Текст книги "Йестердэй"

Автор книги: Василий Сретенский

Соавторы: Афанасий Полушкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Василий Сретенский, Афанасий Полушкин
Йестердэй

Необходимое предисловие

Эта книга не была бы написана, если бы один мой знакомый не прислал мне, то ли по ошибке, то ли намеренно, чуть ли не все файлы со своего компьютера, а другой не всучил что-то вроде дневника, который он вел в течение нескольких недель летом 2008 года.

Дневник – слово не совсем подходящее. Еще менее подходит слово «записки». Наиболее точно определил этот жанр один литературный критик, представляя ныне забытую книгу: «бормотание главного героя просто так, ни о чем».

Автора этого «дневника», я знаю и недолюбливаю уже лет двадцать пять.

Впрочем, оба эти утверждения: и «знаю», и «недолюбливаю» относительны. Мне всегда казались, по меньшей мере, странными его бесцеремонность по отношению к друзьям и, в особенности, к их вещам; демонстративная дружба с чужими детьми и домашними животными (при отсутствии собственных); умение вести задушевные беседы с совершенно незнакомыми людьми. Да, мы кивали друг другу в студенческие годы, попадая в одну кампанию, с периодичностью раз в полгода и даже пару месяцев работали сторожами в одной бригаде, но в разные дни. Охраняли мы консерваторию. Только не спрашивайте от кого.

Учились, кстати, на разных факультетах одного университета. Он – на журналиста, я на историка. Только не спрашивайте зачем.

А в следующие двадцать лет мне вполне успешно удавалось не встречать его у общих знакомых и не брать в руки те сорок с лишним периодических изданий, в которых этот мой знакомый размещал свои, с позволения сказать, статьи. И я не считаю, что прожил эти двадцать лет зря.

Имя и фамилия этого моего знакомого стоят на обложке книги: Афанасий Полушкин. Сам же он везде, кроме военкомата и нескольких отделений милиции, отзывался исключительно на имя Пол.

Эта информация приводится здесь только для того, чтобы не возникало путаницы по поводу авторства всего того, что помещено ниже. Дело в том, что примерно год назад я имел сомнительное удовольствие беседовать с Полом, причем дважды.

Первый раз он заявился ко мне домой на взводе, без звонка, с молоденькой девушкой. Девушка была симпатичная. Все остальное – просто отвратительно. Он требовал выдать ему «файлы Сретенского».

Василий Михайлович Сретенский (его имя тоже стоит на обложке), историк и мой коллега, некоторое время назад скончался при не вполне выясненных обстоятельствах. Перед смертью он передал мне материалы научного и биографического характера. Часть из них позднее, при моем скромном участии, была издана под названием «От/чет», что, видимо, привело моего незваного гостя к выводу о какой-то чрезвычайной важности материалов, оставшихся неопубликованными.

Каково содержание так называемых «утаенных файлов» и зачем они понадобилось небритому журналисту и его молодой спутнице, будет ясно из представленного ниже текста. Материалы я им, конечно же, отдал. Причин их держать у себя не было никаких. И незачем было так кричать.

Вторая встреча была совсем короткой. Он позвонил, зашел. Трезвый. Плюхнув на мой кухонный стол пластиковый мешок, в котором я впоследствии обнаружил двадцать три пронумерованные диктофонные кассеты разного цвета, Пол пробормотал что-то о том, что хочет покинуть Москву. Потом, видимо, вспомнив, как прошла предыдущая встреча, он произнес фразу, слегка напоминающую извинения сержанта милиции, наступившего на ногу бомжу. После этого он попытался попрощаться и уйти. Второе у него получилось.

Кассеты остались у меня. Видимо, Полу показалось что, подкинув мне свою историю, он сделает доброе дело.

Ну-ну.

Почему, спросите вы, я не отправил эти кассеты прямиком в мусорный бак или в интернет, а расшифровал их, скомпоновал в нечто читаемое, прилепил самое бестолковое название, какое только смог придумать и понес в издательство?

Позвольте ответить Вам вопросом на вопрос. А почему Вы купили (взяли в библиотеке, у друзей, нагнулись и подняли с тротуара) эту книгу?

Вот и я также.

