя тематический принцип построения отчасти сохраняется. Кроме того, рассказчики, как правило, исключают известные всем присутствующим детали, ведь для русского крестьянина нет нужды, к примеру, объяснять, что высокий мужик в красной рубахе – это леший. Информация подобного рода является естественной, что делает упоминание о ней излишним. Для читателя же она может быть не только интересной и полезной, но и совершенно необходимой. Не случайно поэтому автор прибегает к форме рассказа, адресованного человеку, мало знакомому с традиционной крестьянской культурой. К тому же, очень интересный устный рассказ, перенесенный не-посредственно на письмо, многое теряет, становится маловыразительным без интонаций, мимики, жестикуляции рассказчика. Вот почему, чтобы не произошло потери читательского интереса и не было затруднено восприятие текста, некоторые сюжеты подверглись значительной обработке и переосмыслению.

Персонажи, подобные Грише, деду Коляну, дедушке Карпе, являются собирательными образами, объединяющими в себе реальные и вымышленные черты, свойственные колдунам и знахарям в народных представлениях. Некоторые детали их жизни, их поведения в реальной практике сказительства не встречаются. Они выбраны для более четкой прорисовки характеров, что не свойственно несказочной прозе да и фольклору в целом. Фольклорная действительность знает типы людей, но не их точные психологические характеристики.

Не характерен для народной прозы и диалог. Поэтому разговоры вводятся автором также в нарушение устной традиции. Да и некоторые повороты сюжета, поступки героев базируются скорее на литературной, чем на фольклорной традиции. При этом они остаются генетически связаны с представлением человека о духах природы, о христианстве, а жизни.

Степень соответствия «Страшных сказок» фольклорной традиции измерить трудно, хотя они, большей частью, основываются на реальных записях, сделанных в Прикамъе. Есть ли необходимость в такого рода сопоставлении – решать читателям.

Константин Шумов.

Рассказы

ЛАПОТОК

Банька была протоплена правильно, как мог делать это один только дед Василий. Дуняша любила присматривать, как занимался он этим немешкотным важным делом. Как подбирал ровные берёзовые чурки, пластал их на полешки, занимавшиеся затем жарким пламенем. Да и каменка, сложенная его заботливыми руками, держала пар долго, и был он таким тугим, что даже мясо отставало от сомлевших костей и туманилась голова – плыла в жарком мареве. Мало кто мог продержаться долго на полке, а непривыкшие и вовсе лезли под лавку или жадно ловили прохладную струю воздуха у распахнутой двери. Дед Василий сердился тогда на неловких парильщиков и мог неделями подковыривать их насмешливыми словами при случайных встречах. Зато банька славилась на всю округу, и хаживали к деду Василию знающие бабки, чтобы пользовать в ней хворых и немощных людишек. Он не отказывал и не брал даже малую мзду за услугу. Одно только не терпел дед Василий – строго-настрого заказывал соваться в самый первый жар.

Но Дуняше до зарезу нужно было пройти в тот день наперёд всех. Вот и шмыгнула она крадом в узенький предбанник, суетливо сбросила с себя шубейку, сарафан и шитую рубаху – обнажила готовое уже к материнству тело. В бане в первый миг пробрал её странный озноб, который бывает только при быстром переходе из прохлады в самый жар. И от него, прошедшего по всему телу крупной дрожью, стало неловко и страшновато – банька показалась непривычной и какой-то чужой. Хотя всё было, как заведено семейным укладом ещё при дедах и прадедах. Решив побыстрее закончить задуманное, Дуняша плеснула из ковша на малиновые калёные камни и зажмурилась от опалившего тело знойного воздуха. Дыхание сразу перебилось, и сердце застучало, казалось, о самые рёбра. «А ведь не продохну», – мелькнула страшная мысль, и раскалённый жар ворвался в лёгкие. Упав на плахи пола, девушка стала губами хватать живой воздух, не убитый ещё пламенем. Двигаться сил недоставало, и только стекло скляницы, обжигавшее ладонь, напоминало о задуманном деле. Дуняша приспособилась к обмякшему безвольному телу и стала собирать с него испарину в украденный у матушки пузырёк.

