Текст книги "Сталинград"

Автор книги: Василий Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Не раз слышалось о том, как создавалась великая сталинградская оборона, как цементировалась она. Это – слава нашему человеку, слава его мужеству, терпению, его способности к самопожертвованию.

Среди многих условий, определивших успех нашей оборони, следует на одно из почётных мест поставить умелое руководство 62-й армией. О ней нужно рассказать нашему читателю. Командующий Чуйков, член Военного Совета Турин и начальник штаба Крылов были не только военными руководителями операции, они являлись и духовным стержнем сталинградской битвы. Эти особенности, это своеобразие в руководстве Сталинградской обороной нужно выделить и отметить. Не только ясная, спокойная военная мысль, не только беспощадная воля н упорство нужны были для руководства 62-й армией. В это великое дело нужно было вложить всё сердце, всю душу. И суровые приказы в дни октября часто шли не только от разума, но и от сердца. И эти суровые, холодные приказы, продиктованные сердцем, как пламя жгли людей, поднимали их на сверхчеловеческие подвиги самопожертвования и терпения, ибо в те дин человеческих подвигов было мало для решения задач, стоявших перед бойцами 62-й армии.

Военный совет армии делил с бойцами все тяжести обороны: восемь раз переезжал командный пункт армии. В Сталинграде знают, что значит пореезд КП. Это значит попадание бомб и прицельный огонь автоматчиков. Сорок работников штаба погибли от миномётного огня в блиндажах Военного совета. Была одна страшная ночь, когда тысячи тонн горящей нефти выбивались из недожжённых немецкими снарядами хранилищ и с рёвом устремились на блиндажи Военного совета. Пламя поднималось на высоту 800 метров. Волга запылала, вся покрывшись горящей нефтью. Горела земля, огненные потоки стремительно срывались с крутого обрыва. Начальника штаба генерала Крылова, работавшего в своём блиндаже и лишь по страшному жару заметившего, что кругом всё пылает, в последнюю минуту сумели перетащить через огненную реку. Всю ночь Военный сосет простоял на узкой кромке берега среди ревущего чёрного пламени. Командир гвардейской дивизии Родимцев послан к месту пожара бойцов. Они вернулись и доложили, что Военный совет ушёл.

– На левый берег? – спросили их.

– Нет, – ответили бойцы, – ближе к переднему краю.

Бывали дни, когда Военный совет находился ближе к противнику, чем командные пункты дивизия и даже полки. Блиндажи сотрясались так, словно находились в центре мощного землетрясения. Казалось, что могучие брёвна скрепления огибаются, словно эластичные прутья, земля ходила волнами под ногами, кровати и столы приходилось прибивать к полу, как в каютах кораблей во время бури. Бывало, что посуда на столе рассыпалась на мелкие черепки от постоянной вибрации высокой частоты. Радиопередатчики отказывали, многочасовая бомбёжка сотрясала эмульсию в лампах. Уши уже пе воспринимали грохота, казалось, что две стальные иглы проникают в ушные раковины и мучительно давят на мозг. Вот в такой обстановке проходили дни. А ночью, когда стихла бомбёжка, командарм Чуйков, сидя за картой, отдавал командирам дивизии приказы, Гуров неожиданно появлялся спокойный, дружественный, в дивизиях и полках, Крылов вёл свою работу над картами, таблицами, планами, писал доклады, проверял тысячи цифр, думал. И все они поглядывали на часы и вздыхали: «Вот и скоро рассвет, и снова валтузка».

Вот те условия, в которых работал Военный совет 62-й армии. Эти условия были необычайны. Когда я спросил Чуйкова, что было самым тяжёлым для него, он, не задумываясь, ответил: «Часы нарушения связи с войсками. Представляете себе, бывали дни, когда пемцы обрывали всю проволочную связь с дивизиями, радио переставало работать от сотрясения эмульсии в лампах. Пошлёшь офицера связи – убивает, пошлёшь другого – убивает. Всё трещит, грохочет, и нет связи. Вот это ожидание ночи, когда можно наконец связаться с дивизиями… Не было для меня ничего страшней к мучительней этого чувства связанности, неизвестности».