февраля 2010 К. А. С. 5

Часть первая

«Следует знать, что каждый человек обладает «я» в пяти смыслах. Первое «я» – общее с камнем, и это есть сущность. Второе – общее с растением, и это есть рост. Третье – общее с животными, и это есть восприятие. Четвертое, объединяющее всех людей, – это общая человеческая природа. Пятое «я» принадлежит лишь ему одному, и это есть личность – как в смысле ее достоинства, так и в смысле ее случайности».

Генрих Сузо. Книга Истины.

Цвет кассеты – черный

Стол. Ну, какой… обычный, деревянный с потрескавшимся темным лаком. След от утюга на нем. Еще пятно светлое, в разводах. На углу скатерка застиранная. На ней водки бутылка, рюмки, стаканы, одинаковых нет. Капуста в миске. Квашенная. Грибочки. Сковорода жареной картошки. Тарелки, миски. Двое сидят за столом, остальные столпились рядом.

Тот, что сидит справа – хитрый донельзя. Взгляд пронзительный, рожа небритая, рот слега насторону. Слушает, не верит. Одет, как и те, что вокруг, во что-то такое, в чем обычно дают интервью московским тележурналистам россияне, у которых опять кончился водопровод и прорвало электричество. Ну, фуфайка на молнии. Пиджак по моде 60-х годов, мал на три размера. Штаны рабочие, упертые с какого-то производства лет десять назад. Ботинки. Кажется. Рядом с ним женщина неопределяемого возраста, в кофте и юбке, то ли с сыном, то ли с внуком на коленях. Из-за спины выглядывают его родственники или соседи.

Тот, что слева, он еще хитрее, но выглядит добрым малым. Выпил рюмочку, тянется к грибам вилкой без одного зуба, а сам что-то втолковывает всем, кто собрался возле стола. Прическа – коленка, зато есть короткая ухоженная бородка. Костюм очень дорогой, но мятый, галстука нет, рубашка, явно в Лондоне купленная, расстегнута на четыре пуговицы. Волосы на груди пышно разрослись. Чуть выше ботинок, сшитых вручную, вместо носков прямо-таки шерсть.

Все это легко разглядеть, потому что он сидит в пол-оборота ко всем остальным, слегка развалясь на стуле, крякнувшем под ним, видимо, уже не раз. Свет – параболой, из окошка в верхнем левом углу, по лысине, белой рубашке, по вилке, ломаясь в бутылке и рюмках, перескакивает на слушателей, дробясь на их красных, то ли от смеха, то ли от водки лицах.

Картина называется «Банкир в гостях у крестьянина». Автор – Сербов Алексей Игоревич или Леха Серб.

Я любуюсь на дорожный плакат с постером картины, слушаю гудки объезжающих меня в страшной давке водил. Комментарии их я не слышу. Не слышу. Все знаю сам. Черт меня дернул с умом и талантом забраться на эту галеру. Вот первая и последняя мысль этих сорока минут. Знал же я, что улица Штаба Революции – это ловушка, но все равно поехал по всем ее рытвинам в обход пробки на Ленинградке. Вот моя Буренка и сдохла. Кормилица, клинвышыбать! Стала чуть не боком под плакатом Лехи Серба: любуйся Пол, жди аварийку. Вот жду. И нечего гундеть над ухом, все там будем.

Ну, хоть мобильник ожил. Аварийка? Нет, Женька Тихонькая, моя однокурсница, сейчас – редактор журнала «Фигура».

– Привет старый. Где дымишь?

– Сейчас или вообще?

– Сейчас. Я ж по работе.

– В Ямки еду.

– Опять с Ленкой поругался?

– Я не ругался.

– Ладно. Ваши дела. Ты мне нужен. Знаешь такого художника Алексея Сербова?

– А то. Я учился с ним в одном классе.

– Ну, я так и думала. Слушай, а есть в городе хоть один урод, с которым ты не учился в школе; не работал в цехе разлива конька или в типографии; не служил в Красной Армии; не ездил в командировку или, в крайнем случае, не пил водку в 1984 году в Риге на первомайской демонстрации?

– Можешь не верить, но я учился с ним в Ямках, в школе номер три. А с его женой я вообще сидел за одной партой весь четвертый класс, пока не заехал ей портфелем по голове.

– Пол, по нашим сведениям у него нет жены.

