Текст книги "Сталинград"

Автор книги: Василий Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Семьдесят дней идёт борьба в самом Сталинграде*, 100 дней длится борьба, если считать бои на дальних подступах к городу.

*Очерк написан в начале ноября 1942г.

Железными буквами нужно навечно записать в историю советской страны имена знаменитых снайперов Чехова и Зайцева, имена 33 героев, отразивших атаку колонны тяжёлых танков, имена рабочих добровольцев Токарева и Полякова, имя комиссара противотанковой бригады Ершова, и многих, многих лётчиков, танкистов, миномётчиков, стрелков, имя девушки сталевара Ольга Ковалёвой, имя сержанта Павлова, который уже 50 дней со своим отделением держит дом у одной из центральных площадей Сталинграда. «Павловский дом» называется в официальных сводках это задание. Их кровью, их волей, их мужеством держится Сталинград.

Уже сейчас можно говорить о том огромном значении, которое сыграла героическая оборона Сталинграда. Потери германской армии огромны, количество убитых и раненых немцев приближается к 200 тысячам. Тысяча танков, больше тысячи орудий н самолётов превращены в груды металлического лома. Но если можно восстановить потери в технике, если можно пригнать на убой новые толпы немецких солдат, то нет в мире силы, которая вернула бы немцам потерянные 3 месяца, нет уже способа восстановить глохнувший темп летнего наступления. Тактический успех германского лётнего наступления но увенчался главным стратегическим результатом. Движение на восток и на юг приостановлено. Волжская крепость выстояла. Город, избравший своим гордым и тяжким уделом быть крепостью русской революция, город, сумевший на первом году республики сдержать натиск врага, сейчас, в пору его двадцатипятилетня, снова сыграл решающую роль в ходе редкой отечественной войны.

И вот он лежит в развалинах, то дымящихся и тёплых, как ещё не остывшее тело, то холодных и мрачных. Ночью луна освещает рухнувшие здания, растепленные пеньки срезанных снарядами деревьев, пустынные асфальтовые площади в зеленоватом холодном лунном свете блестят точно покрытые ледком озера, и словно проруби темнеют на них огромые ямы, пробитые фугасными бомбами. Молчат разворочанные снарядами заводские цеха, не дымят трубы, могильными холмами возвышаются цветники, украшавшие заводские дворы. Город мёртв? Нет, город жив! Он не знает ни дня, ни ночи. Даже в короткие минуты затишья в каждом разрушенном доме, в каждом цехе завода идёт напряжённая жизнь. Зоркие глаза, снайперов высматривают врагов, ходами сообщений, среди развалин несут снаряды, мины, патронные ящики; наблюдатели, засевшие в верхних этажах, ловят каждое движенье противника. Командиры сидят склонившись за картами, в подвалах, писари перечитывают донесения, политработники читают бойцам доклады, шуршат газетные листы, трудолюбиво делают своё опасное дело сапёры. Кажется, что безлюдны, пустынны и мертвы развалины. Но вот из-за угла медленно и осторожно появился немецкий танк. Тотчас же не спящий днём и ночью бронебойщик даёт выстрел по фашистской машине. Немецкий пулемётчик, прикрывал танк, начинает бить из окна дома по кирпичному прикрытию бронебойщика. Наш снайпер, сидящий на втором этаже соседнего дома, прикрывая своего бронебойщика, бьёт по пулемётному гнезду немцев. Видимо, немец ранен, а может быть, и убит, – пулемёт замолкает. И тотчас же гремят разрывы немецких мин – красные куски кирпича летят со стены дома, в котором притаится снайпер, – это немцы мстят за пулемётчика. Наш наблюдатель сообщает данные о немецкой батарее, и советские пушки, до того молчавшие в окнах, парадных дверях домов, открывают огонь. Немецкий танк улепетнул, снова ушёл за угол дома. Быстро меняют свои позиции снайпер, бронебойщик, лёгкие полевые пушки. Так бывает в редкие минуты затишья.

А большей частью дома, площади, заводы грохочут огнём, взрывами. Нелегко сейчас жить в Сталинграде.