Сколько было нужно, она не знала. Удобнее всего оказалось собирать у самого живота, куда пот стекал ручейком, обтекая некормившие и не ласканные ещё груди. И даже здесь удивлялась Дуняша своему, как-то враз изменившемуся телу. Ещё недавно угловатое и худое, налилось оно неведомой силой, рвущейся наружу, но не находящей выхода. Это было сладко и томно, как впервые отпробованное густое тягучее пиво, сваренное матушкой. Хотя и раскраснелась от жара кожа, Дуняша не могла нарадоваться на ладно очертившиеся колени, располневшие бедра, округлившийся живот – так всё было приспособлено к самому главному в жизни женщины.

Вдруг она вздрогнула от чужого прикосновения к самой ложбинке между крыльями лопаток. Прикосновение было жарким и сухим – будто скребли тихонько скрученным берёзовым листом с остренькими коготками. Постепенно оно набирало силу и толкало к самой каменке. А там, в горящем чреве, блестели тусклым светом чьи-то глаза. Дуняша застонала от надвигающейся неизбежности и попробовала сбросить со спины напиравший березовый лист. Только острая боль пронзила её до самой последней жилочки. Разом вспомнила она бабкины рассказы о пропавших в банях бабах и девках, о людях с содранной наполовину кожей, затолканных невесть кем в самую каменку. Она пробовала отбиваться от шарящих по всему телу липких пальцев, но попадала только в пустоту. Страх пронзил тысячью иголками всё тело и толкнул прямо к скобе. Ещё шажок, ещё одно движение – и распахнутся плотно притворённые двери, впустят звенящий инеем январский воздух, и всё станет, как обычно. Потекут новые дни, приближающие хорошее и плохое – то, что можно и должно пережить. Если только не встанет на пути преграда. И ожил вдруг банный ожег, которым так удобно мешать угли в каменке, застучал опалённым своим концом по полу и наискось пересёк дверное пространство. Он метался в нём, не давая протянуть руку и коснуться спасательной границы между жизнью и смертью. Веки налились тяжестью, и разом пропал тусклый свет, струившийся из узкого банного оконца.

Дуняша разобрала только, как чьи-то сильные руки сдавили ледяным обручем грудь, ухватили за ноги и поволокли куда-то. Кожа липла к полу, и было невыносимо больно, когда отставала она в быстром движении. Едва хватило силы разомкнуть спёкшиеся губы и зашептать единственное, что ещё могло спасти: "Матушка Богородица, пресвятая Дева Мария, блажен плод чрева твоего! Спаси мя и помилуй! Спаси!" Услышит ли, занятая своими непростыми делами, давшая жизнь младому Христу?

И тут же почуяла она, как отпрянули жёсткие ледышки чужих пальцев, как дохнуло прямо в лицо свежестью. В калёном колеблющемся воздухе возникло вдруг странное видение – масенький старичок с бородой кругом лица отмахивал от Дуняши кого-то, будто отгонял мух в жаркий полдень. И прямо на глазах рос он, вытесняя своим телом врага. И мяргнул кто-то за спиной, и спал жар, и мягкие руки обвили тело. Понесли, повлекли в спасительный холодный предбанник.

В память Дуняша вернулась только там – разглядела склонившегося над ней деда Василия. И тогда весь страх и бессилие человека перед неведомым прорвался горьким девичьим плачем. Был он тих – болело всё внутри: в горле царапало что-то сухое, гортань покрылась липким налётом спёкшейся слюны. В груди ныло и свербело сердце. "Что же это?" – подумала Дуняша и вдруг ощутила маленькую скляницу в сведённой судорогой ладони. Получилось! Хотя и плохо будет теперь от дедова вопросительного взгляда и матушкиных немых упрёков.

–  Напарилась, девка? –  только и спросил дед Василий.