– «Если у человека чего нет в настоящей момент, то из этого не вытекает с неизбежностью, что у него чего-то никогда не было». Горгий, учитель Антисфена. По моим сведениям у меня больше нет машины, но всего полчаса назад она у меня была. Теперь возьмем тебя. Когда-то …

– Табу Пол. Меня мы брать не будем. Мы возьмем твоего урода. Точнее ты возьмешь его в оборот. У него через десять дней открывается выставка. Обещает стать гвоздем сезона. Свежий взгляд, новое имя и остальная дребедень. Нам нужна статья о Сербове, а лучше интервью с ним. А этот…

– Урод…

– … не отвечает на звонки, не сует носа из дома, не появился на презентации выставки и ни один…

– Урод…

– … о нем толком ничего не знает. Кроме тебя конечно.

– Когда нужна статья?

– Завра.

– ….

– Через два дня.

– …

– Через неделю. Но это уже поздно. Это мы уже к только к закрытию выставки успеем.

– Ну, жди.

Только, Пол… портвейном по скатерти растекаться не нужно. Организуй что-нибудь короткое, емкое, энергичное…

– …оригинальное, захватывающее и желательно гениальное.

– Ну, ты понял. А с Ленкой помирись.

– Да не ругался я.

– Ну, давай.

[пауза]

Ага. Вот и аварийка.

[пауза]

Итак, жизнь пошла раком. Нет, не в смысле позиции, а в смысле диспозиции. Назад она пошла. Попятилась, клинвышибать. Отматываем пленку к началу: я снова в Ямках, в родительской однокомнатной квартире, один. Буренка на стоянке, откуда ей, похоже, один путь – на кладбище. Значит надо ходить пешком. Работы толковой нет, если не считать таковой одну авторскую колонку в неделю в журнале для тех, кто когда-то умел читать между строк, и куски со столов редакторов глянцевых изданий. Зато много свободного времени.

Как говаривал мой учитель ремеслу журналиста, ответственной секретарь районной газеты «Вперед» Федор Поликарпыч Мендякин: «Условия запить лет на пять». Произносил он это как скороговорку с ударением в «запить» на «а». Впрочем, сам он дольше, чем на пять дней, в запой не уходил, очень был ответственный человек, боялся подвести коллектив.

Мне бояться нечего, все коллективы, которые я мог бы подвести, за последние тридцать лет, я уже подвел. Теперь имею дело только с индивидуумами, которые подводят меня, в той же степени и с той же периодичностью, что и я их.

Но.

В запой я не хочу. Не потому что не позволяют здоровье, финансовое состояние или, Боже упаси, нравственные принципы.

Потому что не хочу.

Жекино предложение тут очень кстати. Колонку мне сдавать через три дня, других обязательств нет. Займусь Лехой Сербом: и Женьке помогу, и гонорар, какой-никакой… И, главное, не надо будет все эти три дня думать о том, что же у нас с Ленкой происходит, и почему я от родной жены в Ямки сбежал.

Кстати. Жека могла бы стать моей женой. На первом курсе журфака мы были вместе двадцать часов в сутки. Я стал почти что другом дома. Она жила на Тверской, ну, Горького тогда. Родители папа-дирижер и мама-певица, подкинули ее бабке, а сами мотались по гастролям.

Бабулька, старая грымза дворянских кровей, нравилась мне чрезвычайно. Больше чем Жека, как я понял потом. Русский язык я выучил не в школе и не в университете, а в разговорах с Софьей Евгеньевной, долгими вечерами, за чашечкой чая, а то и рюмочкой наливки. Ну, мне то было на пользу, а Жеке воспитание в старинном стиле далось не просто. Она бабку тихо ненавидела за имя Эжени, произносимое той с невероятным прононсом и за то, что все уличные слова, приносимые Жекой в дом с пятилетнего возраста, Софья Евгеньевна вымывала у нее изо рта с мылом.

С тех пор даже просто вульгарные выражения вызывали в девушке полное оцепенение. И что ей было делать, когда она, поступив на журфак, попала в среду, где слово «пожалуйста» считалось ненормативным, а выражение «опа» – редуцированным от сами знаете чего? Девушка впадала в мыльный штопор каждый раз, когда к ней обращались с фразой: (Далее несколько слов – неразборчиво. Составитель).

Все экзамены она сдавала исключительно на «пять», но любая практика превращалась в путешествие жены Лота по местам боев славной дружины архангела Михаила. И кто же ей (Жеке, жена Лота могла идти дальше) помог остаться в профессии? Ну? С трех раз? Пол, лучший друг семьи. Беседуя с Жекой между поцелуями, а с Софьей Евгеньевной по ходу употребления наливки, я выяснил, что слово «урод» никогда прежде не звучало в стенах дома на Тверской (Горького) а, значит, не было вымываемо мылом из детского рта.