Передо мной лежит обрывок бумаги, исписанный карандашом. Это полученное недавно донесение в штаб батальона от командира роты. Вот текст его: «Вр. 11-30 гв. ст.лей-ту Федосееву. Доношу, обстановка следующая: противник старается окружить мою роту, засылает в тыл автоматчиков, но все его попытки не увенчались успехом. Гвардейцы не отступают. Пусть падут смертыо храбрых бойцы и командиры, но противник не должен пройти нашу оборону. Пусть знает вся страна 3-ю стрелковую роту, пока командир жив, ни одна фашистская б… не пройдет. Командир 3-й роты находится в напряжённой обстановке и сам лично физически нездоров, оглушён и слаб. У него головокружение, он падает с ног, из носа течёт кровь. Несмотря на все трудности, гвардейцы 8-й роты не отступают назад, погибнем героями за город Сталина, да будет врагам могилой советская земля! Надеюсь на своих бойцов в командиров, через мой труп ни одна фашистская гадина не пройдёт. Калеганов».

Нет, великий город, не умер! Земля и небо содрогаются от гула нашей могучей артиллерии, сражение идёт с той же силой, как два месяца тому назад. Десятки тысяч живых сердец мерно и сильно стучат в сталинградских домах – это сердца сталинградских рабочих, донецких шахтёров, горьковских, уральских, московских и ивановских, вятских и пермских рабочих и крестьян. Об эти железные сердца разбились немецкие атаки. Эти сердца самые верные в мире.

Никогда Сталинград не был так велик и прекрасен, как теперь, когда, обращённый в развалины, он торжественно славится свободолюбивыми народами мира. Сталинград жив. Сталинград борется. Да здравствует Сталинград!

3 ноября 1942г.

ГЛАЗАМИ ЧЕХОВА

Много дней и много ночей эти всевидящие глаза смотрят с пятого этажа разрушенного дома на город. Они вияят улицу, площадь, десятки домов с провалившимися полами, пустые мёртвые коробки, полные обманчивой тишины. Эти коричневые, круглые, чуть жёлтые, чуть зеленоватые глаза, не поймёшь светлые они или тёмные, видят далёкие холмы, изрытые немецкими блиндажами, опи считают дымки костров и кухонь, машины и конпые обозы, подъезжающие к городу с запада. Ипогда бывает очень тихо и тогда слышно, как в доме напротив, где сидят немцы, обваливаются пебольшие куски штукатурки, иногда слышна немецкая речь и скрип немецких сапог. А иногда бомбёжка и стрельба так сильны, что приходится иаклоняться к уху товарища и кричать во весь голос, и товарищ разводит руками, показывает «не слышу».

Анатолию Чехову идёт двадцатый год. Он прожил невесёлую жизнь. Сын рабочего химического завода, этот юноша с ясным умом, добрым сердцем и недюжиными способностями, обожавший книги, знаток и любитель географии, мечтавший о путешествиях, любимый товарищами, соседями, завоевавший неприступные сердца рабочих стариков своей готовностью помочь обиженному, с десятилетнего возраста познал тёмные стороны жизни. Отец его пил, жестоко и несправедливо обращался с женой, сыном, дочерьми. Года за два до войны Анатолий Чехов оставил школу, где шёл по всем предметам круглым отличником, и поступил работать на казанскую фабрику. Он легко и быстро овладел многими рабочими специальностями, стал электриком, газосварщиком, аккумуляторщиком, незаменимым и всеми уважаемым мастером.

29 марта 1942 года его вызвали повесткой в военкомат, и он попросился в школу снайперов. «Вообще я в детстве не стрелял ни из рогатки, ни из чего, жалел бить по живому», – говорит он, – но хотя я в школе снайперов имел по всем предметам отлично, при первой стрельбе совершенно оскандалился – выбил девять очков из пятидесяти возможных.

Лейтенант сказал мне: «По всем предметам отлично, а по стрельбе плохо, ничего из вас не выйдет». Но Чехов не стал расстраиваться, он добавил к дневным часам занятий долгое ночное время. Десятки часов подряд читал теорию, изучил боевое оружие. Он очень уважал теорию и верил в силу книги, он в совершенстве изучил многие принципы оптики и мог, как заправский физик, говорить о законах преломления света, о действительном и мнимом изображении, рисовать сложный путь светового луча через 9 линз оптического прицела, он понял внутренний, теоретический принцип всех приспособлений: и поворота дистанционного маховичка, и связи пенька, приподымающегося при прицеливании с горизонтальными нитями… И объёмное, широкое, четырёхкратно приближённое изображение Чехов воспринимал не только глазами стрелка, но и физика.