–  Досыта, –  едва прошептала в ответ Дуняша.

–  Ты, знать, напроситься забыла?

–  Прости, деда, по недомыслию я.

– Вестимо так. Кто ж в первый-то жар лезет?! Не любит банный хозяин шибко смелых. Самое ведь его это время. Он же тоже грязь с себя снять должен да распариться. А ты ему помешала.

–  По недомыслию я, прости меня, деда.

–  Вот заладила, тёлка. Сама-то идти сможешь?

–  Отдышусь и пойду. Только как ты меня услыхал, деда?

– Не слыхал я тебя, девка. Снег сбросить пошёл да и увидал, что дверка пола. А там уж и тебя.

Дуняша вспомнила вдруг незнакомое лицо с бородой кругом и подивилась про себя, решив не сказывать деде о нежданном спасителе. Дед поворчал ещё немного, но уже за дверью. Смутило его налившееся девичье тело, и страх уступил место стыду – внучке нужно было одеться. За дверью подумал он, что нужно перенести баньку на другое место – поближе к жилью, чтобы не было больше тревоги. Давно знал он о каверзах банного хозяина, но сам никогда не ссорился с ним, уважая и ублажая в силу своего разумения. Запаривал для него веники, а они оставались потом едва живые, исхлёстанные до веточек о крепкое тело. Не приходилось деду Василию самому встречаться с банником, но рассказов он наслушался много.

В избе они, не сговариваясь, скрыли случившееся от матери и чинно присели за стол. Мать хлопотала, готовясь к баньке, и была несказанно удивлена, когда Дуняша отказалась идти с ней.

–  И ты бы не ходила, доченька, –  попросил её дед Василий.

–  А что такое?

–  Да дюже угарно сегодня. В другой раз сходишь.

Мать не стала задавать лишних вопросов и занялась хозяйством.

А Дуняше нужно было довершить своё дело так, чтобы никто не догадался о задуманном.

Способ приготовления приворотного зелья выпытала она у бабки Долганихи – доки по этой части, принимавшей чуть не всех младенцев в деревне. Говаривали ещё, что много на её совести семейных ссор и бабьих слёзок. Грозились тяжко жившие с мужиками, что отольются на том свете Долганихе каждая слезиночка, каждый лишний мужнин тычок или затрещина. Но побаивались её, как знающую и много умеющую старуху. Матери чуть не пороли своих девок, бегавших тайно к старой ведунье, но поделать ничего не могли. Долганиха была неуязвима для их гнева, помня наперечёт все девичьи тайности солидных уже баб и даже своих одногодок. Потому-то и дала она, поломавшись по обычаю, и способ получения зелья, и слова к нему заневестившейся Дуняше. Правда, не без корысти, получив с девки пяток свеженьких яичек.

Едва дождалась Дуняша самого подходящего времени на святки для присушивания. Только на ком испытать силу, она долго не могла решиться. Парни были ладные в деревне – один Сенька-малодурок пускал слюни и не обращал на девок никакого внимания. Остальные поглядывали сторожко, норовя на гулянках задеть руками, задержать их подольше у девичьего тела. Наконец, Дуняша остановила свой выбор на Митьше. Был он на завид другим парням – сильный,  умелый уже в крестьянской работе,  весёлый на празднике.  И,  как прознали девки,  именно ему  доверили старшие парни срядиться на  игрищах в Атамана. В "Шайку" играли так давно, что даже самые старые не могли вспомнить, когда пришла эта любимая всеми игра. Готовились к ней загодя – поправляли костюмы, слежавшиеся за год в сундуках, вырезывали новые деревянные шашки для лихих разбойничков, сговаривались с одинокими на откуп избы.