С тех пор «урод» – ключевое слово в Женькином лексиконе, профессионалы ее уважают за собственный стиль в общении, а сама она – мой друг навсегда. А друг, потому что наша с ней любовь на второй курс не перешла. Так как осталась на первом курсе.

Но, между прочим, ко времени моей влюбленности в Жеку относится один из самых моих романтических поступков…

Кстати. Что за бредовый оборот «ко времени относится». Кто-то что-то ко времени относит? Или что-то во времени носится? А если носится, то, как пес за консервной банкой, пущенной в поле случайным прохожим или как джинсовая мини-юбка на… Стоп.

[пауза]

Долой романтику. Тут меня накрыла одна мысль: буду держать диктофон включенным. Дня три. Буду комментировать свою жизнь шаг за шагом, что бы ни происходило. Такое реалити-шоу для одного. А что, диктофон у меня на ходу, кассет к нему Зуева гора. Зуй, кстати, это отсюда, из Ямок, из детства. Мы его с Васькой Сретенским придумали вместе, как персонаж нашей общей жизни. Ну и кучу выражений с ним, воде: «А Зуй его знает» или «Да шел бы ты…»

[пауза]

Только что был парный звонок. В смысле, парой к Жекиному. У меня в жизни такие парные события случаются часто. Только думаешь, к примеру, что неплохо бы пива выпить, как тут же является некто, вида незнаемого, но с ящиком пива. Или после встречи с ДПС сразу звонок на мобильный с предложением подработать. Так и здесь. Позвонила девушка (по голосу судя), назвалась Ариной Сербовой, дочкой Лехи Серба. У нее дело. Ко мне. Ну, какое… Какая ж девица способна внятно по телефону незнакомому человеку объяснить, что ей нужно. Она ж не может рассказывать вообще. Ей же нужно точно знать, какая интонация подойдет к ее прическе, макияжу, туфлям и освещению. Договорились завтра встретиться в полдень, в кафе на Пушкинской. И как я интересно теперь туда попаду? Буренка-то уперлась рогом в улицу Штаба Революции. А мысль о пиве приходила не случайно. Нет, ну так ли сяк ли, а переезд, потерю Буренки и начало новой работы должны быть обмыты. Пивом, только пивом…

[Из файлов Василия Сретенского] Ямки Исторический очерк.

<Черновик>

История местности, расположенной к северу-западу от границ современной Москвы и именуемой «Ямки», никогда прежде не вызывала интереса профессиональных историков. Что правильно. Историк всегда и везде стремиться к обобщению. В Ямках же обобщать нечего. Над этим

<тщательным образом>

поработали властители Москвы разных веков. Тем не менее, краеведы, известные своей способностью проникать в самые мелкие щели, вовремя не заделанные Историей, и вытаскивать оттуда сухие крошки событий, накопали

<накопили?>

некоторое количество фактов, дающих представление, о том, как и когда из лесов, полей и мхов явился миру город и райцентр Ямки.

В исторической

<краеведческой?>

литературе выдвинуты три гипотезы происхождения топонима Ямки.

Первая версия, наиболее распространенная

<в наше время>

, связана с тем, что в древности места к северу от реки Москвы были сильно заболочены. Добывая так называемое болотное железо, местные жители оставили много ям разного диаметра и глубины вдоль небольшой речушки, быстро эти ямы заполнившей. Вятичи

<а может быть, кривичи?>

, вышедшие к этим местам в VIII веке нашей эры, стали именовать речушку Ямки, а по ней и всю округу. Объяснение добросовестное и скучное.

Версия вторая менее достоверна, поскольку источники, на которые ссылаются ее сторонники, давно утрачены. В черновиках к «Истории государства Российского» Карамзина содержится указание на то, что до середины XI века в этих местах обитало небольшое финно-угорское племя ямь. Вождь этого племени Добросед, в 1120 или 1121 году признал над собой и «всей Ямью» власть Владимира Мономаха. Одновременно ямцы

<яминцы? ямины?>

отказались от веры в своих богов, главным из которых были: бог ветра Йама (другие его имена: Юмо, Илма, Емал и Илмаа) и богиня весны Ринанейда (она же – мать ветра Вармааава у соседней мордвы).