Лейтенант ошибся. При стрельбе из боевого оружия по движущейся мишени Чехов поразил «в головку» всеми тремя данными ему патронами маленькую юркую фигурку. Он закончил снайперскую школу отличником, первым, и сразу, же попросился в часть добровольцем, хотя его оставили инструктором учить курсантов – и снайперской и обычной стрельбе, и пользованию автоматом и различными гранатами. Так уж повелось, что в школе и на производстве, и в военном деле он легко и совершенно овладевал пониманием различных предметов.

Этому юноше, которого все любили за доброту и преданность матери и сёстрам, не стрелявшему в детстве из рогатки, ибо он «жалел бить по живому», захотелось пойти па передовую. «Я хотел лишь стать таким человеком, который сам уничтожает врага», – оказал мне Анатолий Чехов.

На марше он тренировал себя по определению расстояния без оптического прибора. Анатолий загадывал: «сколько до того дерева?» и шагами проверял. Сперва получалась полная ерунда, но постепенно он научился определять большие расстояния на глаз с точностью до 2-3 метров. И эта нехитрая наука помогла ему на войне не меньше, чем знание сложной оптики и законов движения луча через комбинацию 9 двояковыпуклых и выгнутых линз. Самый идиллический пейзаж научился он воспринимать как совокупность ориентиров: берёзки, кусты шиповника, ветряные мельницы стали для него местами, откуда мог появиться противник: помогали быстро и холодно – точно повернуть дистанционный маховичок.

В первые свои сталинградские дни Чехов командовал пехотным отделением, а затем миномётным взводом. Чехов сам себе ставил задачи и сам остроумно и тонко решал их, и в этих решениях ему приходилось напрягать не только свои сильные, молодые руки и ноги, ясные, совершенные глаза, но и думать, думать напряжённо, быстро, трудно, как пожалуй, не случалось ему при решении самых сложных задач по физике и алгебре, которые любил для устрашения школяров закатывать педагог.

С первых же дней боёв он перестал воспринимать сражение как хаос огня и грохота, а научился угадывать, чего хочет противник. «Было ли страшно в первые дни? Нет. У меня такое чувство было, что я учу бойцов маскироваться, стрелять, наступать, словно это и не война».

На фронте часто заводят разговор о храбрости. Обычно разговор этот обращается в горячий спор. Одни говорят, что храбрость это забвение, приходящее в бою. Другие чистосердечно рассказывают, что совершая мужественные поступки они испытывают немалый страх и крепко берут себя в руки заставляют усилием воли, подняв голову, выполнять долг, идти навстречу смерти. Третьи говорят: «Я храбр, ибо уверил себя в том, что меня никогда не убьют».

Капитан Козлов, человек очень храбрый, много раз водивший свой мотострелковый батальон в тяжёлые атаки, говорил мне, что он, наоборот, храбр оттого, что убеждён в своей смерти и ему всё равно, случится с ним смерть сегодня или завтра. Многие считают, что источник храбрости это привычка к опасности, равнодушно к смерти, приходящее над вечным огнём. У большинства в подоснове мужества и презрения к смерти лежит чувство долга, ненависть к противнику, желание мстить за страшные бедствия, принесённые оккупантами нашей стране. Молодые люди говорят, что они совершают подвиги из желания славы, некоторым кажется, что на них в бою смотрят их друзья, родные, невесты. Один пожилой командир дивизии, человек большого мужества, на просьбу адьютанта уйти из-под огня, смеясь, сказал:

– Я так сильно люблю своих двух детей, что меня никогда не могут убить.

Я думаю, что спорить фронтовому народу о природе храбрости нечего. Каждый храбрец храбр по-своему. Велико и ветвисто могучее дерево мужества, тысячи ветвей его, переплетаясь, высоко поднимают к небу славу нашей армии, нашего великого парода.