Мы беседуем с командиром долгую декабрьскую ночь. Иногда Чуйков прислушивается и говорит: – Слышите, тихо? – И, смеясь, добавляет: – Честное слово, скучно.

Он высокий человек, с большим тёмным, несколько обрюзгшим лицом, с курчавыми волосами, крупным горбатым носом, большими губами, большим голосом. Этот сын тульского> крестьянина Чуйкова почему-то напоминает генерала далёких времён первой отечественной войны. Когда-то он был рабочим в шорной мастерской в Петрограде, вырабатывал «малиновый звон». Девятнадцатилетним юношей он командовал полком во время гражданской войны. С тех пор он военный.

Слушая его рассказ, я думал о том, что в этом человеке. Сочетались черты военного и романтика. Для него обороны Сталинграда не была одной лишь военной проблемой, пусть даже первостепенного стратегического значепия. Он переживал и ощущал романтику этой битвы, жестокую и мрачную красоту её, поэзию войны, поэзию смертной обороны, к которой он обязывал железным приказом командиров и красноармейцев. Для него эта битва за Сталинград была торжеством и величайшей славой русской пехоты. Когда чёрные страшные силы немецкой авиации и танков, артиллерии и миномётов, собранные фон Боком. Тодтом и Паулюсом на направлении главного удара, обрушивались всей тяжестью на линию нашей обороны, когда в чёрном дыму тонуло солнце и гранитный фундамент зданий рассыпался мелким песком, когда от гула моторов танковых дивизий колебались подточенные стены зданий и казалось, нет и не может быть ничего живого в этом аду, – тогда из земли поднималась бессмертная русская пехота.

Да, здесь все силы германской техники были встречены русским солдатом-пехотинцем, и Чуйков, для которого эта, залитая кровью земля была дороже и прекрасней райских садов, говорил: «Как, пролить столько крови, подняться на такие высоты славы и отступить, – да никогда этого не будет». Он учил командиров спокойному, трезвому отношению к противнику. «Не так страшен чорт, как его малюют». – говорил он, хотя знал, что в некоторые дни немецкий «чорт» бывал очень страшен на направлении главного удара. Он знал, что суровая правда в оценке противника – необходимейшее условие победы и говорил: «Переоценивать силу противника вредно, недооценивать – опасно». Он говорил командирам о гордости русского военного, о том, что лучше офицеру не снести головы, чем поклониться перед строем немецкому снаряду. Он верил в русский военный задор. Он был беспощаден с паникёрами и трусами, суровейшим среди суровых. Говорят, победителей не судят. Но, я думаю, случись так, что 62-я армия была бы побеждена, её командующего тоже нельзя было бы судить.

Такой же верой в силу нашей пехоты жил генерал-майор Крылов. На этой вере основывал он свою сложную работу, свои расчёты, свои предвидения. Судьба положила ому жребий быть начальником штаба армии, защищавшей Одессу, затем начальником штаба героической армии, 7 месяцев оборонявшей Севастополь, и, наконец, начальником штаба 62-й Сталинградской армии. Этот спокойный, задумчивый человек, с размеренной негромкой речью, мягкими движениями и мягкой улыбкой, пожалуй, единственный генерал в мире, столь богатый опытом обороны городов. Такого опыта не имеет ни одна академия.

Суровую науку свою генерал Крылов изучал в огне пожаров и гроходе взрывов. Он приучил себя методически работать, обдумывать сложные вопросы, размышлять над замыслами противника, разрабатывать и детализировать манёвры и планы в таких адских условиях, в которых ни один человек науки не мог бы и на минуту сосредоточить свои мысли.