Этим-то временем и решила попользоваться Дуняша, чтобы присушить приглянувшегося парня. Оставалось только довести зелье. Дело оставалось за немногим. Нужно было набрать в голбце тенета, сжечь их на венчальной свече, добавить толчёный мышиный помёт и замешать всё на собранной испарине. И уже над этим зельем прошептать затверженные на память слова, подсказанные бабкой Долганихой. Вот и пыталась Дуняша выбрать предлог, чтобы спуститься в голбец. И он нашёлся, когда за трапезой дед Василий запросил квашеной капусты, славившейся в деревне за ядрёный и пряный вкус, за крепкий рассол и приятный хруст на зубах. Дуняша быстро выскочила из-за стола и загремела с миской в руках в западёнку.

В голбце тянуло плесенью и ледяным холодом. Она зажгла огарочек, накрутила на припасённую щепочку тенёта, набросала капусты в миску. Дело было почти и закончено – оставалось только вынуть припасённый помёт и сотворить зелье. Было Дуняше неловко, но любопытно, и всё, что делала она, помогало хоть как-то погасить рвущуюся наружу силу, успокоить, приблизить минуту её торжества.

Небольшой задержки в голбце не заметили ни мать, ни дед. Оттрапезничав, они завели разговор о нескором пока, но приближающемся севе, о припасах, оставшихся до урожая, – порадовались, что должно хватить с лихвой и не придётся трогать семенной запас. Редкий год получалось так удачно, пожалуй, последний раз тогда, когда загинули оба сына и мужик – не вернулись с вышедшей из берегов реки, где пытались добыть топляки, да, видно, не рассчитали сил. Река поглотила всех троих, не отдав даже тел, чтобы предать их земле. Это несчастье тяжким грузом придавило деда Василия – согнуло его всегда прямую спину и опустило широкие плечи. Сватов, пришедших к невестке через год после пропажи, он просто спустил с крыльца, пригрозив вслед кулаком: "Жив сын, жив! Пока тело его не увижу своими глазами – не видать вам Дарью, как своих ушей! Проваливайте да дорогу сюда забудьте!" Люди поняли деда, не осудили, зная его крутой характер. Но не вечно же будет успевать он по всем делам – и его силам есть предел. Значит, ждать скоро новых сватов. Только уж не к Дарье, а к Дуняше.

Пока шёл разговор, Дуняша прокралась за печь, где была припрятана склянка с испариной, вынула из свёрточка помёт и щепку с тенётами, сожгла их на огарке матушкиной венчальной свечи и замешала зелье. Долго потом всматривалась она в мутную жидкость, пыталась представить, каков окажется избранник, беспокоилась за будущую свою жизнь. И не зря – не раз приходилось слушать ей рассказы о незадачливой жизни за мужиком тех баб, что в девках приколдовывали, присушивали тайно завидных парней. Смертным боем били их избранники, уходили в тяжёлые запои, напропалую гуляли с солдатками и вдовушками. И пожаловаться было некому. Не принимала дурную бабью слезу Матушка Казанская Богородица, верно, чуяла ложь и ведовство, и помощи тем бабам ждать было не от кого. Но Дуняша решила, что это не про неё сказано, ведь хранит же её девичество кто-то сильный, оберегает от напастей и каверз.

Грядущий день показался ей самым подходящим, чтобы свершить задуманное. Оставалось только дождаться глухой полночи, чтобы прошептать страшные слова – иначе не будут они иметь своей силы, и ничего путного не выйдет из всей затеи.

Матушка и дед Василий улеглись рано, и Дуняша, пристроившись на лежанке у самой двери, силилась не уснуть за то время, что оставалось до полночи, но не сдержалась – сморил её молодое тело и беспокойную голову сон – отрывочный и беспонятный.  Снилась Дуняше баня,  их,  родная, но странная и неузнаваемая.  Была она велика и  рублена из  камня.  Те же брёвна,  только тяжёлые  и  холодные  могильной стылостью.  Алтарём  возвышалась каменка  с пылающим в нутре огнём.  Всё было,  как в церкве, только недоставало икон и скорбных ликов святых.  Вместо них  были голые холодные стены,  испещрённые таинственными загогулинами вместо  букв.  И  вдруг  распахнулась каменка  и вышел  оттуда опалённый нестерпимым жаром  мужик –   не  мужик с  бородатым лицом, в армяке, но на коровьих мохнатых ногах. Глаза его светились тусклым огнём,  прощупывали душу до самого донышка, добрались до заветной скляницы, и  страшное лицо расплылось в  улыбке.  Внезапно появившиеся юркие парнишки ухватили Дуняшу за руки,  бросили на холодный пол и  стали срывать холщовую рубаху.  Сил  сопротивляться не  было –   все  они  вышли  через  небольшое пятнышко величиной с  сухой берёзовый лист  на  спине.  Сейчас пятно жгло и пронзало болью всё тело.