Но если каждый отважный отважен по-своему, то себялюбивая трусость всегда в одном: в рабском подчинении инстинкту сохранения своего живота. Человек, сегодня бежавший с поля боя, завтра выбежит из горящего дома, оставив огню свою старуху мать, жену, малых ребят.

У Чехова увидел я ещё одну разновидность мужества, самую простую, пожалуй, самую «круглую», прочную: ему органически, от природы было чуждо чувство страха смерти, так же, как орлу чужд страх перед высотой.

Он получил свою снайперскую винтовку перед вечером. Долго обдумывал он, какое место занять ему – засесть ли в подвале, пли засесть на первом этаже, укрыться ли в груде кирпича, выбитого тяжёлой фугаской из стены многоэтажного дома. Он осматривал медленно и пытливо дома переднего края нашей обороны – окна с обгоревшими лоскутами занавесок, свисавшую железными спутанными космами арматуру, прогнувшиеся балки межэтажпых перекрытий, обломки трельяжей, потускневшие в пламени никелированные остовы двухспальных супружеских кроватей. Его пытливый и совершенный глаз ловил и фиксировал все мелочи. Они видели велосипеды, висевшие на стенах над пропастью пяти обвалившихся этажей, он видел поблёскивавшие осколки зеленоватых хрустальных рюмок, куски зеркала, порыжевшие и обгоревшие усы финиковых пальм на подоконниках, искоробившиеся куски жести, развеянные дыханием пожара, словно лёгкие листы бумаги, обнажившиеся из-под земли чернью кабеля, толстые водопроводные трубы – мышцы н кости города. Чехов сделал выбор – он вошёл в парадную дверь высокого дома и по уцелевшей лестнице стал подниматься на пятый этаж. Местами ступени были раздроблены, на площадках лестниц в прямоугольники сгоревших дверей видны были пустые коробки, этажи различались лишь по разной окраске стен – квартира второго этажа была розовой, третьего – тёмно-синей, четвёртого – фисташковой с коричневой панелью. Чехов поднялся на площадку пятого этажа: это было то, что он искал.

Обвалившаяся стена открывала широкий обзор – прямо и несколько наискосок, стояли занятые немцами дома, влево шла пряма и широкая улица, дальше метрах в 600-700 начиналась площадь. Всё это было немецким.

Чехов устроился на лестничной площадке остроконечного выступа стены, устроился так, чтобы тень от выступа падала на него: он становился совершенно невидим в этой тени, когда вокруг всё освещалось солнцем. Винтовку он положил иа чугунный узор перил.

Он поглядел вниз. Привычно определил ориентиры, их было немало. По пустынной улицо шли два немецких солдата. Они остановились в 100 метрах от того места, где сидел Чехов. Несколько минут юноша смотрел на немцев. Он медлил. Это странное чувство нерешительности знакомо почти всем снайперам перед первым выстрелом. О нём рассказывал Чехову знаменитый Пчелинцев, приезжавший в школу снайперов и вспоминавший о своём первом снайперском охотничьем выстреле по фашистскому солдату.

Вскоре наступила ночь. Голубое небо стало тёмно-синим. Словно серые тихие покойники стояли высокие сгоревшие дома. Взошла луна. Она стояла в небесном зените, большая, белая, как толстое стальное зеркало танкиста, равнодушно отражающее жестокую картину битвы. Луна была медово-жёлтой спелой, а свет её, словно отделившийся от него сухой, белый воск казался лёгким, не имеющим ни вкуса, ни запаха, ни тепла. Этот восковой белый свет тонкой плёнкой лёг на мёртвый город, на сотни безглазых домов, на поблёскивающий, как лёд, асфальт улиц и площадей.

Чехову вспомнились книги о развалинах древних городов, и страшная, горькая боль сжала его молодое сердце. Ему показалось, что oн задыхается, так остро и мучительно было желание увидеть этот город свободным, вновь ожившим, шумным, весёлым, вернуть из холодной степи эти тысячи девушек, которые, кутаясь в шубки, ожидали на грейдере попутных машин, этих мальчишек и девчонок со старческой серьёзностью, провожавших глазами идущие в сторону Сталинграда войска, этих стариков, кутающихся в бабьи платки, городских бабушек, надевших поверх кацавеек пальто и шинельки сыновей.