Крестились ямины

<ямцы?>

, все как один, первого июля, что можно утверждать с достаточной степенью вероятности, поскольку покровителями Ями стали Козьма и Дамиан. Что, впрочем, на пользу им не пошло.

После смерти Мономаха места эти, «тянувшие» к Ростову и Суздалю, отошли под власть его сына Юрия

<Георгия>

, прозванного Долгоруким за неуемную страсть к захватам чужих земель.

В другом месте у того же автора, мы находим фразу о том, что последний отпрыск дома Доброседа, его внучка

, в святом крещении принявшая имя Ирина, вышла замуж за «одного из витязей дружины Долгорукого», боярина Кучку. Этот самый боярин Кучка, поселившись на берегу реки Москвы, правил землями Долгорукого населенными как ямью, так и вятичами

<кривичами?>

, «честно и верно» много лет.

И вот уже в бумагах Василия Татищева мы встречаем красивую

<печальную?>

легенду о Кучке и его жене Ирине. Она, судя по всему, была женщиной необыкновенной. Не очень понятно, чем, но даже после рождения двух сыновей, она притягивала к себе мужчин, как фонарик мошкару. Толстый жук Долгорукий всех мошек поразогнал, Кучку с семьей вызвал к себе в Ростов и недвусмысленно дал понять, что благополучие боярина и его присных зависит от того, кому фонарик будет светить. Кучка тайно покинул город, вернулся к себе в Кучково поле на берег Москвы, где и был настигнут Долгоруким и его «детскими», то есть пьяноватой и хамоватой младшей дружиной.

Далее произошли всем известные события. Кучку князь Ростовский казнил

<убил>

, Ирину взял себе в наложницы, сыновей ее растил как своих, а дочь Кучки от первого брака выдал замуж за своего сына Андрея

<Боголюбского>

Кучково поле князь пожег, приказал рядом построить свой княжий замок Москов, а народ ямь, в реформаторском порыве, истребил, всех до единого. Земли же вдоль берегов реки Ямки князь забрал себе под «ловы». Страсть к охоте стояла у Юрия на втором месте, сразу после желания овладеть Киевом и перед пирами. Вот на Ямках он зайцев и гонял.

Впрочем, есть и третья версия, более прозаическая. В XV веке государь всея Руси и великий князь московский Иван III, добившись независимости от Орды и мимоходом присоединив к своим землям Тверское княжество, начал создание регулярной почты с организации станов – мест, где можно было сменить лошадей. Стан, или станция – это по-русски. А тюркское

<монгольское?>

наименование – ям. Отсюда и прозвание кучеров почтовых экипажей – ямщики. Одна такая станция на дороге из Москвы в Тверь была размещена в местечке с самым подходящим названием

<обозначением>

– Черная грязь – у реки Всходни. А рядом – ямская слобода или в просторечье «Ямки».

<Вставка. Название «Черная грязь» появилось не случайно. В 1490-м году приехал в Россию «посол Николай, от римскаго цесаря Федерика». Встречали посла бояре и дьяки в одном конном перегоне от Москвы, чуть далее села Космодемьянского, то есть в самых, что ни на есть Ямках. И при встрече все до единого, что посол со свитой, что встречающие, перемазались в какой-то особо липкой грязи повыше колен.>

Первое исторически достоверное сообщение о Ямках относится к 1585 году. Боярин Борис Годунов приобрел в собственность у некоего Степана Чубарова, как читаем в купчей: «село Козмодемьянское, тож Ямское, тож Кузьминки, на реке Ямке, а в нем храм во имя Козьмы и Дамиана».

Идем далее. В Смутное время, а точнее в 1608 году, войска Лжедмитрия Второго, двигаясь из Северских

<ныне – украинских>

земель в обход Москвы, вышли к Ямкам, где их

встретили полки царя Василия Шуйского. Сражение не принесло успеха ни одной из сторон. Царские войска, подобрав

<побросав?>

раненых, ушли к Москве. Самозванец стал лагерем в Тушино, заслужив тем самым прозвание Тушинского Вора. Поляки, сопровождавшие

<сторожившие?>

Лжедмитрия, двинулись осаждать Троицкий монастырь. Ямки остались ничьей землей, выпав из героической истории нашей родины на два века.