Мужик на коровьих ногах забрался в банную шайку и гнусавым голосом затвердил незнакомую молитву. Юркие парнишки подали ему рукомойник с тлеющим куриным помётом. С другой стороны под руку с перепончатыми пальцами подвели они треснувшую корчагу с какой-то жидкостью. Мужик смрадно кадил рукомойником в сторону Дуняши и гнусил всё чаще и чаще. Потом он зачерпнул лапой жидкость из корчаги и начал обильно кропить обнажённое тело распростёртой перед ним девушки. Жидкость растекалась бурыми пятнами на груди, на животе, скатывалась по бедрам и пятнала пол. Дуняша закрыла глаза в ожидании самого страшного.

Но тут появился давешний её спаситель с бородой кругом старого лица, выхватил из-за пазухи невеликий комочек и развернул над Дуняшей шёлковую ризу. Шёлк мягко обнял исстрадавшееся тело, и боль унялась. Дальше Дуняша видела только, как поплыли и растеклись фигуры мужика на коровьих ногах и юрких парнишек. Потом рассыпалась по брёвнышкам баня, и Дуняша почувствовала ледяное прикосновение снега. От того и проснулась.

Заглянувшая в окно луна указала, что полночь уже наступила и пора довершить задуманное. Сон сразу забылся, и Дуняша, накинув шубейку, отправилась на задний мост. Она решила, что там будет самое место для свершения тайного грешного дела. Морозный воздух крытого двора холодил голые коленки, пробирался сквозь поры надетых на босу ногу лаптей. Беспоясна, без креста, с распущенными волосами вышла на двор Дуняша и стала разом похожа на молодую ведьму, творящую первое своё чёрное дело.

Дуняша зашептала слова бабки Долганихи, и застывшие лапти поскрипывали в такт им – девушка переминалась с ноги на ногу от пробирающего морозца. Слова звучали глухо и оседали в воздухе белесым паром над самой скляницей.

Стану я, раба божия Дуня, благославясь,

Пойду, перекрестясь, из дверей в двери,

Из ворот в ворота, со двора на двор.

Выйду я, раба божия Дуня, в чистое поле,

В подвосточную сторону, под светел месяц.

В подвосточной стороне, под светлым месяцем

Стоит изба-избушка с четырьмя окошками.

Среди избы лежит доска, под доской Тоска.

Плачет Тоска, рыдает Тоска, белого света дожидается!

Белый свет красного солнышка дожидается,

Радуется и веселится!

Так бы и меня, рабу божию Дуню, дожидался,

Радовался и веселился раб божий Митрий.

Не мог бы без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить

Ни на утренней заре, ни на вечерней.

Как рыба без воды, как младенец без матери,

Без материна молока, без материной груди,

Без материна чрева жить-быть не может,

Так бы раб божий Митрий без рабы божьей Дуни

Не    мог бы ни жить, ни быть, ни есть, ни пить

Ни   на утренней заре, ни на вечерней заре,

Ни   в обыден, ни в полдень.

Ни   при частых звёздах,

Ни   при буйных ветрах, ни в день при солнце,

Ни   в ночь при месяце!

Впивайся, Тоска, въедайся, Тоска, в грудь!

В сердце, во весь живот рабу божию Митрию,

Разрастись и разродись по всем жилам, по всем костям

Ноетой и сухотой по рабе божьей Дуне!