Тень мелькнула по карнизу. Бесшумно прошла большая сибирская кошка, распушив хвост. Она поглядела на Чехова, глаз её засветился синим электрическим огнём. Где-то в конце улицы залаяла собака, за ней вторая, третья, послышался сердитый голос немца, пистолетный выстрел, отчаянный визг собаки и снова злобный, тревожный и дружный лай: это верные жилью псы мешали немцам шарить в ночное время по разрушенным квартирам. Чехов приподнялся, посмотрел – в тени улицы мелькали быстрые тёмные фигуры, немцы несли к дому мешки, подушки. Стрелять нельзя было – вспышка выстрела сразу же демаскировала бы снайпера. «Эх, чего наши смотрят», – подумал с тоской Чехов и сразу же, едва появилась у него эта мысль, где-то сбоку, густо, с железной злобой заработал советский пулемёт. Чехов встал и осторожно, стараясь не хрустеть блестящими при луне осколками стёкол, стал спускаться вниз. В подвале здания разместилось пехотное отделение. Сержант спал на никелированной кровати, бойцы лежали на полуобгоревших обрывках плюшевых и шёлковых одеял. Чехову налили чаю в жестяную кружку; чайник только что вскипел и края кружки обжигали рот. Есть Чoхову не хотелось и он отказался от пшённой каши, сидел на кирпичиках, рассматривал пеппльницу с надписью «Жена не серди мужа» и слушал, как в тёмном углу подвала красноармеец-сталинградец рассказывал о былой жизни: о том, какие были кино и какие в них показывались картины, о водной станции, о пляже, о театре, о слоне из зоологического, погибшем при бомбёжке, о танцовальных площадках, о славных девчатах. И, слушая его, Чехов всё ещё видел перед собой видение мёртвого Сталинграда, освещённого полной луной. Он рано, с самых детских лет, познал тяготы жизни. «Отец часто шумел, – мне и читать, и уроки учить трудно было, своего уголочка не имел», – печально сказал он мне.

Но в эту ночь он впервые во всей глубине понял страшную силу зла, принесённого немцами нашей стране, он понял, что малые горести и невзгоды ничто по сравнению с великой народной бедой. И его молодое н доброе сердце стало горячий, оно жгло его. Чехову казалось, что кипяток, который он пил, обжигает ему нутро.

Сержант проснулся, заскрипвл пружиной кровати н спросил:

– Ну, что, Чехов, много на почин убил сегодня немцев? Чехов сидел задумавшись, потом вдруг сказал бойцам, вернувшимся недавно из боевого охранения и налаживавшим патефон:

– Ребята, патефон сегодпя я прошу не заводить.

Утром да встал до рассвета, налил в баклажку воды, положил в карман пару сухарей, и не попив, не поевши, поднялся на свой пост. Он лежал на холодных камнях лестничной площадки и ждал. Рассвело, кругом всё осветилось, и так велика была жизненная сила молодого утреннего солнца, что даже несчастный город, казалось, печально и тихо улыбнулся. Только под выступом стены, где лежал Чехов, стояла, холодная серая тень. Из-за угла дома вышел немец с эмалированным ведром. Потом уже Чехов узнал, что в это время солдаты всегда ходят с вёдрами, носят офицерам мыться. Чехов повернул дистанционный маховичок, поплыл кверху крест нитей, он отнёс прицел от носа солдата на 4 сантиметра вперёд и выстрелил. Из-под пилотки мелькнуло что то тёмное, голова мотнулась назад, ведро выпало из рук, солдат упал набок. Чехова затрясло. Через мипуту из-за угла появился второй немец, в руках его был бинокль. Чехов нажал спусковой крючок. Потом появился третий – он хотел пройти к лежавшему с ведром. Но он не прошёл. «Три», – сказал Чехов и стал спокоен. В этот день много видели глаза Чехова. Он определял дорогу, которой немцы ходили в штаб, расположенный за домом, стоявшим наискосок – туда всегда бежали солдаты, держа в руках белую бумагу – донесение. Он определял дорогу, по которой немцы подносили боеприпасм к дому напротив, где сидели автоматчики и пулемётчики. Он определил дорогу, которой немцы несли обед и воду для умывания и питья. Обедали немцы всухомятку. Чехов знал их меню, утреннее и дневное, – хлеб и консервы. Немцы в обед открыли сильный миномётный огонь, вели его, примерно, 30—40 минут и после крпчали хором: «Рус, обедать!». Это приглашение к примирению привело Чехова в бешенство: ему весёлому, смешливому юноше, казалось отвратительным, что немцы пытаются заигрывать с ним в этом трагически разрушенном, несчастном и мёртвом городе. Это оскорбило чистоту его души, и в обеденный час он был особенно беспощаден. Он быстро научился отличать солдат от офицеров. У офицеров были тужурки, фуражки, они не носили поясного ремня, ходили в ботинках. Солдат он сразу отличал по сапогам, ремню, пилотке. Ему хотелось, чтобы немцы не ходили по городу во весь рост, чтобы они не пили свежей воды, чтобы они не ели завтраков и обедов. Он зубами скрипел от желания пригнуть их к земле, вогнуть в самую землю. Юный Чехов, любивший книги и reoграфию, мечтавший о далёких путешествиях, нежный сын и брат, не стрелявший в детства из рогатки, «жалел бить по живому», стал страшным человеком-истребителем оккупантов. Разве не в этом железная, святая логика отечественной войны.