В Сталинграде ему иногда казалось, что севастопольская битва не кончилась, а продолжается здесь, что грохот румынской артиллерии на подступах к Одессе слился с рёвом немецких пикировщиков, нависших над сталинградскими заводами. В Одессе бой шёл на внешнем обводе в 15-18 километрах от города, в Севастополе он придвинулся к окраинам, шёл на Северной и Корабельной сторонах, а здесь он вошёл в самый город – на площади и в переулки, в дворы, в дома, в цехи заводов. Здесь бой шёл на том же страшном, потенциале, как и в Севастополе, но масштабы его, воинские массы, втянутые в него, были неизмеримо больше. И здесь сражение, наконец было выиграно. Крылову казалось, что зто победа не только сталинградской армии, что это победа Одессы и Севастополя.

В чём была тактика противника во всех трёх битвах за город? Немцы во всех трёх сражениях применили способ последовательного методического прогрызания нашей обороны, рассечения боевых порядков и уничтожения и подавления их по частям в тех случаях, когда им удавалось расчленить эти боевые порядки. В этих ударах весь главный расчёт делался на силу мотора, на массированное применение концентрированной техники, на ошеломление. В такой тактике с военной точки зрения не было ничего порочного. Наоборот, это была правильная тактика, но в ней имелся один органический порок, избежать которого немцы не могли, – это диспропорция между силой могучего мотора и слабостью немецкой пехоты. И вот стальным клином, вошедшим в эту брешь, были великолепно вооружённые русские стрелковые дивизии, оборонявшие Сталинград, их стойкость, нх бессмертное мужество. Эту силу Крылов по-настоящему понял в Одессе, он измерил её возможности в Севастополе и он стал свидетелем и участником её торжества на берегу Волги, в Сталинграде. Вероятно, если через четверть века люди, командовавшие 62-й армией, встретятся с командирами сталинградских дивизий, эта встреча будет встречей братьев. Старики обнимутся, утрут слезу и начнут вспоминать о великих сталинградских днях. Вспоминать Болвинова, погибшего в бою, которого нежно любили бойцы за то, что он до дна выпил с ними горькую чарку солдатской беды, Болвинова, который, обвязавшись гранатами, подползал к боевому охранению и говорил своим бойцам: «Ничего, ребята, не поделаешь, держись». Вспомнят, как Жолудева засыпало в блиндаже, и он под землёй вместе со своим штабом затянул песню: «Любо, любо, братцы, любо, братцы, жить». Вспомнят трубу в которой сидел Родимцев, и вспомнят, как в тот день, когда дивизия Родимцева переправлялась через Волгу, работники штаба армии сели в танки и поддерживали переправу. Вспомнят, как Гуртьева засыпало вместе со штабом в пещере и как друзья прокопали к ним ход. Вспомнят, как командир дивизии Батюк шёл на доклад к командующему и крупнокалиберный германский снаряд упал ему под ноги, но не разорвался, и как Батюк покачал головой и зашагал докладывать, заложив руку за борт шинели. Вспомнят, как генерал Гуров звонил по телефону своему другу, генералу Жёлудеву, и говорил: «Крепись, дорогой, помочь ничем тебе не могу». Вспомнят, как на замёрзшем берегу встретились Горишный и Людвиков. Вспомнят многое. Вспомнят, конечно и то, как крепко жал Чуйков и как жарко бывало не только по дороге в блиндаж командующего, но и в самом его блиндаже. Многое вспомнит. Это будет торжественная, радостная встреча. Но будет в ней и большая печаль, ибо многие не придут на неё из тех, кого невозможно забыть, ибо все – и командарм, в командиры дивизий – никогда не забудут великого н горького подвига русского солдата, большой кровью своей отстоявшего отчизну.

29 декабря 1942г.

СТАЛИНГРАДСКОЕ ВОЙСКО

Дорога в батальон идёт по железнодорожным путям, заставленным товарными составами среди молодого, ночью выпавшего снега. Мы идём по пустырю, изрытому бомбовыми и снарядными ямами. Впереди, на кургане, темнеют водонапорные баки, в которых засели немцы. Пустырь этот хорошо виден немецким снайперам и наблюдателям, но худенький, щуплый красноармеец в длинной шинели, шагающий рядом со мной, идёт спокойно, неторопливо и утешительно объясняет:

«Думаете, он нас не видит? Видит. Раньше мы тут ночью ползали, а теперь не то: бережёт патроны и мины». Мой спутник неожидаипо спрашивает, не игарю ли я в шахматы, и тут же выясняется, что он шахматист первой категории, вот-еот должен был стать мастером. Никогда не приходилось мне беседоватъ об этой абстрактной и благородной игре, чувствуя, что на меня смотрят немцы, берегущие патроны. Отвечал я моему спутнику довольно рассеянно, отвлекаясь размышлением, достаточно ли бережливы засевшие в железобетонных баках немцы. Но чем ближе мы подходим к этим бакам, тем хуже они становились видны, отступая за гребень кургана. Мы пошли тропинками по тррритории одного из цехов громадного сталинградского завода, мимо груды рыжего железного лома, мимо колоссальных сталеразливочных ковшей, мимо стальных плит и разваленных стен. Красноармейцы настолько прикыкли к разрушениям, произведённым здесь, что не замечают их вовсе. Наоборот, интерес вызывает случайно уцелевшее стекло в окне разрушенной заводской конторы, высокая, не простреленная труба, чудом уцелевший деревянный домик.

– Смотри, пожалуйста, живёт домик, – говорят проходящие и улыбаются.

И действительно, трогательно доглядят эти редкие уцелевшие свидетели мирной жизни в царстве разрушения и смерти. Командный пункт батальона помещается в подвале огромного четырёхэтажного корпуса одного из промышленных комбинатов. Это крайний западный пункт в нашей сталинградской линии фронта. Он, словно мыс, вдаётся в занятые немцами дома и постройки. Противник рядом, но красноармейцы занимаются своими хозяйственными делами уверенно и неторопливо. Двое пилят дрова, третий рубит топором поленья. Проходят бойцы с термосами. Под наполовину обвалившимся выступом стены сидит боец и старательно слесарит, поправляет повреждённую часть миномёта. – Он раздумывает, прежде чем принять решают об отдельных деталях своей работы, затем снова принимается за инструмент и напевает. Совершенно мастеровой человек в обжитой своей мастерской.

А здание носит на себе следы страшной разрушительной работы немцев. Вокруг него чернеют огромные ямы, вырытые германскими «пятисотками». Бетонпые стены и потолки провалены прямыми попаданиями авиационных бомб, железная арматура, изодравшая силою взрывов, провисает и прогибается, как тонкая рыбачья сеть, порванная огромной белугой. Западная стена разрушена дальнобойной артиллерией. Северная полутораметровая стена провалена ударом из шестиствольного миномёта. Огромная труба – мина, с увернутой железными лепестками верхней частью, валяется на каменном полу. Стены исклёваны ударами лёгких снарядов и мин. Но здесь же из металла и камня, искрошенного немецким огнём, руками красноармейцев вновь создавались стены с узкими длинными амбразурами. Эта разрушенная крепость не сдалась. Она выстояла форпостом нашей обороны и сейчас своим огнём поддерживает наше наступление.

И сейчас, как. и вчера, идёт здесь жестокая, справедливая война. В некоторых пунктах прорытые батальоном траншеи находятся от противника в 20 метрах. Часовой слышит, как по немецкой траншее ходят солдаты, слышит ругатню, которая порицается, когда пемцы делят пищу, всю ночь слышит он, как отбивает чечётку немецкпй караульный в своих худых ботинках. Здесь всё пристреляно, каждый камень является ориентиром. Здесь много снайперов, и здесь, в этих глубоких, узких траншеях, где люди нарыли себе землянки, поставили печки с трубами из Снарядных гильз, где по-хозяйски ругают товарища, отлынивающего от рубки дров, где вкусно прихлёбывая, едят деревянными ложками суп, принесённый в термосе по ходу сообщения, – здесь день и ночь царит напряжение смерепой битвы. Немцы понинают всё значение этого участка в системе своей обороны. Здесь нельзя показаться на вершок пад краем траишеи, чтобы не щёлкнул выстрел немецкого снайпера. Здесь немцы не берегут патронов. Но мёрзлая каменпая земля, в которую глубоко зарылись немцы, не может уберечь их. День и ночь стучат кирки и лопаты, наши красноармейцы шаг за шагом продвигаются вперёд, грудью раздвигая землю, всё ближе и ближе к господствующей высоте. И немцы чуют, что близок час, когда, уж ни снайпер, ни пулемётчик не выручат. И их ужасает этот стук лопат, им хочется, чтобы он прекратился хоть на время, хоть на мпнуту.