Два века прошли быстро.

Осенью 1812 года русские солдаты из отряда генерала Винценгероде сражались здесь с французскими – из корпуса маршала Нея. Не то чтобы французы еще надеялись что-нибудь в этих краях завоевать. Просто им очень хотелось есть. Когда не найдя ничего сколько-нибудь съедобного, супостаты

<несчастные>

двинулись вспять по Старой смоленской дороге, выяснилось, что помимо села Козмодемьянского (Кузьминки тож) они разграбили и сожгли еще пять соседних деревень: Черную грязь, Кобылью лужу, Овражки, Козлище и Иваново-Лобаново. Ничего удивительного. За двести лет до этого поляки сделали тоже самое и в той же последовательности.

<Вставка. Немцы, в 1941 году собирались восстановить традицию, но роту мотопехоты, прорвавшуюся по Ленинградскому шоссе, уничтожили зенитчики, охранявшие мост через канал Волга-Москва, а основные силы захватчиков притормозили где-то под Крюковом.>

Впрочем, нам необходимо вернуться в XIX век. После открытия регулярного сообщения по Санкт-Петербургскому тракту в московском обществе сложился следующий порядок отъезда из старой столицы в новую:

8 часов утра. Выезд из дома с друзьями и родственниками. Общий поклон дворни. Слезы и причитания. Наставления остающимся, посиделки «на дорожку» и прочие обязательные обряды.

10 часов утра. Завтрак в Яре, цыгане, шампанское. Друзья и родственники, занятые по службе, отбывают обратно в Москву.

2 часа пополудни. Обед в Кузьминском (Ямки и Козмодемьянское тож), прогулка по левому берегу реки Ямки, шампанское. Друзья и родственники не занятые на службе, немного отдохнув, начинают прощаться.

5 часов пополудни. Шампанское или пунш в селе Черная грязь. В зимнее время – жженка. Последние обнаруженные друзья и родственники отправлены в Москву багажом.

И вот, знаменательный момент: 1 ноября 1851 года на правом берегу реки Ямки была открыта стация Николаевской железной дороги – Ямки. Одновременно в этих местах появились первые дачники. Вот тогда-то крестьяне Овражек и Козлищ получили, наконец, компенсацию за все безобразия поляков и французов. Дело дошло до того, что в 1907 году архитектор Шехтель, отец русского модерна, выстроил в Козмодемьянском загородный дом купцу Патрикееву. Ныне этот дом – единственная достопримечательность Ямок, если не считать таковой огромную каменную голову, с характерным прищуром наблюдающую за автомобильным движением на площади перед городской администрацией.

<Вставка. Кстати, первый владелец головы, распорядившись превратить дом купца в санаторий, с удовольствием приезжал туда подлечиться и отдохнуть. Чем в это время занимался прежний владелец дома, установить не удалось>

.

В революционном движении начала ХХ века ямцы-кузьминцы не отметились, резонно полагая, что революция и дачники – две вещи несовместные. Им хотелось побольше дачников, покупающих по утрам молоко и сметану, но революция рассудила иначе.

К 1930-м годам Ямки запустели в четвертый раз за обозримый период истории. Дачники давно уже работали таксистами в Париже и проститутками в Берлине. Те, кто когда-то поставлял им морковку яйца, и творог, ехали в теплушках в Сибирь или подались в рабочие. Вот тогда-то было принято мудрое решение поставить на станции Ямки бараки, завести по железной дороге побольше рабсилы и построить тут три завода: авиационный (Зенит), авиационный (Восток), ну и авиационный (Гранит).

Два станционных дома красного кирпича, две улицы: Кузьминская (от железнодорожной станции до Космодемьянской церкви и санатория) и Царская (от станции же к Ленинградскому тогда уже шоссе) с их 43 домами, а также 17 новеньких бараков были объявлены городом и райцентром Ямки.

В те же самые годы по руслу реки Ямки, согнанные со всех концов арестанты

<заключенные, зэки, враги народа, несчастные>

прорыли мотыгами и лопатами канал, начало которого было помечено каменным кумиром, а конец – речным портом. Так тогдашний властитель Москвы довершил дело, начатое Юрием Долгоруким,

<бронзовый?>

кумир которого, в свою очередь, был торжественно воздвигнут в самом центре Москвы…

[На этом записи Василия Сретенского обрываются. Очерк остался незаконченным]