К концу первого дня Чехов увидел офицера. Офицер шёл уверенно, из всех домов выскакивали автоматчики, становились перед ним навытяжку. И снова Чехов повернул дистанционный маховичок, крест нитей поплыл вверху. Офицер мотнул головой, упал боком, ботинками в сторопу Чехова.

Чехов заметил, что ему легче стрелять в бегущего человека, легче, чем в стоящего, – попадание получалось точно в голову. Он сделал одно открытие, помогавшее ему стать невидимым для противника. Снайпер чаще всего обнаруживается при выстреле по вспышке, и Чехов стрелял всегда на фоне белой стены, не выдвигая дуло винтовки до края стены сантиметров на 15—20. На белом фоне выстрел не был виден.

Он желал теперь лишь одного, чтобы немцы не ходили по Сталинграду во весь рост, ои желал пригнуть их к земле, вогнать в самую землю. И он добился своего. К концу первого дня немцы не ходили, а бегали. К концу второго дня они стали ползать. Утренний солдат не пойдёт уже за водой для офицера. Дорожка, по которой немцы ходили за питьевой водой, стала пустынной, они отказались от свежей воды и пользовались гнилой, для котла. Вечером второго дня, пажимая на спусковой крючок, Чехов сказал: «семнадцать». В этот вечер немецкие автоматчики сидели без ужина. Чехов спустился вниз. Ребята завели патефон, ели кашу и слушали пластинку: «Синенький скромный платочек». Потом все пели хором: «Раскинулось море широко». Немцы открыли бешеный огонь – били миномёты, пушки, станковые пулемёты. Особенно упорно «тыркали и гремели» голодные автоматчики. Они уже больше не кричали: «Рус, ужинать».

Всю ночь слыншы были удары кирки и лопаты – немцы копали в мёрзлой земле ход сообщения. На третье утро Чехов увидел множество изменений: немцы подвели две траншеи к асфальтовой ленте улицы – они отказались от воды, но xoтели по этим траншейкам подтаскивать боеприпасы. «Вот я вас и пригнул к земле», – подумал Чехов. Он сразу увидел в стене дома напротив маленькую амбразурку. Вчера её не было. Чехов понял: «немецкий снайпер». «Гляди» – шепнул он сержанту, пришедшему смотреть его работу, и нажал на спусковой крючок. Послышался крик, топот сапог – автоматчики унесли снайпера, не успевшего сделать ни одного выстрела по Чехову. Чехов занялся траншеей. Немцы ползком пробирались до асфальта, перебегали асфальт и снова прыгали во вторую траншею. Чехов стал бить их в тот момент, когда они вылезали на асфальт. Первый немец пополз обратно в траншею. «Вот я вогнал тебя в землю». – сказал Чехов.