– Рус, покури! – кричат они.

Но русские не отвечают. Тогда стук кирок и лопат исчезает в грохоте взрывов: немцы хотят в разрывах гранат утопить страшную методическую работу русских. В ответ из наших траншей тоже летят «феньки» – гранаты. А едва рассеивается дым и стихает грохот, как немцы слова слышат могильный стук. Нет, эта земля не сбережёт их от смерти. Эта земля их смерть. С каждым часом, с каждой минутой приближаются русские, преодолевая каменную твёрдость зимней земли… Но вот мы снова на командном пункте батальона. Через разрушенную стену, на которой сохранилась дощечка: «Закрывайте двери, боритесь с мухами», мы проходим внутрь глубокого подвала. Здесь на столе стоит румяный медный самовар, красноармейцы и командиры отдыхают на пружинных матрацах, снесённых сюда из окрестных разрушенных домов. Командир батальона капитан Ильгачкин, высокий, худой юноша с чёрными глазами, с тёмным высоким лбом. По национальности он чуваш. В его лице, в горящих глазах, во впалых щеках, в его речи чувствуется Фанатизм, сталинградская одержимость. Он и сам говорпт это:

– Я здесь с сентября. И теперь я ни о чём не думаю, только о кургане. Утром встану – и до почи. А когда сплю, во сне его вижу. – Он возбуждённо стучит кулаком по столу я говорит: – Возьму курган, возьму! План разработали так, что ни одной ошибки в нём быть не может.

В октябре он и красноармеец Репа были одержимы другой идеей: сбивать «Ю-87» из противотанкового ружья. Ильгачкин произвёл довольно сложные подсчёты с учётом начальной скорости пули и средней скорости самолёта, составил таблицу поправок для стрельбы. Была построена фантастически остроумная и простая «зенитная установка»: в землю вбивался кол, устраивалась на нём втулка, на эту втулку надевалось колесо от телеги. Противотанковое ружьё сошниками укреплялось на спицах колеса, а телом своим лежало между спицами. И сразу же худой и унылый Репа сбил три немецких пикировщика «Ю-87», полтузивших наш передний край.