Дело было сделано, и Дуняша с облегчением вернулась в избу, под тёплое одеяло и привычные образа. Дед Василий уже ждал её, поднявшись на локте в своей постели.

–  Двери-то плотно притворила, Дуняша?

–  Плотно, плотно, деда. Спи, родной.

–  Да что-то сон перебило. Покалякай со мной, внученька.

Дед смотрел на Дуняшу долгим взглядом, пытаясь понять, чем так встревожена девка. А та старательно смотрела в сторону, будто боялась показать глаза.

–  Ты чего выходила-то?

– Да на задний мост, деда. Сам, поди, знаешь, зачем на задний мост ходят? По нужде.

– Ладно, коли так. Хошь расскажу тебе сказенёк, как с девками-то бывает?

–  Хочу, деда. Сказывай.

– Ну, слушай. Старые люди рассказывали, давно это было, уж и не упомню где. Жила девка одна, в бога веровала. Мать у неё строгая была – в чистоте её содержала, по вечоркам шастать не позволяла. Так бы и дожила она до мужа без хлопот, но на то время случилась в деревне колдунья зловредная. Ходила она по селам и посадам, слабых людишек выискивала, с пути истинного сбивала. А чтобы не раскрыли её вредности, надела она клобук монашеский, посохом опиралась – вроде как на богомолье идёт. Вот и принимали её люди как святую. Так ведь положено у нас со странниками – не оскудеет рука дающего. В той деревне она на постой к самым набожным напросилась. Так и получилось, что к девке этой с матерью попала. Жила у них тихо, молитвы творила, только слов не разобрать. И захотела колдунья к девке прикоснуться, отдать её душу дьяволу. Для того у неё много припасено было хитромудростей.

Вот раз, когда матери дома не было, заговорила с девкой колдунья. Стала расспрашивать тайны её: кого на сердце держит, с кем дружбу водит. Та чистосердечно всё рассказала, как на исповеди. Это ж понятно – люди колдунью за монашку принимали. Пообещала гостья ей слова дать божеские, чтобы парня приглянувшегося за собой укрепить. У девки-то, видать, глаза застило. Согласилась она. А чтобы люди не прознали, повела её колдунья в амбар старый. Как пришли туда, она её опоила снадобьем зловредным, заставила делать всё, что повелит. А вместо имени суженого сатанинское подсказала говорить. Пришёл сам сатана, сотворил с девкой блуд. Ему девки и бабы сырые, после родов – самая сласть. Колдунью отблагодарил, а девке память отнял.

Ушла монашка дальше по деревням пакостить. А время прошло, стала мать замечать, что у девки брюхо растёт. Осердилась она: вроде, ни куда вольно и не отпускала, при себе всё время держала, а тут такая напасть. И девка слезьми ревёт, воет – не помнит ничего. Чтобы от людей укрыть грех, отправила мать дочь свою согрешившую к дальней родне. А в тётках у неё знахарка была знающая. Как приехали, повела тётка её в баню – пыль дорожную смыть. Стала ополаскивать, а у самого пупка маленький такой знак разглядела – вроде воробушек лапку свою приложил. Испугалась тётка. Ведь лапа птичья – и есть печать сатанинская. Всё, как было, поняла она. Да время уж упущено плод травить. Никакая бабка за такое дело не возьмётся. К батюшке идти тоже нельзя – не жалует он знахарок да и навряд ли поверит. Собрала она тогда по окрестным деревням знающих людей, стали совет держать. Все книги божественные перечли, и в одной было сказано: сойдёт на землю Антихрист, и зачат он будет во блуде от набожной девки. Один только способ и есть уберечь род человеческий от беды – это отпеть живой девку понёсшую, отпеть плод её. И перед самыми родами нужно зажечь семь свечей, у них семь яиц пасхальных положить, иконы на божнице ликом к стене повернуть. А когда появится младенчик, нужно его до матери не допускать, чтобы ни капли молока материнского на губы не попало. И зарыть нужно его живым на росстани, чтобы прохожие и проезжие землю над ним плотно убили.