На восьмой день Чехов держал под контролем все дороги к немецким домам. Надо было менять позицию, немцы перестали ходить и стрелять. Он лежал на площадке и смотрел своими молодыми глазами на умерщвлённый немцами Сталинград, юноша, «жалевший бить по живому» из рогатки, ставший железной и святой логикой отечественной воины страшным человеком, мстителем.

10 ноябри 1942г.

НАПРАВЛЕНИЕ ГЛАВНОГО УДАРА

Ночью сибирские полки дивизии полковника Гуртьева заняли оборону. Всегда суров и строг вид завода, но можно ли найти в мире картину суровее той, что увидали люди дивизии в октябрьское утро 1942 года. Тёмные громады цехов, поблёскивающие влагой рельсы, уж кое-где тронутые следами окиси, нагромождение разбитых товарных вагонов, горы стальных стволов, в беспорядке валяющиеся по обширному, как главная площадь столицы, заводскому двору, холмы красного шлака, уголь, могучие заводские трубы, во многих местах пробитые немецкими снарядами. На асфальтированной площадке темнели ямы, вырытые авиационными бомбами, всюду валялись стальные осколки, изорванные силой взрыва, словно тонкие лоскуты ситца. Дивизии предстояло стать ‘перед этим заводом и стоять насмерть. За спиной была холодная тёмная Волга. Ночью сапёры взламывали асфальт и в каменистой почве наддалбливали кирками окопы, в мощных стенах цехов прорубали боевые амбразуры, в подвалах разрушенных зданий устраивались убежища. Полки Маркелова и Михалева обороняли завод. Один из командных пунктов был устроен в бетонированном канале, проходящем под зданиями главных цехов. Полк Сергиенко оборонял район глубокой балки, шедший через заводские посёлки к Волге. «Лог смерти» называли её бойцы и командиры полка. Да, за спиной была ледяная тёмная Волга, за спиной была судьба России. Дивизии предстояло стоять насмерть. Прошлая мировая война стоила России больших жертв и большой крови, но в первой мировой войне чёрная сила противника делилась между западным фронтом и восточным. В нынешней войне Россия приняла всю тяжесть удара германского нашествия. В 1941 году германские полки двигались от моря до моря. В нынешнем. 1942 году, немцы всю силу своего удара сконцентрировали в юго-восточной направлении. То, что в первую войну распределялось на два фронта великих держав, что в прошлом году давило на Россию, на одну Россию фронтом в 3000 километров. Нынешним летом и нынешней осенью, тяжким молотом обрушилось на Сталинград и Кавказ. Но мало того, здесь в Сталинграде немцы вновь заострили своё наступательное давление. Они стабилизировали свои усилия в южных и центральных частях города. Всю огневую тяжесть бесчисленных миномётных батареи, тысячи орудий и воздушных корпусов обрушили на северную часть города, на стоящий в центре промышленного района завод «Баррикады».Немцы полагали, что человеческая природа не в состоянии выдержать такого напряжения, что нет на земле таких сердец, таких нервов, которые не порвались бы в диком аду огня, визжащего металла, сотрясаемой земли и обезумевшего воздуха. Здесь был собран весь дьявольский арсенал германского мелитаризма – тяжёлые и огнемётные танки, шестиствольные миномёты, армады пикирующих бомбардировщиков с воющши сиренами, осколочными фугасньши бомбами. Здесь автоматчиков снабдили разрывными пулями, артиллеристов и миномётчиков – термитными снарядами. Здесь была собрана германская артиллерия от малых калибров противотанковых полуавтоматов до тяжёлых дальнобойных пушек. Здесь бросались мины, похожие на безобидные зелёные н красные мячики, и воздушные торпеды, вырывающие ямы объёмом в двухэтажный дом. Здесь ночью было светло от пожаров и ракет, здесь днём быао темни от дыма горящих зданий и дымовых шашек германских маскировщиков. Здесь грохот был плотным, как земля, и короткие минуты тишины казались более страшными и зловещими, чем грохот битвы. И если мир склоняет головы перед героизмом русских армий, если русские армии с восхищением говорят о защитниках Сталинграда, то уже здесь, в самом Сталинграде, бойцы Шумилова с почтительный уважением произносят:

– Ну, что мы! Вот люди: держат заводы. Страшно и удивительно смотреть: день и ночь висит над ними туча огня, дыма, ненецких пикировщиков, а Чуйков стоит.