Теперь за противотанковое ружьё взялся знаменитый сталинградский снайпер Василии Зайцев. Сн приспосабливает к нему оптический прицел со снайперской винтовки, хочет разрушать немецкие пулемётные точки, всаживать пуло в самую бойницу. И я уверен, что он добьётся своего. Сам Зайцев молчаливый человек, о котором говорят в дивизии так: «Наш Зайцев культурный, скромный, уже двести двадцать пять немцев убил». Он пользуется большим уважением в городе. Воспитанных им молодых снайперов называют «зайчатами», и когда он обращается к ним и спрашивает: «правильно я говорю», – все хором отвечают: «правильно, Василий Иванович, правильно». И вот теперь Зайцев консультируется с техниками, чертит, думает, выписывает. Здесь, в Сталинграде, как нигде, часто видишь людей, вкладывающих в войну не только всю кровь свою, всё сердце, но и все силы ума, всё напряжение мысли. Сколько мне пришлось их встречать здесь – и полковников, и сержантов, и рядовых красноармейцев, напряжённо день и ночь думающих все об одном и том же, что-то высчитывающих, чертящих, словно люди они, защищающие город, взяли на себя обязанность разрабатывать изобретения, вести исследования здесь, в подвалах города, в котором недавно занимались этим делом много блестящих профессорских и инженерских умов в просторных институтских и заводских лабораториях. Сталинградское войско воюет в городе и на заводах. И как некогда директора сталинградских заводов-гигантов и секретари райкомов партии гордились тем, что у них, а не в другом городском районе, работает знаменитый стахановец или стахановка, так и теперь командиры дивизий гордятся своими знатными людьми. Батюк, посмеиваясь, перечисляет по пальцам: «Лучший снайпер Зайцев – у меня, лучший мином`тчик Бездидько – у меня, лучший артиллерист в Сталинграде Шуклин – тоже у меня». И как некогда каждый район города имел свои традиции, свой характер, свои особенности, так и теперь Сталинградские дивизии, ровные в славе и заслугах, отличаются одна от другой множеством особенностей и характерных черт. О традициях дивизий Родимцева и Гуртьева мы уже писали. В славной дивизии Батюка принят тон украинского доброго гостеприимства, добродушной любовной насмешливости. Тут любят рассказывать, как Батюк стоял у блиндажа, когда немецкие милы со свистом одна за другой ложились в овраг возле Начарта, пытавшегося выйти из своего подземелья и шутя корректировавшего стрельбу: «Правей два метра. Так, левей метр. Начарт, держись». Тут любят посмеяться и над легендарным виртуозом стрельбы из тяжёлого миномёта Бездидько. Когда немецкие мины ложатся у командного пункта, комдив говорит: «От, сукин сын, Бездидько, хиба так его я учив?». И Бездидько, не знающий промаха, кладущий мины с точностью до сантиметра, смеётся и сердится. И сам Бездидько, человек с, певучим мягким тенорком, лукавой украинской улыбкой, имеющий на своём счету 305 немцев, любовно посмеивается над худепьким командиром 2-й батареи Шуклнным, подбившим из одной пушки в течение дня четырнадцать танков: «А вин оттого и быв одной пушкой, що у него тильки одна пушка и була».

И здесь, в батальоне, любят посмеяться, рассказать друг о друге смешное. Рассказывают о внезапных ночных стычках с немцами, рассказывают, как ловят падающие на дно окопа немецкие гранаты и бросают их обратно в немецкие траншеи, рассказывают, как «сыграл» вчера шестиствольный дурило и влопил все 6 мин по немецким блиндажам, рассказывают, как огромный осколок от тонной бомбы, легко могущий убить наповал слона, пролетая, разрезал красноармейцу. словно бритва, шинель, ватник, гимнастёрку, нижнюю рубаху и не повредил даже самого ничтожного клочка кожи, капли крови не выпустил. И, рассказывая все эти истории, люди смеются, и самому всё это тебе кажется смешным, и ты сам смеёшься.

В соседнем отсеке заводского подвала размещаются ротные миномёты. Отсюда стреляют, отсюда смотрят на противника, здесь поют, едят, слушают патефон.

Тонкий луч солнца проникает через щит, закрывающий окно подвала. Луч медленно выполз по ножке кровати, ощупал сапог лежащего, поиграл на металлической пуговице шипели, выполз на стол и осторожно, точно боясь взрыва, коснулся ручной гранаты, лежащей возле самовара. Он полз всё выше, и это значило, что солнце садилось, что наступал зимний вечер.

Обычно говорят – тихий гечер. Но этот вечер нельзя было назвать тихим. Раздалось протяжное курлыкание, потом послышались тяжёлые частые взрывы. А спустя несколько мгновений, ухнул одинокий взрыв. «Наше дальнобойное с того берега», – сказали сидевшие. И хотя всё время стреляли, хотя приход вечера в тёмном холодном подвале стал заметен лишь по тому, что солнечный луч полз снизу вверх и уже подходил к чёрному закопчённому потолку, всё же это был настоящий тихий вечер.

Красноармейцы завели патефон. – Какую ставить? – спросил один.

Сразу несколько. голосов ответили:

– Нашу поставь, ту самую.