Грозные эти слова для военного человека: направление главного удара, жестокие страшные слова. Нет слов страшнее на войне, и, конечно, не случайно, что в хмурое осеннее утро заняла оборону у завода сибирская дивизия полковника Гуртьева. Сибиряки – народ коренастый, строгий, привыкший к холоду и лишениям, молчаливый, любящий порядок и дисциплину, резкий на слова. Сибиряки – народ надёжный, кряжистый, м они-то в суровом молчании били кирками каменистую землю, рубили аммбразуры в стенах цехов, устраивали блиндажи, окопы, ходы сообщения, готовя смертную оборону.

Полковник Гуртьев, сухощавый 50-летниЛ человек, в 1914 году ушёл со второго курса Петербургского политехнического института добровольцем на русско-германскую войну он был тогда артиллеристом, воевал с немцами под Варшавой, под Барановичами, Чарторийском.

28 лет своей жизни посвятил полковник военному делу, воевал и учил командиров. Два сына его лейтенантами ушли на войну. В далёком Омске остались жена и дочь-студентка. И в этот торжественный н позднй день полковник вспомнил и сыновей – лейтенантов, и дочь, и жену, и много десятков воспитанных им молодых командиров, и всю свою долгую, полную труда, спартански скромную жизнь. Да, пришёл час, когда все принципы военной науки, морали, долга, которые он с суровым постоянством преподавал сыновьям своим, ученикам, сослуживцам, должны были получить проверку, и с волнением поглядывал полковник на лица солдат-сибиряков: омичей, новосибирцев, красноярцев, барнаульцев, – тех, с кем судила ему судьба отражать удары врага. Сибиряки пришли к великим рубежам хорошо подготовленными. Дивизия прошла большую школу, прежде чем выступить на фронт. Тщательно и умно, беспощадно придирчиво учил бойцов полковник Гуртьев. Он знал, что сколь ни тяжела военная учёба, ночные учебные штурмы, утюжение танками сидящих в щелях бойцов, долгие марши, – всё же во много крат тяжелее и суровее сама война. Он верил в стойкость в силу сибирских полков. Он проверил её в дороге, когда за весь долгий путь было лишь одно чрезвычайное происшествие: боец уронил на ходу поезда винтовку, соскочил, поднял винтовку и три километра бежал до станции, чтобы догнать идущий к фвонту эшелон. Он проверил стойкость полков в сталинградской степи, где впервые пообстреляниые люди спокойно отразили внезапную атаку тридцати пемецких танков. Оп проверил выносливость сибиряков во время последнего марша к Сталинграду, когда люди за двое суток покрыли расстояние в 200 километров, и всё же с волнением поглядывал полковник на лица бойцов, вышедших па главный рубеж, на направление главного удара.

Гуртьев верил в своих командиров. Молодой, не знающий устали, начальник штаба полковник Тарасов мог дни и ночи сидеть в сотрясаемом взрывами блиндаже над картами, планировать сложный бой. Его прямота и беспощадность суждений, его привычка смотреть правде прямо в глаза н искать военную правду, как бы горька она ни была, зиждились на железной вере. В этом небольшом сухощавом молодом человеке, с лицом, речью и руками крестьянина, жила неукротимая сила мысли и духа. Заместитель командира дивизии по политической части Свирин обладал крепкой волей, острой мыслью, аскетической скромностыо, он умел оставаться спокойным, весёлым и улыбаться там, где забывал об улыбке самый спокойный и жизнерадостный человек. Командиры полков Маркелов, Михалев и Чамов были гордостью полковника, он верил им, как самому себе. О спокойной храбрости Чамова, о несгибаемой воле Маркелова, о замечательных душевных качествах Михалева, любимца полка, по-отечески заботливом к подчинённым, мягком и «симпатичнейшем человеке», не знающем, что такое страх, все в дивизии говорили с любовью и восхищением, и всё же с волнением глядел на лица своих командиров полковник Гуртьев, ибо он знал, что такое направление главного удара, что значит держать великий рубеж сталинградской обороны. «Выдержат ли, выстоят ли», – думал полковник.