Тут произошла странная вещь. Пока боец искал пластинку, мне подумалось: «Хорошо бы услышать здесь, в чёрном разрушенном подвале, свою любимую «Ирландскую застольную». И вдруг торжественный, печальный голос запел:

За окнами шумит метель…

Видно песня очень нравилась красноармейцам: все сидели молча. Раз десять повторили они одно и то же место:

Миледи смерть, мы просим вас За дверью подождать…

Эти слова, эта наивная и гениальная бетховенская музыка звучала здесь непередаваемо сильно. Пожалуй, это было для меня одно из самых сильных переживаний войны, ибо на войне человек знает много горячих, радостных, горьких чувств, знает ненависть и тоску, знает горе и страх, любовь, жалость, месть. Но редко людей на войне посещает печаль. А в этих словах, в этой музыке скорбного сердца, в этой снисходительной насмешливой просьбе:

Миледи смерть, мы просим нас за дверью подождать,

была непередаваемая сила, благородная печаль.

И здесь, как никогда, я порадовался великой силе подлинного искусства, тому, что бетховенскую песню слушали торжественно, как церковную службу, солдаты, три месяца проведшие лицом к лицу со смертью в этом разрушенном, изуродованном, не сдавшемся фашистам здании.

Под эту песню в полутьме подвала торжественно и выпукло вспоминались десятки людей сталинградской оборони, людей, выразивших всё величие народной души. Вспомнился суровый, аввакумовский непримиримый сержант Власов, державший переправу, вспомнился сапёр Брысин, красивый, смуглый, не ведающий страха в своём буслаевском удальстве, дравшийся один против двадцати в пустом двухэтажном доме, вспомнился Подханов, не захотевший после ранения уходить на левый берег: когда начинался бой, он выползал из подземелья, где находилась санитарная рота, и, подползал к переднему краю, стрелял из винтовки. Вспомнилось, как сержант Выручкин откапывал под ураганным огнём на тракторном заводе засыпанный штаб дивизии. Он копал с такой стремительной яростью, что пена выступила у него на губах, и его силой оттащили, боялись, что он упадёт мёртвым от нечеловеческого напряжения. Вспомнилось, как за несколько часов до этого тот же Выручкин бросился к горящей машине с боеприпасами и сбил с неё огонь. И вспомнилось, что Выручкина не смог поблагодарить генерал Жолудев, так как Выручкина убило немецкой миной. Может быть в крови его, от прадедов передалась эта солдатская доблесть – кидаться на помощь попавшим в беду, забывая обо всём; может быть от этого и дали их роду кличку Выручкиных. Всиомпился мне боец понтонного батальона Волков. Раненый в шею, с рассечённой лопаткой, он тридцать километров пробирался то ползком, то на попутных машинах из госпиталя на переправу и плакал, когда его увезли обратно в госпиталь. Вспомнились мне те, что сгорели в посёлке тракторного завода, но не вышли из горящих зданий, вели огонь до последнего патрона. Вспомнились те, кто дрался за «Баррикады» и за Мамаев курган, те, что отражали немецкие танки в Скульптурном саду. Вспомнилась мне широкая проторенная дорога, ведущая к рыбачьей слободе по берегу Волги, дорога славы и смерти; молчаливые колонны, шедшие до ней в жаркой пыли августа, в лунные сентябрьские ночи, в ненастье октября, в ноябрьском снегу. Они шли тяжёлой поступью – бронебойщики, автоматчики, стрелки, пулемётчики, шли в торжественно суровом молчании, и лишь позвякивало их оружие, да гудела земля под их тяжёлым шагом.

И вдруг вспомнилось мне письмецо, написапное детской рукой, письмецо, лежавшее возле убитого в дзоте бойца. «Добрый день, а может быть и вечер, Здравствуйте тятя. Я без вас шибко скучаю. Приходишь домой, как на фатеру. Приезжайте хоть один час на вас посмотреть. Пишу, а слёзы градом льются. Писала дочь Пипа».

И вспомнился мне этот убитый тятя. Может быть, он перечитывал письмо, чувствуя свою смерть, и смятый листочек так и остался лежать около его головы…

Как передать чувства, пришедшие в этот час в тёмном подвале не сдавшегося врагу завода, где сидел я, слушая торжественную и печальную песнь, и глядел на задумчивые, строгие лица людей в красноармейских шинелях.

1 января 1943г.